1. Былина: Алёша Попович и Тугарин Змеёвич

Из славного Ростова красна города
Как два ясные сокола вылетывали -
Выезжали два могучие богатыря:
Что по имени Алешенька Попович млад
А со молодым Якимом Ивановичем.
Они ездят, богатыри, плечо о плечо,
Стремено в стремено богатырское.

Они ездили-гуляли по чисту полю,
Ничего они в чистом поле не наезживали,
Не видели они птицы перелетныя,
Не видали они зверя рыскучего.
Только в чистом поле наехали -
Лежат три дороги широкие,
Промежу тех дорог лежит горюч камень,
А на камени подпись подписана.
Взговорит Алеша Попович млад:
- А и ты, братец Яким Иванович,
В грамоте поученый человек,
Посмотри на камени подписи,
Что на камени подписано.

И скочил Яким со добра коня,
Посмотрел на камени подписи
Расписаны дороги широкие
Первая дорога в Муром лежит,
Другая дорога - в Чернигов-град.
Третья - ко городу ко Киеву,
Ко ласкову князю Владимиру.

Говорил тут Яким Иванович:
- А и братец Алеша Попович млад,
Которой дорогой изволишь ехать?
Говорил ему Алеша Попович млад:
- Лучше нам ехать ко городу ко Киеву,
Ко ласковому князю Владимиру -
В те поры поворотили добрых коней
И поехали они ко городу ко Киеву...

А и будут они в городе Киеве
На княженецком дворе,
Скочили со добрых коней,
Привязали к дубовым столбам,
Пошли во светлы гридни,
Молятся спасову образу
И бьют челом, поклоняются
Князю Владимиру и княгине Апраксеевне
И на все четыре стороны.

Говорил им ласковый Владимир-князь:
- Гой вы еси*, добры молодцы!
Скажитеся, как вас по имени зовут -
А по имени вам можно место дать,
По изотчеству можно пожаловать.
Говорит тут Алеша Попович млад:
- Меня, государь, зовут Алешею Поповичем,
Из города Ростова, сын старого попа соборного.

В те поры Владимир-князь обрадовался,
Говорил таковы слова:
- Гой еси, Алеша Попович млад!
По отечеству садися в большое место, в передний уголок
В другое место богатырское,
В дубову скамью против меня,
В третье место, куда сам захошь.

Не садился Алеша в место большее
И не садился в дубову скамью -
Сел он со своим товарищем на палатный брус.
Мало время позамешкавши,
Несут Тугарина Змеевича
На той доске красна золота
Двенадцать могучих богатырей,
Сажали в место большее,
И подле него сидела княгиня Апраксеевна.

Тут повары были догадливы -
Понесли яства сахарные ипитья медвяные,
А питья все заморские,
Стали тут пить-есть, прохлаждатися.
А Тугарин Змеевич нечестно хлеба ест,
По целой ковриге за щеку мечет -
Те ковриги монастырские,
И нечестно Тугарин питья пьёт -
По целой чаше охлёстывает,
Которая чаша в полтретья ведра.

И говорит в те поры Алеша Попович млад:
- Гой еси ты, ласковый государь Владимир-князь!
Что у тебя за болван пришел?
Что за дурак неотесанный?
Нечестно у князя за столом сидит,
Княгиню он, собака, целует во уста сахарные,
Тебе, князю, насмехается.

А у моего сударя-батюшки
Была собачища старая,
Насилу по подстолью таскалася,
И костью та собака подавилася -
Взял ее за хвост, да под гору махнул.
От меня Тугарину то же будет!-
Тугарин почернел, как осенняя ночь,
Алеша Попович стал как светел месяц.

И опять в те поры повары были догадливы -
Носят яства сахарные и принесли лебедушку белую,
И ту рушала княгиня лебедь белую**,
Обрезала рученьку левую,
Завернула рукавцем, под стол опустила,
Говорила таковы слова:

- Гой еси вы, княгини-боярыни!
Либо мне резать лебедь белую,
Либо смотреть на мил живот,
На молода Тугарина Змеевича!
Он, взявши, Тугарин, лебедь белую,
Всю вдруг проглотил,
Еще ту ковригу монастырскую.

Говорит Алеша на палатном брусу:
- Гой еси, ласковый государь Владимир-князь!
Что у тебя за болван сидит?
Что за дурак неотёсанный?

Нечестно за столом сидит,
Нечестно хлеба с солью ест -
По целой ковриге за щеку мечет
И целу лебёдушку вдруг проглотил.

У моего сударя-батюшки,
Фёдора, попа ростовского,
Была коровища старая,
Насилу по двору таскалася,
Забиласяна поварню к поварам,
Выпила чан браги пресныя,
От того она и лопнула.

Взял за хвост, да под гору махнул.
От меня Тугарину то же будет!
Тугарин потемнел, как осенняя ночь,
Выдернул кинжалище булатное,
Бросил в Алешу Поповича.
Алеша на то-то верток был,
Не мог Тугарин попасть в него.

Подхватил кинжалище Яким Иванович,
Говорил Алеше Поповичу:
- Сам ли бросаешь в него или мне велишь?
- Нет, я сам не бросаю и тебе не велю!
Заутра с ним переведаюсь.

Бьюсь я с ним о велик заклад -
Не о ста рублях, не о тысяче,
А бьюсь о своей буйной голове.-
В те поры князья и бояра
Скочили на резвы ноги
И все за Тугарина поруки держат:

Князья кладут по сто рублей,
Бояре по пятьдесят, крестьяне по пяти рублей;
Тут же случилися гости купеческие -
Три корабля свои подписывают
Под Тугарина Змеевича,
Всякие товары заморские,
Которы стоят на быстром Днепре.

А за Алешу подписывал владыка черниговский.
В те поры Тугарин взвился и вон ушел,
Садился на своего добра коня,
Поднялся на бумажных крыльях по поднебесью летать
Скочила княгиня Апраксеевна на резвы ноги,
Стала пенять Алеше Поповичу:

- Деревенщина ты, засельщина!
Не дал посидеть другу милому!
В те поры Алеша не слушался,
Взвился с товарищем и вон пошел,
Садилися на добрых коней,
Поехали ко Сафат-реке,
Поставили белы шатры,
Стали опочив держать,
Коней отпустили в зелены луга.

Тут Алеша всю ночь не спал,
Молился богу со слезами:
- Создай, боже,тучу грозную,
А й тучу-то с градом-дождя!
Алешины молитвы доходчивы -
Дает господь бог тучу с градом-дождя.

Замочило Тугарину крылья бумажные,
Падает Тугарин, как собака, на сыру землю.
Приходил Яким Иванович,
Сказал Алеше Поповичу,
Что видел Тугарина на сырой земле.

И скоро Алеша наряжается,
Садился на добра коня,
Взял одну сабельку острую
И поехал к Тугарину Змеевичу.
Увидел Тугарин Змеевич Алешу Поповича,
Заревел зычным голосом:

- Гой еси, Алеша Попович млад!
Хошь ли, я тебя огнем спалю,
Хошь ли, Алеша, конем стопчу,
Али тебя, Алеша, копьем заколю?

Говорил ему Алеша Попович млад:
- Гой ты еси, Тугарин Змеевич млад.
Бился ты со мной о велик заклад
Биться-драться един на един,
А за тобою ноне силы - сметы нет.-
Оглянется Тугарин назад себя -
В те поры Алеша подскочил, ему голову срубил.

И пала голова на сыру землю, как пивной котел.
Алеша скочил со добра коня,
Отвязал чембур от добра коня,
И проколол уши у головы Тугарина Змеевича,
И привязал к добру коню,
Ипривез в Киев-град на княженецкий двор,
Бросил середи двора княженецкого.

И увидел Алешу Владимир-князь,
Повел во светлы гридни,
Сажал за убраны столы;
Тут для Алеши и стол пошел.
Сколько время покушавши,
Говорил Владимир-князь:
- Гой еси, Алеша Попович млад!
Час ты мне свет дал.

Пожалуй, ты живи в Киеве,
Служи мне, князю Владимиру,
Долюби тебя пожалую.
В те поры Алеша Попович млад
Князя не ослушался,
Стал служить верой и правдою.

А княгиня говорила Алеше Поповичу:
- Деревенщина ты, засельщина!
Разлучил меня с другом милыим,
С молодым Змеем Тугаретином!..
То старина, то и деяние.


* - Гой вы еси - пожелание здоровья, приветствие, приблизительно соответствующее сегодняшнему "Будьте здоровы". Гой - от слова "гоить"- исцелят, живить, ухаживать.
** - Рушала княгиня лебедь белую - делила жареную лебедь.

2. Басни Эзопа

1. Орел и лисица.

Орел и лисица решили жить в дружбе и сговорились поселиться рядом, чтобы от соседства дружба была крепче. Орел свил себе гнездо на высоком дереве, а лисица родила лисят под кустами внизу. Но вот однажды вышла лиса на добычу, а орел проголодался, слетел в кусты, схватил ее детенышей и со своими орлятами их сожрал. Вернулась лисица, поняла, что случилось, и горько ей стало - не столько оттого, что дети погибли, сколько оттого, что отомстить она не могла: не поймать было зверю птицы. Только и оставалось ей издали проклинать обидчика: что еще может делать беспомощный и бессильный? Но скоро орлу пришлось поплатиться за попранную дружбу. Кто-то в поле приносил в жертву козу; орел слетел к жертвеннику и унес с него горящие внутренности. И только донес он их до гнездовья, как дунул сильный ветер, и тонкие старые прутья всполыхнули ярким пламенем. Упали опаленные орлята наземь - летать они еще не умели; и тогда лисица подбежала и съела их всех на глазах у орла.

Басня показывает, что если предавшие дружбу и уйдут от мести обтженных, то от кары богов им все равно не уйти.

2. Орел, галка и пастух.

Орел слетел с высокой скалы и унес из стада ягненка; а галка, увидя это, позавидовала и захотела сделать то же самое. И вот с громким криком бросилась она на барана. Но, запутавшись когтями в руне, не могла она больше подняться и только била крыльями, пока пастух, догадавшись, в чем дело, не подбежал и не схватил ее. Он подрезал ей крылья, а вечером отнес ее своим детям. Дети стали спрашивать, что это за птица? А он ответил: "Я-то наверное знаю, что это галка, а вот ей самой кажется, будто она - орел".

Соперничество с людьми вышестоящими ни к чему не приводит и неудачами только вызывает смех.

3. Орел и жук.

Орел гнался за зайцем. Увидел заяц, что ниоткуда нет ему помощи, и взмолился к единственному, кто ему подвернулся,- к навозному жуку. Ободрил его жук и, увидев перед собой орла, стал просить хищника не трогать того, кто ищет у него помощи. Орел не обратил даже внимания на такого ничтожного заступника и сожрал зайца. Но жук этой обиды не забыл: неустанно он следил за орлиным гнездовьем и всякий раз, как орел сносил яйца, он поднимался в вышину, выкатывал их и разбивал. Наконец орел, нигде не находя покоя, искал прибежища у самого Зевса и просил уделить ему спокойное местечко, чтобы высидеть яйца. Зевс позволил орлу положить яйца к нему за пазуху. Жук, увидав это, скатал навозный шарик, взлетел до самого Зевса и сбросил свой шарик ему за пазуху. Встал Зевс, чтобы отрясти с себя навоз, и уронил ненароком орлиные яйца. С тех самых пор, говорят, орлы не вьют гнезд в ту пору, когда выводятся навозные жуки.

Басня учит, что никогда не должно презирать, ибо никто не бессилен настолько, чтобы не отомстить за оскорбление.

4. Соловей и ястреб

Соловей сидел на высоком дубе и, по своему обычаю, распевал. Увидел это ястреб, которому нечего было есть, налетел и схватил его. Соловей почувствовал, что пришел ему конец, и просил ястреба отпустить его: ведь он слишком мал, чтобы наполнить ястребу желудок, и если ястребу нечего есть, пусть уж он нападает на птиц покрупней. Но ястреб на это возразил: "Совсем бы я ума решился, если бы бросил добычу, которая в когтях, и погнался за добычей, которой и не видать".

Басня показывает, что нет глупее тех людей, которые в надежде на большее бросают то, что имеют.

5. Должник

В Афинах один человек задолжал, и заимодавец требовал с него долг. Сперва должник просил дать ему отсрочку, потому что у него не было денег. Не добившись толку. вывел он на рынок свою единственную свинью и стал продавать в присутствии заимодавца. Подошел покупатель и спросил, хорошо ли она поросится. Должник ответил: "Еще как поросится! даже не поверишь: к Мистериям она приносит свинок, а к Панафинеям кабанчиков". Изумился покупатель на такие слова, а заимодавец и говорит ему: "Что ты удивляешься? погоди, она тебе к Дионисиям и козлят родит".

Басня показывает, что многие ради своей выгоды готовы любые небылицы подвердить ложной клятвою.

6. Дикие козы и пастух

Пастух выгнал своих коз на пастбище. Увидав, что они пасутся там вместе с дикими, он вечером всех загнал в свою пещеру. На другой день разыгралась непогода, он не мог вывести их, как обычно, на луг, и ухаживал за ними в пещере; и при этом своим козам он давал корму самую малость, не умерли бы только с голоду, зато чужим наваливал целые кучи, чтобы и их к себе приручить. Но когда непогода улеглась и он опять погнал их на пастбище, дикие козы бросились в горы и убежали. Пастух начал их корить за неблагодарность: ухаживал-де он за ними как нельзя лучше, а они его покидают. Обернулись козы и сказали: "Потому-то мы тебя так и остерегаемся: мы только вчера к тебе пришли, а ты за нами ухаживал лучше, чем за старыми своими козами; стало быть, если к тебе придут еще другие, то новым ты отдашь предпочтенье перед нами".

Басня показывает, что не должно вступать в дружбу с теми, кто нас, новых друзей, предпочитает старым: когда мы сами станем старыми друзьями, он опять заведет новых и предпочтет их нам.

7. Кошка и куры

Кошка прослышала, что на птичьем дворе разболелись куры. Она оделась лекарем, взяла лекарские инструменты, явилась туда и, стоя у дверей, спросила кур, как они себя чувствуют? "Отлично! - сказали куры, - но только когда тебя нет поблизости".

Так и среди людей разумные распознают дурных, даже если те и прикинутся хорошими.

8. Эзоп на корабельной верфи

Баснописец Эзоп однажды на досуге забрел на корабельную верфь. Корабельщики начали смеяться над ним и подзадоривать. Тогда в ответ им Эзоп сказал: "Вначале на свете были хаос да вода. Потом Зевс захотел, чтобы миру явилась и другая стихия - земля; и он приказал земле выпить море в три глотка. И земля начала: с первым глотком показались горы; со вторым глотком открылись равнины; а когда она соберется хлебнуть и в третий раз, то ваше мастерство окажется никому не нужным.

Басня показывает, что, когда дурные люди насмехаются над лучшими, этим они, сами того не замечая, только наживают себе от них худшие неприятности.

9. Лисица и козел

Лисица упала в колодец и сидела там поневоле, потому что не могла выбраться. Козел, которому захотелось пить, подошел к тому колодцу, заметил в нем лисицу и спросил ее, хороша ли вода. Лиса, обрадовавшись счастливому случаю, начала расхваливать воду - уж так-то она хороша! - и звать козла вниз. Спрыгнул козел, ничего не чуя, кроме жажды; напился воды и стал с лисицей раздумывать, как им выбраться. Тогда лисица и сказала, что есть у нее хорошая мысль, как спастись им обоим: "Ты обопрись передними ногами о стену да наклони рога, а я взбегу по твоей спине и тебя вытащу". И это ее предложение принял козел с готовностью; а лисица вскочила ему на крестец, взбежала по спине, оперлась о рога и так очутилась возле самого устья колодца: вылезла и пошла прочь. Стал козел ее бранить за то, что нарушила их уговор; а лиса обернулась и молвила: "Эх ты! будь у тебя столько ума в голове, сколько волос в бороде, то ты, прежде чем войти, подумал бы, как выйти".

Так и умный человек не должен браться за дело, не подумав сперва, к чему оно приведет.

10. Лисица и лев

Лисица никогда в жизни не видела льва. И вот, встретясь с ним нечаянно и увидав его в первый раз, она так перепугалась, что еле осталась жива; во второй раз встретясь, опять испугалась, но уже не так сильно, как впервые; а в третий раз увидав его, она расхрабрилась до того, что подошла и с ним заговорила.

Басня показывает, что и к страшному можно привыкнуть.

11. Рыбак

Один рыбак был мастер играть на дудке. Однажды взял он дудку и невод, пошел к морю, встал на выступе скалы и начал играть на дудке, думая, что рыбы сами выйдут из воды на эти сладкие звуки. Но как он ни старался, ничего не получалось. Тогда он отложил дудку, взял сети, забросил в воду и вытащил много разных рыб. Вывалил он их из невода на берег и, глядя, как они бьются, сказал: "Негодные вы твари: играл я вам - вы не плясали, перестал играть - пляшете".

Басня относится к тем, кто все делает невпопад.

12. Лисица и барс

Лисица и барс спорили, кто красивей. Барс на все лады хвастался своей испещренной шкурой; но лиса ему на это сказала: "Насколько же я тебя красивее, раз у меня не тело испещренное, а душа изощренная!"

Басня показывает, что тонкость ума лучше, чем красота тела.

13. Рыбаки

Рыбаки тянули сеть; сеть была тяжелой, и они радовались и приплясывали, предвкушая богатый улов. Но когда сеть вытащили, оказалось, что рыбы в ней совсем немного, а полна камнями и песком. И стали рыбаки безмерно горевать: досадовали они не столько из-за самой неудачи, сколько из-за того, что надеялись совсем на другое. Но был среди них один старик, и сказал он: "Полно, друзья: думается мне, что радость и горе друг другу сестры, и сколько мы радовались, столько должны были и горевать".

Так и мы должны взирать на изменчивость жизни и не обольщаться успехами, словно они наши навек: даже после самой ясной погоды приходит ненастье.

14. Лисица и обезьяна

Лисица и обезьяна шли вместе по дороге, и начался у них спор, кто знатнее. Много наговорил каждый про себя, как вдруг увидели они какие-то гробницы, и обезьяна, глядя на них, принялась тяжко вздыхать. "В чем дело?" - спросила лисица; а обезьяна, показав на надгробия, воскликнула: "Как же мне не плакать! ведь это памятники над могилами рабов и вольноотпущенников моих предков!" Но лиса на это ответила: "Ну, ври себе, сколько хочешь: ведь никто из них не воскреснет, чтобы тебя изобличить".

Так и у людей лжецы всего больше бахвалятся тогда, когда изобличить их некому.

15. Лисица и виноград

Голодная лисица увидела виноградную лозу со свисающими гроздьями и хотела до них добраться, да не смогла; и, уходя прочь, сказала сама себе: "Они еще зеленые!"

Так и у людей иные не могут добиться успеха по причине того, что сил нет, а винят в этом обстоятельства.

16. Кошка и петух

Кошка поймала петуха и хотела сожрать его под благовидным предлогом. Сперва она обвинила его в том, что он беспокоит людей, когда кричит по ночам, и не дает спать. Петух ответил, что он это делает им же на пользу: будит их для привычной дневной работы. Тогда кошка заявила: "Но ты еще и нечестивец; наперекор природе ты покрываешь и мать, и сестер". Петух ответил, что и это он делает на благо хозяев - старается, чтобы у них было побольше яиц. Тогда вскричала кошка в замешательстве: "Так что же ты думаешь, из-за того, что у тебя на все есть отговорки, я тебя не съем?"

Басня показывает, что когда дурной человек решит сделать зло, то он поступит по-своему, не под благовидным предлогом, так в открытую.

17. Бесхвостая лисица

Лисица потеряла хвост в какой-то западне и рассудила, что с таким позором жить ей невозможно. Тогда она решила склонить к тому же самому и всех остальных лисиц, чтобы в общем несчастье скрыть собственное увечье. Собрала она всех лисиц и стала их убеждать отрубить себе хвосты: во-первых, потому что они некрасивые, а во-вторых, потому что это только лишняя тяжесть. Но одна из лисиц на это ответила: "Эх ты! не дала бы ты нам такого совета, не будь тебе самой это выгодно".

Басня относится к тем, кто подает советы ближним не от чистого сердца, а ради собственной выгоды.

18. Рыбак и рыбешка

Рыбак забросил невод и вытащил маленькую рыбешку. Рыбешка стала умолять, чтобы он пока отпустил ее - ведь она так мала, - а поймал бы потом, когда она подрастет и от нее больше будет пользы. Но рыбак сказал: "Дураком бы я был, если бы выпустил добычу, которая уже в руках, и погнался бы за неверной надеждой".

Басня показывает, что лучше выгода малая, но в настоящем, чем большая, но в будущем.

19. Лисица и терновник

Лисица карабкалась через забор и, чтоб не оступиться, ухватилась за терновник. Колючки терновника искололи ей кожу, стало ей больно, и начала она его попрекать: ведь она к нему обратилась как будто за помощью, а от него ей стало еще хуже. Но терновник возразил: "Ошиблась ты, голубушка, вздумав за меня уцепиться: я ведь сам привык за всех цепляться".

Так и среди людей лишь неразумные просят помощи у тех, кому от природы свойственнее приносить вред.

20. Лисица и крокодил

Лисица и крокодил спорили, кто знатней. Много наговорил крокодил о славе своих предков и, наконец, заявил, что праотцы его были гимнасиархами. Лисица на это ответила: "И не говори! даже по шкуре твоей видно, как усердно ты трудился в гимнасии".         Так действительность всегда изобличает лжецов.

21. Рыбаки

Рыбаки поехали ловить рыбу, но, сколько ни мучились, ничего не поймали и сидели в своей лодке унылые. Как вдруг тунец, уплывая с громким плеском от погони, нечаянным прыжком попал прямо к ним в челнок. А они его схватили, отвезли в город и продали.

Так часто случай нам дарует то, чего не могло принести искусство.

22. Лисица и дровосек

Лисица, убегая от охотников, увидела дровосека и взмолилась, чтобы он ее приютил. Дровосек велел ей войти и спрятаться в его хижине. Немного спустя показались охотники и спросили дровосека, не видал ли он, как пробегала здесь лисица? Тот отвечал им вслух: "Не видал", - а рукою меж тем подавал знаки, показывая, где она спряталась. Но знаков его охотники не приметили, а словам его поверили; вот дождалась лисица, чтобы они ускакали, вылезла и, не говоря ни слова, пошла прочь. Дровосек начал ее бранить: он-де ее спас, а от нее не слышит ни звука благодарности. Ответила лиса: "Уж поблагодарила бы я тебя, если б только слова твои и дела рук твоих не были так несхожи".

Эту басню можно применить к таким людям, которые речи говорят хорошие, а дела делают дурные.

23. Петухи и куропатка

Были у человека петухи. Однажды попалась ему на рынке ручная куропатка, он ее купил и понес домой, чтобы держать вместе с петухами. Но петухи стали ее бить и гнать, и с горечью куропатка подумала, что невзлюбили они ее за то, что она не из их породы. Но немного спустя увидела она, как петухи друг с другом бьются до крови, и сказала про себя: "Нет, больше я не жалуюсь, что петухи меня бьют: теперь я вижу, что и себя они не щадят".

Басня показывает, что умным людям легче переносить обиды от соседей, если они видят, что те и ближних своих не щадят.

24. Растолтевшая лисица

Голодная лисица увидела в дупле дерева хлеб и мясо, которые оставили там пастухи. Она влезла в дупло и все съела. Но утроба у нее раздулась, и вылезти она не могла, а только стонала и охала. Другая лисица пробегала мимо и услышала ее стоны; подошла она и спросила, в чем дело. А узнав, что случилось, сказала: "Придется тебе здесь сидеть, пока снова не станешь такою, какой вошла; а тогда уж нетрудно будет выбраться".

Басня показывает, что трудные обстоятельства со временем сами собой делаются легче.

25. Зимородок

Зимородок - это птичка, которая любит уединение и всегда живет в море; и чтобы укрыться от птицеловов, она, говорят, вьет себе гнездо в прибрежных скалах. И вот, когда пришла ей пора нести яйца, она залетела на какой-то мыс, высмотрела себе над морем утес и свила там гнездо. Но однажды, когда она вылетела на добычу, море от сильного ветра разбушевалось, доплеснуло до самого гнезда, залило его, и все птенцы потонули. Вернулась птичка, увидела, что случилось, и воскликнула: "Бедная я, бедная! Боялась я опасности на суше, искала прибежища у моря, а оно оказалось еще того коварнее".

Так и некоторые люди, опасаясь врагов, неожиданно страдают от друзей, которые много опаснее.

26. Рыбак

Рыбак ловил рыбу в реке. Он растянул свой невод, чтобы перегородить течение от берега до берега, а потом привязал к веревке камень и стал им бить по воде, пугая рыбу, чтобы та, спасаясь бегством, неожиданно попадалась в сети. Кто-то из местных жителей увидал его за таким занятием и стал его бранить за то, что он мутит реку и не дает им пить чистую воду. Ответил рыбак: "Но ведь если бы не мутил я реку, то пришлось бы мне с голоду помереть!"

Так и демагогам в государствах тогда живется лучше всего, когда им удается завести в отечестве смуту.

27. Лисица и маска

Лиса забралась в мастерскую лепщика и обшарила все, что там было. И тут ей попалась трагическая маска. Подняла ее лисица и сказала: "Какая голова, а мозгу в ней нет!"

Басня относится к человеку, который телом величествен, а душой неразумен.

28. Обманщик

Один бедняк занемог и, чувствуя себя совсем дурно, дал обет богам принести им в жертву гекатомбу, ежели они его исцелят. Боги пожелали его испытать и тотчас послали ему облегчение. Встал он с постели, но так как настоящих быков у него не было, слепил он сотню быков из сала и сжег на жертвеннике со словами: "Примите, о боги, мой обет!" Решили боги воздать ему обманом за обман и послали ему сон, а во сне указали пойти на берег моря - там он найдет тысячу драхм. Человек обрадовался и бегом побежал на берег, но там сразу попался в руки разбойников, и они увезли его и продали в рабство: так и нашел он свою тысячу драхм.

Басня относится к человеку лживому.

29. Угольщик и сукновал

Угольщик работал в одном доме; подошел к нему сукновал, и, увидев его, угольщик предложил ему поселиться тут же: друг к другу они привыкнут, а жить под одной крышей им будет дешевле. Но возразил на это сукновал: "Нет, никак это для меня невозможно: что я выбелю, ты сразу выпачкаешь сажею".

Басня показывает, что вещи несхожие несовместимы.

30. Потерпевший кораблекрушение

Один богатый афинянин вместе с другим плыл по морю. Поднялась страшная буря, и корабль перевернулся. Все остальные пустились вплавь, и только афинянин без конца взывал к Афине, обещая ей бесчисленные жертвы за свое спасение. Тогда один из товарищей по несчастью, проплывая мимо, сказал ему: "Афине молись, да сам шевелись".

Так и нам следует не только молиться богам, но и самим о себе заботиться.

31. Человек с проседью и его любовницы

У человека с проседью было две любовницы, одна молодая, другая старуха. Пожилой было совестно жить с человеком моложе ее, и потому всякий раз, как он к ней приходил, она выдергивала у него черные волосы. А молодая хотела скрыть, что ее любовник - старик, и вырывала у него седину. Так ощипывали его то одна, то другая, и в конце концов он остался лысым.

Так повсюду неравенство бывает пагубно.

32. Убийца

Некий человек совершил убийство, и родственники убитого его преследовали. Он прибежал к реке Нилу, но тут столкнулся с волком. В страхе он забрался на дерево, нависшее над рекой, и спрятался на нем, но увидел змею, которая там раскачивалась. Тогда он бросился в воду; но и тут подстерег его крокодил и сожрал.

Басня показывает, что для человека, запятнанного преступлением, ни земля, ни воздух, ни вода не будут убежищем.

33. Хвастливый пятиборец

Одного пятиборца земляки все время попрекали, что он трус. Тогда он на время уехал, а воротившись, стал хвастаться, что в других городах совершил он множество подвигов и на Родосе сделал такой прыжок, какого не делывал ни один олимпийский победитель; подтвердить это вам могли бы все, кто там были, если бы они приехали сюда. Но на это один из присутствующих ему возразил: "Дорогой мой, если ты правду говоришь, зачем тебе подтверждения? Вот тебе Родос, тут ты и прыгай!"

Басня показывает: если что можно доказать делом, то на это незачем тратить слова.

34. Человек, обещающий невозможное

Один бедняк занемог и почувствовал себя совсем дурно; врачи от него отступились; и тогда он взмолился к богам, обещая принести им гекатомбу и пожертвовать богатые дары, если выздоровеет. Жена его, оказавшись поблизости, спросила: "Да на какие же деньги ты это сделаешь?" - "Неужели ты думаешь, - ответил он, - что я стану выздоравливать лишь затем, чтобы боги с меня это потребовали?"

Басня показывает, что люди легко обещают на словах то, чего и не думают выполнить на деле.

35. Человек и сатир

Говорят, что когда-то человек с сатиром решили жить в дружбе. Но вот пришла зима, стало холодно, и стал человек дышать себе на руки, поднося их к губам. Спросил его сатир, зачем он это делает; ответил человек, что так он согревает руки в стужу. Потом сели они обедать, а еда была очень горячая; и стал человек брать ее понемножку, подносить к губам и дуть. Снова спросил сатир, что это он делает, и ответил человек, что так он охлаждает кушанье, потому что ему слишком горячо. Сказал тогда сатир: "Нет, приятель, не быть нам с тобой друзьями, если у тебя из одних и тех же губ идет и тепло и холод".

Так и мы должны остерегаться дружбы тех, кто ведет себя двулично.

36. Коварный

Некий коварный человек побился с кем-то об заклад, что покажет, как лживы предсказания дельфийского оракула. Он взял в руки воробья, прикрыл его плащом, вошел в храм и, став против оракула, спросил, что он держит в руке - живое или неживое? Если ответ будет: "Неживое" - он хотел показать живого воробья; если: "Живое" - задушить его и показать мертвого. Но бог понял его злой умысел и сказал: "Полно, голубчик! ведь от тебя самого зависит, живое оно или неживое".

Басня показывает, что божество обмануть невозможно.

37. Слепец

Один человек незрячий умел про каждое животное, которое ему давали в руки, на ощупь угадать, что это такое. И вот однажды ему подложили волчонка; он его ощупал и сказал, раздумывая: "Не знаю, чей это детеныш - волка, лисицы или еще какого подобного животного, - и одно только знаю: в овечье стадо его лучше не пускать".

Так свойства дурных людей часто бывают видны и по их наружности.

38. Пахарь и волк

Пахарь распряг волов и погнал их на водопой. А голодный волк в поисках поживы набрел на брошенный плуг, стал лизать бычье ярмо, потом понемногу, сам того не замечая, просунул в него голову и, не в силах высвободиться, поволок плуг по пашне. Вернулся пахарь, увидел его и воскликнул: "Зловредная ты тварь! вот кабы ты на самом деле забросил разбой и грабеж и взялся бы вместо этого за землепашество!.."

Так и нраву дурных людей нельзя доверять, даже если они обещают стать хорошими.

39. Ласточка и птицы

Как только зацвела омела, ласточка догадалась, какая в ней таится опасность для пернатых; и, собрав всех птиц, она стала их уговаривать. "Лучше всего, - говорила она, - вовсе вырубить дубы, на которых растет омела, если же это невозможно, то нужно лететь к людям и умолять их не пользоваться силой омелы для охоты на птиц". Но птицы не поверили и осмеяли ее, и она просительницей полетела к людям. За ее сообразительность люди ее приняли и оставили жить у себя. Вот почему остальных птиц люди ловят и едят и только ласточку, просившую у них убежища, не трогают, позволяя ей спокойно гнездиться у них в домах.

Басня показывает: кто умеет предугадывать события, тот легко уберегается от опасностей.

40. Звездочет

Один звездочет имел обыкновение каждый вечер выходить из дому и смотреть на звезды. И вот, прогуливаясь однажды по окраине и всеми мыслями устремившись в небеса, он нечаянно провалился в колодец. Тут он поднял крик и плач; и какой-то человек, заслыша эти вопли, подошел, догодался, что случилось, и сказал ему: "Эх ты! хочешь рассмотреть, что делается в небе, а что на земле, того не видишь?"

Эту басню можно применить к таким людям, которые хвастаются чудесами, а сами не в силах сделать и того, что может всякий.

41. Лисица и собаки

Лисица пристала к стаду овец, ухватила одного из ягнят-сосунков и сделала вид, что ласкает его. "Что ты делаешь?" - спросила ее собака. "Нянчу его и играю с ним", - отвечала лисица. Тогда собака сказала: "А коли так, отпусти-ка ягненка, не то я приласкаю тебя по-собачьему!"

Басня относится к человеку легкомысленному, глупому и вороватому.

42. Крестьянин и его дети

Крестьянин собрался помирать и хотел оставить своих сыновей хорошими земледельцами. Созвал он их и сказал: "Детки, под одной виноградной лозой у меня закопан клад". Только он умер, как сыновья схватили заступы и лопаты и перекопали весь свой участок. Клада они не нашли, зато перекопанный виноградник принес им урожай во много раз больший.

Басня показывает, что труд - это клад для людей.

43. Лягушки

Две лягушки, когда пересохло их болото, пустились искать, где бы поселиться. Пришли они к колодцу, и одна из них предложила, недолго думая, туда и прыгнуть. Но другая сказала: "А если и здесь вода пересохнет, как нам оттуда выбраться?"

Басня учит нас не браться за дело, не подумав.

44. Лягушки, просящие царя

Лягушки страдали оттого, что не было у них крепкой власти, и отправили они к Зевсу послов с просьбой дать им царя. Увидел Зевс, какие они неразумные, и бросил им в болото деревянный чурбан. Сперва лягушки испугались шума и попрятались в самую глубь болота; но чурбан был неподвижен, и вот понемногу они осмелели настолько, что и вскакивали на него, и сидели на нем. Рассудив тогда, что ниже их достоинства иметь такого царя, они опять обратились к Зевсу и попросили переменить им правителя, потому что этот слишком уж ленив. Рассердился на них Зевс и послал им водяную змею, которая стала их хватать и пожирать.

Басня показывает, что правителей лучше иметь ленивых, чем беспокойных.

45. Волы и ось

Волы тянули телегу, а ось скрипела; обернулись они и сказали ей: "Эх ты! мы везем всю тяжесть, а ты стонешь?"

Так и некоторые люди: другие тянут, а они притворяются измученными.

46. Борей и Солнце

Борей и Солнце спорили, кто сильней; и решили они, что тот из них победит в споре, кто заставит раздеться человека в дороге. Начал Борей и сильно подул, а человек запахнул на себе одежду. Стал Борей еще сильнее дуть, а человек, замерзая, все плотнее кутался в одежду. Наконец, устал Борей и уступил человека Солнцу. И Солнце сперва стало слегка пригревать, а человек понемногу принялся снимать с себя все лишнее. Тогда Солнце припекло посильнее, и кончилось тем, что человек не в силах был вынести жары, разделся и побежал купаться в ближайшую речку.

Басня показывает, что часто убеждение бывает действеннее, чем сила.

47. Мальчик, объевшийся потрохов

Зарезали люди в жертву богам быка в поле и созвали соседей на угощение. Среди гостей пришла и одна бедная женщина, а с нею сын. Во время долгого пира наелся мальчик до отвала потрохов, напился вина, заболел у него живот, и закричал он от боли: "Ой, мама, из меня потроха лезут!" А мать и говорит: "Не твои это потроха, сынок, а те, которые ты съел!"

Эту басню можно применить к должнику, который берет чужое с охотою, а когда приходит пора платить, страдает так, словно отдает свое собственное.

48. Чиж

Чиж в клетке висел на окне и пел среди ночи. На голос его прилетела летучая мышь и спросила, почему это днем он молчит, а ночью поет? Ответил чиж, что есть у него на то причина: пел он когда-то днем и попался в клетку, а после этого стал умнее. Сказала тогда летучая мышь: "Раньше бы ты был таким осторожным, пока тебя еще не поймали, а не теперь, когда это уже бесполезно!"

Басня показывает, что после несчастья раскаянье никому не нужно.

49. Пастух

У пастуха, который пас стадо волов, пропал теленок. Он искал его повсюду, не нашел и тогда дал обет Зевсу принести в жертву козленка, если вор отыщется. Но вот зашел он в одну рощу и увидел, что его теленка пожирает лев. В ужасе возвел он руки к небу и воскликнул: "Владыка Зевс! обещал я тебе в жертву козленка, если смогу отыскать вора; а теперь обещаю вола, если смогу от вора спастись".

Эту басню можно применить к неудачникам, которые ищут то, чего у них нет, а потом не знают, как избавиться от того, что нашли.

50. Ласка и Афродита

Ласка влюбилась в прекрасного юношу и взмолилась к Афродите, чтобы та превратила ее в женщину. Богиня сжалилась над ее страданиями и преобразила ее в прекрасную девушку. И юноша с одного взгляда так в нее влюбился, что тут же привел ее к себе в дом. И вот, когда они были в опочивальне, Афродите захотелось узнать, переменила ли ласка вместе с телом и нрав, и пустила она на середину их комнаты мышь. Тут ласка, позабыв, где она и кто она, прямо с постели бросилась на мышь, чтобы ее сожрать. Рассердилась на нее богиня и вновь вернула ей прежний облик.

Так и люди, дурные от природы, как ни меняют обличье, нрава изменить не могут.

Крестьянин и змея

Змея подползла к сыну крестьянина и ужалила его насмерть. Крестьянин, не помня себя от горя, схватил топор и засел возле ее норы, чтобы убить ее сразу, едва она покажется. Выглянула змея, и ударил он топором, но по змее не попал, а расколол возле норы камень. Однако потом стало ему страшно, и стал он просить змею помириться с ним. "Нет, - ответила змея, - ни я не могу тебе добра желать, глядя на трещину в камне, ни ты мне - глядя на могилу сына".

Басня показывает, что после сильной вражды не легко бывает примирение.

Крестьянин и собаки

Крестьянина на пастбище застигла непогода, и он не мог выйти из хижины, чтобы достать пропитание. Тогда он съел сначала своих овец. Буря не унималась; тогда он поел и коз. Но непогоде конца не было видно, и тогда, в третью очередь, взялся он за пахотных волов. Тут собаки, глядя, что он делает, сказали друг другу: "Пора нам отсюда бежать: коли хозяин не пожалел и волов, что с ним работают, то нас и подавно не пощадят".

Басня показывает, что остерегаться более всего надо тех, кто даже своих близких не колеблется обидеть.

Крестьянин и его сыновья

Сыновья у крестьянина вечно ссорились. Много раз уговаривал он их жить по-хорошему, но никакие слова на них не действовали; и тогда он решил убедить их на примере. Он велел им принести пучок прутьев; и когда они это сделали, дал он им эти прутья все разом и предложил переломить. Как они ни силились, ничего не получилось. Тогда отец развязал пучок и стал им давать прутья по одному; и они без труда их ломали. Тогда сказал крестьянин: "Так и вы, дети мои: если будете жить дружно меж собою, то никакие недруги вас не одолеют; если же начнете ссориться, то осилить вас будет всякому легко".

Басня показывает, что насколько непобедимо согласие, настолько бессилен раздор.

Улитки

Крестьянский мальчик жарил улиток. И, услыхав, как они шипят, воскликнул: "Негодные твари! у вас дом горит, а вы еще песни петь вздумали?"

Басня показывает, как непристойно все, что делается не ко времени.

Хозяйка и служанки

У одной рачительной вдовы были служанки, и она каждую ночь, едва запоет петух, будила их на работу. Измученные работой без передышки, решили служанки задушить домашнего петуха; в нем вся беда, думали они, потому что это он будит по ночам хозяйку. Но когда они это сделали, пришлось им еще хуже: хозяйка теперь не знала ночного времени и будила их не с петухами, а еще того раньше.

Так для многих людей собственные хитрости становятся причиной несчастий.

Ворожея

Одна ворожея бралась заговорами и заклинаниями отвращать гнев богов и этим отлично жила и немало наживалась. Но нашлись люди, привлекли к суду, осудили и приговорили к смертной казни. И, видя, как вели ее на суд, кто-то сказал: "Как же ты бралась отвращать гнев божества, а не смогла унять даже гнев людей?"

Басня обличает обманщиков, которые сулят великое, а попадаются на малом.

Старуха и лекарь

У старухи болели глаза, и она приглашала лекаря, обещав ему заплатить. А он всякий раз, как приходил и намазывал ей глаза, уносил что-нибудь из ее вещей, пока она сидела зажмурившись. Когда он унес все, что можно, то закончил лечение и потребовал обещанную плату; а когда старуха отказалась платить, он ее потащил к архонтам. И тут старуха заявила, что она обещала заплатить, лишь если ей вылечат глаза, а она после лечения стала видеть не лучше, а хуже. "Раньше я видела у себя в доме все свои вещи, - сказала она, - а теперь ничего не вижу".

Так дурные люди из корысти нечаянно сами себя разоблачают.

Женщина и курица

У одной вдовы была курица, которая каждый день несла по яйцу. Вдова подумала, что если курицу кормить побольше, то она будет нести и по два яйца в день. Так она и сделала; но курица от этого разжирела и вовсе перестала нестись.

Басня показывает, что многие люди, стремясь из жадности к большему, теряют и то, что у них есть.

Ласка

Ласка вошла в кузницу и стала облизывать пилу, которая там лежала. Она порезала об нее язык, потекла кровь; а ласка думала, что это она что-то высасывает из железа, и радовалась, пока не осталась совсем без языка.

Басня рассказывает о тех, кто сам себе вредит страстью к препирательству.

Старик и смерть

Старик нарубил однажды дров и потащил их на себе; дорога была дальняя, устал он идти, сбросил ношу и стал молить о кончине. Явилась Смерть и спросила, зачем он ее звал. "Чтобы ты подняла мне эту ношу", - ответил старик.

Басня показывает, что всякий человек любит жизнь, как бы он ни был несчастен.

Крестьянин и судьба

Крестьянин, вскапывая поле, нашел клад; за это он стал каждый день украшать Землю венком, полагая ее своей благодетельницей. Но явилась к нему Судьба и сказала: "Друг мой, зачем ты благодаришь Землю за мой подарок? ведь это я его тебе послала, чтобы ты разбогател! А ведь если случай переменит твои дела и окажешься ты в нужде и бедности, то опять бранить ты будешь меня, Судьбу".

Басня показывает, что надо знать своего благодетеля и ему воздавать благодарность.

Дельфины и пескарь

Дельфины и акулы вели меж собой войну, и вражда их была чем дальше, тем сильнее; как вдруг вынырнул к ним пескарь (это такая маленькая рыбешка) и стал пытаться их помирить. Но в ответ на это один дельфин сказал: "Нет, лучше мы, воюя, погибнем друг от друга, чем примем такого примирителя, как ты".

Так иные люди, ничего не стоящие, набивают себе цену в смутные времена.

Оратор Демад

Оратор Демад говорил однажды перед народом в Афинах, но слушали его невнимательно. Тогда он попросил позволения рассказать народу Эзопову басню. Все согласились, и он начал: "Деметра, ласточка и угорь шли по дороге. Очутились они на берегу реки; ласточка через нее перелетела, а угорь в нее нырнул..." И на этом замолк. " А что же Деметра?" - стали все его спрашивать. " А Деметра стоит и гневается на вас, - отвечал Демад, - за то, что Эзоповы басни вы слушаете, а государственными делами заниматься не хотите".

Так среди людей неразумны те, кто пренебрегают делами необходимыми, а предпочитают дела приятные.

Укушенный собакой

Одного человека укусила собака, и он бросился искать помощи. Кто-то ему сказал, что надо вытереть кровь хлебом и бросить хлеб собаке, которая укусила. "Нет, - взразил он, - ежели я так сделаю, то меня кинутся кусать все собаки в городе".

Так и злонравие в людях, если ему угождать, становится только хуже.

Путники и медведь

Два приятеля шли по дороге, как вдруг навстречу им медведица. Один тотчас забрался на дерево и там спрятался. А другому бежать уж было поздно, и он бросился наземь и притворился мертвым; и когда медведица придвинулась к нему мордой и стала его обнюхивать, то задержал дыхание, потому что, говорят, мертвецов зверь не трогает.

Ушла медведица прочь, спустился приятель с дерева, спрашивает, что это ему медведица шептала на ухо? А тот в ответ: "Шептала: впредь не бери в дорогу таких приятелей, которые тебя бросают в беде!"

Басня показывает, что настоящие друзья познаются в опасности.

Юноши и мясник

Двое юношей покупали в лавке мясо. Пока мясник хлопотал, один из них ухватил кусок мяса и сунул другому за пазуху. Обернулся мясник, заметил пропажу и начал их уличать; но тот, который взял, божился, что мяса он не брал. Догадался мясник об их хитрости и молвил: "Что ж, от меня вы ложными клятвами спасаетесь, да от богов не спасетесь".

Басня показывает, что ложная клятва всегда нечестива, как ее ни прикрывай.

Путники

Шли два путника по дороге. Один из них нашел топор, а другой воскликнул: "Вот нам и находка!" Первый ответил: "Неверно говоришь: не нам находка, а мне находка". Немного спустя столкнулись они с хозяевами, потерявшими топор, и те погнались за ними. Тот, у кого был топор, крикнул другому: "Вот нам и погибель!" Другой ответил: "Неверно говоришь: не нам погибель, а тебе погибель, - ведь когда ты нашел топор, то не взял меня в долю!"

Басня показывает: кто в счастье не делится с друзьями, тот в несчастье будет ими покинут.

Враги

Двое врагов плыли на одном корабле. Чтобы держаться друг от друга подальше, один устроился на корме, другой - на носу; так они и сидели. Поднялась страшная буря, и корабль опрокинуло. Тот, что сидел на корме, спросил у кормчего, какой конец корабля грозит потонуть раньше? "Нос", - ответил кормчий. Тогда тот сказал: "Ну, тогда мне и умереть не жалко, лишь бы увидеть, как мой враг захлебнется раньше меня".

Так иные люди из ненависти к ближним не боятся пострадать, лишь бы увидеть, как и те страдают.

Лягушки

Две лягушки жили по соседству: одна - в глубоком пруду в стороне от дороги, другая - на самой дороге, где воды было мало. Та, которая жила в пруду, уговаривала другую перебраться к ней, чтобы жить и сытнее и спокойнее. Но другая не соглашалась и все говорила, что привыкла к своему месту и не может расстаться с ним, - пока, наконец, случайно проезжавшая телега ее не раздавила.

Так и люди с дурными привычками погибают раньше, чем приобретают хорошие.

Дуб и тростник

Дуб и тростник спорили, кто сильней. Подул сильный ветер, тростник дрогнул и пригнулся под его порывами и оттого остался цел; а дуб встретил ветер всей грудью и был выворочен с корнем.

Басня показывает, что с сильнейшими не следует спорить.

Трус, отыскавший золотого льва

Некий сребролюбец робкого нрава отыскал льва из золота и начал так рассуждать сам с собою: "Что же теперь со мною будет, не ведаю. Я сам не свой, и что мне делать, не знаю. Алчность моя и робость моя раздирают меня на части. Какой рок или какой бог сотворил из золота льва? Душа моя теперь борется сама с собой: золото она любит, а обличья этого золота страшится. Желание побуждает ее схватить находку, привычка - не трогать находки. О, злая судьба, что дает и не позволяет взять! О, сокровище, в котором нет радости! О, милость богов, обернувшаяся немилостью! Что же? Как мне овладеть им? На какую хитрость пойти? Пойду и приведу сюда рабов: пусть они разом все за него возьмутся, а я буду посматривать издали".

Басня относится к богачу, который не смеет пользоваться и наслаждаться своим богатством.

Пасечник

Какой-то человек пришел на пасеку, когда пасечника не было, и унес с собой соты и мед. Вернулся пасечник, увидел, что ульи пустые, остановился и начал их осматривать. А пчелы прилетели с поля, заметили его и стали жалить. И пасечник, больно искусанный, сказал им: "Негодные вы твари! Кто украл ваши соты, того вы отпустили, не тронув, а меня, кто о вас же заботится, кусаете!"

Так иные люди, не умея разобраться, от врагов не защищаются, а друзей отталкивают как злоумышленников.

Дельфин и обезьяна

Морские путешественники обычно возят с собой обезьян и мальтийских собачек, чтобы развлекаться в плавании. И один человек, отправляясь в путь, взял с собой обезьяну. Когда они плыли мимо Суния - это мыс неподалеку от Афин, - разразилась сильная буря, корабль перевернуло, все бросились вплавь, а с ними и обезьяна. Увидел ее дельфин, принял за человека, подплыл к ней и повез ее к берегу. Подплывая уже к Пирею, афинской гавани, спросил ее дельфин, не из Афин ли она родом? Ответила обезьяна, что из Афин и что там у нее знатные родственники. Еще раз спросил ее дельфин, знает ли она Пирей? А обезьяна подумала, что это такой человек, и ответила, что знает - это ее добрый знакомый. Рассердился дельфин на такую ложь, потащил обезьяну в воду и утопил.

Против лжеца.

Олень и лев

Олень, томимый жаждой, подошел к источнику. Пока он пил, заметил он свое отражение в воде и стал любоваться своими рогами, такими большими и такими ветвистыми, а ногами остался недоволен, худыми и слабыми. Пока он об этом раздумывал, появился лев и погнался за ним. Олень бросился бежать и далеко его опередил: <ведь сила оленей - в их ногах, а львов сердцах.> Пока места были открытые, олень бежал вперед и оставался цел, но когда добежал до рощи, то запутались его рога в ветвях, не мог он дальше бежать, и лев его схватил. И, чувствуя, что смерть пришла, сказал олень сам себе: "Несчастный я! в чем боялся я измены, то меня спасло, а на что я больше всего надеялся, то меня погубило".

Так часто в опасностях те друзья, которым мы не доверяли, нас спасают, а те, на которых надеялись, - губят.

Олень

Олень, незрячий на один глаз, пришел на берег моря и стал пастись, зрячим глазом повернувшись к земле, чтобы следить, не появятся ли охотники, а слепым глазом - к морю, откуда он не чаял никакой беды. Но мимо проплывали люди, заметили его и подстрелили. И, уже испуская дух, сказал он сам себе: "Несчастный я! земли я остерегался и ждал от нее беды, а море, у которого я искал прибежища, оказалось куда опаснее".

Так часто, вопреки нашим ожиданиям, то, что казалось опасным, оказывается полезным, а то, что казалось спасительным, оборачивается коварным.

Олень и лев

Олень, убегая от охотников, очутился около пещеры, в которой жил лев, и вбежал туда, чтобы спрятаться. Но схватил его лев, и, погибая, олень молвил: "Злополучный я! убегал от людей, а попал зверю в когти!"

Так иные люди из страха перед малыми опасностями бросаются в большие беды.

Олень и виноград

Олень, убегая от охотников, спрятался в винограднике. Прошли охотники мимо, и олень, решив, что его уже не заметят, стал объедать виноградные листья. Но один из охотников обернулся, увидел его, метнул оставшийся дротик и ранил оленя. И, почувствовав смерть, олень со стоном сказал сам себе: "Поделом мне: виноград меня спас, а я его губил".

Эту басню можно применить к людям, которые обижают своих благодетелей, и за это их наказывает бог.

Пловцы

Взошли люди на корабль и пустились в плавание. Когда они были уже далеко в море, поднялась страшная буря, и корабль чуть не потонул. А один из пловцов стал рвать на себе одежду и с плачем и стоном взывает к отеческим богам, обещая им благодарственные жертвы, если корабль уцелеет. Утихла буря, море снова успокоилось, и пловцы, неожиданно избежав опасности, принялись пировать, плясать и прыгать. Но суровый кормчий властно им сказал: "Нет, друзья, и в радости должны мы помнить, что снова может разразиться буря!"

Басня учит не радоваться чрезмерно своим удачам, памятуя, как переменчива судьба.

Кошка и мыши

В одном доме было много мышей. Кошка, узнав об этом, явилась туда и стала их ловить и пожирать одну за другою. Мыши, чтобы не погибнуть вконец, попрятались по норам, и кошка не могла до них там добраться. Тогда она решила выманить их хитростью. Для этого она ухватилась за гвоздь, повисла и притворилась мертвой. Но выглянула одна из мышей, увидела ее и сказала: "Нет, любезная, хоть и вовсе мешком обернись, а я к тебе не подойду".

Басня показывает, что разумные люди, испытав чье-нибудь коварство, не дают больше ввести себя в обман.

Мухи

В одной кладовой пролился мед, и на него налетели мухи; они его отведали и, почуяв, какой он сладкий, набросились на него. Но когда увязли у них ноги и не могли они улететь, то сказали, утопая: "Несчастные мы! за недолгую сладость погубили мы свою жизнь".

Так для многих сластолюбие становится причиной великих несчастий.

Лисица и обезьяна

Была у неразумных животных сходка, и обезьяна отличилась перед ними в пляске; за это они выбрали ее царем. А лисице было завидно; и вот, увидев в одном капкане кусок мяса, привела к нему лисица обезьяну и сказала, что нашла она этот клад, но себе не взяла, а сберегла для царя как почетный дар: пусть же обезьяна возьмет его. Та, ничего не подозревая, подошла и угодила в капкан. Стала она корить лисицу за такую подлость, а лисица сказала: "Эх, обезьяна, и с таким-то умом будешь ты царствовать над животными?"

Так и те, кто берется за дело неосмотрительно, терпят неудачу и становятся посмешищем.

Осел, петух и лев

На скотном дворе были осел и петух. Голодный лев увидел осла и хотел уже подкрасться и растерзать его. Но в этот самый миг запел петух, - а львы, говорят, петушиного пения боятся; припал лев к земле и пустился бежать. А осел воспрянул духом, видя, что лев петуха боится, и бросился в погоню; и тут-то, когда они отбежали подальше, лев повернулся и сожрал осла.

Так и некоторые люди, видя унижение своих врагов, преисполняются самоуверенности и, сами того не замечая, идут к гибели.

Обезьяна и верблюд

Была у неразумных животных сходка, и обезьяна пустилась перед ними плясать. Пляска всем очень понравилась, и обезьяну хвалили. Верблюду стало завидно, и он тоже захотел отличиться: встал и сам пустился в пляс. Но был он такой неуклюжий, что животные только рассердились, побили его палками и выгнали прочь.

Басня относится к тем, кто из зависти пытается соперничать с сильнейшими и попадает в беду.

Два жука

На островке пасся бык, а его навозом кормилась два жука. Когда наступила зима, один жук сказал другому: "Я хочу перелететь на берег, чтобы здесь тебе хватило корму; сам я перезимую там, а если найдется много еды, то и тебе принесу". Перелетел жук на берег, нашел большую кучу свежего навоза и остался там кормиться. Прошла зима, и вернулся он на остров. Товарищ увидел, какой он жирный да крепкий, и стал его корить за то, что обещал, а ничего не принес. Жук отвечал: "Не меня брани, а природу: место было такое, что есть было можно, а унести нельзя".

Эта басня относится к тем, кто ласков, пока речь идет лишь об угощениях, и бросает друга, когда нужно помочь чем-нибудь поважнее.

Поросенок и овцы

В одном овечьем стаде пасся поросенок. Однажды схватил его пастух, а он стал визжать и упираться. Стали овцы укорять его за такой крик: "Мы ведь не кричим, когда он то и дело хватает нас!" Ответил им поросенок: "Меня он не так хватает, как вас; от вас ему нужна шерсть или молоко, а от меня ему нужно мясо".

Басня показывает, что недаром плачутся те, кто рискует потерять не деньги, а жизнь.

Дрозд

В миртовую рощу повадился дрозд и сладкими ягодами наедался до отвала. Птицелов его приметил, подстерег и поймал на птичий клей. Сказал, умирая, дрозд: "Несчастный я! погнался за сластью, а лишился жизни".

Против человека распущенного и сластолюбивого.

Гусыня, несущая золотые яйца

Один человек особенно чтил Гермеса, и Гермес за это подарил ему гусыню, которая несла золотые яйца. Но у того не было терпения богатеть понемножку: он решил, что гусыня внутри вся из золота, и, недолго думая, зарезал ее. Но и в ожиданиях он обманулся, и яиц с этих пор лишился, потому что в гусыне он нашел одни потроха.

Так что люди корыстолюбивые, льстясь на большее, теряют и то, что имеют.

Гермес и скульптор

Гермес хотел узнать, насколько его почитают люди; и вот, приняв человеческий облик, явился он в мастерскую скульптора. Там он увидел статую Зевса и спросил: "Почем она?" Мастер ответил: "Драхма!" Засмеялся Гермес и спросил: "А Гера почем?" Тот ответил: "Еще дороже!" Тут заметил Гермес и собственную статую и подумал, что его-то, как вестника богов и подателя доходов, люди должны особенно ценить. И спросил он, показывая на Гермеса: "А этот почем?" Ответил мастер: "Да уж если купишь те две, то эту прибавлю тебе бесплатно".

Басня относится к человеку тщеславному, который рядом с другими ничего не стоит.

Гермес и Тиресий

Гермес захотел испытать, безошибочно ли ведовское искусство Тиресия. И вот украл он у него с поля волов, а сам в человеческом облике пришел в город и остановился у него в гостях. Дошла до Тиресия весть, что быки его похищены; взял он с собою Гермеса и вышел за город, чтобы по птичьему полету погадать о пропаже. Спросил он Гермеса, какую он видит птицу; и сперва сказал ему Гермес, что видит орла, летящего слева направо. Ответил Тиресий, что это их не касается. Тогда сказал Гермес, что теперь он видит ворону, которая сидит на дереве и глядит то вверх, то вниз. Тиресий в ответ: "Ну, так это ворона клянется небом и землей, что только от тебя зависит, верну я моих быков или нет".

Эта басня применима против вора.

Гадюка и водяная змея

Гадюка ползла на водопой к источнику. А водяная змея, которая там жила, не пускала ее и негодовала, что гадюка, словно мало ей у себя пищи, забирается и в ее владения. Ссорились они все больше, больше и, наконец, условились решить дело схваткой: кто одолеет, тот и будет хозяином и земли и воды. Вот назначили они срок; а лягушки, которые водяную змею ненавидели, прискакали к гадюке и стали ее ободрять, обещая, что они ей помогут. Началась схватка; гадюка билась с водяной змеей, а лягушки вокруг подняли громкий крик - больше они ничего и не умели. Победила гадюка и стала их попрекать, что обещали они ей помочь в бою, а сами не только не помогали, но даже песни распевали. "Так знай же, любезная, - отвечали лягушки, - что наша помощь не в руках наших, а в глотках".

Басня показывает, что где нужда в делах, там словами не поможешь.

Собака и хозяин

У одного человека была мальтийская собачка и осел. С собачкою он все время возился и всякий раз, обедая во дворе, бросал ей кусочки, а она подбегала и ласкалась. Ослу стало завидно, он подскочил и тоже стал прыгать и толкать хозяина. Но тот рассердился и велел прогнать осла палками и привязать к кормушке.

Басня показывает, что от природы не всем дается одинаковый удел.

Две собаки

У одного человека были две собаки: одну он приучил охотиться, другую - сторожить дом. И всякий раз, как охотничья собака ему приносила добычу с поля, он бросал кусок и другой собаке. Рассердилась охотничья и стала другую попрекать: она, мол, на охоте каждый раз из сил выбивается, а та ничего не делает и только отъедается на чужих трудах. Но сторожевая собака ответила: "Не меня брани, а хозяина: ведь это он приучил меня не трудиться, а жить чужим трудом".

Так и сыновей-бездельников нечего ругать, если такими их вырастили сами родители.

Гадюка и пила

Забралась гадюка в кузницу и стала у всех кузнечных орудий просить подачки; собрав, что давали, подползла она к напильнику и его тоже попросила подать ей чего-нибудь. Но тот возразил ей так: "Глупа ты, видно, коли от меня поживы ждешь: я ведь не давать, а только брать ото всех привык".

Басня показывает, что глупы те, кто надеется разжиться у скряги.

Отец и дочери

У отца были две дочери. Одну он выдал за огородника, другую - за горшечника. Прошло время, пришел отец к жене огородника и спросил, как она живет и как у них дела. Она отвечала, что все у них есть, и об одном только они молят богов: чтобы настала гроза с ливнем и овощи напились. Немного спустя пришел он и к жене горшечника и тоже спросил, как она живет. Та ответила, что всего им хватает, и об одном только они молятся: чтобы стояла хорошая погода, светило солнце и посуда могла просохнуть. Сказал ей тогда отец: "Если ты будешь просить о хорошей погоде, а сестра твоя о ненастье, то с кем же должен молиться я?"

Так люди, которые берутся за два разных дела сразу, понятным образом терпят неудачу в обоих.

Муж и жена

Была у человека жена, нрава которой никто вынести не мог. Решил он проверить, будет ли она так же вести себя и в отцовском доме, и под благовидным предлогом отослал ее к отцу. Через несколько дней она вернулась, и муж ее спросил, как ее там приняли. "Пастухи и подпаски, - отвечала она, - смотрели на меня очень сердито". - "Ну, жена, - сказал супруг, - уж если на тебя сердились те, кого с их стадами и дома не бывает с утра до вечера, то что скажут другие, от кого ты целый день не отходила?"

Так часто по мелкому можно узнать важное, по явному - скрытое.

Гадюка и лиса

Змея плыла по реке на пучке терновника. Лисица увидела ее и сказала: "По пловцу и корабль!"

Против человека дурного, что берется за злые дела.

Волк и козленок

Козленок отстал от стада, и за ним погнался волк. Обернулся козленок и сказал волку: "Волк, я знаю, что я - твоя добыча. Но чтобы не погибнуть мне бесславно, сыграй-ка на дудке, а я спляшу!" Начал волк играть, а козленок - плясать; услышали это собаки и бросились за волком. Обернулся волк на бегу и сказал козленку: "Так мне и надо: нечего мне, мяснику, притворяться музыкантом".

Так люди, когда берутся за что-нибудь не вовремя, упускают и то, что у них уже в руках.

Волк и козленок

Волк проходил мимо дома, а козленок стоял на крыше и на него ругался. Ответил ему волк: "Не ты меня ругаешь, а твое место".

Басня показывает, что выгодные обстоятельства придают иным дерзости даже против сильнейших.

Продавец статуй

Один человек сделал деревянного Гермеса и понес на рынок. Ни один покупатель не подходил; тогда чтобы зазвать хоть кого-нибудь, он стал кричать, что продается бог, податель благ и хранитель прибыли. Какой-то прохожий спросил его: "Что же ты, любезный, продаешь такого бога, вместо того чтобы самому им пользоваться?" Ответил продавец: "Мне сейчас польза от него нужна скорая, а свою прибыль он обычно приносит медленно".

Против человека корыстного и нечестивого.

Зевс, Прометей, Афина и Мом

Зевс сотворил быка, Прометей - человека, Афина - дом, и выбрали они в судьи Мома. Позавидовал Мом их творениям и начал говорить: Зевс сделал оплошность, что у быка глаза не на рогах и он не видит, куда бодает; Прометей - что у человека сердце не снаружи и нельзя сразу отличить дурного человека и увидеть, что у кого на душе; Афине же следовало снабдить дом колесами, чтобы легче было переехать, если рядом поселится дурной сосед. Разгневался Зевс за такую клевету и выгнал Мома с Олимпа.

Басня показывает, что нет ничего столь совершенного, чтобы быть свободным от всяких упреков.

Галка и птицы

Зевс пожелал назначить птицам царя и объявил день, чтобы все явились к нему. А галка, зная, какая она некрасивая, стала ходить и подбирать птичьи перья, украшая ими себя. Настал день, и она, разубранная, предстала пред Зевсом. Зевс за эту красоту уже хотел ее выбрать царем, но птицы, вознегодовав, обступили ее, каждая вырывая свое перо; и тогда, голая, она снова оказалась простой галкой.

Так и у людей должники, пользуясь чужими средствами, достигают видного положения, но, отдав чужое, остаются такими же, как были.

Гермес и Земля

Зевс сотворил мужчину и женщину и призвал Гермеса отвести их на землю и показать, где им ее пахать, чтобы вырастить хлеб. <...> Гермес исполнил приказание. Земля сначала противилась, но потом, когда Гермес сказал, что таков приказ Зевса, уступила понужденно и сказала: "Пусть пашут, сколько угодно им: но с плачем и стоном они отдадут, что взяли".

Басня относится к тем, кто с легким сердцем берет деньги в долг и с печалью их возвращает.

Гермес

Зевс приказал Гермесу отсыпать всем ремесленникам волшебное снадобье лжи. Гермес растер его и отсыпал по равной мере каждому. Наконец, остался только сапожник, а снадобья было еще много; и тогда Гермес взял да и высыпал всю ступку перед сапожником. Вот почему все ремесленники - лжецы, а сапожники - больше всех.

Басня обращена против лжеца.

Зевс и Апаллон

Зевс иАпаллон спорили, кто лучше стреляет из лука. Натянул Апаллон лук и пустил стрелу, а Зевс одним шагом взял и шагнул на столько, сколько пролетела его стрела.

Так и всякий, кто тягается с сильным, лишь потерпит неудачу и станет посмешищем.

Конь, бык, собака и человек

Зевс сотворил человека, но жизнь ему дал недолгую. А человек, по своей сообразительности, с наступлением холодов построил себе дом и поселился там. Стужа была сильная, лил дождь; и вот конь не мог больше это выдержать, прискакал к человеку и попросил приютить его. А человек сказал, что пустит коня, лишь если тот подарит ему часть своей жизни: и конь охотно согласился. Немного спустя появился и бык, тоже не в силах более терпеть непогоду, и человек опять сказал, что пустит его, лишь если тот отдаст ему столько-то лет своей жизни; бык отдал, и человек его пустил. Наконец, прибежала собака, измучась на холоду, тоже отдала частицу своего века и тоже нашла приют. Так и получилось, что только назначенные Зевсом годы живет человек по-хорошему и по-настоящему; дожив до конских лет, делается хвастливым и чванным; в бычьи годы становится тружеником и страдальцем; а в собачьи годы оказывается сварливым и ворчливым.

Эту басню можно применить к человеку старому, злонравному и несносному.

Зевс и черепаха

Зевс справлял свадьбу и для всех животных выставил угощение. Не пришла одна черепаха. Не понимая, в чем дело, на следующий день спросил ее Зевс, почему она одна не пришла на пир. "Свой дом - лучший дом", - ответила черепаха. Рассердился на нее Зевс и заставил ее повсюду носить на себе собственный дом.

Так многим людям приятнее жить скромно у себя, чем богато у чужих.

Зевс и лисица

Зевс, восхищаясь умом и хитростью лисицы, поставил ее царем над неразумными животными. Но ему хотелось узнать, с переменой судьбы переменилась ли у лисицы и низкая ее душа? И вот, когда ее несли в носилках, он выпустил перед нею жука; жук закружился над носилками, а лиса, не в силах сдержаться, позабыла всякую царскую честь, выскочила из носилок и бросилась его ловить. Разгневался Зевс и обратил лисицу в ее прежнее состояние.

Басня показывает, что дурные люди даже среди пышности и блеска не меняют своего нрава.

Зевс и люди

Зевс сотворил людей и приказал Гермесу влить в них разум. Гермес сделал себе мерку и в каждого вливал поровну. Но получилось, что людей малого роста эта мерка наполнила до краев, и они стали разумными, а людям рослым питья на все тело не хватило, а хватило разве что до колен, и они оказались глупее.

Против человека, могучего телом, но неразумного духом.

Зевс и стыд

Зевс, сотворив людей, тотчас вложил в них все чувства и забыл только одно - стыд. Поэтому, не зная, каким путем его ввести, он велел ему войти через зад. Сначала стыд противился и вомущался таким унижением, но так как Зевс был непреклонен, то он сказал: "Хорошо, я войду, но на таком условии: если еще что войдет туда после меня, я тотчас удалюсь". Оттого-то все развратные мальчики и не знают стыда.

Эту басню можно применить к развратнику.

Герой

У одного человека в доме обитал герой, и человек приносил ему богатые жертвы. А так как тратил он все больше и больше, не жалея денег на жертвоприношения, то вот явился ему герой однажды во сне и говорит: "Перестань, любезный, разоряться: ведь если ты совсем истратишься и останешься нищим, то меня же будешь в этом винить!"

Так многие попадают в беду по собственному неразумию, а винят в этом богов.

Геракл и Плутос

Когда Геракл был принят в сонм богов, то на пиру у Зевса он с великим радушием приветствовал каждого из них; но когда последним подошел к нему Плутос, то Геракл опустил глаза в землю и отвернулся. Удивился на это Зевс и спросил, почему он всех богов радостно приветствует и только на Плутоса не желает смотреть. Ответил Геракл: "Когда я жил среди людей, видел я, что дружит Плутос чаще всего с теми, кто отличается злонравием; потому не хочу я на него смотреть".

Басню можно применить к человеку, богатому деньгами, но дурному нравом.

Муравей и жук

В летнюю пору гулял муравей по пашне и собирал по зернышку пшеницу и ячмень, чтобы запастись кормом на зиму. Увидал его жук и посочувствовал, что ему приходится так трудиться даже в такое время года, когда все остальные животные отдыхают от тягот и предаются праздности. Промолчал тогда муравей; но когда пришла зима и навоз дождями размыло, остался жук голодным, и пришел он попросить у муравья корму. Сказал муравей: "Эх, жук, кабы ты тогда работал, когда меня трудом попрекал, не пришлось бы тебе теперь сидеть без корму".

Так люди в достатке не задумываются о будущем, а при перемене обстоятельств терпят жестокие бедствияю.

Тунец и дельфин

Тунец, спасаясь от дельфина, с громким плеском несся прочь; дельфин чуть было не схватил его, как вдруг тунец с разлету выскочил на берег, а вслед за ним, разогнавшись, вылетел и дельфин. Оглянулся тунец, увидел дельфина уже при смерти и сказал: "Теперь мне и умереть не жалко, раз я вижу виновника моей гибели гибнущим вместе со мной".

Басня показывает, что люди легче переносят свои несчастья, если видят, как бедствуют и виновники этих несчастий.

Лекарь и больной

Выносили покойника, и домочадцы шли за носилками. Лекарь сказал одному из них: "Если бы этот человек не пил вина и ставил клистер, он остался бы жив". - "Любезный, - отвечал ему тот, - ты бы ему это советовал, пока еще не поздно было, а теперь оно уже ни к чему".

Басня показывает, что нужно помогать друзьям вовремя, а не смеяться над ними, когда их положение безнадежно.

Птицелов и аспид

Птицелов взял птичий клей и прутья и отправился на охоту. Увидел он дрозда на высоком дереве и захотел его изловить. Он связал свои прутья конец с концом и стал зорко всматриваться вверх, ни о чем более не думая. И, засмотревшись ввысь, не заметил он у себя под ногами лежащего аспида, наступил на него, а тот извернулся и его ужалил. Испуская дух, сказал птицелов сам себе: "Несчастный я! хотел поймать другого, а не заметил, как сам попался и погиб".

Так и те, кто стоит козни против ближних, сами первыми попадают в беду.

Краб и лисица

Краб выполз из моря и кормился на берегу. А голодная лисица его увидела, и так как ей есть было нечего, то подбежала она и схватила его. И, видя, что сейчас она его съест, молвил краб: "Что ж, поделом мне: я житель моря, а захотел жить на суше".

Так и у людей - те, кто бросает свои дела и берется за чужие и несвойственные, поделом попадают в беду.

Верблюд и Зевс

Верблюд увидал, как чванится бык своими рогами; стало ему завидно, и захотел он и себе такие добыть. И вот явился он к Зевсу и стал просить себе рога. Рассердился Зевс, что мало верблюду его роста и силы, а еще он и большего требует; и не только не дал он верблюду рогов, но и уши ему обкорнал.

Так и многие, заглядываясь в жадности на чужое добро, не замечают, как теряют свое собственное.

Бобр

Бобр - это животное четвероногое, живет в прудах. Говорят, что из его яичек приготовляют некоторые лекарства. И когда кто-нибудь его увидит и погонится, чтобы убить, то бобр понимает, ради чего его преследуют, и сначала бежит прочь, полагаясь на свои быстрые ноги и надеясь уйти целым; а оказавшись уже на краю гибели, он откусывает и отбрасывает свои яички и этим спасает себе жизнь.

Так и разумные люди для спасения жизни ни во что не ставят богатство.

Огородник

Огородник поливал овощи. Кто-то к нему подошел и спросил, почему сорные растения бывают такие здоровые и крепкие, а домашние - тонкие и чахлые? Ответил огородник: "Потому что земля для одних - мать, а для других - мачеха".

Так несхожи бывают и дети, которых растит мать и которых растит мачеха.

Огородник и собака

У огородника собака упала в колодец. Чтобы ее вытащить, он полез за нею сам. Но собака не поняла, зачем он спускается, подумала, что он ее хочет утопить, и укусила его. Сказал огородник, почуяв боль: "Поделом мне: если она сама решила утонуть, зачем мне было ее спасать?"

Против человека неблагодарного, который за добро платит злом.

Кифаред

Один бездарный кифаред пел свои песни с утра до вечера в доме с оштукатуренными стенами; голос отражался от стен и казался ему необычайно благозвучным. Это придало ему духу, и он решился выступить в театре. Но когда он вышел на сцену и невыносимым голосом завел свою песню, его забросали камнями и выгнали.

Так и некоторые риторы: пока они в школе, то кажутся талантливыми, но едва возьмутся за государственные дела, как оказываются ничтожными.

Воры и петух

Воры залезли в дом, но ничего не нашли там, кроме петуха; схватили его и пошли вон. Петух увидел, что его зарежут, и стал умолять о пощаде: он-де птица полезная и ночью будит людей на работу. Но воры сказали: "Вот за это мы тебя и зарежем, раз ты будишь людей и не даешь нам воровать".

Басня показывает: все, что полезно хорошим людям, бывает особенно ненавистно дурным.

Галка и вороны

Одна галка была ростом больше всех других галок; и вот, воспылав презрением к своей породе, отправилась она к воронам и попросилась жить вместе с ними. Но вид ее и голос был воронам незнаком, и они побили ее и прогнали. Отвергнутая, вернулась она к своим галкам: но те, негодуя на ее спесь, отказались ее принять. Так и осталась она ни при тех и ни при этих.

Так и с людьми, покидающими отечество для чужих краев: на чужбине их не уважают, а на родине чуждаются.

Ворон и лисица

Ворон унес кусок мяса и уселся на дереве. Лисица увидела, и захотелось ей получить это мясо. Стала она перед вороном и принялась его расхваливать: уж и велик он, и красив, и мог бы получше других стать царем над птицами, да и стал бы, конечно, будь у него еще и голос. Ворону и захотелось показать ей, что есть у него голос; выпустил он мясо и закаркал громким голосом. А лисица подбежала, ухватила мясо и говорит: "Эх, ворон, кабы у тебя еще и ум был в голове, - ничего бы тебе больше не требовалось, чтоб царствовать".

Басня уместна против человека неразумного.

Ворона и ворон

Вороне было завидно, что ворон дает людям знаменья при гаданиях, предсказывает будущее, и за это люди даже в клятвах его поминают; и решила она добиться того же и для себя. И вот, увидев прохожих на дороге, села она на дерево и начала громко каркать. Обернулись путники и удивились, но один из них воскликнул: "Идемте, друзья: это ворона, а от ее крику - никакого толку".

Так и люди, когда тягаются, чтобы сравняться с сильнейшими, терпят неудачи и становятся посмешищем.

Галка и лисица

Голодная галка уселась на смоковницу. Там она увидела смоквы, зимние, недозрелые, и решила дождаться, пока они созреют. Увидела лисица, что галка сидит и не улетает, узнала у нее, в чем дело, и сказала: "Напрасно ты, любезная, на что-то надеешься: потешиться такой надеждой, пожалуй, можно, но насытиться - никогда".

Против человека, ослепленного жадностью.

Ворона и собака

Ворона приносила жертву Афине и звала собаку на жертвенный пир. Собака ей сказала: "Зачем тратишься на напрасные жертвы? Ведь богиня тебя ненавидит, что даже знаменьям твоим не дает веры". Ответила ворона: "Оттого-то я и приношу ей жертву: я знаю, что она меня не любит, и хочу, чтобы она ко мне смягчилась".

Так многие из страха готовы услужить собственным врагам.

Ворон и змея

Ворон, не видя нигде добычи, заметил змею, которая грелась на солнце, налетел на нее и схватил; но змея извернулась и его ужалила; и сказал ворон, испуская дух: "Несчастный я! такую нашел добычу, что сам от нее погибаю".

Басню можно применить к человеку, который нашел клад и стал бояться за свою жизнь.

Галка и голуби

Галка увидела, как голубей в голубятне хорошо кормят, и покрасилась белилами, чтобы зажить вместе с ними. И пока она молчала, голуби принимали ее за голубя и не гнали; но когда она забылась и каркнула, они сразу узнали ее голос и выгнали ее прочь. Оставшись без голубиного корму, вернулась галка к своим; но те не признали ее из-за белых перьев и не пустили жить с собой. Так галка, погнавшись за двумя выгодами, ни одной не получила.         Следственно, и мы должны довольствоваться тем, что имеем, памятуя, что алчность ничего не приносит, а только отнимает последнее.

Живот и ноги

Живот и ноги спорили, кто сильнее. Ноги каждый раз хвастались, что столько в них силы, что они и самый живот на себе носят; но живот отвечал: "Эх, любезные, кабы я не принимал пищу, ничего бы не могли вы носить".

Так и в войсках количество ничего не значит, если воины лишены благоразумия.

Галка-беглянка

Один человек поймал галку, связал ей веревкой ноги и отдал своему сыну. Не в силах была галка жить с людьми, и при первом же случае она и вернулась в свое гнездо. Но веревка ее запуталась в ветвях, взлететь она уж не могла, и, видя свою гибель, сказала галка сама себе: "Несчастная я! у людей жить в рабстве не захотела, а как жизни себя лишила - и не заметила".

Басня относится к таким людям, которые хотят спастись от малой беды, а негаданно попадают в большую.

Собака и лисица

Охотничья собака увидела льва и бросилась за ним. Обернулся лев и рявкнул; перепугалась собака и помчалась прочь. Лисица ее увидела и говорит: "Дурная ты голова: гонишься за львом, а сама даже голоса его слышать не можешь!"

Басню можно применить к человеку дерзкому, который берется клеветать на того, кто гораздо сильнее; но стоит тому дать отпор, и клеветник смолкает.

Собака с куском мяса

Собака с куском мяса в зубах перебиралась через речку и увидела в воде свое отражение. Она решила, что это другая собака с куском побольше, бросила свое мясо и кинулась отбивать чужое. так и осталась она без того и без другого: одного не нашла, потому что его и не было, другое потеряла, потому что его унесла вода.

Басня направлена против человека жадного.

Собака и волк

Собака спала перед хижиной; волк ее увидел, схватил и хотел сожрать. попросила собака отпустить ее на этот раз. "Сейчас я худая и тощая, - говорила она, - но у моих хозяев скоро будет свадьба, и если ты меня сейчас отпустишь, то потом сожрешь пожирнее". Поверил волк и пока отпустил ее. Но когда он вернулся через несколько дней, то увидел, что собака спит теперь на крыше; стал он ее звать, напоминая об их уговоре, но собака отвечала: "Ну, любезный, если ты еще раз увидишь, что я сплю перед домом, то уж до свадьбы не откладывай!"

Так и разумные люди, раз избежав опасности, остерегаются ее потом всю жизнь.

Голодные собаки

Голодные собаки увидели в реке шкуры, которые там отмачивались, но не могли их достать и тогда сговорились сначала выпить воду, а потом уже добраться до шкур. Принялись они пить, но только лопнули, а до шкур не добрались.

Так иные люди в надежде на прибыль берутся за опасные труды, но скорее губят себя, чем добиваются желаемого.

Собака и заяц

Охотничья собака поймала зайца и то его кусала, то его лизала в губы. Измучился заяц и сказал: "Любезная, уж ты или не кусайся, или не целуйся, чтобы я знал, враг ты мне или друг".

Басня относится к человеку двуличному.

Комар и бык

Комар уселся на рог быка и долго там сидел, потом, собираясь взлететь, спросил быка: может быть, не улетать ему? Но бык в ответ: "Нет, любезный: и как ты прилетел, я не заметил, и как ты улетишь, не замечу".

Эту басню можно применить к человеку ничтожному, от которого, есть ли он, нет ли, не может быть ни вреда, ни пользы.

Зайцы и лягушки

Поняли зайцы, какие они трусливые, и порешили, что лучше им всем разом утопиться. Пришли они к обрыву над прудом, а лягушки у пруда как заслышали их топотанье, так и попрыгали в самую глубь. Увидел это один заяц и сказал остальным: "Давайте не будем топиться: смотрите, и трусливее нас есть твари на свете".

Так и для людей зрелище чужих несчастий служит ободрением в собсвенных невзгодах.

Чайка и коршун

Чайка схватила из моря рыбу, но разодрала себе ею глотку и упала мертвой на морском берегу. Увидел это коршун и сказал: "Поделом тебе: родилась ты птицей, зачем же было тебе кормиться в море?"

Так справедливо попадает в беду тот, кто бросает свои занятия и берется за совсем ему не свойственные.

Лев и крестьянин

Лев влюбился в крестьянскую дочь и посватался к ней. Крестьянин и не решался отдать хищнику дочь, и боялся отказать ему; поэтому вот что он придумал. Когда стал лев настаивать, сказал крестьянин, что жених-то он для дочери подходящий, но выдать ее может он только тогда, когда лев даст вырвать себе зубы и обрезать когти, а то девушка их боится. Лев, ослепленный любовью, с готовностью перенес и то и другое; но после этого крестьянин его уже не боялся, и когда лев опять явился к нему, то палками прогнал его со двора.

Басня показывает, что даже тот, кто был страшен врагам, станет для них легкой добычей, если необдуманно им поверит и сам себя лишит всего, чем был страшен.

Лев и лягушка

Лев услышал кваканье лягушки и обернулся на голос, подумав, что это какой-то большой зверь Но когда, подождав, он увидел, что это лягушка вылезла из пруда, то подошел и растоптал ее, промолвив: "Не слуха надо пугаться, а вида".

Против человека болтливого, который только языком и умеет работать.

Лев и лисица

Лев состарился, не мог уже добывать себе еду силой и решил это делать хитростью: он забрался в пещеру и залег там, притворяясь больным; звери стали приходить его проведать, а он хватал их и пожирал. Много зверей уже погибло; наконец, лисица догадалась о его хитрости, подошла и, встав поодаль от пещеры, спросила, как он поживает. "Плохо!" - ответил лев и спросил, почему же она не входит? А лисица в ответ: "И вошла бы, кабы не видела, что в пещеру следов ведет много, а из пещеры - ни одного".

Так разумные люди по приметам догадываются об опасности и умеют ее избежать.

Лев и бык

Лев задумал злое против огромного быка и хотел залучить его хитростью. Поэтому он сказал быку, что принес в жертву овцу и зовет его на угощенье, а сам решил расправиться с гостем, как только тот уляжется за стол. Пришел бык и увидел: котлов много, вертелы огромные, а овцы нет; не сказал он ни слова и пошел прочь. Стал его лев упрекать и спрашивать, почему это он молчит и уходит, хоть никто ему худого не делает. Ответил бык: "Есть у меня на то причина: вижу я, что не овцу тут в жертву замышляют, а быка".

Басня показывает, что от разумных людей хитрости злодеев не укроются.

Лев и крестьянин

Лев забрел к крестьянину на скотный двор; а тот захотел его поймать и запер за ним ворота. Не в силах выйти, лев сперва растерзал овец, потом набросился на волов; испугался крестьянин, что и на него лев нападет, и открыл ему ворота. Удалился лев; а жена крестьянина, глядя, как муж ее убивается, сказала: "Поделом тебе: зачем нужно было запирать со скотиною такого зверя, перед которым даже издали дрожишь?"

 Так и те, кто раздражает сильнейших, сами от этого страдают.

Лев и дельфин

Лев, гуляя по берегу моря, увидел в волнах дельфина и предложил ему заключить союз: кому, как не им, больше всего пристало быть друзьями и товарищами - царю морских животных и царю земных? И дельфин охотно согласился. Немного спустя случилось льву биться с диким быком, и кликнул он дельфина на помощь. Хотел дельфин выйти из моря, но не мог, а лев его стал винить в измене. Ответил дельфин: "Не меня брани, а природу, которая сотворила меня морским животным и не позволяет мне выйти на сушу".

Так и мы, уговариваясь о дружбе, должны выбирать себе таких союзников, которые в опасности могут нам помогать.

Лев, испуганный мышью

У спящего льва по морде пробежала мышь. Вскочил лев и стал бросаться во все стороны, разыскивая, кто посмел к нему подойти. Увидела это лиса и начала его стыдить: он, лев, и вдруг испугался мыши! "Не мышь меня испугала, - ответил лев, - а наглость ее меня разгневала!"

<Басня показывает, что разумные люди и мелочами не пренебрегают.>

Лев и медведь

Лев и медведь затравили молодого оленя и стали за него драться. Бились они жестоко, пока не потемнело у них в глазах и не упали они наземь полумертвые. Проходила мимо лисица и увидела, что лев и медведь лежат рядом, а между ними - олень; подхватила оленя и пошла прочь. А те, не в силах подняться, промолвили: "Несчастные мы! выходит, это для лисицы мы трудились!"

Басня показывает, что не зря горюют люди, когда видят, что плоды их трудов достаются первому встречному.

Лев и заяц

Лев нашел спящего зайца и уже хотел его сожрать, как вдруг завидел, что бежит мимо олень. Лев бросил зайца и погнался за оленем, а заяц от шума проснулся и убежал. Долго гнался лев за оленем, но поймать его не смог и вернулся к зайцу; а увидев, что и того уже нет, сказал: "Поделом мне: добычу, что была уже в руках, я выпустил, а за пустою надеждою погнался".

Так иные люди, недовольные умеренным доходом, не замечают, как теряют и то, чем владеют.

Лев, осел и лисица

Лев, осел и лисица решили жить вместе и отправились на охоту. Они наловили много добычи, и лев велел ослу ее поделить. Осел поделил добычу на три равные доли и предложил льву выбирать; рассердился лев, сожрал осла, а делить приказал лисе. Лисица собрала всю добычу в одну кучу, а себе оставили лишь маленькую частичку и предложила льву сделать выбор. Спросил ее лев, кто научил ее так хорошо делать, а лисица ответила: "Погибший осел!"

Басня показывает, что несчастья ближних становятся для людей наукою.

Лев и мышь

У спящего льва по телу пробежала мышь. Лев проснулся, схватил ее и готов был сожрать; но она умоляла отпустить ее, уверяя, что еще отплатит добром за свое спасение, и лев, расхохотавшись, отпустил ее. Но случилось так, что немного спустя мышь и в самом деле отблагодарила льва, спасши ему жизнь. Попался лев к охотникам, и они привязали его веревкой к дереву; а мышь, заслышав его стоны, тотчас прибежала, перегрызла канат и освободила его, сказав так: "Тогда ты надо мною смеялся, словно не верил, что я смогу отплатить тебе за услугу; а теперь будешь знать, что мышь умеет быть благодарной".

Басня показывает, что порой при переменах судьбы даже самые сильные нуждаются в самых слабых.

Лев и осел

Лев и осел порешили жить вместе и отправились на охоту. Пришли они к пещере, где были дикие козы, и лев остался у входа, чтобы подстеречь выбегающих коз, а осел забрался внутрь и начал голосить, чтобы напугать их и выгнать. Когда лев переловил уже немало коз, вышел к нему осел и спросил, славно ли он бился и хорошо ли гнал коз. Ответил лев: "Еще бы! я и сам испугался, кабы не знал, что ты - осел".

Так многие выхваляются перед теми, кто их отлично знает, и по заслугам становятся посмешищем.

Разбойник и тутовое дерево

Разбойник убил на дороге человека; люди это увидели и погнались за ним, а он бросил убитого и, весь покрытый кровью, пустился бежать. Встречные спросили, почему у него руки в крови; он ответил, что это он лазил на тутовое дерево. Но пока он с ними говорил, набежали преследующие, схватили его и распяли как раз на тутовом дереве. И сказало тутовое дерево: "Я не жалею, что стало орудием твоей смерти: ведь ты совершил убийство, да еще на меня хотел его свалить".

Так люди, от природы добрые, часто становятся злыми в ответ на клевету.

Волки и овцы

Волки хотели напасть на стадо овец, но никак это им не удавалось, потому что овец сторожили собаки. Тогда решили они добиться своего хитростью и послали к овцам послов с предложением выдать собак: ведь из-за них-то и пошла вражда, и если их выдадут, то меж волками и овцами водворится мир. Овцы не подумали, что из этого получится, и выдали собак. И тогда волки, оказавшись сильнее, без труда расправились с беззащитным стадом.

Так и государства, которые без сопротивления выдают народных вождей, незаметно для себя становятся вскоре добычей врагов.

Волк и конь

Волк бродил по полю и увидел ячмень; есть его он не мог и потому повернул и пошел прочь. Встретив по пути коня, он привел его к этому полю и сказал, что нашел здесь ячмень, но сам есть не стал, а сберег для коня: так уж приятно ему слышать, как конь жует колосья. Ответил на это конь: "Ну, любезный, кабы волки могли ячменем кормиться, не стал бы ты ухо прежде брюха услаждать".

Басня показывает, что человеку, дурному от природы, доверия не будет, что бы он ни обещал.

Волк и ягненок

Волк увидел ягненка, который пил воду из речки, и захотелось ему под благовидным предлогом ягненка сожрать. Встал он выше по течению и начал попрекать ягненка, что тот мутит ему воду и не дает пить. Ответил ягненок, что воды он едва губами касается, да и не может мутить ему воду, потому что стоит ниже по течению. Видя, что не удалось обвинение, сказал волк: "Но в прошлом году ты бранными словами поносил моего отца!" Ответил ягненок, что его тогда еще и на свете не было. Сказал на это волк: "Хоть ты и ловок оправдываться, а все-таки я тебя съем!"

Басня показывает: кто заранее решился на злое дело, того и самые честные оправдания не остановят.

Волк и цапля

Волк подавился костью и рыскал, чтобы найти кого-нибудь себе в помощь. Встретилась ему цапля, и он стал сулить ей награду, если она вытащит кость. Цапля засунула голову в волчью глотку, вытащила кость и потребовала обещанной награды. Но волк в ответ: "Мало тебе, любезная, что ты из волчьей пасти голову целой вынесла, - так тебе еще и награду подавай?"

Басня показывает, что когда дурные люди не делают зла, это им уже кажется благодеянием.

Волк и коза

Волк увидел козу, которая паслась над обрывом; добраться до нее он не мог и стал ее упрашивать спуститься вниз: там, вверху, можно и упасть ненароком, а тут у него и луг, и травы для нее самые прекрасные. Но ответила ему коза: "Нет, не в том дело, что пастись у тебя хорошо, а в том, что есть тебе нечего".

Так, когда дурные люди замышляют дурное против разумных, то все их хитросплетения оказываются ни к чему.

Волк и старуха

Голодный волк рыскал в поисках добычи. Подошел он к одной хижине и услышал, как плачет ребенок, а старуха ему грозит: "Перестань, не то выброшу тебя волку!" Подумал волк, что она правду сказала, и стал ждать. Вечер наступил, а старуха все не исполняла обещанного; и ушел волк прочь с такими словами: "В этом доме люди говорят одно, а делают другое".

Эта басня относится к тем людям, у которых слово расходится с делом.

Волк и овца

Наевшийся волк увидел овцу, лежавшую на земле; догадался он, что это она со страху упала, подошел и ободрил ее: если она ему трижды молвит правду, сказал он, то он ее не тронет. Начала овца: "Во-первых, не встречать бы мне тебя вовсе! Во-вторых, коли уж встретить, то слепого! А в-третьих, сгинуть бы всем волкам злою гибелью: мы вам ничего не сделали, а вы на нас нападаете!" Выслушал волк ее правду и не тронул овцу.

Басня показывает, что нередко и враг уступает правде.

Волк и овца

Волк, искусанный собаками, лежал без сил и не мог себе даже еды промыслить. Увидел он овцу и попросил принести ему хоть попить из ближайшей речки: "Ты мне дай только пить, а еду тогда я сам найду". Но овца отвечала: "Если я тебе пить дам, то едой тебе сама стану".

Басня обличает человека злобного, который действует коварно и лицемерно.

Гадатель

Гадатель сидел на площади и давал предсказания за деньги. Вдруг к нему подбежал человек и крикнул, что грабители взломали его дом и унесли все добро. В ужасе гадатель вскочил и с воплем бросился со всех ног посмотреть, что случилось. Увидел это кто-то из прохожих и спросил: "Любезный, как же ты берешься гадать о чужих делах, когда о своих ничего не знаешь?"

Эта басня относится к таким людям, которые и сами не умеют жить, и за чужие дела берутся, их не касающиеся.

Мальчик и ворон

 Одна женщина гадала о судьбе своего малютки сына, и гадатели ей сказали, что смерть ему принесет ворон. В страхе она изготовила большой ларец и посадила туда сына, чтобы уберечь его от ворона и смерти. А в назначенные часы она этот ларец отворяла и давала сыну необходимую пищу. И вот однажды отворила она ларец, чтобы дать ему пить, а мальчик неосторожно высунулся; и крючок от дверцы, который тоже называется "вороном", упал ему на темя и убил его насмерть.

Басня показывает, что от судьбы уйти невозможно.

Пчелы и Зевс

Пчелам было жалко отдавать людям свой мед, и они явились к Зевсу с просьбой дать им силу поражать жалом всякого, кто подойдет к их сотам. Рассердился на них Зевс за такую злобу и сделал так, чтобы, ужалив кого-нибудь, они тотчас теряли жало, а вместе с ним и жизнь.

Эта басня относится к людям злобным, которые сами себе приносят вред.

Жрецы Кибелы

У жрецов Кибелы был осел, на которого они навьючивали поклажу в своих странствиях. А когда осел измучился и околел, они содрали с него шкуру и сделали из нее бубны для своих плясок. Встретили их однажды другие бродячие жрецы и спросили, где же их осел; а они ответили: "Он умер, но побоев ему, мертвому, достается столько, сколько и живому не доставалось".

Так иные рабы хоть и получают вольную, но от рабской своей доли избавиться не могут.

Мыши и ласки

У мышей была война с ласками, и мыши терпели поражения. Собрались они однажды и решили, что причина их несчастий - безначалие. Тогда они выбрали полководцев и поставили их над собой; а полководцы, чтобы выделяться среди всех, раздобыли и привязали себе рога. Произошла битва, и снова все мыши потерпели поражение. Но простые мыши разбежались по норам и легко в них попрятались, а полководцы из-за своих рогов не могли туда залезть, и ласки их схватили и сожрали.

Тщеславие многим приносит несчастия.

Муравей

Муравей некогда был человеком и занимался хлебопашеством; но, не довольствуясь плодами своего труда, он завидовал другим и все время их обкрадывал. Рассердился на него Зевс за такую жадность и превратил его в насекомое, которое мы называем муравьем. Но и в новом облике нрав у него остался прежний: он и по сей день бегает по полям и собирает по гумнам пшеницу и ячмень себе про запас.

Басня показывает: кто от природы злонравен, того никакое наказание не исправит.

Муха

Муха попала в горшок с мясом и, уже захлебываясь в отваре, сказала сама себе: "Что ж, я наелась, напилась, искупалась, теперь и помереть не жаль!"

Басня о том, что людям легче принять смерть, когда она неожиданная.

Человек, потерпевший крушение, и море

Человек, потерпевший кораблекрушение, доплыл до берега моря и заснул там, измученный; а немного спустя проснулся, увидел море и стал его бранить за то, что оно завлекает людей своим мирным видом, и стоит им отплыть, как оно начинает яриться и их губит. Тогда море, приняв женский образ, обратилось к нему так: "Не меня брани, любезный, а ветры! Само я от природы таково, каким ты меня видишь, но ветры налетают на меня мгновенно, и от них я становлюсь бурным и яростным".

Так и нам при виде беззаконий следует винить не тех, кто бесчинствует по чужому подстрекательству, а тех, кто их к этому побуждает.

Мот и ласточка

Юноша-расточитель промотал все свое добро, и остался у него только плащ. Вдруг он увидел ласточку, которая прилетела раньше времени, и решил, что уже лето и плащ ему больше не нужен; отнес он плащ на рынок и продал. Но потом опять вернулась зима и сильные холода, и юноша, бродя тут и там, увидел ласточку на земле мертвой. Сказал он ей: "Эх ты! и меня, и себя погубила".         Басня показывает, как опасно все, что делается не вовремя.

Больной и лекарь

Один человек был болен. Лекарь спросил, как он себя чувствует; больной ответил, что слишком потеет; лекарь сказал: "Это хорошо". В другой раз спросил лекарь, как дела; больной ответил, что его все время бьет озноб; лекарь сказал: "И это хорошо". В третий раз явился лекарь и спросил, как болезнь; больной ответил, что у него водянка; лекарь сказал: "Это тоже хорошо". И когда навестил больного кто-то из родственников и спросил, как здоровье, то ответил больной: "До того уж хорошо, что помирать впору".

Так многие, поверхностно судя, считают своих ближних счастливыми как раз за то, от чего они больше всего и мучатся.

Летучая мышь, терновник и нырок

Летучая мышь, терновник и нырок решили сложиться и торговать заодно. Летучая мышь заняла денег и внесла в товарищество, терновник дал свою одежду, а нырок купил меди и тоже внес. Но когда они отплыли, разразилась сильная буря, и корабль перевернулся; сами они выбрались на сушу, но все добро потеряли. С тех самых пор нырок все ищет свою медь и ныряет за ней в морскую глубину; летучая мышь боится показаться заимодавцам и днем прячется; а ночью вылетает на добычу; а терновник, отыскивая свою одежду, цепляется за плащи прохожих, чтобы найти между ними свой.

Басня показывает, что больше всего мы заботимся о том, в чем когда-то сами понесли ущерб.

Летучая мышь и ласка

Летучая мышь упала на землю, и ее схватила ласка. Видя, что смерть пришла, взмолилась летучая мышь о пощаде. Ответила ласка, что не может ее пощадить: от природы у нее вражда со всеми птицами. Но сказала летучая мышь, что она не птица, а мышь, и ласка ее отпустила. В другой раз летучая мышь упала на землю, и ее схватила другая ласка. Стала просить летучая мышь не убивать ее. Ответила ласка, что у нее вражда со всеми мышами. Но сказала летучая мышь, что она не мышь, а летучее животное, и опять отпустила ее ласка. Так, дважды поменяв имя, удалось ей спастись.

Так и нам нельзя всегда быть одинаковыми: те, кто умеет применяться к обстоятельствам, часто избегают больших опасностей.

Дровосек и Гермес

Один дровосек рубил дрова на берегу реки и уронил свой топор. Течение унесло его, а дровосек уселся на берегу и стал плакать. Пожалел его Гермес, явился и узнал у него, почему он плачет. Нырнул он в воду, и вынес дровосеку золотой топор, и спросил, его ли это? Дровосек ответил, что не его; во второй раз нырнул Гермес, вынес серебряный топор и опять спросил, тот ли это, который потерялся? И от этого отказался дровосек; тогда в третий раз вынес ему Гермес его настоящий топор, деревянный. Признал его дровосек; и тогда Гермес в награду за его честность подарил дровосеку все три топора. Взял дровосек подарок, пошел к товарищам и рассказал все, как было. А одному из них стало завидно, и захотел он сделать то же самое. Взял он топор, пошел к той же самой речке, стал рубить деревья и нарочно упустил топор в воду, а сам сел и стал плакать. Гермес явился и спросил его, что случилось? А он ответил, что топор пропал. Вынес ему Гермес золотой топор и спросил, тот ли это, что пропал? Обуяла человека жадность, и воскликнул он, что это тот самый и есть. Но за это бог не только не дал ему подарка, но и собственный его топор не вернул.

Басня показывает, что насколько боги помогают честным, настолько же они враждебны нечестным.

Путник и Судьба

Путник, уставший после долгой дороги, бросился наземь возле колодца и заснул. Во сне он едва не скатился в колодец; но подошла к нему Судьба, разбудила и сказала: "Любезный, если бы ты свалился, ведь ты бранил бы не себя за свою неосторожность, а меня!"

Так многие люди винят богов, когда виноваты сами.

Путник и платан

Путники шли дорогою в летнюю пору, в полдень, изнемогая от жары. Увидели они платан, подошли и легли под ним отдохнуть. Глядя вверх на платан, стали они между собою говорить: "А ведь бесплодное это дерево и бесполезное для людей!" Ответил им платан: "Неблагодарные вы! сами пользуетесь моей сенью и тут же обзываете меня бесплодным и бесполезным!"

Так не везет и некоторым людям: они делают ближним добро, а благодарности за это не видят.

Путник и гадюка

Путник шел зимой по дороге и увидел змею, которая погибала от стужи. Пожалел он ее, спрятал за пазуху и стал отогревать. Пока змея была замерзшая, она лежала спокойно, а как только отогрелась - ужалила его в живот. Почувствовав смерть, сказал путник: "Поделом мне: зачем я спас умирающую тварь, когда ее и живую-то надо было убить?"

Басня показывает, что злая душа не только не платит благодарностью в ответ на добро, но даже восстает против благодетеля.

Путники

Путники шли по берегу моря. Взошли они на холм и заметили вдали плывущую вязанку хвороста, а подумали, что это большой корабль, и стали ждать, пока он причалит. А когда ветер пригнал хворост поближе, то они решили, что это плот, и поменьше, чем казалось, но продолжали ждать. Наконец, прибило хворост к берегу, увидели они, что это такое, и сказал один другому: "Зря мы дожидались: ничего тут нет!"

Так и некоторые люди издали кажутся грозными, а как посмотреть поближе, оказываются ничтожествами.

Путник и Гермес

Путник в дальней дороге дал обет, что если найдет что-нибудь, то половину пожертвует Гермесу. Наткнулся он на суму, в которой были миндаль и финики, и поспешил поднять ее, думая, что там деньги. Вытряхнул он все, что там было, и съел, а скорлупки от миндаля и косточки от фиников положил на алтарь с такими словами: "Вот тебе, Гермес, обещанное от находки: делюсь с тобой и тем, что было снаружи, и тем, что было внутри".

Басня относится к человеку жадному, который ради наживы и богов перехитрить готов.

Осел и садовник

Был осел у садовника; есть ему приходилось мало, а мучиться много, и взмолился он, чтобы Зевс отобрал его у садовника и передал другому хозяину. Послал Зевс Гермеса и велел продать осла горшечнику. И здесь ослу тяжело пришлось, и страдал он гораздо больше; вновь стал он призывать Зевса, и, наконец, Зевс распорядился продать его кожевнику. Увидел осел, чем занимается его хозяин, и сказал: "Ох, лучше мне было у прежних моих хозяев: ведь этот, как я погляжу, и вовсе шкуру с меня сдерет".

Басня показывает, что стоит рабам узнать своих новых хозяев, и они начинают жалеть о старых.

Осел, навьюченный солью

Осел, навьюченный солью, переходил через реку, но поскользнулся и упал в воду; соль растаяла, и ослу стало легче. Обрадовался осел, и когда в следующий раз подошел к реке, навьюченный губками, то подумал, что если он опять упадет, то снова встанет с облегченной ношей; и поскользнулся уже нарочно. Но вышло так, что губки от воды разбухли, поднять их было уже невмочь, и осел утонул.

Так не следует завидовать выгодам, которые сопряжены с опасностями и несчастьями.

Осел и мул

Погонщик навьючил осла и мула и погнал их в путь. Пока дорога была ровная, осел еще держался под тяжестью; но когда пришлось идти в гору, то выбился он из сил и попросил мула взять у него часть поклажи: тогда он-де сможет донести остальную часть. Но мул такие его слова и слушать не захотел. Рухнул осел с горы и убился насмерть; а погонщик, не зная, как теперь быть, взял и перевалил ношу осла на мула, да еще вдобавок навьючил на него и ослиную шкуру. Нагруженный сверх всякой меры, промолвил мул: "Поделом мне: кабы я послушился осла и принял малую часть его груза, не пришлось бы мне теперь тащить и всю его ношу, и его самого".

Так некоторые заимодавцы, не желая сделать должникам ни малейшей уступки, нередко теряют на этом весь капитал.

Осел со статуей на спине

Один человек поставил на осла статую бога и погнал осла в город. И каждый встречный этой статуе низко кланялся; а осел решил, что это кланяются ему, возгордился, начал реветь и не захотел идти дальше. Догадался погонщик, в чем дело, и отколотил осла палкою, приговаривая: "Дурная ты голова! только этого не хватало, чтобы люди поклонились ослу!"

Басня показывает, что люди, которые хвастаются чужими заслугами, становятся посмешищем для всех, кто с ними знаком.

Дикий осел

Дикий осел повстречал домашнего осла, который грелся на солнце, подошел к нему и позавидовал, что у него такой хороший вид и так много корму. Но потом увидел он, как домашний осел тащит тяжесть, а погонщик идет сзади и колотит его палкой, и сказал: "Нет, больше я тебе не завидую: вижу, что твоя привольная жизнь дорогой ценой тебе достается".

Так не следует завидовать выгодам, которые сопряжены с опасностями и несчастьями.

Осел и цикады

Осел услышал, как стрекочут цикады; понравилось ему их сладкое пенье, стало ему завидно, и спросил он: "Чем вы питаетесь, чтобы иметь такой голос?" - "Росою", - ответили цикады. Стал осел и сам кормиться росою, но околел с голоду.

Так люди, добиваясь того, что противно их природе, не достигают цели и к тому же терпят великие бедствия.

Ослы и Зевс

Ослы, измученные постояннымм страданиями и невзгодами, отправили к Зевсу послов и просили у него избавления от трудов. Зевс, желая дать им понять, что это дело невозможное, сказал: тогда наступит перемена в их горькой судьбе, когда им удастся напрудить целую реку. А ослы подумали, что он и вправду это обещает; и вот до сих пор, где помочится один осел, туда сбегаются прудить и другие.

Басня показывает: кому что суждено, того не изменить.

Осел и погонщик

Погонщик гнал по дороге осла; но тот прошел немного, свернул в сторону и помчался к обрыву. Он должен был вот-вот свалиться, и погонщик стал его оттаскивать за хвост, но осел упрямо упирался. Тогда погонщик отпустил его и сказал: "Будь по-твоему: тебе же хуже!"

Басня относится к человеку упрямому.

Осел и волк

Осел пасся на лугу и вдруг увидел, что на него бежит волк. Осел притворился, что хромает; а когда волк приблизился и спросил, почему это он хромает, осел ответил: "Скакал через плетень и занозился колючкой!" - и попросил волка сперва вытащить колючку, а потом уж его съесть, чтобы не уколоться. Поверил волк; задрал осел ногу, и стал волк старательно разглядывать его копыто; а осел как ударил его копытом прямо в пасть, так и вышиб ему все зубы. Мучаясь от боли, промолвил волк: "Поделом мне! Отец меня вырастил мясником - не к лицу мне делаться лекарем!"

Так и люди, которые берутся за несвойственное им занятие.

Осел в львиной шкуре

Осел натянул львиную шкуру и стал расхаживать, пугая неразумных животных. Завидев лисицу, он и ее хотел напугать; но та услышала, как он ревет, и сказала ему: "Будь уверен, и я бы тебя испугалась, кабы не слышно было твоего крику!"

Так иные неучи напускной спесью придают себе важность, но выдают себя своими же разговорами.

Осел и лягушки

Осел, навьюченный дровами, переходил через болото. Поскользнулся он, упал, не смог подняться и начал стонать и кричать.

Болотные лягушки услыхали его стоны и сказали: "Любезный, ты только что свалился, и уже так ревешь; а что бы ты делал, если бы сидел здесь столько, сколько мы?"

Эту басню можно применить к человеку малодушному, который падает духом от самых малых неприятностей, между тем как другие спокойно выносят и более тяжкие.

Осел, ворон и волк

Пасся на лугу осел, у которого вся спина была в ранах. Сел ему на спину ворон и стал их расклевывать. Осел ревел и бился, а погонщик стоял поодаль и хохотал. Увидел это, проходя мимо, волк и сказал сам себе: "Несчастные мы! нас увидят и бросаются в погоню, а ворон как ни вцепись, над ним только смеются".

Басня показывает, что злых людей издалека видно.

Осел, лисица и лев

Осел и лисица решили жить в дружбе и отправилась на охоту. Встретился им лев. Лисица, завидев грозящую опасность, подбежала к нему и пообещала выдать осла, если он за это ее не тронет. Лев объявил, что отпустит ее; и тогда лиса подвела осла к ловушке и заманила его туда. Увидел лев, что осел уже убежать не может, и растерзал сперва лисицу, а потом уж набросился на осла.

Так люди, замышляющие зло против товарищей, часто не замечают, как и сами себя губят.

Курица и ласточка

Курица нашла змеиные яица, бережно их высидела, и они треснули. Увидела это ласточка и сказала ей: "Глупая! зачем вырастила ты таких детенышей, которые, чуть подрастут, тебя же загубят первую!"

Так никакие благодеяния не могут укротить дурной нрав.

Птицелов и жаворонок

Птицелов ставил на птиц силки. Увидел его жаворонок и спросил, что это он делает. Ответил птицелов: "Город строю!" - и отошел в сторонку. Поверил жаворонок, подошел, клюнул приманку и неожиданно попался в силок. Подбежал птицелов и схватил его, а жаворонок и говорит: "Ну, любезный, если такие ты города строишь, то немного у тебя будет жителей!"

Басня показывает, что люди покидают дом и родину чаще всего тогда, когда у власти стоят дурные правители.

Птицелов и аист

Птицелов расставил на журавлей сети и издали наблюдал за ловлей. Вместе с журавлями опустился на поле и аист, и птицелов, подбежав, поймал его вместе с ними. Стал аист просить не убивать его: ведь людям он не только не вреден, но даже полезен, потому что ловит и убивает змей и прочих гадов. Ответил птицелов: "Будь ты хоть трижды полезен, но был ты здесь среди негодяев, а потому все равно заслужил наказание".

Так и мы должны избегать общества дурных людей, чтобы самим не прослыть их сообщниками в недобрых делах.

Верблюд

Когда люди в первый раз увидели верблюда, они испугались его роста и в ужасе разбежались. Но прошло время, узнали они его смирный нрав, осмелели и стали к нему подходить; а еще немного спустя поняли они, что верблюд и вовсе не способен злиться, и дошли до такого к нему презрения, что надели на него уздечку и дали детям его погонять.

Басня показывает, что даже страх смягчается привычкой.

Змея и краб

Змея и краб жили вместе. Но краб относился к змее бесхитростно и дружелюбно, а змея всегда была злонравна и коварна. Краб не раз просил ее не таить против него зла и быть с ним такою, каков он с ней; но она не слушалась. Рассердился краб, подстерег ее во время сна, ухватил за глотку и задушил. И, глядя, как она вытянулась, он молвил: "Эх, любезная, не теперь, после смерти, быть бы тебе такой прямой, а тогда, когда я тебя об этом просил, а ты все не слушалась!"

Эту басню можно применить к людям, которые при жизни обращались с друзьями дурно, а после смерти хвалятся благодеяниями.

Змея, ласка и мыши

В одном доме бились друг с другом змея и ласка. А мыши этого дома, которых и ласка и змея истребляли, выбежали посмотреть на их битву. Но, завидев это, ласка и змея перестали биться и набросились на них.

Так и в государствах те граждане, которые вмешиваются в распри демагогов, сами того не желая, становятся их жертвами.

Растоптанная змея

Змея, которую люди топтали один за другим, стала жаловаться Зевсу. Но Зевс ей ответил: "Укусила бы ты первого, кто на тебя наступил, тогда второй бы уже не посмел".

Басня показывает: кто дает отпор первым обидчикам, того боятся и остальные.

Мальчик, ловящий кузнечиков

За городскою стеною мальчик ловил кузнечиков. Поймал он уже немало, как вдруг увидел скорпиона и, приняв его за кузнечика, сложил уже было руку, чтобы его накрыть. Но скорпион поднял жало и сказал: "Попробуй только это сделать! тотчас потеряешь и тех кузнечиков, которых наловил".

Эта басня учит, что с добрыми и злыми нельзя вести себя одинаково.

200. Мальчик-вор и его мать

Мальчик в школе украл у товарища дощечку и принес матери. А та не только его не наказала, но даже похвалила. Тогда в другой раз он украл плащ и принес ей, а она приняла это еще охотнее. Время шло, мальчик стал юношей и взялся за кражи покрупнее. Наконец, поймали его однажды с поличным и, скрутив локти, повели на казнь; а мать шла следом и колотила себя в грудь. И вот он сказал, что хочет что-то шепнуть ей на ухо; подошла она, а он разом ухватил зубами и откусил ей кусок уха. Стала мать корить его, нечестивца: мало ему всех его преступлений, так он и родную мать еще увечит! Перебил ее сын: "Кабы наказала ты меня, когда я в первый раз принес тебе краденую дощечку, - не докатился бы я до такой судьбы и не вели бы меня сейчас на смерть".

Басня показывает: если не наказать вину в самом начале, она становится все больше и больше.

201. Голубь, который хотел пить

Голубь, измученный жаждой, увидел картину, изображавшую чашу с водой, и подумал, что она настоящая. Он бросился к ней с громким шумом, но неожиданно наткнулся на доску и разбился: крылья его переломались, и он упал на землю, где и стал добычею первого встречного.

Так иные люди в порыве страсти берутся за дело опрометчиво и сами себя губят.

202. Голубка и ворона

Голубка, откормленная в голубятне, хвасталась, как много у нее птенцов. Ворона, услыхав ее слова, сказала: "Перестань, любезная, этим хвастаться: чем больше будет у тебя птенцов, тем горше будешь ты оплакивать свое рабство".

Так и среди рабов несчастнее всех те, кто в рабстве рождает детей.

203. Обезьяна и рыбаки

Обезьяна, сидя на высоком дереве, увидела, как рыбаки забрасывают в реку невод, и стала следить за их работой. А когда они вытащили невод и сели поодаль завтракать, она соскочила и захотела сама сделать, как они: недаром говорят, что обезьяна - переимчивое животное. Но чуть взялась она за сеть, так в ней и запуталась; и сказала тогда она сама себе: "Поделом мне: зачем я полезла ловить рыбу, не зная, как за это взяться?"

Басня показывает, что браться за дело непривычное не только бесполезно, но даже пагубно.

204. Богач и кожевник

Богач поселился рядом с кожевником; но, не в силах выносить вонь, стал его уговаривать переехать отсюда. А тот все время откладывал, обещая со дня на день переехать. Так оно и шло, пока не кончилось дело тем, что богач привык к запаху и перестал докучать кожевнику.

Басня показывает, что привычка и неудобства смягчает.

205. Богачи и плакальщицы

У богача было две дочери. Одна из них умерла, и он нанял по ней плакальщиц. Вторая дочь сказала матери: "Бедные мы! У нас горе, а мы и плакать не умеем, между тем как эти женщины, совсем чужие, так рыдают и бьют себя в грудь". Ответила мать: "Не дивись, мое дитя, что они так надрывются: им за это деньги платят".

Так иные люди из корыстолюбия не гнушаются наживаться и на чужом горе.

206. Пастух и собака

У пастуха была огромная собака, и он всегда давал ей на съедение мертворожденных ягнят и околевших овец. Однажды, загнав уже стадо, увидел пастух, как собака ходит меж овец и виляет им. "Эй, любезная! - крикнул он, - самой бы тебе того, чего ты им желаешь!"

Басня относится к льстецу.

207. Пастух и море

Пастух пас стадо на берегу моря. Увидел он, какое море спокойное и тихое, и захотелось ему пуститься в плавание. Продал он овец, купил фиников, погрузил их на корабль и отплыл. Но разразилась страшная буря, корабль перевернулся, весь товар погиб, и сам он едва доплыл до берега. А когда снова наступила тишь, увидел он, что стоит на берегу человек и восхваляет спокойное море. И сказал ему пловец: "Эй, любезный, никак морю и от тебя фиников захотелось?"

Так часто разумным людям мука бывает наукой.

208. Пастух и овцы

Пастух пригнал своих овец в рощу и увидел там огромный дуб, весь в желудях. Расстелил он плащ, влез на дерево и начал стряхивать желуди. А овцы стали эти желуди подъедать и незаметно вместе с ними съели плащ. Спустился пастух, увидел, что случилось, и говорит: "Зловредные вы твари! другим людям вы шерсть для плащей даете, а у меня, который вас кормит, и старый-то плащ отнимаете?"

Так многие люди по глупости чужим услуживают, а ближних обижают.

209. Пастух и волчата

Пастух нашел волчат и выкормил их с великим старанием: он надеялся, что когда они вырастут, то не только будут охранять его овец, но даже добывать ему и чужих. Но как только волчата выросли, они при первом удобном случае набросились на его собственное стадо. Со стоном сказал пастух: "Поделом мне: зачем я спас маолетками тех, кого надо было бы убить и взрослыми?"

Так, спасти дурных людей - это значит укрепить их силы против себя же первого.

210. Пастух-шутник

 Пастух выгонял свое стадо от деревни подальше и частенько развлекался вот каким образом. Он кричал, будто волки напали на овец, и скликал поселян на помощь. Два-три раза крестьяне пугались и прибегали, а потом возвращались по домам осмеянные. Наконец, волк и в самом деле появился: он стал губить овец, пастух стал звать на помощь, но люди подумали, что это его всегдашние шутки, и не обратили на него внимания. Так и потерял пастух все свое стадо.

Басня показывает: вот чего достигают лжецы, - им не верят, даже когда они говорят правду.

211. Купающийся мальчик

Мальчик однажды, купаясь в реке, стал тонуть; заметил он прохожего и позвал его на помощь. Тот начал бранить мальчика за то, что он полез в воду, не подумав; но мальчик ему ответил: "Сперва ты мне помоги, а потом, когда вытащишь, тогда и ругай".

Басня направлена против тех, кто сам дает повод себя бранить.

212. Стриженая овца

Овца, которую неумело стригли, сказала стригальщику: "Если тебе шерсть нужна, держи ножницы повыше; а если мясо, то режь меня сразу, чем мучить так, укол за уколом".

Басня относится к тем, кто берется за дело не умеючи.

213. Гранатовое дерево, яблоня и терновник

Гранатовое дерево и яблоня спорили, у кого плоды лучше. Спорили они все жарче, пока терновник с ближней изгороди не услышал их и не объявил: "Перестанем, друзья: зачем нам ссориться!"

Так, когда лучшие граждане в раздоре, то даже люди ничтожные набираются важности.

214. Крот

Крот, слепая тварь, сказал однажды своей матери: "Я прозрел!" Она решила проверить и дала ему зернышко ладана, спросив, что это такое? Ответил крот, что это - камешек. А она ему: "Дитя мое, не только зрения ты не получил, но еще и нюх потерял!"

Так иные хвастуны обещают невозможное, а сами оказываются бессильными и в малом.

215. Осы, куропатки и крестьянин

Однажды осы и куропатки, томясь жаждой, пришли к крестьянину и попросили у него попить воды; за это куропатки обещали ему вскопать виноградник и ухаживать за лозами, а осы - летать кругом и жалом отгонять воров. Ответил крестьянин: "Но у меня есть двое волов, они мне ничего не обещают, а все делают: лучше уж им я и дам пить".

Басня относится к человеку неблагодарному.

216. Оса и змея

Оса уселась на голову змее и все время ее жалила, не давая ей покоя. Змея обезумела от боли, а отомстить недругу не могла. Тогда она выползла на дорогу и, завидев телегу, сунула голову под колесо. Погибая вместе с осою, она молвила: "Жизни лишаюсь, но с врагом заодно".

Басня против тех, кто сам готов погубнуть, лишь бы врага погубить.

217. Бык и дикие козы

Бык, спасаясь от настигающего льва, забежал в пещеру, где жили дикие козы. Козы стали его лягать и бодать, но он на это только сказал: "Я терплю это, потому что боюсь, но не вас, а того, кто стоит перед пещерой".

Так многие из страха перед сильнейшим терпят обиды от слабейших.

218. Обезьяни дети

Обезьяны, говорят, рождают двух детенышей, и одного из них любят и бережно выхаживают, а другого ненавидят и не заботятся о нем. Но некий божественный рок устраивает так, что детеныш, которого холят, погибает, а который неухожен, остается жив.

Басня показывает, что всякой заботы сильнее рок.

219. Павлин и галка

Птицы держали совет, кого избрать царем, и павлин настаивал, чтобы выбрали его, потому что он красивый. Птицы уже готовы были согласиться, но тут галка сказала: "А если ты будешь царем и на нас нападет орел, то как ты нас спасешь?"

О том, что не красота, а сила должна украшать правителей.

220. Верблюд, слон и обезьяна

Животные держали совет, кого избрать царем, и слон с верблюдом выступили и спорили друг с другом, думая, что всех превосходят и ростом и силою. Однако обезьяна заявила, что оба они не подходят: верблюд - оттого, что не умеет гневаться на обидчиков, а слон - оттого, что при нем на них может напасть поросенок, которого слон боится.

Басня показывает, что часто малая помеха останавливает большое дело.

221. Зевс и змея

Зевс справлял свадьбу, и все звери приносили ему подарки, кто что мог. Приползла и змея, держа в зубах розу. Увидел ее Зевс и сказал: "У всех остальных приму я подарки, но из твоих зубов не приму".

Басня показывает, что любезности дурных людей опасны.

222. Свинья и собака

Свинья и собака бранились. Свинья поклялась Афродитою, что если собака не замолчит, она ей выбьет все зубы. Собака возразила, что свинья и тут неправа: ведь Афродита свинью ненавидит, да так, что не позволяет входить в свои храмы тем, кто отведал свиного мяса. Свинья в ответ: "Не из ненависти, а из любви ко мне она это делает, чтобы люди меня не убивали".

Так искусные риторы даже оскорбление, услышанное от противников, часто умеют обратить в похвалу.

223. Свинья и собака

Свинья и собака спорили, у кого лучше дети. Собака сказала, что она рожает быстрее всех зверей на свете. Но свинья ответила: "Коли так, то не забудь, что рожаешь ты детенышей слепыми".

Басня показывает, что главное не в том, чтобы делать быстро, а в том, чтобы сделать до конца.

224. Кабан и лисица

Кабан стоял под деревом и точил клыки. Лисица спросила, зачем это: ни охотников не видно, ни другой какой беды, а он клыки точит. Ответил кабан: "Не зря точу: когда настанет беда, не придется мне тратить на это времени, и будут они у меня уже наготове".

Басня учит, что к опасностям надо готовиться загодя.

225. Скряга

Один скряга обратил все имущество в деньги, купил слиток золота, закопал его под стеною и каждый день приходил туда посмотреть на него. Поблизости работали люди; один из них приметил его посещения, догадался, в чем дело, и, когда скряга был в отлучке, украл золото. Вернулся хозяин, увидел пустое место и начал рыдать и рвать на себе волосы. Кто-то увидел его отчаянье, узнал, в чем дело, и сказал ему: "Не горюй: возьми камень, положи на то же место и мечтай, что это золото. Ведь когда и лежало тут золото, то ты не пользовался им".

Басня показывает, что обладание без пользования ни к чему.

226. Черепаха и заяц

Черепаха и заяц спорили, кто из них быстрей. Назначили они для состязания время и место и разошлись. Но заяц, полагаясь на свою природную резвость, не старался бежать, а улегся возле дороги и заснул. А черепаха понимала, что двигается она медленно, и потому бежала без передышки. Так обогнала она спящего зайца и получила победную награду.

Басня показывает, что нередко труд берет верх над природными способностями, когда ими пренебрегают.

227. Ласточка и змея

Ласточка свила себе гнездо под крышею суда. Однажды, когда она улетела, заползла в гнездо змея и съела ее птенцов. Вернулась ласточка, увидела пустое гнездо и стала горько плакать. Другие ласточки старались ее утешить, ведь не ей одной довелось терять детенышей. Но она ответила: "Не столько о детях я плачу, сколько о том, что стала я жертвой насилия в таком месте, где другие жертвы насилия находят помощь".

 Басня показывает, что тогда тяжелее всего людям обиды, когда они приходят от того, от кого их меньше всего ждешь.

228. Гуси и журавли

Гуси и журавли паслись на одном лугу. Вдруг появились охотники; легкие журавли взлетели в воздух, а гуси были грузные, замешкались и попались в плен.

Так и у людей: во время государственных смут бедняки, легкие на подъем, без труда спасаются из одного города в другой, а богачи от избытка имущества остаются и часто попадают в рабство.

229. Ласточка и ворона

Ласточка и ворона спорили, кто красивее. И ворона ласточке сказала: "Твоя красота цветет лишь весной, а мое тело и зиму выдерживает".

Басня показывает, что долголетие лучше красоты.

230. Черепаха и орел

Черепаха увидела в небе орла, и захотелось ей и самой летать. Подошла она к нему и попросила за какую угодно плату научить ее. Сказал орел, что это невозможно, а она все настаивала и упрашивала. Поднял тогда орел ее в воздух, унес в вышину и бросил оттуда на скалу. Рухнула черепаха, разбилась и испустила дух.

О том, что многие люди в жажде соперничества не слушают разумных советов и губят самих себя.

231. Блоха и атлет

Блоха однажды вспрыгнула на ногу разгоряченному атлету и на скаку укусила его. Он рассердился и уже сложил ногти, чтобы ее раздавить, а она опять прыгнула так, как от природы дано ей прыгать, и ускользнула от гибели. Застонал атлет и молвил: "О Геракл! если ты против блохи мне не помогаешь, то как же ты поможешь мне против соперников?"

Басня показывает, что богов следует призывать не ради пустячных и безвредных мелочей, а только при важной необходимости.

232. Лисица у Меандра

Собрались однажды лисицы на берегу Меандра, чтобы напиться; но река неслась с таким шумом, что как они друг друга ни подбадривали, никто не решался сойти к воде. Но вот одной из них захотелось унизить других: она вышла вперед, стала насмехаться над их трусостью, а сама, гордясь своей отвагой, смело бросилась в воду. Течение вынесло ее на середину реки, а остальные лисы, стоя на берегу, кричали ей: "Не покидай нас, вернись, покажи, как вернее спуститься к воде?" Отвечала лисица, увлекаемая течением: "У меня есть весточка в Милет, и я хочу ее туда снести; когда буду возвращаться, покажу!"

Против тех, кто своей похвальбой сам себя вводит в опасность.

233. Лебедь

Говорят, что лебеди перед смертью поют. И вот один человек увидел, как на базаре продавали лебедя, и купил его, потому что наслышался его пения. Однажды, собираясь угощать гостей, попросил он лебедя спеть на пиру; но тот отказался. Однако вскоре потом, почуяв свою близкую смерть, стал он себя оплакивать песней; и, услышав это, сказал хозяин: "Ежели поешь ты только перед смертью, надо было тогда мне, дураку, не просить тебя о песне, а зарезать".

Так и некоторые люди, не пожелав что-нибудь сделать по доброй воле, должны бывают это сделать по принуждению.

234. Волк и пастух

Волк шел за стадом овец, но никого не трогал. Пастух сперва заподозрил в нем врага и с опаской выжидал; но, увидев, что волк идет все время следом, а ни на кого не нападает, пастух решил, что нашел в волке не врага, а сторожа. И когда пришла ему нужда отлучиться в город, оставил он своих овец волку и ушел. Понял волк, что пришел его час, и прикончил чуть ли не все стадо. Вернулся пастух, увидел, что овцы его погибли, и сказал: "Поделом мне: как я мог овец доверить волку?"

 Так и люди, которые доверяют свое добро жадным, поделом его теряют.

235. Муравей и голубь

Муравью захотелось пить; спустился он к источнику, чтобы напиться, но упал в воду. Голубь с ближнего дерева оторвал листок и бросил ему; муравей выбрался на листок и спасся. В это время остановился поблизости охотник, приготовил свои прутья и хотел уже голубя изловить; но тут муравей укусил птицелова в ногу, прутья у него дрогнули, и голубь успел улететь.

Басня показывает, что при случае и от бессильных бывает помощь.

236. Путники и ворон

Шли люди по своим делам, и попался им ворон, слепой на один глаз. Стали они следить за ним, а один даже предлагал вернуться: этого, мол, требует примета. Но другой возразил: "Как же может ворон предвещать будущее нам, коли собственного увечья он не мог предвидеть и не остерегся?"

Так люди, беспомощные в собственных делах, не годятся и близким в советчики.

237. Покупка осла

Один человек, покупая осла, взял его на испытание - привел к своим ослам и поставил возле кормушки. А осел сразу стал рядом с самым ленивым и прожорливым, от которого не было никакого толку, а на других ослов даже не посмотрел. Взял покупатель осла за привязь и отвел обратно к хозяину. тот спросил, чем же кончилось испытание; ответил покупатель: "Мне теперь никаких испытаний не надо: как я погляжу, он такой же, как и тот, кого он из всех одного выбрал себе товарищем".

Басня показывает, что о человеке судят по его друзьям.

238. Домашние голуби и дикие голуби

Птицелов раскинул сети и привязал к ним домашних голубей, а сам стал поодоль и принялся ждать. Дикие голуби подлетели к домашним и запутались в сетях, а птицелов подбежал и начал их ловить. Дикие стали корить домашних за то, что они не предупредили соплеменников о западне; но те отвечали: "Нет, нам важнее не ссориться с хозяином, чем заботиться о соплеменниках".

Так и слуг не следует бранить за то, что из верности своим господам они отступают от любви к своим родичам.

239. Хранитель денег и Клятва

Один человек получил от приятеля на хранение деньги и задумал их присвоить. Друг призвал его к клятве; тогда он забеспокоился и отправился к себе в деревню. У самых городских ворот увидел он какого-то хромого, который шел из города, и спросил его, кто он и куда идет. Ответил хромой, что зовут его Клятва и идет он в погоню за клятвопреступниками. Спросил тогда человек, через сколько же времени возвращается обычно хромой в город. Ответил тот: "Лет через сорок, а то и через тридцать". И тогда человек, не беспокоясь о будущем, пошел и дал клятву, что никаких денег на хранение не брал. Но тут же Клятва на него накинулась и погналась, чтобы сбросить с обрыва. Стал он жаловаться, что обещала Клятва вернуться через тридцать лет, а сама не дала ему даже и дня. Отвечала Клятва: "Знай же, что если кто против меня жестоко провинится, то и дня не проходит, как я возвращаюсь".

Басня показывает, что не писаны сроки божьего наказания, посылаемого злодеям за их нечестие.

240. Прометей и люди

Преметей по повелению Зевса вылепил из глины людей и животных. Но увидел Зевс, что неразумных животных получилось гораздо больше, и велел ему часть животных уничтожить и перелепить в людей. Тот повиновался; но получилось так, что люди, переделанные из животных, получили облик человеческий, но душу сохранили зверообразную.

Басня направлена против человека грубого и глупого.

241. Цикада и лисица

Цикада пела на высоком дереве. Лисице захотелось ее съесть, и пошла лисица на такую хитрость. Став перед деревом, стала она восхищаться дивным голосом и упрашивать цикаду спуститься: хочется ей посмотреть, какое существо так прекрасно поет. Догадалась цикада, что лиса хитрит, оторвала с дерева листок и бросила. Кинулась на него лисица, как на настоящую цикаду; а та сказала: "Ошиблась ты, любезная, если возмечтала, что я сойду: лисиц я остерегаюсь с тех самых пор, как в лисьем навозе заметила я крылышки цикад".

О том, что разумные люди учатся на несчастьях ближних.

242. Гиена и лисица

Говорят, что гиены каждый год меняют свой пол и становятся то самцами, то самками. И вот однажды гиена, встретив лисицу, стала ее корить: она, гиена, хочет стать ей подругой, а лисица ее отвергает. Но та ответила: "Не меня кори, а свою породу - из-за нее не могу я знать даже, будешь ли ты мне подругой или другом.

Против человека двуличного.

243. Гиены

Говорят, что гиены каждый год меняют свой пол и становятся то самцами, то самками. И вот однажды гиена-самец полезла к самке недолжным образом. Но та ответила: "Делай что хочешь, любезный, но скоро я с тобой буду делать что захочу".

Так выборному чиновнику может сказать его преемник, если тот его обидит.

244. Попугай и ласка

Купил человек попугая и пустил его жить в своем доме. Попугай, привычный к домашней жизни, взлетел на очаг, примостился там и стал верещать своим звучным голосом. Увидела его ласка и спросила, кто он такой и откуда явился. Ответил попугай: "Меня только что купил хозяин". Сказала ласкм: "Наглая тварь! тебя только что купили, и ты так кричишь! А мне, хоть я и родилась в этом доме, хозяева и пикнуть не позволяют, и стоит мне подать голос, как они начинают сердиться и гонят меня прочь". Попугай на это отвечал: "Ступай себе, хозяюшка: мой-то ведь голос совсем не так противен хозяевам, как твой".

Басня относится к человеку сварливому, который всегда бросается на других с обвинениями.

245. Диоген в дороге

Киник Диоген шел по дороге и очутился на берегу реки в половодье. Он остановился, не зная, как переправиться. Но тут один из перевозчиков увидел его замешательство, подплыл и переправил его. Диоген, пораженный таким доброжелательством, стоял и проклинал свою бедность, из-за которой он не мог отблагодарить благодетеля. Но пока он об этом размышлял, перевозчик заметил другого путника, который не мог перебраться через реку, бросился к нему и переправил этого тоже. Тогда Диоген подошел к перевозчику и сказал: "Нет, больше нет во мне благодарности за твою услугу: вижу, что ты так поступаешь не по разумному выбору, а по несчастной своей судьбе".

246. Диоген и плешивый

Кинического философа Диогена ругал один плешивый. Диоген сказал: "А я тебя ругать не буду, вовсе нет: я даже похвалю твои волосы, что они с дурной твоей головы повылезли".

247. Верблюд

Верблюду его хозяин приказал пуститься в пляс. Сказал верблюд: "Да уж больно я неуклюж даже когда хожу, не то что когда пляшу!"

Басня относится к человеку, ни к какому делу не пригодному.

248. Орешник

Рос орешник возле дороги, и прохожие с него каменьями сбивали орехи. Со стоном орешник молвил: "Несчастный я! что ни год, я сам себе ращу и боль и поношенье".

Басня о тех, кто страдает за свое же добро.

249. Львица и лиса

Лиса попрекала львицу за то, что та рожает только одного детеныша. Львица ответила: "Одного, но льва!"

Басня показывает, что ценно не количество, а достоинство.

250. Волк и ягненок

Волк гнался за ягненком. тот забежал в храм. Волк стал его звать обратно: ведь если его поймает жрец, то принесет в жертву богу. Ответил ягненок: "Лучше мне стать жертвой богу, чем погибнуть от тебя".

Басня показывает, что если нужно умереть, то лучше умереть с честью.

251. Осел и мул

Осел и мул вместе шли по дороге. Увидел осел, что поклажа у них у обоих одинаковая, и стал возмущенно жаловаться, что несет мул не больше, чем он, а корму получает вдвое. Прошли они немного, и заметил погонщик, что ослу уже невмочь; тогда он снял с него часть поклажи и переложил на мула. Прошли они еще немного, и заметил он, что осел еще больше выбивается из сил; опять стал он убавлять ослу груз, пока наконец не снял с него все и не переложил на мула. И тогда обернулся мул к ослу и говорит: "Ну как по-твоему, любезный, честно я зарабатываю свой двойной корм?"

Так и мы должны судить о делах каждого не по началу их, а по концу.

252. Птицелов и куропатка

К птицелову в поздний час пришел гость. Угостить его было нечем, и хозяин бросился к своей ручной куропатке, чтобы ее зарезать. Куропатка стала попрекать его неблагодарностью: ведь немало она ему помогала, когда заманивала и выдавала ему других куропаток, а он ее хочет убить! Ответил птицелов: "Тем охотней я тебя зарежу, коли ты и родичей своих не жалела!"

Басня показывает: кто предает своих соплеменников, того ненавидят не только те, кого он предает, но и те, кому он их предает.

253. Две сумы

Прометей, вылепив людей, повесил им каждому на плечи две сумы: одну с чужими пороками, другую - с собственными. Суму с собственными пороками он повесил за спину, а с чужими - спереди. Так и получилось, что чужие пороки людям сразу бросаются в глаза, а собственные они не замечают.

Эту басню можно применить к человеку любопытному, который в собственных делах ничего не смыслит, а о чужих печется.

254. Червяк и змея

Росла у дороги смоковница. Червяк увидел спящую змею и позавидовал, что она такая большая. Захотел он и сам стать таким же, лег рядом и стал растягиваться, пока вдруг от натуги не лопнул.

Так бывает с теми, кто хочет помериться с сильнейшими; они раньше лопнут, чем сумеют достигнуть до соперников.

255. Кабан, конь и охотник

Кабан и конь паслись на одном пастбище. Кабан всякий раз портил коню траву и мутил воду; и конь, чтобы отомстить, обратился за помощью к охотнику. Охотник сказал, что может помочь ему, только если конь наденет уздечку и возьмет его седоком на спину. Конь на все согласился. И, вскочив на него, охотник кабана победил, а коня пригнал к себе и привязал к кормушке.

Так многие, в неразумном гневе желая отомстить врагам, сами попадают под чужую власть.

256. Собака и повар

Собака зашла в поварню и, пока повару было не до нее, стащила сердце и бросилась бежать. Обернулся повар, увидал ее и крикнул: "Смотри, любезная, теперь не уйдешь! Не мое ты сердце стащила, но мне свое отдашь!"

Басня показывает, что часто ошибки людей бывают им наукой.

257. Зайцы и лисицы

У зайцев была война с орлами, и они попросили помощи у лисиц. Но те ответили: "Мы бы помогли вам, кабы не знали, кто вы такие и кто такие ваши враги".

Басня показывает: кто заводит вражду с сильнейшими, те сами себя не берегут.

258. Комар и лев

Комар подлетел ко льву и крикнул: "Не боюсь я тебя: ты не сильней, чем я! Подумай, в чем твоя сила? В том, что ты царапаешься когтями и кусаешься зубами? Так это делает любая баба, когда дерется с мужем. Нет, намного я тебя сильнее! Если хочешь - сойдемся в бою!" Затрубил комар, набросился на льва и впился ему в морду возле ноздрей, где волосы не растут. А лев стал раздирать морду собственными когтями, покуда не изошел яростью. Победил комар льва и взлетел, трубя и распевая победную песню. Но тут вдруг попался он в сети пауку и погиб, горько сетуя, что воевал с врагом, сильней которого нет, а гибнет от ничтожной твари - паука.

Басня обращена против того, кто побеждал великих, а побежден ничтожным.

259. Дровосеки и дуб

Дровосеки рубили дуб; сделав из него клинья, они раскалывали ими ствол.Промолвил дуб: "Не так кляну я топор, который меня рубит, как эти клинья, которые от меня же рождены!"

О том, что обида от близких людей тяжелее, чем от чужих.

260. Сосна и терновник

Сосна терновнику говорила надменно: "Нет от тебя никакой пользы, а из меня строят и дома, и крыши храмов". Отвечал терновник: "А ты вспомни, несчастная, как топоры и пилы тебя терзают, и тебе самой захочется из сосны стать терновником".

Лучше безопасная бедность, чем богатство с горестями и тревогами.

261. Человек и лев попутчики

Лев и человек шли вместе по дороге. Человек провозгласил: "Человек сильнее льва!" Ответил лев: "Лев сильнее!" Пошли они дальше, и указал человек на каменные плиты с резными фигурами, на которых изобразили львов, укрощаемых и попираемых людьми. "Вот, - сказал он, - видишь, каково приходится львам!" Но отвечал лев: "Кабы львы умели резать по камню, немало бы ты увидел на камне и людей, попираемых львами!"

О том, что иные люди хвастаются тем, чего на деле вовсе не умеют.

262. Собака и улитка

Одна собака имела привычку глотать яйца. увидела она однажды улитку, приняла ее за яйцо, разинула пасть и сильным глотком проглотила. Но, почувствовав в желудке тяжесть, сказала она: "Поделом мне: не надо было думать, будто все, что ни круглое, то и яйцо".

Басня учит нас, что люди, которые берутся за дело не подумав, сами себя невольно ставят в нелепое положение.

263. Два петуха и орел

Два петуха дрались из-за кур, и один другого побил. Побитый поплелся прочь и спрятался в темное место, а победитель взлетел в воздух, сел на высокую стену и закричал громким криком. как вдруг орел налетел и схватил его; а тот, который прятался в темноте, спокойно с этих пор стал владеть всеми курами.
 

264. Собака, лисица и петух

Собака и петух решили жить в дружбе и вместе пустились в дорогу. К ночи они пришли в рощу. Петух взлетел на дерево и устроился в ветвях, а собака заснула внизу в дупле. Прошла ночь, занялась заря, и петух по своему обычаю громко запел. Услыхала это лисица, и захотелось ей его сожрать; подошла она, стала под деревом и кричит ему: "Славная ты птица и полезная людям! Спустись, пожалуйста, и споем вместе ночную песню - то-то приятно будет нам обоим!" Но ответил ей петух: "Подойди, милая, поближе да окликни там у корней сторожа, чтобы он постучал по дереву". Подошла лисица, чтобы окликнуть сторожа, а собака на нее как выскочит; схватила она лисицу и растерзала.

Басня показывает, что так и разумные люди, когда им что-нибудь угрожает, без труда умеют отплатить врагам.

265. Жаворонок

Жаворонок попал в западню и сказал, рыдая: "Бедная я и несчастная пташка! Ни золота не крал я, ни серебра, ни иного чего ценного - из-за малого хлебного зернышка принимаю смерть".

Басня против тех, кто ради малой выгоды подвергается большой опасности.

266. Воин и вороны

шел один трус на войну. Закаркали над ним вороны, он бросил оружие и притаился. Потом подобрал оружие и пошел дальше. Снова они закаркали, снова он остановился, но сказал, наконец: "Кричите сколько хотите: мною вы не полакомитесь!"

Басня о трусе.

267. Лев, Прометей и слон

Лев не раз жаловался Прометею: сотворил его Прометей и большим, и красивым, в пасти у него - острые зубы, на лапах - сильные когти, всех он зверей сильнее. "И все-таки, - говорил лев, - боюсь я петуха!" Отвечал ему Прометей: "Зря ты меня винишь! все,что мог я сделать, ты от меня получил; просто душа у тебя слишком слабая!" Начал лев плакаться на свою судьбу и жаловаться на свою трусость и решил наконец покончить с жизнью. Шел он с такой мыслью и встретил слона, поздоровался и остановился поговорить. Увидел он, что слон все время шевелит ушами, и спросил: "Что с тобой, почему у тебя такие беспокойные уши?" А вокруг слона в это время как раз порхал комар. "Видишь, - сказал слон, - вон этого, который маленький и жужжит? Так вот, если он заберется мне в ухо, то я погиб". Сказал тогда лев: "Зачем мне умирать? ведь я должен быть настолько же счастливее слона, насколько петух сильнее комара!"

Ты видишь, как могуч комар: даже слон его боится.

268. Деревья и олива

Решили однажды деревья помазать над собой царя. Сказали они оливе: "Царствуй над нами!" Ответила им олива: "Я ли откажусь от моего масла, которое так ценят во мне и бог и люди, чтобы царствовать над деревьями?" Сказали деревья смоковнице: "Иди царствуй над нами!" Ответила им смоковница: "Я ли откажусь от моей сладости и от добрых моих плодов, чтобы царствовать над деревьями?" Сказали деревья терновнику: "Иди, царствуй над нами!" Ответил деревьям терновник: "Если действительно вы помажете меня царем над собою, то придите, покойтесь под тенью моею; если же нет, то выйдет из терновника огонь и пожрет кедры ливанские".

269. Волк и собака

Волк увидел огромную собаку в ошейнике на цепи и спросил: "Кто это тебя приковал и так откормил?" Ответила собака: "Охотник". - "Нет, не для волка такая судьба! мне и голод милей, чем тяжелый ошейник".

В несчастье и еда не вкусна.

270. Осел и собака

Осел и собака шли вместе по дороге. Нашли они на земле запечатанное письмо; поднял его осел, сломал печать, открыл и стал читать, чтобы собака слышала, а в письме говорилось про скотный корм: про сено, про ячмень, про солому. Противно было собаке слушать, как осел про это читает, и сказала она ослу: "Пропусти, дружок, немножко: может, там найдется что-нибудь и про мясо и про косточки?" Просмотрел осел все письмо, но ничего не нашел, о чем собака спрашивала. Сказала тогда собака: "Брось, дружок, это письмо опять наземь: нету в нем ничего путного"

271. Стена и клин

Забивали в стену клин сильными ударами, и стена, расступясь, крикнула: "Зачем терзаешь ты меня, ведь я тебе ничего дурного не сделала!" А клин в ответ: "Не я виноват, а тот, кто так бьет по мне сзади".

272. Зима и весна

Зима насмехалась над весною и попрекала ее: только она появится, как никто не знает покоя, одни идут в луга и рощи, где любо им рвать цветы, любоваться лилиями и розами и вплетать их себе в кудри; другие садятся на корабли и плывут за море, посмотреть, кто там живет; и никто уже не думает ни о ветрах, ни о ливнях. " А я, - говорила зима, - правлю как самовластный царь и вождь: я заставляю людей смотреть не в небо, а под ноги, в землю, заставляю их дрожать и трепетать, и они стараются по целым дням не выходить из домов". - "Вот потому люди и рады всегда проститься с тобой, - отвечала весна, - а мое им даже имя кажется прекрасным, клянусь Зевсом, прекраснее даже всех имен. И когда меня нет, они меня помнят, а когда я прихожу, они мне рады".
 
 

273. Лев, волк и лиса

Лев, состарившись, заболел и залег в пещере. Навестить своего царя явились все звери, кроме одной только лисицы. Воспользовался этим случаем волк и стал наговаривать льву на лисицу: она, мол, звериного владыку ни во что не ставит и потому не пришла навестить его. А лисица тут и появилась и расслышала последние слова волка. Рявкнул на нее лев; а она тотчас попросила дать ей оправдаться. "Кто из всех здесь собравшихся, - воскликнула она, - поможет тебе так, как помогла я, которая бегала повсюду, искала тебе лекарства у всех врачей и нашла его?" Тотчас велел ей лев сказать, что это за лекарство. А она: "Должен ты ободрать заживо волка и завернуться в его шкуру!" И когда волк простерся мертвый, лиса с насмешкою сказала: "Не на зло, а на добро побуждать надо властителя".

Басня показывает: кто строит козни против другого, тот сам себе готовит западню.

274. Щенок и лягушки

Щенок бежал за одним прохожим; от долгого пути и от летней жары он устал и под вечер улегся поспать на росистой траве возле пруда. Заснул он, а лягушки по соседству подняли громкий крик, как у них водится. Щенок проснулся, рассердился и решил подойти к воде поближе и гавкнуть на лягушек, чтобы они перестали квакать и он мог бы спать спокойно. Но сколько он на них ни лаял, ничто не помогало; обозлился он и, уходя прочь, сказал: "Я был бы глупее вашего, если бы вздумал вас, крикливых и несносных, научить уму и вежливости".

Басня о том, что заносчивые люди, как бы они ни старались, не могут вразумить даже своих близких.

275. Эфиоп

Один человек купил эфиопа. Он подумал, что цвет его кожи стал таким от нерадивости прежнего хозяина, и потому, как только привел его домой, стал его отмывать всеми водами и всеми щелоками. Но кожа, какой была, такой и осталась, а от его усилий эфиоп только заболел.

Басня показывает, что, каков человек от природы, таким он и останется.

276. Пастух и волк

Пастух нашел новорожденного волчонка, забрал его и выкормил вместе с собаками. Волчонок вырос; но когда случалось волку унести из стада овцу, он гнался за волком вместе с собаками, а когда собаки, не догнав волка, поворачивали, он бежал дальше, выхватывал овцу и делил с волком его добычу, а потом возвращался. Если же волки ниоткуда на стадо не нападали, он убивал овец сам и пожирал их вместе с собаками. Наконец, пастух дознался, в чем дело, понял все и казнил волка, повесив его на дереве.

277. Лебедь

Один богач выкармливал гуся и лебедя, но с разной целью: гуся - для стола, лебедя - ради пения. А когда пришло время принять гусю ту участь, для которой его растили, была ночь, и нельзя было распознать, который кто: и вместо гуся схватили лебедя. Но запел лебедь, почуяв смерть, и пение это обнаружило его природу и спасло от гибели.

Басня показывает, что часто дары Муз помогают избегнуть гибели.

278. Жена и муж-пьяница

У одной женщины муж был пьяница. Чтобы отвадить его от этого пристрастия, придумала она такую хитрость. Она дождалась, чтобы муж ее напился и заснул, и когда он стал бесчувственным, как мертвец, она взвалила его на плечи, отнесла на кладбище, положила там и ушла. А когда, по ее расчету, он уже должен был протрезвиться, она подошла к воротам кладбища и постучала. Крикнул муж: "Кто там стучится у ворот?" - "Это я, - отвечала она, - несу покойникам поесть!" А он: "Не поесть, а попить принеси мне лучше, милейшая! Для меня мука слышать, как ты говоришь о еде, а не о вине!" Тут ударила она себя руками в грудь: "Несчастная я! никакого мне толку от моей хитрости! Видно, ты, муженек, не только не образумился, а стал еще хуже, чем был: привычка стала природою".

Басня показывает, что не надо привыкать к дурному: не то придет срок, и привычка будет владеть человеком против его воли.

3. Николай Георгиевич Гарин-Михайловский. Детство Темы

 Из семейной хроники


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Н.Г.Гарин-Михайловский. "Детство Темы. Гимназисты"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1985
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 декабря 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     


                                 Содержание

                            I. Неудачный день
                            II. Наказание
                            III. Прощение
                            IV. Старый колодезь
                            V. Наемный двор
                            VI. Поступление в гимназию
                            VII. Будни
                            VIII. Иванов
                            IX. Ябеда
                            X. В Америку
                            XI. Экзамены
                            XII. Отец


I

НЕУДАЧНЫЙ ДЕНЬ

     Маленький восьмилетний Тема  стоял  над  сломанным цветком и  с  ужасом
вдумывался в безвыходность своего положения.
     Всего несколько минут тому назад,  как он, проснувшись, помолился богу,
напился чаю,  причем съел с аппетитом два куска хлеба с маслом, одним словом
- добросовестным образом исполнивши все лежавшие на  нем обязанности,  вышел
через террасу в сад в самом веселом,  беззаботном расположении духа.  В саду
так хорошо было.
     Он шел по аккуратно расчищенным дорожкам сада,  вдыхая в  себя свежесть
начинающегося летнего утра, и с наслаждением осматривался.
     Вдруг... Его сердце от радости и наслаждения сильно забилось... Любимый
папин цветок,  над которым он  столько возился,  наконец расцвел!  Еще вчера
папа внимательно его осматривал и сказал, что раньше недели не будет цвести.
И  что  это  за  роскошный,  что  это за  прелестный цветок!  Никогда никто,
конечно,  подобного не  видал.  Папа говорит,  что когда гер Готлиб (главный
садовник ботанического сада) увидит,  то  у  него слюнки потекут.  Но  самое
большое счастье во всем этом,  конечно,  то,  что никто другой, а именно он,
Тема,  первый увидел,  что цветок расцвел. Он вбежит в столовую и крикнет во
все горло:
     - Махровый расцвел!
     Папа бросит чай и с чубуком в руках, в своем военном вицмундире, сейчас
же  пройдет  в  сад.   Он,   Тема,   будет  бежать  впереди  и  беспрестанно
оглядываться: радуется ли папа?
     Папа,  наверное,  сейчас же  поедет к  геру  Готлибу,  может,  прикажет
запрячь Гнедко, которого только что привели из деревни, Еремей (кучер, он же
и  дворник),  высокий,  одноглазый,  добродушный  и  ленивый  хохол,  Еремей
говорит,  что Гнедко бегает так шибко,  что ни  одна лошадь в  городе его не
догонит.  Еремей,  конечно, знает это: он каждый день ездит на Гнедке верхом
на  водопой.  И  вот  сегодня в  первый раз запрягут Гнедко.  Гнедко побежит
скоро-скоро! Все погонятся за ним - куда! Гнедка и след простыл.
     А  вдруг  папа  и  Тему  возьмет  с  собой?!   Какое  счастие!  Восторг
переполняет маленькое сердце Темы.  От мысли,  что все это счастие произошло
от этого чудного,  так неожиданно распустившегося цветка, в Теме просыпается
нежное чувство к цветку.
     - Ми-и-ленький!  -  говорит он,  приседая на корточки, и тянется к нему
губами.
     Его  поза  самая  неудобная  и  неустойчивая.   Он  теряет  равновесие,
протягивает руки и...
     Все погибло!  Боже мой,  но  как же это случилось?!  Может быть,  можно
поправить?  Ведь это случилось оттого,  что он не удержался, упал. Если б он
немножко,  вот сюда,  уперся рукой,  цветок остался бы целым.  Ведь это одно
мгновение,  одна секунда...  Постойте!..  Но время не стоит. Тема чувствует,
что его точно кружит что-то,  что-то точно вырывает у него то,  что хотел бы
он удержать, и уносит на своих крыльях - уносит совершившийся факт, оставляя
Тему одного с ужасным сознанием непоправимости этого совершившегося факта.
     Какой резкой,  острой чертой,  какой страшной,  неумолимой, беспощадной
силой оторвало его вдруг сразу от всего!
     Что  из  того,  что  так  весело поют птички,  что сквозь густую листву
пробивается солнце,  играя на мягкой земле веселыми светлыми пятнышками, что
беззаботная  мошка  ползет  по  лепестку,   вот  остановилась,   надувается,
выпускает свои  крылышки  и  собирается лететь  куда-то,  навстречу нежному,
ясному дню?
     Что  из  того,  что когда-нибудь будет опять сверкать такое же  веселое
утро,  которое он  не  испортит,  как  сегодня?  Тогда будет другой мальчик,
счастливый,  умный,  довольный. Чтоб добраться до этого другого, надо пройти
бездну,  разделяющую его от  этого другого,  надо пережить что-то  страшное,
ужасное.  О,  что бы он дал, чтобы все вдруг остановилось, чтобы всегда было
это свежее,  яркое утро,  чтобы папа и мама всегда спали... Боже мой, отчего
он такой несчастный? Отчего над ним тяготеет какой-то вечный неумолимый рок?
Отчего он всегда хочет так хорошо,  а выходит все так скверно и гадко?..  О,
как сильно,  как глубоко старается он заглянуть в  себя,  постигнуть причину
этого.  Он хочет ее понять,  он будет строг и  беспристрастен к  себе...  Он
действительно дурной мальчик. Он виноват, и он должен искупить свою вину. Он
заслужил наказание,  и пусть его накажут. Что же делать? И он знает причину,
он нашел ее!  Всему виною его гадкие,  скверные руки! Ведь он не хотел, руки
сделали, и всегда руки. И он придет к отцу и прямо скажет ему:
     - Папа,  зачем тебе сердиться даром, я знаю теперь хорошо, кто виноват,
- мои руки.  Отруби мне их,  и я всегда буду добрый, хороший мальчик. Потому
что я люблю и тебя,  и маму,  и всех люблю, а руки мои делают так, что я как
будто никого не люблю. Мне ни капли их не жалко.
     Мальчику кажется,  что его доводы так убедительны,  так чистосердечны и
ясны, что они должны подействовать.
     Но  цветок  по-прежнему лежит  на  земле...  Время  идет...  Вот  отец,
встающий раньше матери,  покажется,  увидит,  все  сразу  поймет,  загадочно
посмотрит на сына и,  ни слова не говоря,  возьмет его за руку и  поведет...
Поведет,  чтоб не разбудить мать,  не через террасу,  а  через парадный ход,
прямо в  свой кабинет.  Затворится большая дверь,  и он останется с глазу на
глаз с ним.
     Ах,  какой он  страшный,  какое нехорошее у  него  лицо...  И  зачем он
молчит,  не  говорит ничего?!  Зачем  он  расстегивает свой  мундир?!  Какой
противный этот  желтенький узенький  ремешок,  который  виднеется в  складке
синих штанов его.  Тема стоит и,  точно очарованный,  впился в этот ремешок.
Зачем же  он стоит?  Он свободен,  его никто не держит,  он может убежать...
Никуда он  не  убежит.  Он  будет мучительно-тоскливо ждать.  Отец не  спеша
снимет этот  гадкий ремешок,  сложит вдвое,  посмотрит на  сына;  лицо  отца
нальется кровью,  и почувствует,  бесконечно сильно почувствует мальчик, что
самый близкий ему  человек может быть  страшным и  чужим,  что  к  человеку,
которого он должен и  хотел бы только любить до обожания,  он может питать и
ненависть,  и страх,  и животный ужас, когда прикоснутся к его щекам мягкие,
теплые ляжки отца, в которых зажмется голова мальчика.
     Маленький Тема,  бледный,  с  широко  раскрытыми глазами,  стоял  перед
сломанным  цветком,  и  все  муки,  весь  ужас  предстоящего возмездия  ярко
рисовались в его голове.  Все его способности сосредоточились теперь на том,
чтобы найти выход,  выход во  что бы то ни стало.  Какой-то шорох послышался
ему по  направлению от  террасы.  Быстро,  прежде чем что-нибудь сообразить,
нога мальчика решительно ступает на грядку,  он хватает цветок и  втискивает
его в землю рядом с корнем.  Для чего?  Смутная надежда обмануть?  Протянуть
время,  пока проснется мать,  объяснить ей,  как  все это случилось,  и  тем
отвратить предстоящую грозу? Ничего ясного не соображает Тема; он опрометью,
точно его преследуют все те ведьмы и волшебники,  о которых рассказывает ему
по  вечерам няня,  убегает от злополучного места,  минуя страшную теперь для
него террасу,  -  террасу,  где вдруг он  может увидать грозную фигуру отца,
который, конечно, по одному его виду сейчас же поймет, в чем дело.
     Он бежит,  и  ноги бессознательно направляют его подальше от опасности.
Он видит между деревьями большую площадку, посреди которой устроены качели и
гимнастика и где возвышается высокий,  выкрашенный зеленой краской столб для
гигантских шагов,  видит сестер,  бонну-немку.  Он  делает вольт в  сторону,
незаметно пригнувшись,  торопливо пробирается в виноградник, огибает большой
каменный сарай,  выходящий в сад своими глухими стенами,  перелезает ограду,
отделяющую сад от двора, и наконец благополучно достигает кухни.
     Здесь он только свободно вздыхает.
     В закоптелой, обширной, но низкой кухне, устроенной в подвальном этаже,
освещенный сверху маленькими окнами, все спокойно, все идет своим чередом.
     Повар,  в грязном белом фартуке, белокурый, ленивый, молодой, из бывших
крепостных,   Аким  лениво  собирается  разводить  плиту.   Ему  не  хочется
приниматься за скучную ежедневную работу,  он тянет, хлопает дверцами печки,
заглядывает в  духовой ящик,  внимательно осматривает,  точно  в  первый раз
видит конфорки,  фыркает,  брюзжит,  двадцать раз их  то сдвигает,  то опять
ставит на место...
     На  большом  некрашеном столе  в  беспорядке валяются грязные  тарелки.
Горничная Таня,  молодая девушка с длинной,  еще нечесаной косой,  торопливо
обгладывает какую-то вчерашнюю холодную кость. Еремей в углу молча возится с
концами  упряжных ремней,  бесконечно налаживая и  пригоняя конец  к  концу,
собираясь сшивать их приготовленными шилом и  дратвой.  Его жена,  Настасья,
толстая и грязная судомойка,  громко и сердито перемывает тарелки, энергично
хватая их со дна дымящейся теплой лоханки. Вытертые тарелки с шумом летят на
рядом стоящую скамью. Рукава Настасьи засучены; здоровое белое тело на руках
трясется при всяком ее  движении,  губы плотно сжаты,  глаза сосредоточены и
мечут искры.
     Ровесник Темы  -  произведение Настасьи и  Еремея  -  толстопузый рябой
Иоська сидит на кровати,  болтает ногами и пристает к матери,  чтобы та дала
ему грошик.
     - Не дам,  не дам,  сто чертив твоей мами! - кричит отчаянно Настасья и
еще плотнее стискивает свои губы, еще энергичнее сверкает глазами.
     - Г-е?! - тянет Иоська плаксивую монотонную ноту. - Дай грошик.
     - Отчипысь,  прокляте!  Будь ты скажено!  -  кричит Настасья,  точно ее
режут.
     Тема с завистью смотрит на эти простые,  несложные отношения.  Вот она,
кажется,  и кричит и бранится, а не боится ее Иоська. Если мать и побить его
захочет,  -  а  Иоська  отлично  знает,  когда  она  этого  захочет,  -  он,
вырвавшись, убежит во двор. Если мать и бросится за ним и, не догнав, станет
кричать своим громким голосом,  так кричать,  что живот ее  то и  дело будет
подпрыгивать  кверху:  "Ходи  сюда,  бисова  дытына!",  то  "бисова  дытына"
понимает, что ходить не следует, потому что его побьют, а так как ему именно
этого не  хочется,  то  он  и  не  идет,  но и  не скрывается,  инстинктивно
сознавая, что очень раздражать не следует. Стоит Иоська где-нибудь поодаль и
хнычет,  лениво и притворно,  а сам зорко следит за всяким движением матери;
ноги у  него расставлены,  сам наклонился вперед,  вот-вот готов дать нового
стрекача.
     Мать постоит,  постоит,  еще сто чертей посулит себе и  уйдет в  кухню.
Иоська фланирует,  развлекается,  шалит,  но  голод  заставляет его  наконец
возвратиться в кухню. Подойдет к двери и пустит пробный шар:
     - Г-е?!
     Это нечто среднее между нахальным требованием и просьбой о помиловании,
между хныканьем и криком.
     - Только взойды, бодай тебе чертяка взяла! - несется из кухни.
     - Г-е?! - настойчивее и смелее повторяет Иоська.
     Кончается все  это  тем,  что  дверь  с  шумом  растворяется,  Иоська с
быстротой ветра улепетывает подальше,  на  пороге появляется грозная мать  с
первым попавшимся поленом в руках, которое летит вдогонку за блудным сыном.
     Дело уже Иоськи увернуться от  полена,  но  после этого путь к  столу с
объедками барской  еды  считается свободным.  Иоська  сразу  сбрасывает свой
скромный облик и  с видом делового человека,  которому некогда тратить время
на пустые формальности, прямо и смело направляется к столу.
     Если по  дороге он  все-таки получал иной раз легкую затрещину -  он за
этим  не  гнался и,  огрызнувшись каким-нибудь упрямым звуком вроде  "у-у!",
энергично принимался за еду.
     - Иеремей, Буланку закладывай! - кричит сверху нянька. - В дрожки!
     - Кто едет? - кричит снизу встрепенувшийся Тема.
     - Папа и мама в город.
     Это целое событие.
     - Скоро едут? - спрашивает Тема.
     - Одеваются.
     Тема соображает,  что отец торопится,  значит,  перед отъездом в сад не
пойдет,  и,  следовательно,  до  возвращения родителей он свободен от всяких
взысканий. Он чувствует мгновенный подъем духа и вдохновенно кричит:
     - Иоська, играться!
     Он  выбегает снова  в  сад  и  теперь смело  и  уверенно направляется к
сестрам.
     - Будем играться! - кричит он, подбегая. - В индейцев?!
     И Тема от избытка чувств делает быстрый прыжок перед сестрами.
     Пока  бонна  и  сестры,  под  предводительством  старшей  сестры  Зины,
обсуждают его предложение,  он уже рыщет,  отыскивая подходящий материал для
луков.  Бежать к  изгороди слишком далеко,  хочется скорей,  сейчас...  Тема
выхватывает несколько прутьев,  почему-то  торчавших из  бочки,  пробует  их
гибкость, но они ломаются, не годятся.
     - Тема! - раздается дружный вопль.
     Тема замирает на мгновенье.
     - Это папины лозы! Что ты сделал?!
     Но Тема уже все и без этого сообразил:  у него вихрем мелькает сознание
необходимости протянуть время до отъезда, и он небрежно кричит:
     - Знаю, знаю, папа приказал их выбросить - они не годятся!
     И  для большей убедительности он подбирает поломанные лозы и  с помощью
Иоськи несет их на черный двор. Зина подозрительно провожает его глазами, но
Тема искусно играет свою роль,  идет тихо, не спеша вплоть до самой калитки.
Но  за  калиткой  он  быстро  бросает  лозы;  отчаянье  охватывает  его.  Он
стремительно бежит,  бежит  от  мрачных  мыслей  тяжелой развязки,  от  туч,
неизвестно  откуда  скопляющихся над  его  горизонтом.  Одно  с  мучительной
ясностью стоит в голове: поскорее бы отец и мать уезжали.
     Еремей  с  озабоченным видом  стоит  около  дрожек,  нерешительно чешет
спину,  мрачно смотрит на немытый экипаж,  на засохшую грязь и  окончательно
теряется от мысли,  что теперь делать: начинать ли мыть, подмазывать ли, или
уж так запрягать.  Тема волнуется,  хлопочет,  тащит хомут, понуждает Еремея
выводить лошадь,  и  Еремей под  таким энергичным давлением начинает наконец
запрягать.
     - Не  так,  панычику,  не так,  -  громко замечает флегматичный Еремей,
тяготясь этой суетливой, бурной помощью.
     Теме кажется, что время идет невыносимо медленно.
     Наконец, экипаж готов.
     Еремей надевает свой  кучерской парусиновый кафтан с  громадным сальным
пятном на животе,  клеенчатую с поломанными полями шляпу,  садится на козлы,
трогает, задевает обязательно за ворота, отделяющие грязный двор от чистого,
и подкатывает к крыльцу.
     Время бесконечно тянется. Отчего они не выходят? Вдруг не поедут?! Тема
переживает мучительные минуты.  Но  вот  парадные двери отворяются,  выходят
отец с матерью.
     Отец,  седой,  хмурый по обыкновению, в белом кителе, что-то озабоченно
соображает;  мать в кринолине, черных нитяных перчатках без пальцев, в шляпе
с  широкими черными лентами.  Сестры бегут из  сада.  Мать наскоро крестит и
целует их  и  спохватывается о  Теме;  сестры ищут его  глазами,  но  Тема с
Иоськой притаились за углом, и сестры говорят матери, что Тема в саду.
     - Будьте с ним ласковы.
     Тема,   благоразумно  решивший  было  не   показываться,   стремительно
выскакивает из засады и стремительно бросается к матери. Если бы не отец, он
сейчас бы ей все рассказал. Но он только особенно горячо целует ее.
     - Ну, довольно! - говорит ласково мать и смутно соображает, что совесть
Темы не совсем чиста.
     Но мысль о забытых ключах отвлекает ее.
     - Ключи,  ключи!  - говорит она, и все стремительно бросаются в комнаты
за ключами.
     Отец  пренебрежительно  косится  на  ласки  сына  и  думает,   что  это
воспитание  выработает  в  конце  концов  из  его  сына  какую-то  противную
слюнявку. Он срывает свое раздражение на Еремее.
     - Буланка опять закована на правую переднюю ногу? - говорит он.
     Еремей перегибается с  козел и внимательно всматривается в отставленную
ногу Буланки.
     Тема озабоченно следит за ними глазами. Еремей прокашливается и говорит
каким-то поперхнувшимся голосом:
     - Мабуть, оступывся.
     Ложь возмущает и бесит отца.
     - Болван! - говорит он, точно выстреливает из ружья.
     Еремей энергично откашливается,  ерзает на  козлах и  молчит.  Тема  не
понимает, за что отец бранит Еремея, и тоскливое чувство охватывает его.
     - Размазня, лентяй! Грязь развел такую, что сесть нельзя.
     Тема быстро окидывает взглядом экипаж.
     Еремей невозмутимо молчит.  Тема видит,  что Еремею нечего сказать, что
отец прав, и, облегченно вздыхая, чувствует удовлетворение за отца.
     Ключи принесли,  мать и  отец сидят в  экипаже,  Еремей подобрал вожжи,
Настасья стоит у ворот.
     - Трогай! - приказывает отец.
     Мать крестит детей и говорит:  "Тема,  не шали",  и экипаж торжественно
выкатывается на  улицу.  Когда же  он  исчезает из глаз,  Тема вдруг ощущает
такой прилив радости,  что ему хочется выкинуть что-нибудь такое, чтобы все,
все -  и сестры,  и бонна,  и Настасья,  и Иоська -  так и ахнули. Он стоит,
несколько мгновений ищет в  уме чего-нибудь подходящего и  ничего другого не
может  придумать,   как,  стремглав  выбежав  на  улицу,  перерезать  дорогу
какому-то несущемуся экипажу. Раздается общий отчаянный вопль:
     - Тема, Тема, куда?!
     - Тема-а!  -  несется пронзительный крик бонны и  достигает чуткого уха
матери.
     Из облака пыли вдруг раздается голос матери, сразу все понявшей:
     - Тема, домой!
     Тема,  успевший пробежать до половины дороги, останавливается, зажимает
обеими  руками  рот,   на  мгновение  замирает  на  месте,  затем  стремглав
возвращается назад.
     - А хочешь,  я на Гнедке верхом поеду, как Еремей?! - мелькает в голове
Темы новая идея, с которой он обращается к Зине.
     - Ну да! Тебя Гнедко сбросит! - говорит пренебрежительно Зина.
     Этого совершенно достаточно,  чтоб у Темы явилось непреодолимое желание
привести в  исполнение свой план.  Его сердце усиленно бьется и  замирает от
мысли,  как  поразятся все,  когда увидят его верхом на  Гнедке,  и,  выждав
момент, он лихорадочно шепчет что-то Иоське. Они оба незаметно исчезают.
     Препятствий нет.
     В  опустелой  конюшне  раздается  ленивая,  громкая  еда  Гнедка.  Тема
дрожащими  руками  торопливо  отвязывает  повод.   Красивый  жеребец  Гнедко
пренебрежительно обнюхивает маленькую фигурку и  нехотя плетется за  тянущим
его изо всей силы Темой.
     - Но,  но, - возбужденно понукает его Тема, стараясь губами делать, как
Еремей,  когда  тот  выводит лошадь.  Но  от  этого  звука  лошадь пугается,
фыркает, задирает голову и не хочет выходить из низких дверей конюшни.
     - Иоська, подгони ее сзади! - кричит Тема.
     Иоська лезет между ног лошади, но в это время Тема опять кричит ему:
     - Возьми кнут!
     Получив удар,  Гнедко стрелой вылетает из конюшни и  едва не вырывается
из рук Темы.
     Тема  замечает,  что  Гнедко от  удара  кнутом взял  сразу в  галоп,  и
приказывает Иоське, когда он сядет, снова ударить лошадь.
     Иоське одно удовольствие лишний раз хлестнуть лошадь.
     Гнедко торжественно выводится с  черного на чистый двор и подтягивается
к  близстоящей водовозной бочке.  В  последний момент к  Иоське возвращается
благоразумие.
     - Упадете, панычику! - нерешительно говорит он.
     - Ничего, - отвечает Тема с пересохшим от волнения горлом. - Ты только,
как  я  сяду,  крепко ударь ее,  чтоб она сразу в  галоп пошла.  Тогда легко
сидеть!
     Тема,  стоя  на  бочке,  подбирает поводья,  опирается руками на  холку
Гнедка и легко вспрыгивает ему на спину.
     - Дети, смотрите! - кричит он, захлебываясь от удовольствия.
     - Ай, ай, смотрите! - в ужасе взвизгивают сестры, бросаясь к ограде.
     - Бей! - командует, не помня себя от восторга, Тема.
     Иоська из всей силы вытягивает кнутом жеребца.  Лошадь,  как ужаленная,
мгновенно подбирается и  делает первый непроизвольный скачок к  улице,  куда
мордой она была поставлена,  но  затем,  сообразив,  она взвивается на дыбы,
круто  на  задних  ногах  делает поворот и  полным карьером несется назад  в
конюшню.
     Теме,   каким-то   чудом  удержавшемуся  при   этом  маневре,   некогда
рассуждать.  Перед ним ворота черного двора;  он  вовремя успевает наклонить
голову, чтобы не разбить ее о перекладину, и вихрем влетает на черный двор.
     Здесь ужас его положения обрисовывается ему с неумолимою ясностью.
     Он видит в  десяти саженях перед собой высокую каменную стену конюшни и
маленькую темную отворенную дверь и  сознает,  что разобьется о стену,  если
лошадь влетит в  конюшню.  Инстинкт самосохранения удесятеряет его силы,  он
натягивает,  как  может,  левый  повод,  лошадь сворачивает с  прямого пути,
налетает на торчащее дышло,  спотыкается,  падает с  маху на землю,  а  Тема
летит дальше и распластывается у самой стены, на мягкой, теплой куче навоза.
Лошадь вскакивает и влетает в конюшню. Тема тоже вскакивает, запирает за нею
дверь и оглядывается.
     Теперь,  когда все благополучно миновало,  ему хочется плакать,  но  он
видит в воротах бонну, сестер и соображает по их вытянувшимся лицам, что они
все видели. Он бодрится, но руки его дрожат; на нем лица нет, улыбка выходит
какой-то жалкой, болезненной гримасой.
     Град упреков сыплется на  его голову,  но  в  этих упреках он чувствует
некоторое  уважение  к  себе,  удивление  к  его  молодечеству и  мирится  с
упреками. Непривычная мягкость, с какой Тема принимает выговоры, успокаивает
всех.
     - Ты испугался?  -  пристает к нему Зина, - ты бледен, как стена, выпей
воды, помочи голову.
     Тему торжественно ведут опять к бочке и мочат голову. Между ним, бонной
и сестрой устанавливаются дружеские, миролюбивые отношения.
     - Тема,  -  говорит ласково Зина,  - будь умным мальчиком, не распускай
себя.  Ты ведь знаешь свой характер,  ты видишь: стоит тебе разойтись, тогда
уж ты не удержишь себя и наделаешь чего-нибудь такого,  чему и сам не будешь
рад потом.
     Зина говорит ласково, мягко, - просит.
     Теме это приятно, он сознает, что в словах сестры все - голая правда, и
говорит:
     - Хорошо, я не буду шалить.
     Но маленькая Зина, хотя на год всего старше своего брата, уже понимает,
как тяжело будет брату сдержать свое слово.
     - Знаешь,  Тема,  -  говорит она как можно вкрадчивее, - ты лучше всего
дай себе слово,  что ты не будешь шалить. Скажи: любя папу и маму, я не буду
шалить.
     Тема морщится.
     - Тема,  тебе же лучше!  -  подъезжает Зина.  - Ведь никогда еще папа и
мама не приезжали без того,  чтобы не наказать тебя. И вдруг приедут сегодня
и узнают, что ты не шалил.
     Просительная форма подкупает Тему.
     - Как люблю папу и маму, я не буду шалить.
     - Ну,  вот умница,  -  говорит Зина.  -  Смотри же, Тема, - уже строгим
голосом продолжает сестра,  -  грех тебе будет,  если ты  обманешь.  И  даже
потихоньку нельзя шалить,  потому что господь все видит,  и если папа и мама
не накажут, бог все равно накажет.
     - Но играться можно?
     - Все то  можно,  что фрейлейн скажет:  можно,  а  что фрейлейн скажет:
нельзя, то уже грех.
     Тема недоверчиво смотрит на бонну и насмешливо спрашивает:
     - Значит, фрейлейн святая?
     - Вот видишь, ты уж глупости говоришь! - замечает сестра.
     - Ну, хорошо! будем играться в индейцев! - говорит Тема.
     - Нет, в индейцев опасно без мамы, ты разойдешься.
     - А  я  хочу в  индейцев!  -  настаивает Тема,  и в его голосе слышится
капризное раздражение.
     - Ну,  хорошо!  -  спроси у фрейлейн,  ведь ты обещал,  как папу и маму
любишь, слушаться фрейлейн?
     Зина становится так,  чтобы только фрейлейн видела ее  лицо,  а  Тема -
нет.
     - Фрейлейн, правда в индейцев играть не надо?
     Тема все же  таки видит,  как Зина делает невозможные гримасы фрейлейн;
он смеется и кричит:
     - Э, так нельзя!
     Он бросается к фрейлейн,  хватает ее за платье и старается повернуть от
сестры. Фрейлен смеется.
     Зина энергично подбегает к брату,  кричит:  "Оставь фрейлейн", а сама в
то же время старается стать так,  чтобы фрейлейн видела ее лицо,  а  брат не
видел.  Тема понимает маневр,  хохочет,  хватает за  платье сестру и  делает
попытку поворотить ее лицо к себе.
     - Пусти! - отчаянно кричит сестра и тянет свое платье.
     Тема  еще  больше  хохочет и  не  выпускает сестриного платья,  держась
другой рукой за  платье бонны.  Зина  вырывается изо  всей силы.  Вдруг юбка
фрейлейн с шумом разрывается пополам, и взбешенная бонна кричит:
     - Думмер кнабе!..*
     ______________
     * Глупый мальчик!.. (от нем. dummer Knabe).

     Тема считает,  что,  кроме матери и  отца,  никто не  смеет его ругать.
Озадаченный и сконфуженный неожиданным оборотом дела, но возмущенный, он, не
задумываясь, отвечает:
     - Ты сама!
     - Ах! - взвизгивает фрейлейн.
     - Тема,  что ты сказал?!  -  подлетает сестра. - Ты знаешь, как тебе за
это достанется?! Проси сейчас прощения!!
     Но  требование -  плохое оружие с  Темой;  он  окончательно упирается и
отказывается просить прощения. Доводы не действуют.
     - Так ты не хочешь?! - угрожающим голосом спрашивает Зина.
     Тема трусит, но самолюбие берет верх.
     - Так вот что, уйдем от него все, пусть он один остается.
     Все, кроме Иоськи, уходят от Темы.
     Сестра идет и беспрестанно оглядывается:  не раскаялся ли Тема. Но Тема
явного раскаяния не  обнаруживает.  Хотя  сестра и  видит,  что  Тему  кошки
скребут,  но этого,  по ее мнению,  мало.  Ее раздражает упорство Темы.  Она
чувствует,  что  еще  капельку -  и  Тема сдастся.  Она быстро возвращается,
хватает Иоську за рукав и говорит повелительно:
     - Уходи и ты, пусть он совсем один останется.
     Неудачный маневр.
     Тема кидается на нее, толкает так, что она летит на землю, и кричит:
     - Убирайся к черту!
     Зина испускает страшных вопль,  поднимается на руки, некоторое время не
может продолжать кричать от схвативших ее горловых спазм и  только судорожно
поводит глазами.
     Тема в ужасе пятится.  Зина испускает наконец новый отчаянный крик,  но
на этот раз Теме кажется, что крик не совсем естественный, и он говорит:
     - Притворяйся, притворяйся!
     Зину  поднимают  и  уводят;  она  хромает.  Тема  внимательно следит  и
остается в  мучительной неизвестности:  действительно ли  Зина  хромает  или
только притворяется.
     - Пойдем, Иоська! - говорит он, подавляя вздох.
     Но Иоська говорит, что он боится и уйдет на кухню.
     - Иоська, - говорит Тема, - не бойся; я все сам расскажу маме.
     Но кредит Темы в глазах Иоськи подорван.  Он молчит,  и Тема чувствует,
что Иоська ему не верит.  Тема не может остаться без поддержки друга в такую
тяжелую для себя минуту.
     - Иоська,  -  говорит он взволнованно,  -  если ты не уйдешь от меня, я
после завтрака принесу тебе сахару.
     Это меняет положение вещей.
     - Сколько кусков? - спрашивает нерешительно Иоська.
     - Два, три, - обещает Тема.
     - А куда пойдем?
     - За  горку!  -  отвечает Тема,  выбирая самый  дальний угол  сада.  Он
понимает, что Иоська не желал бы теперь встретиться с барышнями.
     Они огибают двор, перелезают ограду и идут по самой отдаленной дорожке.
     Тема взволнован и переполнен всевозможными чувствами.
     - Иоська, - говорит он, - какой ты счастливый, что у тебя нет сестер! Я
хотел бы, чтобы у меня ни одной сестры не было. Если б они умерли все вдруг,
я ни капельки не плакал бы о них.  Знаешь: я попросил бы, чтобы тебя сделали
моим братом. Хорошо?!
     Иоська молчит.
     - Иоська,  -  продолжает Тема, - я тебя ужасно люблю... так люблю, что,
что хочешь со мной делай...
     Тема напряженно думает, чем доказать Иоське свою любовь.
     - Хочешь, зарой меня в землю... или, хочешь, плюнь на меня.
     Иоська озадаченно глядит на Тему.
     - Милый, голубчик, плюнь... Милый, дорогой...
     Тема бросается Иоське на шею, целует его, обнимает и умоляет плюнуть.
     После долгих колебаний Иоська осторожно плюет на кончик Теминой рубахи.
     Край рубахи с плевком Тема поднимает к лицу и растирает по своей щеке.
     Иоська пораженно и сконфуженно смотрит...
     Тема убежденно говорит:
     - Вот... вот как я тебя люблю!
     Друзья  подходят  к  кладбищенской стене,  отделяющей дом  от  старого,
заброшенного кладбища.
     - Иоська, ты боишься мертвецов? - спрашивает Тема.
     - Боюсь, - говорит Иоська.
     Тема предпочел бы похвастаться тем, что он ничего не боится, потому что
его отец ничего не  боится и  что он  хочет ничего не  бояться,  но в  такую
торжественную минуту он чистосердечно признается, что тоже боится.
     - Кто ж их не боится? - разражается красноречивой тирадой Иоська. - Тут
хоть самый первый генерал приди,  как  они ночью повылазят да  рассядутся по
стенкам,  так и тот убежит.  Всякий убежит.  Тут побежишь, как за ноги да за
плечи тебя хватать станет или вскочит на  тебя,  да  и  ну  колотить ногами,
чтобы вез его, да еще перегнется, да зубы и оскалит; у другого половина лица
выгнила, глаз нет. Тут забоишься! Хоть какой, и то...
     - Артемий Николаич,  завтракать!  -  раздается по саду молодой, звонкий
голос горничной Тани.
     Из-за деревьев мелькает платье Тани.
     - Пожалуйте завтракать,  -  говорит  горничная,  ласково  и  фамильярно
обхватывая Тему.
     Таня любит Тему.  Она в чистом,  светлом ситцевом платье;  от нее несет
свежестью,  густая коса ее  аккуратно расчесана,  добрые карие глаза смотрят
весело и мягко.
     Она дружелюбно ведет за  плечи Тему,  наклоняется к  его уху и  веселым
шепотом говорит:
     - Немка плакала!
     Немку, несмотря на ее полную безобидность, прислуга не любит.
     Тема вспоминает,  что в  его столкновении с  бонной у него союзники вся
дворня, - это ему приятно, он чувствует подъем духа.
     - Она назвала меня дураком, разве она смеет?
     - Конечно,  не смеет.  Папаша ваш генерал,  а она что?  Дрянь какая-то.
Зазналась.
     - Правда, когда я маме скажу все - меня не накажут?
     Таня не  хочет огорчать Тему;  она  еще  раз наклоняется и  еще раз его
целует, гладит его густые золотистые волосы.
     За завтраком обычная история. Тема почти ничего не ест. Перед ним лежит
на тарелке котлетка,  он косится на нее и лениво пощипывает хлеб.  Так как с
ним никто не говорит,  то обязанность уговаривать его есть добровольно берет
на себя Таня.
     - Артемий Николаевич, кушайте!
     Тема только сдвигает брови.
     В Зине борется гнев к Теме с желанием, чтобы он ел.
     Она смотрит в окошко и, ни к кому особенно не обращаясь, говорит:
     - Кажется, мама едет!
     - Артемий Николаич, скорей кушайте, - шепчет испуганно Таня.
     Тема  в  первое  мгновение поддается на  удочку  и  хватает вилку,  но,
убедившись, что тревога ложная, опять кладет вилку на стол.
     Зина снова смотрит в окно и замечает:
     - После завтрака всем, кто хорошо ел, будет сладкое.
     Теме хочется сладкого, но не хочется котлеты.
     Он начинает привередничать.  Ему хочется налить на котлетку прованского
масла.
     Таня уговаривает его, что масло не идет к котлетке.
     Но ему именно так хочется,  и,  так как ему не дают судка с маслом,  он
сам  лезет за  ним.  Зина  не  выдерживает:  она  не  может переваривать его
капризов,  быстро вскакивает, хватает судок с маслом и держит его в руке под
столом.
     Тема садится на  место и  делает вид,  что  забыл о  масле.  Зина зорко
следит и  наконец ставит судок  на  стол,  возле себя.  Но  Тема  улавливает
подходящий момент,  стремительно бросается к судку. Зина схватывает с другой
стороны, и судок летит на пол, разбиваясь вдребезги.
     - Это ты! - кричит сестра.
     - Нет, ты!
     - Это тебя бог наказал за то, что ты папу и маму не любишь.
     - Неправда, я люблю! - кричит Тема.
     - Ласен зи инен*, - говорит бонна и встает из-за стола.
     ______________
     * Оставьте его (от нем. lassen sie ihn).

     За ней встают все,  и начинается раздача пастилы. Когда очередь доходит
до  Темы,  бонна  колеблется.  Наконец она  отламывает меньшую против других
порцию и молча кладет перед Темой.
     Тема возмущенно толкает свою порцию, и она летит на пол.
     - Очень мило, - говорит Зина. - Мама все будет знать!
     Тема  молчит и  начинает ходить по  комнате.  Зину  интересует:  отчего
сегодня Тема не убегает,  по обыкновению, сейчас после завтрака. Сначала она
думает,  что  Тема хочет просить прощения у  бонны,  и  уже вступает в  свои
права:  она доказывает,  что теперь уже поздно,  что после этого сделано еще
столько...
     - Убирайся вон! - перебивает грубо Тема.
     - И  это мама будет знать!  -  говорит Зина и окончательно становится в
тупик: зачем он не уходит?
     Тема  продолжает упорно ходить по  комнате и  наконец достигает своего:
все уходят,  он  остается один.  Тогда он  мгновенно кидается к  сахарнице и
запускает в нее руку...
     Дверь  отворяется.  На  пороге  появляются бонна  и  Зина.  Он  бросает
сахарницу и стремглав выскакивает на террасу.
     Теперь все  погибло!  Такой  поступок,  как  воровство,  даже  мать  не
простит!
     К довершению несчастия собирается гроза. По небу полезли со всех сторон
тяжелые грозовые тучи;  солнце исчезло;  как-то сразу потемнело:  в  воздухе
запахло дождем.  Ослепительной змейкой блеснула молния,  над  самой  головой
оглушительными раскатами  прокатился  гром.  На  минуту  все  стихло,  точно
притаилось,  выжидая.  Что-то зашумело -  ближе,  ближе,  и  первые тяжелые,
большие  капли  дождя  упали  на   землю.   Через  несколько  мгновений  все
превратилось в  сплошную  серую  массу.  Целые  реки  полились сверху.  Была
настоящая южная гроза.
     Волей-неволей надо  бежать в  комнаты,  и  так  как  вход  туда  Иоське
воспрещен,  то Теме приходится остаться одному,  наедине со своими грустными
мыслями.
     Скучно. Время бесконечно тянется.
     Тема уселся на окне в  детской и уныло следил,  как потоки воды стекали
по стеклам, как постепенно двор наполнялся лужами, как бульки и пузыри точно
прыгали по мутной и грязной поверхности.
     - Артемий Николаич,  кушать хотите?  -  спросила,  появляясь в  дверях,
Таня.
     Теме давно хотелось есть, но ему было лень оторваться.
     - Хорошо, только сюда принеси хлеба и масла.
     - А котлетку?
     Тема отрицательно замотал головой.
     В  ожидании Тема  продолжал смотреть в  окно.  Потому ли,  что  ему  не
хотелось оставаться наедине со  своими  мыслями,  потому ли,  что  ему  было
скучно и  он  придумывал,  чем  бы  ему  еще развлечься,  или,  наконец,  по
общечеловеческому свойству  вспоминать о  своих  друзьях  в  тяжелые  минуты
жизни,  Тема вдруг вспомнил о  своей Жучке.  Он вспомнил,  что целый день не
видал ее. Жучка никогда никуда не отлучалась.
     Теме пришли вдруг в голову таинственные недружелюбные намеки Акима,  не
любившего Жучку за то, что она таскала у него провизию. Подозрение закралось
в его душу. Он быстро слез с окна, пробежал детскую, соседнюю комнату и стал
спускаться по крутой лестнице, ведущей в кухню. Этот ход был строго-настрого
воспрещен Теме  (за  исключением,  когда  бралась ванна),  ввиду возможности
падения, но теперь Теме было не до того.
     - Аким, где Жучка? - спросил Тема, войдя в кухню.
     - А я откуда знаю? - отвечал Аким, тряхнув своими курчавыми волосами.
     - Ты не убивал ее?
     - Ну вот, стану я руки марать об этакую дрянь.
     - Ты говорил, что убьешь ее?
     - Ну! А вы и поверили? так, шутил.
     И, помолчав немного, Аким проговорил самым естественным голосом:
     - Лежит где-нибудь притаившись от  дождя.  Да  вы  разве ее  не  видали
сегодня?
     - Нет, не видал.
     - Не знаю. Польстился разве кто, украл?
     Тема  было  совсем  поверил  Акиму,  но  последнее  предположение опять
смутило его.
     - Кто же ее украдет? Кому она нужна? - спросил он.
     - Да никому, положим, - согласился Аким. - Дрянная собачонка.
     - Побожись, что ты ее не убил! - И Тема впился глазами в Акима.
     - Да что вы,  панычику?  Да ей-богу же я ее не убивал!  Что ж вы мне не
верите?
     Теме стало неловко, и он проговорил, ни к кому особенно не обращаясь:
     - Куда ж она девалась?
     И  так как ответа никакого не последовало,  то Тема,  оглянувши еще раз
Акима  и  всех  присутствовавших,  причем  заметил  лукавый  взгляд  Иоськи,
свесившегося с  печки и  с любопытством наблюдавшего всю сцену,  возвратился
наверх.
     Он  опять уселся на  окно в  детской и  все думал:  куда могла деваться
Жучка?
     Перед ним живо рисовалась Жучка,  тихая, безобидная Жучка, и мысль, что
ее  могли убить,  наполнила его сердце такой горечью,  что он  не  выдержал,
отворил окно и стал звать изо всей силы:
     - Жучка, Жучка! На, на, на! Цу-цу! Цу-цу! Фью, фью, фью!
     В  комнату  ворвался  шум  дождя  и  свежий  сырой  воздух.   Жучка  не
отзывалась.
     Все неудачи дня,  все пережитые невзгоды, все предстоящие ужасы и муки,
как  возмездие за  сделанное,  отодвинулись на  задний план перед этой новой
бедой: лишиться Жучки.
     Мысль,  что он больше не увидит своей курчавой Жучки, не увидит больше,
как она при его появлении будет жалостно визжать и  ползти к  нему на брюхе,
мысль,  что,  может быть,  уже больше ее нет на свете, переполняла душу Темы
отчаянием, и он тоскливо продолжал кричать:
     - Жучка! Жучка!
     Голос его  дрожал и  вибрировал,  звучал так нежно и  трогательно,  что
Жучка должна была отозваться.
     Но ответа не было.
     Что делать?! Надо немедленно искать Жучку.
     Вошедшая Таня принесла хлеб.
     - Подожди, я сейчас приду.
     Тема  опять спустился по  лестнице,  которая вела на  кухню,  осторожно
пробрался  мимо  дверей,  узким  коридором  достиг  выхода,  некоторое время
постоял в раздумье и выбежал во двор.
     Осмотрев черный двор,  он  заглянул во  все любимые закоулки Жучки,  но
Жучки нигде не было.  Последняя надежда!  Он бросился к  воротам заглянуть в
будку цепной собаки.  Но  у  самых ворот Тема услышал шум колес подъехавшего
экипажа и,  прежде чем  что-нибудь сообразить,  столкнулся лицом  к  лицу  с
отцом, отворявшим калитку. Тема опрометью бросился к дому.


II

НАКАЗАНИЕ

     Коротенькое   следствие   обнаруживает,    по   мнению   отца,   полную
несостоятельность системы воспитания сына.  Может быть,  для  девочек она  и
годится,  но натуры мальчика и девочки - вещи разные. Он по опыту знает, что
такое мальчик и чего ему надо.  Система?!  Дрянь,  тряпка, негодяй выйдет по
этой  системе.  Факты  налицо,  грустные факты -  воровать начал.  Чего  еще
дожидаться?!  Публичного позора?!  Так  прежде  он  сам  его  своими  руками
задушит.  Под  тяжестью этих  доводов  мать  уступает,  и  власть  на  время
переходит к отцу.
     Двери кабинета плотно затворяются.
     Мальчик  тоскливо,   безнадежно  оглядывается.   Ноги  его   совершенно
отказываются  служить,  он  топчется,  чтобы  не  упасть.  Мысли  вихрем,  с
ужасающей быстротой несутся в его голове. Он напрягается изо всех сил, чтобы
вспомнить то,  что он  хотел сказать отцу,  когда стоял перед цветком.  Надо
торопиться.  Он  глотает  слюну,  чтобы  смочить пересохшее горло,  и  хочет
говорить прочувствованным, убедительным тоном:
     - Милый папа, я придумал... я знаю, что я виноват... Я придумал: отруби
мои руки!..
     Увы! то, что казалось так хорошо и убедительно там, когда он стоял пред
сломанным цветком,  здесь выходит очень неубедительно.  Тема чувствует это и
прибавляет для усиления впечатления новую, только что пришедшую ему в голову
комбинацию:
     - Или отдай меня разбойникам!
     - Ладно,  -  говорит сурово  отец,  окончив необходимые приготовления и
направляясь к сыну. - Расстегни штаны...
     Это  что-то  новое?!  Ужас охватывает душу мальчика;  руки его,  дрожа,
разыскивают торопливо пуговицы штанишек;  он испытывает какое-то болезненное
замирание,  мучительно роется в  себе,  что еще сказать,  и наконец голосом,
полным испуга и мольбы, быстро, несвязно и горячо говорит:
     - Милый мой,  дорогой,  голубчик... Папа! Папа! Голубчик... Папа, милый
папа, постой! Папа?! Ай, ай, ай! Аяяяй!..
     Удары сыплются.  Тема извивается,  визжит,  ловит сухую, жилистую руку,
страстно целует ее,  молит.  Но что-то другое рядом с  мольбой растет в  его
душе.  Не целовать,  а бить,  кусать хочется ему эту противную, гадкую руку.
Ненависть, какая-то дикая, жгучая злоба охватывает его.
     Он бешено рвется, но железные тиски еще крепче сжимают его.
     - Противный, гадкий, я тебя не люблю! - кричит он с бессильной злобой.
     - Полюбишь!
     Тема яростно впивается зубами в руку отца.
     - Ах ты змееныш?!
     И  ловким поворотом Тема на  диване,  голова его в  подушке.  Одна рука
придерживает, а другая продолжает хлестать извивающегося, рычащего Тему.
     Удары  глухо  сыплются один  за  другим,  отмечая рубец  за  рубцом  на
маленьком посинелом теле.
     С  помертвелым лицом ждет  мать исхода,  сидя одна в  гостиной.  Каждый
вопль рвет ее за самое сердце, каждый удар терзает до самого дна ее душу.
     Ах!  Зачем она  опять дала  себя убедить,  зачем связала себя словом не
вмешиваться и ждать?
     Но  разве  он  смел  так  связать  ее  словом?!   И,  наконец,  он  сам
увлекающийся,  он может не заметить,  как забьет мальчика! Боже мой! Что это
за хрип?!
     Ужас наполняет душу матери.
     - Довольно, довольно! - кричит она, врываясь в кабинет. - Довольно!!.
     - Полюбуйся, каков твой звереныш! - сует ей отец прокушенный палец.
     Но  она не видит этого пальца.  Она с  ужасом смотрит на диван,  откуда
слезает в  это  время растрепанный,  жалкий,  огаженный звереныш и  дико,  с
инстинктом  зверя,  о  котором  на  минуту  забыли,  пробирается  к  выходу.
Мучительная боль пронизывает мать.  Горьким чувством звучат ее слова,  когда
она говорит мужу:
     - И это воспитание?!  Это знание натуры мальчика?! Превратить в жалкого
идиота ребенка, вырвать его человеческое достоинство - это воспитание?!
     Желчь охватывает ее.  Вся кровь приливает к ее сердцу.  Острой,  тонкой
сталью впивается ее голос в мужа.
     - О   жалкий  воспитатель!   Щенков  вам  дрессировать,   а   не  людей
воспитывать!
     - Вон! - ревет отец.
     - Да,  я уйду,  -  говорит мать, останавливаясь в дверях, - но объявляю
вам,  что через мой труп вы  перешагнете,  прежде чем я  позволю вам еще раз
высечь мальчика.
     Отец не может прийти в  себя от неожиданности и  негодования.  Не скоро
успокаивается он  и  долго  еще  мрачно ходит по  комнате,  пока  наконец не
останавливается возле окна, рассеянно всматривается в заволакиваемую ранними
сумерками серую даль и возмущенно шепчет:
     - Ну, извольте вы тут с бабами воспитывать мальчика!


III

ПРОЩЕНИЕ

     В  то же время мать проходит в детскую,  окидывает ее быстрым взглядом,
убеждается, что Темы здесь нет, идет дальше, пытливо всматривается на ходу в
отворенную дверь маленькой комнаты,  замечает в  ней маленькую фигурку Темы,
лежащего на диване с уткнувшимся лицом,  проходит в столовую, отворяет дверь
в спальную и сейчас же плотно затворяет ее за собой.
     Оставшись одна,  она тоже подходит к окну, смотрит и не видит темнеющую
улицу. Мысли роем носятся в ее голове.
     Пусть Тема так и лежит, пусть придет в себя, надо его теперь совершенно
предоставить себе...  Белье бы переменить...  Ах,  боже мой, боже мой, какая
страшная ошибка,  как могла она допустить это!  Какая гнусная гадость! Точно
ребенок сознательный негодяй!  Как не  понять,  что если он делает глупости,
шалости,  то делает только потому, что не видит дурной стороны этой шалости.
Указать ему эту дурную сторону,  не с своей, конечно, точки зрения взрослого
человека,  с его, детской, не себя убедить, а его убедить, задеть самолюбие,
опять-таки его детское самолюбие,  его слабую сторону, суметь добиться этого
- вот задача правильного воспитания.
     Сколько времени надо,  пока  все  это  опять войдет в  колею,  пока  ей
удастся опять подобрать все эти тонкие,  неуловимые нити,  которые связывают
ее с мальчиком,  нити, которыми она втягивает, так сказать, этот живой огонь
в  рамки повседневной жизни,  втягивает,  щадя и  рамки,  щадя и силу огня -
огня,  который со временем ярко согреет жизнь соприкоснувшихся с  ним людей,
за  который тепло  поблагодарят ее  когда-нибудь  люди.  Он,  муж,  конечно,
смотрит  с  точки  зрения  своей  солдатской  дисциплины,   его  самого  так
воспитывали,  ну  и  сам  он  готов  сплеча обрубить все  сучки и  задоринки
молодого деревца,  обрубить,  даже не  сознавая,  что  рубит с  ними будущие
ветки...
     Няня маленькой Ани просовывает свою по-русски повязанную голову.
     - Аню перекрестить...
     - Давай! - И мать крестит девочку.
     - Артемий Николаевич в комнате? - спрашивает она няню.
     - Сидят у окошка.
     - Свечка есть?
     - Потушили. Так в темноте сидят.
     - Заходила к нему?
     - Заходила... Куды!.. Эх!.. - Но няня удерживается, зная, что барыня не
любит нытья.
     - А больше никто не заходил?
     - Таня еще... кушать носила.
     - Ел?
     - И-и!  Боже  упаси,  и  смотреть не  стал...  Целый день не  емши.  За
завтраком маковой росинки не взял в рот.
     Няня вздыхает и, понижая голос, говорит:
     - Белье бы ему переменить да обмыть... Это ему, поди, теперь пуще всего
зазорно...
     - Ты говорила ему о белье?
     - Нет...  Куда!..  Как только наклонилась было, а он этак плечиками как
саданет меня... Вот Таню разве послушает...
     - Ничего не  надо  говорить...  Никто ничего не  замечайте...  Прикажи,
чтобы приготовили обе ванны поскорее для всех,  кроме Ани... Позови бонну...
Смотри, никакого внимания...
     - Будьте спокойны, - говорит сочувствующим голосом няня.
     Входит фрейлейн.
     Она очень жалеет,  что все так случилось,  но с мальчиком ничего нельзя
было сделать...
     - Сегодня дети  берут ванну,  -  сухо перебивает мать.  -  Двадцать два
градуса.
     - Зер гут*, мадам, - говорит фрейлейн и делает книксен.
     ______________
     * Очень хорошо (от нем. sehr gut).

     Она  чувствует,  что  мадам недовольна,  но  ее  совесть чиста.  Она не
виновата;   фрейлейн  Зина  свидетельница,   что  с  мальчиком  нельзя  было
справиться.  Мадам молчит:  бонна знает,  что это значит. Это значит, что ее
оправдания не приняты.
     Хотя она очень дорожит местом,  но ее совесть спокойна.  И,  в сознании
своей  невинности,  она  скромно,  но  с  чувством оскорбленного достоинства
берется за ручку.
     - Позовите Таню.
     - Зер гут, мадам, - отвечает бонна и уже за дверями делает книксен.
     В последней нотке мадам бонна услыхала что-то такое,  что возвращает ей
надежду удержать за собой место, и она воскресшим голосом говорит:
     - Таню, бариня идить!
     Таня оправляется и входит в спальню.
     Таня всегда купает Тему.  Летом,  в те дни,  когда детей не мылили, ему
разрешалось самому купаться,  без помощи Тани,  и это доставляло Теме всегда
громадное удовольствие: он купался, как папа, один.
     - Если Артемий Николаевич пожелает купаться один, пусть купается. Перед
тем как вести его в ванную,  положи на стол кусок хлеба -  не отрезанный,  а
так, отломанный, как будто нечаянно его забыли. Понимаешь?
     Таня давно все поняла и весело и ласково отвечает:
     - Понимаю, сударыня!
     - Купаться будут  все;  сначала барышни,  а  потом  Артемий Николаевич.
Ванну на двадцать два градуса. Ступай.
     Но тотчас же мать снова позвала Таню и прибавила:
     - Таня, перед тем как поведешь Артемия Николаевича, убавь в ванной свет
в лампе так,  чтобы был полумрак.  И поведешь его не через детскую,  а прямо
через девичью...  И чтоб никого в это время не было,  когда он будет идти. В
девичьей тоже убавь свет.
     - Слушаю-с.
     Купанье -  всегда событие и  всегда приятное.  Но на этот раз в детской
оживление слабое.  Дети находятся под влиянием наказания брата,  а главное -
нет поджигателя обычного возбуждения, Темы. Дети идут как-то лениво, купанье
какое-то  неудачное,  поспешное,  и  через двадцать минут они уже,  в  белых
чепчиках, гуськом возвращаются назад в детскую.
     Под дыханием мягкой южной ночи мать Темы возбужденно ходит по комнате.
     По  свойству своей оптимистической натуры она не  хочет больше думать о
настоящем: оно будет исправлено, ошибка не повторится, и довольно.
     Чтобы развлечь себя, она вышла на террасу подышать свежим воздухом.
     Она видит в окно возвращающееся из ванной шествие и останавливается.
     Вот впереди идет Зина - требовательный к себе и другим, суровый, жгучий
исполнитель воли. Девочка загадочно, непреклонно смотрит своими черными, как
ночь юга,  глазами и точно видит уже где-то далеко какой-то ей одной ведомый
мир.
     Вот   тихая,   сосредоточенная,   болезненная  Наташа   смотрит  своими
вдумчивыми глазами,  пытливо чуя и  отыскивая те  тонкие,  неуловимые звуки,
которые,  собранные терпеливо и  нежно,  чудно зазвучат со  временем близким
сладкою песнью любви и страданий.
     Вот Маня -  ясное майское утро,  готовая всех согреть,  осветить своими
блестящими глазками.
     Сережик -  "глубокий философ", маленький Сережик, только что начинающий
настраивать свой  сложный маленький механизм,  только что  пробующий трогать
его струны и  чутко прислушивающийся к этим тонким,  протяжным отзвучьям,  -
невольно манит к себе.
     - Эт-та что?  -  медленно,  певуче тянет он и  так же медленно подымает
свой маленький пальчик.
     - Синее небо, мой милый.
     - Эт-та что?
     - Небо,  мой крошка, небо, малютка, недосягаемое синее небо, куда вечно
люди смотрят, но вечно ходят по земле.
     Вот и Аня поднялась с своей кроватки навстречу идущим -  крошечная Аня,
маленький вопросительный знак, с теплыми веселыми глазками.
     А  вот  промелькнула в  девичьей фигуре  ее  набедокурившего баловня  -
живого,   как  огонь,   подвижного,   как  ртуть,  неуравновешенного,  вечно
взбудораженного,  возбужденного,  впечатлительного, безрассудного сына. Но в
этой сутолоке чувств сидит горячее сердце.
     Продолжая гулять, мать обошла террасу и пошла к ванной.
     Шествие при входе в  детскую заключает маленький Сережик,  с откинутыми
ручонками, как-то потешно ковыляющий на своих коротеньких ножках.
     - А  папа Тему би-й,  -  говорит он,  вспоминая почему-то  о  наказании
брата.
     - Тс!   -  подлетает  к  нему  стремительно  Зина,  строго  соблюдавшая
установленное матерью правило,  что  о  наказаниях,  постигших виновных,  не
имеют права вспоминать.
     Но Сережик еще слишком мал.  Он знать не желает никаких правил и потому
снова начинает:
     - А папа...
     - Молчи!  -  зажимает ему рот Зина.  Сережик уже собирает в  хорошо ему
знакомую гримасу лицо,  но  Зина  начинает быстро,  горячо нашептывать брату
что-то на ухо,  указывая на двери соседней комнаты,  где сидит Тема. Сережик
долго недоверчиво смотрит,  не решаясь распроститься с  сделанной гримасой и
извлечь из нее готовый уже вопль, но в конце концов уступает сестре, идет на
компромисс и соглашается смотреть картинки зоологического атласа.
     - Артемий Николаич,  пожалуйте! - говорит веселым голосом Таня, отворяя
дверь маленькой комнаты со стороны девичьей.
     Тема молча встает и стесненно проходит мимо Тани.
     - Одни или со мной? - беспечно спрашивает она вдогонку.
     - Один, - отвечает быстро, уклончиво Тема и спешит пройти девичью.
     Он  рад полумраку.  Он  облегченно вздыхает,  когда затворяет за  собой
дверь ванной. Он быстро раздевается и лезет в ванну. Обмывшись, он вылезает,
берет свое грязное белье и начинает полоскать его в ванне.  Ему кажется,  он
умер бы со стыда,  если бы кто-нибудь узнал,  в чем дело;  пусть лучше будет
мокрое.  Кончив свою стирку,  Тема скомкивает в  узел белье и  ищет глазами,
куда бы  его сунуть;  он засовывает наконец свой узел за старый,  запыленный
комод.  Успокоенный,  он идет одеваться, и глаза его наталкиваются на кусок,
очевидно,  забытого кем-то хлеба.  Мальчик с жадностью кидается на него, так
как целый день ничего не ел.  Годы берут свое: он сидит на скамейке, болтает
ножонками и  с  наслаждением ест.  Всю  эту сцену видит мать и  взволнованно
отходит от  окна.  Она  гонит от  себя  впечатление этой  сцены,  потому что
чувствует,   что  готова  расплакаться.  Она  освежает  лицо,  поворачиваясь
навстречу мягкому южному ветру, стараясь ни о чем не думать.
     Кончив есть,  Тема встал и  вышел в  коридор.  Он  подошел к  лестнице,
ведущей  в  комнаты,  остановился на  мгновенье,  подумал,  прошел  мимо  по
коридору и, поднявшись на крыльцо, нерешительно вполголоса позвал:
     - Жучка, Жучка!
     Он  подождал,  послушал,  вдохнул  в  себя  аромат  масличного  дерева,
потянулся за ним и, выйдя во двор, стал пробираться к саду.
     Страшно!  Он прижался лицом между двух стоек ограды и замер, охваченный
весь каким-то болезненным утомлением.
     Ночь после бури.
     Чем-то  волшебным рисуется в  серебристом сиянии луны  сад.  Разорванно
пробегают в  далеком  голубом  небе  последние влажные облака.  Ветер  точно
играет в пустом пространстве между садом и небом.  Беседка задумчиво смотрит
на  горке.  А  вдруг  мертвецы,  соскучившись сидеть на  стене,  забрались в
беседку и смотрят оттуда на Тему? Как-то таинственно страшно молчат дорожки.
Деревья шумят,  точно шепчут друг другу:  "Как страшно в  саду".  Вот что-то
черное беззвучно будто мелькнуло в  кустах:  на Жучку похоже!  А может быть,
Жучки давно и нет?! Как жутко вдруг стало. А там что белеет?! Кто-то идет по
террасе.
     - Артемий Николаевич,  -  говорит,  отворяя калитку и  подходя к  нему,
Таня, - спать пора.
     Тема точно просыпается.
     Он не прочь, он устал, но перед сном надо идти прощаться, надо пожелать
спокойной ночи маме и  папе.  Ох,  как не хочется!  Он сжал судорожно крепко
руками перила ограды и еще плотнее прильнул к ним лицом.
     - Артемий Николаич,  Темочка,  милый мой барин, - говорит Таня и целует
руки Темы, - идите к мамаше! Идите, мой милый, дорогой, - говорит она, мягко
отрывая и увлекая его за собой, осыпая на ходу поцелуями...
     Он в спальне у матери.
     Только лампадка льет  из  киота свой  неровный,  трепетный свет,  слабо
освещая предметы.
     Он стоит на ковре.  Перед ним в кресле сидит мать и что-то говорит ему.
Тема точно во  сне слушает ее слова,  они безучастно летают где-то возле его
уха.  Зато на маленькую Зину, подслушивающую у двери, речь матери бесконечно
сильно действует своею убедительностью.  Она не выдерживает больше и,  когда
до  нее долетают вдруг слова матери:  "а  если тебе не жаль,  значит,  ты не
любишь маму и папу", врывается в спальню и начинает горячо:
     - Я говорила ему...
     - Как ты смела, скверная девчонка, подслушивать?!
     И  "скверная девчонка",  подхваченная за  руку,  исчезает  мгновенно за
дверью.  Это изгнание его маленького врага пробуждает Тему.  Он  опять живет
всеми нервами своего организма.  Все  горе  дня  встает перед ним.  Он  весь
проникается сознанием зла, нанесенного ему сестрой. Обидное чувство, что его
никто не хочет выслушать, что к нему несправедливы, охватывает его.
     - Все  только слушают Зину...  Все  целый день на  меня нападают,  меня
никто не-е любит и никто не хо-о-чет вы-ы-слу-у...
     И Тема горько плачет, закрывая руками лицо.
     Долго плачет Тема, но горечь уже вылита.
     Он передал матери всю повесть грустного дня,  как она слагалась роковым
образом.  Его  глаза  распухли от  слез;  он  нервно  вздрагивает и  нет-нет
всхлипывает тройным вздохом.  Мать, сидя с ним на диване, ласково гладит его
густые волосы и говорит ему:
     - Ну,  будет,  будет...  мама не  сердится больше...  мама любит своего
мальчика...  мама знает,  что он будет у нее хороший,  любящий, когда поймет
только одну маленькую,  очень простую вещь.  И Тема может ее уже понять.  Ты
видишь,  сколько горя с тобой случилось,  а как ты думаешь отчего?  А я тебе
скажу: оттого, что ты еще маленький трус...
     Тема,  ждавший всяких обвинений,  но только не этого, страшно поражен и
задет этим неожиданным выводом.
     - Да, трус! Ты весь день боялся правды. И из-за того, что ты ее боялся,
все  беды твои и  случились.  Ты  сломал цветок.  Чего ты  испугался?  Пойти
сказать правду сейчас же.  Если б даже тебя и наказали,  то ведь, как теперь
сам видишь,  тем,  что не сказал правды, наказанья не избег. Тогда как, если
бы ты правду сказал,  тебя,  может быть,  и не наказали бы. Папа строгий, но
папа сам может упасть,  и всякий может. Наконец, если ты боялся папы, отчего
ты не пришел ко мне?
     - Я хотел сказать, когда вы садились в дрожки...
     Мать  вспомнила и  пожалела,  что  не  дала  хода охватившему ее  тогда
подозрению.
     - Отчего ты не сказал?
     - Я боялся папы...
     - Сам же говоришь, что боялся, значит - трус. А трусить, бояться правды
- стыдно.  Боятся правды скверные,  дурные люди,  а  хорошие люди  правды не
боятся и  согласны не  только,  чтобы их  наказывали за то,  что они говорят
правду, но рады и жизнь отдать за правду.
     Мать встала, подошла к киоту, вынула оттуда распятие и села опять возле
сына.
     - Кто это?
     - Бог.
     - Да,  бог,  который принял вид человека и  сошел с  неба на землю.  Ты
знаешь,  зачем он пришел?  Он пришел научить людей говорить и делать правду.
Ты видишь, у него на руках, на ногах и вот здесь кровь?
     - Вижу.
     - Эта  кровь оттого,  что  его  распяли,  то  есть повесили на  кресте;
пробили ему гвоздями руки,  ноги,  пробили ему бок,  и он умер от этого.  Ты
знаешь,  что бог все может,  ты знаешь, что он пальцем вот так пошевелит - и
все,  все мы сейчас умрем и  ничего не будет:  ни нашего дома,  ни сада,  ни
земли,  ни  неба.  Как ты  думаешь теперь,  отчего он позволил себя распять,
когда мог бы  взглядом уничтожить этих дурных людей,  которые его умертвили?
Отчего?
     Мать замолкла на мгновение и,  выразительно,  мягко заглядывая в широко
раскрытые глаза своего любимца-сына, проговорила:
     - Оттого,  что он не боялся правды,  оттого, что правда была ему дороже
жизни, оттого, что он хотел показать всем, что за правду не страшно умереть.
И когда он умирал,  он сказал:  кто любит меня,  кто хочет быть со мной, тот
должен не бояться правды.  Вот когда ты подрастешь и узнаешь,  как люди жили
прежде,  узнаешь,  что нельзя было бы жить на земле без правды,  тогда ты не
только перестанешь бояться правды,  а полюбишь ее так,  что захочешь умереть
за нее,  тогда ты будешь храбрый,  добрый,  любящий мальчик.  А тем,  что ты
сядешь на  сумасшедшую лошадь,  ты покажешь другим и  сам убедишься только в
том,  что ты еще глупый, не понимающий сам, что делаешь, мальчик, а вовсе не
то что ты храбрый, потому что храбрый знает, что делает, а ты не знаешь. Вот
когда ты знал,  что папа тебя накажет,  ты убежал,  а храбрый так не делает.
Папа был на войне: он знал, что там страшно, а все-таки пошел. Ну, довольно:
поцелуй маму и скажи ей, что ты будешь добрый мальчик.
     Тема молча обнял мать и спрятал голову на ее груди.


IV

СТАРЫЙ КОЛОДЕЗЬ

     Ночь.  Тема спит нервно и  возбужденно.  Сон  то  легкий,  то  тяжелый,
кошмарный.  Он то и дело вздрагивает.  Снится ему,  что он лежит на песчаной
отмели моря,  в  том месте,  куда их возят купаться,  лежит на берегу моря и
ждет,  что вот-вот накатится на  него большая холодная волна.  Он  видит эту
прозрачную зеленую волну,  как  она  подходит к  берегу,  видит,  как  пеной
закипает ее  верхушка,  как она вдруг точно вырастает,  подымается перед ним
высокой стеной;  он с замиранием и наслаждением ждет ее брызг,  ее холодного
прикосновения,   ждет  привычного  наслаждения,  когда  подхватит  его  она,
стремительно помчит  к  берегу и  выбросит вместе с  массою мелкого колючего
песку; но вместо холода, того живого холода, которого так жаждет воспаленное
от  начинающейся горячки тело  Темы,  волна обдает его  какими-то  удушливым
жаром,  тяжело наваливается и душит... Волна опять отливает, ему опять легко
и свободно, он открывает глаза и садится на кровати.
     Неясный полусвет ночника слабо освещает четыре детских кроватки и пятую
большую,  на которой сидит теперь няня в  одной рубахе,  с выпущенной косой,
сидит и сонно качает маленькую Аню.
     - Няня, где Жучка? - спрашивает Тема.
     - И-и, - отвечает няня, - Жучку в старый колодезь бросил какой-то ирод.
- И,  помолчав,  прибавляет: - Хоть бы убил сперва, а то так, живьем... Весь
день, говорят, визжала, сердечная...
     Теме живо представляется старый заброшенный колодезь в углу сада, давно
превращенный в свал всяких нечистот,  представляется скользящее,  жидкое дно
его,  которое иногда с  Иоськой они  любили освещать,  бросая туда зажженную
бумагу.
     - Кто бросил? - спрашивает Тема.
     - Да ведь кто? Разве скажет!
     Тема  с  ужасом вслушивается в  слова няни.  Мысли роем теснятся в  его
голове,  у  него мелькает масса планов,  как спасти Жучку,  он  переходит от
одного невероятного проекта к  другому и  незаметно для себя снова засыпает.
Он просыпается опять от какого-то толчка среди прерванного сна, в котором он
все вытаскивал Жучку какой-то длинной петлей.  Но Жучка все обрывалась, пока
он  не  решил сам  лезть за  нею.  Тема совершенно явственно помнит,  как он
привязал веревку  к  столбу  и,  держась за  эту  веревку,  начал  осторожно
спускаться по срубу вниз;  он уж добрался до половины,  когда ноги его вдруг
соскользнули,  и он стремглав полетел на дно вонючего колодца.  Он проснулся
от этого падения и опять вздрогнул, когда вспомнил впечатление падения.
     Сон  с  поразительной ясностью стоял  перед  ним.  Через  ставни  слабо
брезжил начинающийся рассвет.
     Тема чувствовал во всем теле какую-то болезненную истому, но, преодолев
слабость,  решил  немедля выполнить первую  половину сна.  Он  начал  быстро
одеваться.  В  голове у  него мелькнуло опасение,  как бы опять эта затея не
затянула его на путь вчерашних бедствий,  но,  решив, что ничего худого пока
не делает,  он,  успокоенный,  подошел к няниной постели, поднял лежавшую на
полу коробку с серными спичками, взял горсть их к себе в карман, на цыпочках
прошел через  детскую и  вышел  в  столовую.  Благодаря стеклянной двери  на
террасу здесь было уже порядочно светло.
     В столовой царил обычный утренний беспорядок -  на столе стоял холодный
самовар,  грязные стаканы,  чашки,  валялись на скатерти куски хлеба, стояло
холодное блюдо жаркого с застывшим белым жиром.
     Тема  подошел  к  отдельному столику,  на  котором лежала  кипа  газет,
осторожно выдернул  из  середины несколько номеров,  на  цыпочках подошел  к
стеклянной двери и  тихо,  чтобы не  произвести шума,  повернул ключ,  нажал
ручку и вышел на террасу.
     Его обдало свежей сыростью рассвета.
     День только что начинался.  По  бледному голубому небу там и  сям точно
клочьями повисли мохнатые,  пушистые облака.  Над  садом легкой дымкой стоял
туман.  На террасе было пусто,  и только платок матери, забытый на скамейке,
одиноко валялся, живо напомнив Теме вчерашний вечер со всеми его перипетиями
и с сладким примирительным концом.
     Он  спустился по  ступенькам террасы в  сад.  В  саду  царил  такой  же
беспорядок  вчерашнего  дня,   как  и  в  столовой.   Цветы  с  слепившимися
перевернутыми листьями,  как  их  прибил вчера дождь,  пригнулись к  грязной
земле.  Мокрые желтые дорожки говорили о силе вчерашних потоков.  Деревья, с
опрокинутой ветром листвой,  так и остались наклоненными,  точно забывшись в
сладком предрассветном сне.
     Тема пошел по главной аллее, потому что в каретнике надо было взять для
петли вожжи. Что касается до жердей, то он решил выдернуть их из беседки.
     Проходя мимо злополучного места,  с  которого начинались его  вчерашние
страдания, Тема увидел цветок, лежавший опрокинутым на земле. Его, очевидно,
смыло вчерашним ливнем.
     "Вот ведь все можно было бы  свалить на вчерашний дождь",  -  сообразил
Тема и пожалел,  что теперь уж это бесполезно. Но пожалел как-то безучастно,
равнодушно.  Болезнь быстро прогрессировала.  Он  чувствовал жар в  теле,  в
голове, общую слабость, болезненное желание упасть на траву, закрыть глаза и
так лежать без движения.  Ноги его дрожали, иногда он вздрагивал, потому что
ему все казалось,  что он куда-то падает.  Иногда вдруг воскресала перед ним
какая-нибудь  мелочь  из  прошлого,  которую он  давно  забыл,  и  стояла  с
болезненной ясностью.  Тема  вспомнил,  что  года два  тому назад дядя Гриша
обещал подарить ему такую лошадку, которая сама, как живая, будет бегать.
     Он долго мечтал об этой лошадке и  все ждал,  когда дядя Гриша привезет
ее ему,  окидывая пытливым взглядом дядю при каждом его приезде и не решаясь
напомнить о  забытом обещании.  Потом он сам забыл об этом,  а  теперь вдруг
вспомнил.
     В первое мгновение он встрепенулся от мысли,  что вдруг дядя вспомнит и
привезет ему обещанную лошадку,  но потом подумал, что теперь ему все равно,
ему уж не интересна больше эта лошадка.  "Я маленький тогда был",  - подумал
Тема.
     Каретник оказался запертым,  но Тема знал и  без замка ход в  него:  он
пригнулся к  земле  и  подлез в  подрытую собаками подворотню.  Очутившись в
сарае,  он  взял  двое вожжей и  захватил на  всякий случай длинную веревку,
служившую для просушки белья.
     При взгляде на  фонарь он подумал,  что будет удобнее осветить колодезь
фонарем,  чем  бумагой,  потому что  горящая бумага может упасть на  Жучку -
обжечь ее.  Выбравшись из  сарая,  Тема  избрал кратчайший путь к  беседке -
перелез прямо через стену,  отделявшую черный двор от сада.  Он взял в  зубы
фонарь,  намотал на  шею вожжи,  подвязался веревкой и  полез на  стену.  Он
мастер был лазить, но сегодня трудно было взбираться: в голову точно стучали
два молотка,  и он едва не упал. Взобравшись наверх, он на мгновение присел,
тяжело дыша,  потом  свесил ноги  и  наклонился,  чтобы выбрать место,  куда
прыгнуть.  Он  увидел под  собой сплошные виноградные кусты и  только теперь
спохватился,  что его всего забрызгает,  когда он попадет в  свеженамоченную
листву.  Он оглянулся было назад,  но,  дорожа временем,  решил прыгать.  Он
все-таки  наметил глазами более редкое место и  спрыгнул прямо на  черневший
кусок земли.  Тем не  менее это его не  спасло от  брызг,  так как надо было
пробираться между  сплошными кустами виноградника,  и  он  вышел на  дорожку
совершенно  мокрый.   Эта  холодная  ванна  мгновенно  освежила  его,  и  он
почувствовал себя настолько бодрым и здоровым, что пустился рысью к беседке,
взобрался проворно на  горку,  выдернул несколько самых  длинных  прутьев  и
большими шагами по  откосу горы  спустился вниз.  С  этого  места  он  опять
почувствовал слабость  и  уже  шагом  пробирался глухой  заросшей  дорожкой,
стараясь не смотреть на серую кладбищенскую стену.
     Он знал, что неправда то, что говорил Иоська, но все-таки было страшно.
     Тема шел,  смотрел прямо перед собой, и чем больше он старался смотреть
прямо, тем ему делалось страшнее.
     Теперь он был уверен,  что мертвецы сидят на стене и внимательно следят
за ним.  Тема чувствовал,  как мурашки пробегали у него по спине, как что-то
страшное лезло на плечи,  как чья-то холодная рука,  точно играя, потихоньку
подымала сзади волосы.  Тема не выдержал и, издавши какой-то вопль, принялся
было бежать, но звук собственного голоса успокоил его.
     Вид  заброшенного,  пустынно торчавшего старого колодца,  среди глухой,
поросшей только высокой травой местности,  близость цели,  Жучка -  отвлекли
его  от  мертвецов.  Он  снова  оживился  и,  подбежав к  отверстию колодца,
вполголоса позвал:
     - Жучка, Жучка!
     Тема замер в ожидании ответа.
     Сперва  он  ничего,  кроме  биения  своего сердца да  ударов молотков в
голове,  не  слышал.  Но  вот откуда-то  издалека,  снизу,  донесся до  него
жалобный, протяжный стон. От этого стона сердце Темы мучительно сжалось, и у
него каким-то воплем вырвался новый, громкий оклик.
     - Жучка, Жучка!
     На этот раз Жучка, узнав голос хозяина, радостно и жалобно завизжала.
     Тему до слез тронуло, что Жучка его узнала.
     - Милая Жучка!  Милая,  милая,  я сейчас тебя вытащу,  -  кричал он ей,
точно она понимала его.
     Жучка ответила новым радостным визгом, и Теме казалось, что она просила
его поторопиться исполнением обещания.
     - Сейчас, Жучка, сейчас, - ответил ей Тема и принялся, с сознанием всей
ответственности принятого на себя обязательства перед Жучкой, выполнять свой
сон.
     Прежде всего  он  решил выяснить положение дела.  Он  почувствовал себя
бодрым и напряженным,  как всегда. Болезнь куда-то исчезла. Привязать фонар,
зажечь его и  опустить в  яму было делом одной минуты.  Тема,  наклонившись,
стал вглядываться.  Фонарь тускло освещал потемневший сруб колодца,  теряясь
все  глубже и  глубже в  охватившем его  мраке,  и  наконец на  трехсаженной
глубине осветил дно.
     Тонкой глубокой щелью  какой-то  далекой панорамы мягко  сверкнула пред
Темой в бесконечной глубине мрака неподвижная,  прозрачная, точно зеркальная
гладь вонючей поверхности, тесно обросшая со всех сторон слизистыми стенками
полусгнившего сруба.
     Каким-то  ужасом смерти пахнула на  него  со  дна  этой далекой,  нежно
светившейся,  страшной глади. Он точно почувствовал на себе ее прикосновение
и  содрогнулся за свою Жучку.  С  замиранием сердца заметил он в углу черную
шевелившуюся точку и едва узнал,  вернее угадал,  в этой беспомощной фигурке
свою  некогда резвую,  веселую Жучку,  державшуюся теперь на  выступе сруба.
Терять времени было нельзя.  От  страха,  хватит ли у  Жучки силы дождаться,
пока он все приготовит,  у  Темы удвоилась энергия.  Он быстро вытащил назад
фонарь,  а  чтобы Жучка не подумала,  очутившись опять в темноте,  что он ее
бросил, Тема во все время приготовления кричал:
     - Жучка, Жучка, я здесь!
     И радовался,  что Жучка отвечает ему постоянно тем же радостным визгом.
Наконец  все  было  готово.   При  помощи  вожжей  фонарь  и   два  шеста  с
перекладинкой внизу,  на которой лежала петля,  начали медленно спускаться в
колодезь.
     Но  этот  так  обстоятельно  обдуманный  план  потерпел  неожиданное  и
непредвиденное фиаско благодаря стремительности Жучки, испортившей все.
     Жучка,  очевидно,  поняла  только  одну  сторону идеи,  а  именно,  что
спустившийся снаряд имел целью ее спасение,  и поэтому, как только он достиг
ее,  она сделала попытку схватиться за него лапами. Этого прикосновения было
достаточно,  чтобы петля бесполезно соскочила,  а Жучка, потеряв равновесие,
свалилась в грязь.
     Она стала барахтаться, отчаянно визжа и тщетно отыскивая оставленный ею
выступ.
     Мысль, что он ухудшил положение дела, что Жучку можно было еще спасти и
теперь он  сам виноват в  том,  что она погибнет,  что он сам устроил гибель
своей любимице,  заставляет Тему,  не думая,  благо план готов,  решиться на
выполнение второй части сна - самому спуститься в колодезь.
     Он привязывает вожжу к  одной из стоек,  поддерживающей перекладину,  и
лезет  в  колодезь.  Он  сознает только одно,  что  времени терять нельзя ни
секунды.
     Его обдает вонью и  смрадом.  На мгновенье в  душу закрадывается страх,
как бы  не  задохнуться,  но  он  вспоминает,  что Жучка сидит там уже целые
сутки;  это успокаивает его,  и  он  спускается дальше.  Он осторожно щупает
спускающейся ногой новую для себя опору и,  найдя ее, сначала пробует, потом
твердо упирается и  спускает следующую ногу.  Добравшись до того места,  где
застряли брошенные жердь и фонарь,  он укрепляет покрепче фонарь, отвязывает
конец вожжи и спускается дальше. Вонь все-таки дает себя чувствовать и снова
беспокоит и  пугает  его.  Тема  начинает дышать ртом.  Результат получается
блестящий:   вони   нет,   страх  окончательно  улетучивается.   Снизу  тоже
благополучные  вести.   Жучка,   опять  уже  усевшаяся  на   прежнее  место,
успокоилась   и   веселым   попискиванием  выражает   сочувствие   безумному
предприятию.
     Это спокойствие и  твердая уверенность Жучки передаются мальчику,  и он
благополучно достигает дна.
     Между ним и Жучкой происходит трогательное свидание друзей,  не чаявших
уже больше свидеться в этом мире.  Он наклоняется,  гладит ее, она лижет его
пальцы, и - так как опыт заставляет ее быть благоразумной - она не трогается
с места, но зато так трогательно, так нежно визжит, что Тема готов заплакать
и уже, забывшись, судорожно начинает втягивать носом воздух, необходимый для
первого непроизвольного всхлипывания,  но  зловоние отрезвляет и  возвращает
его к действительности.
     Не  теряя  времени он,  осторожно держась зубами  за  изгаженную вожжу,
обвязывает свободным ее  концом  Жучку,  затем  поспешно карабкается наверх.
Жучка,  видя  такую измену,  подымает отчаянный визг,  но  этот  визг только
побуждает Тему быстрее подниматься.
     Но подниматься труднее,  чем спускаться!  Нужен воздух,  нужны силы,  а
того и  другого у  Темы уже мало.  Он  судорожно ловит в  себя всеми легкими
воздух колодца,  рвется вперед и, чем больше торопится, тем скорее оставляют
его силы.  Тема поднимает голову, смотрит вверх, в далекое ясное небо, видит
где-то  высоко над  собою  маленькую веселую птичку,  беззаботно скачущую по
краю колодца,  и сердце его сжимается тоской:  он чувствует, что не долезет.
Страх охватывает его.  Он растерянно останавливается,  не зная,  что делать:
кричать, плакать, звать маму? Чувство одиночества, бессилия, сознания гибели
закрадываются в  его  душу.  Он  ясно  видит,  хотя  инстинктивно  не  хочет
смотреть,  хочет забыть,  что под его ногами.  Его уже тянет туда,  вниз, по
этой  гладкой  скользящей  стене,  туда,  где  отчаянно  визжит  Жучка,  где
блестящее вонючее дно ждет равнодушно свою,  едва обрисовывающуюся во мраке,
обессилевшую жертву.
     Ему уже хочется поддаться страшному,  болезненному искушению -  бросить
вожжи, но сознание падения на мгновение отрезвляет его.
     - Не  надо бояться,  не  надо бояться!  -  говорит он дрожащим от ужаса
голосом.  - Стыдно бояться! Трусы только боятся! Кто делает дурное - боится,
а  я  дурного не  делаю,  я  Жучку вытаскиваю,  меня и  мама и  папа за  это
похвалят.  Папа на войне был,  там страшно,  а здесь разве страшно? Здесь ни
капельки не  страшно.  Вот  отдохну и  полезу дальше,  потом опять отдохну и
опять полезу,  так и  вылезу,  потом и Жучку вытащу.  Жучка рада будет,  все
будут удивляться, как я ее вытащил.
     Тема говорит громко, у него голос крепнет, звучит энергичнее, тверже, и
наконец, успокоенный, он продолжает взбираться дальше.
     Когда  он  снова  чувствует,  что  начинает уставать,  он  опять громко
говорит себе:
     - Теперь опять  отдохну и  потом  опять  полезу.  А  когда  я  вылезу и
расскажу, как я смешно кричал сам на себя, все будут смеяться, и я тоже.
     Тема улыбается и снова спокойно ждет прилива сил.
     Таким образом,  незаметно его  голова высовывается наконец над  верхним
срубом  колодца.  Он  делает последнее усилие,  вылезает сам  и  вытаскивает
Жучку.
     Теперь,  когда дело  сделано,  силы быстро оставляют его.  Почувствовав
себя на  твердой почве,  Жучка энергично встряхивается,  бешено бросается на
грудь Темы и лижет его в самые губы.  Но этого мало,  слишком мало для того,
чтобы выразить всю ее благодарность,  - она кидается еще и еще. Она приходит
в какое-то безумное неистовство!
     Тема бессильно, слабеющими руками отмахивается от нее, поворачивается к
ней спиной, надеясь этим маневром спасти хоть лицо от липкой, вонючей грязи.
     Занятый одной мыслью -  не  испачкать об Жучку лицо,  -  Тема ничего не
замечает,  но вдруг его глаза случайно падают на кладбищенскую стену, и Тема
замирает на месте.
     Он видит,  как из-за стены медленно поднимается чья-то черная, страшная
голова.
     Напряженные нервы Темы не  выдерживают,  он  испускает неистовый крик и
без сознания валится на  траву к  великой радости Жучки,  которая теперь уже
свободно, без препятствий выражает ему свою горячую любовь и признательность
за спасение.
     Еремей (это был он),  подымавшийся со свеженакошенной травой со старого
кладбища,  -  ежедневная дань с  покойников в  пользу двух барских коров,  -
увидев Тему,  довольно быстро на этот раз сообразил, что надо спешить к нему
на помощь.
     Через час  Тема,  лежа  на  своей кроватке,  с  ледяными компрессами на
голове, пришел в себя.
     Но уж связь событий потерялась в его воспаленном мозгу; предметы, мысли
проходили перед ним  вопросами:  отчего все так встревоженно толпятся вокруг
него? Вот мама...
     - Мама!
     Отчего мама плачет?  Отчего ему  тоже хочется плакать?  Что говорит ему
мама?  Отчего так вдруг хорошо ему стало?  Но  зачем же уходит от него мама,
зачем уходят все  и  оставляют его одного?  Отчего так темно сделалось?  Как
страшно вдруг стало! Что это лезет из-под кровати?!
     - Это папа... милый папа!!
     "Ах нет,  нет,  -  тоскливо мечется мальчик,  - это не папа, это что-то
страшное лезет".
     - Иди,  иди,  иди себе!  - с диким страхом кричит Тема. - Иди! - и крик
его переходит в какой-то низкий, полный ужаса и тоски рев.
     - Иди!  -  несется по дому.  И с напряженной болью прислушиваются все к
этому тяжелому горячечному бреду.
     Всем  жаль  маленького Тему.  Холодное  дыхание  смерти  ярко  колеблет
вот-вот  готовое  навсегда  погаснуть разгоревшееся пламя  маленькой свечки.
Быстро тает  воск,  быстро тает  оболочка тела,  и  уже  стоит  перед  всеми
горячая, любящая душа Темы, стоит обнаженная и тянет к себе.


V

НАЕМНЫЙ ДВОР

     Проходили дни,  недели  в  томительной неизвестности.  Наконец здоровый
организм ребенка взял верх.
     Когда в первый раз Тема показался на террасе,  похудевший,  выросший, с
коротко остриженными волосами, - на дворе уже стояла теплая осень.
     Щурясь от яркого солнца,  он весь отдался веселым,  радостным ощущениям
выздоравливающего. Все ласкало, все веселило, все тянуло к себе: и солнце, и
небо, и видневшийся сквозь решетчатую ограду сад.
     Ничего не переменилось со времени его болезни!  Точно он только часа на
два уезжал куда-нибудь в город.
     Та   же  бочка  стоит  посреди  двора,   по-прежнему  такая  же  серая,
рассохшаяся,  с  еле державшимися широкими колесами,  с  теми же запыленными
деревянными осями,  мазанными,  очевидно,  еще до его болезни. Тот же Еремей
тянет к  ней ту же упирающуюся по-прежнему Буланку.  Тот же петух озабоченно
что-то толкует под бочкой своим курам и сердится по-прежнему, что они его не
понимают.
     Все то же,  но все радует своим однообразием и будто говорит Теме,  что
он  опять здоров,  что  все  точно только и  ждали его выздоровления,  чтобы
снова, вступив в прежнюю связь с ним, зажить одною общею жизнью.
     Ему  даже казалось,  что вся его болезнь была каким-то  сном...  Только
лето прошло...
     До его слуха долетели из отворенного окна кабинета голоса матери и отца
и заставили его еще раз почувствовать прелесть выздоровления.
     Речь между отцом и матерью шла о нем.
     Разговора  в  подробностях  он  не  понял,  но  суть  его  уловил.  Она
заключалась в том, что ему, Теме, разрешат бегать и играть на наемном дворе.
     Наемный двор - громадное пустопорожнее место, принадлежавшее отцу Темы,
- примыкало к дому,  где жила вся семья,  отделяясь от него сплошной стеной.
Место было грязное,  покрытое навозом,  сорными кучами,  и  только там и сям
ютились отдельные землянки и низкие,  крытые черепицей флигельки. Отец Темы,
Николай Семенович Карташев,  сдавал его в аренду еврею Лейбе.  Лейба, в свою
очередь, сдавал по частям: двор - под заезд, лавку - еврею Абрумке, в кабаке
сидел сам,  а квартиры в землянках и флигелях отдавал внаем всякой городской
голытьбе.  У  этой  голи  было  мало  денег,  но  зато  много детей.  Дети -
оборванные, грязные, но здоровые и веселые - целый день бегали по двору.
     Мысль о наемном дворе давно уже приходила в голову матери Темы, Аглаиде
Васильевне.
     Нередко,  сидя в  беседке за книгой,  она невольно обращала внимание на
эту ватагу вечно возбужденных веселых ребятишек.  Наблюдая в  бинокль за  их
играми, за их неутомимой беготней, она часто думала о Теме.
     Нередко и  Тема,  прильнув к  щелке  ворот,  разделявших оба  двора,  с
завистью следил  из  своей  сравнительно золотой темницы за  резвой  толпой.
Иногда он  заикался о  разрешении побегать на наемном дворе;  мать слушала и
нерешительно отклоняла его просьбу.
     Но   болезнь  Темы,   упрек  мужа  относительно  того,   что   Тема  не
воспитывается как мальчик, положили конец ее колебаниям.
     Как  натура  непосредственная  и  впечатлительная,  Аглаида  Васильевна
мыслила и  решала вопросы так,  как мыслят и  решают только такие натуры.  С
виду  ее   решения  часто  бывали  для  окружающих  чем-то  неожиданным;   в
действительности же  тот  процесс мышления,  результатом которого получалось
такое с виду неожиданное решение, несомненно существовал, но происходил, так
сказать,  без сознательного участия с ее стороны. Факты накоплялись, и когда
их  собиралось достаточно для  данного вывода,  -  довольно было  ничтожного
толчка, чтобы запутанное до того времени положение вещей освещалось сразу, с
готовыми уже выводами.
     Так было и  теперь.  Упрек мужа был этим толчком,  и Аглаида Васильевна
пошла в кабинет к нему поговорить о пришедшей ей в голову идее.  Результатом
разговора было разрешение Теме посещать наемный двор.


     Через две недели Тема уже носился с ребятишками наемного двора. Он весь
отдался ощущениям совершенно иной жизни своих новых приятелей -  жизни, ни в
чем  не  схожей с  его  прежней,  своим  контрастом,  неизгладимыми образами
отпечатлевшейся в его памяти.
     Наемный двор, как уже было сказано, представлял собой сплошной пустырь,
заваленный всевозможными кучами.
     Для всех эти кучи были грязным сором,  выбрасываемым раз в  неделю,  по
субботам,  из  всех этих нищенских лачуг,  но  для  оборванных мальчишек они
представляли собою неисчерпаемые источники богатств и наслаждений.  Один вид
их -  серый, пыльный, блестящий от кусочков битого стекла, сиявших на солнце
всеми переливами радуги,  -  уже радовал их сердца. В этих кучах были зарыты
целые  клады:   костяшки  для  игры  в  пуговки,   бабки,   нитки.  С  каким
наслаждением, бывало, в субботу, когда выбрасывался свежий сор, накидывалась
на него ватага жадных ребятишек, и в числе их - Тема с Иоськой.
     Вот  дрожащими  от  волнения  руками  тянется  кусочек  серой  нитки  и
пробуется ее крепость. Она годится для пускания змея, - ничего, что коротка,
она будет связана с другими такими же нитками;  ничего, что в ней запутались
какие-то  волосы и  что-то  прилипло,  что  она вся сбита в  один запутанный
комок,  -  тем больше наслаждения будет, когда, собравши свою добычу, ватага
перелезет  через  кладбищенскую  стену  и,  усевшись  где-нибудь  на  старом
памятнике, станет приводить в порядок свое богатство.
     Тема  сидит,   весь  поглощенный  своей  трудной  работой.   Глаза  его
машинально блуждают по старым покосившимся памятникам, и он думает: какой он
глупый был, когда испугался головы Еремея.
     Гераська, главный атаман ватаги, рассказывает о ночных похождениях тех,
которых зарывают без отпевания.
     - Прикинет тебе дорогу и ведет... ведет, ведет... Вот будто, вот сейчас
домой...  Так и  дотянет до петухов...  Как кочета закричат,  ну и будет,  -
глядишь,  а ты на том же месте стоишь. Верно! Накажи меня бог! - крестится в
подтверждение своих слов Гераська.
     - Что ж? Это ни капельки не страшно, - пренебрежительно замечает Тема.
     - Не  страшно?  -  воспламеняется Гераська.  -  А  попади-ка к  ним под
сочельник,  они тебе покажут,  как не  страшно!  Погляжу я  на  тебя,  когда
Пульчиха...
     Пульчиха,  старая,  восьмидесятилетняя, высокая, толстая одинокая баба,
занимала  одну  из  лачуг  наемного двора.  Она  всегда  отличалась угрюмым,
сосредоточенным,  несообщительным нравом и всегда нагоняла на детей какой-то
инстинктивный ужас своим низким,  грубым голосом,  когда гоняла,  бывало, их
подальше от своих дверей.
     Однажды  дверь  обыкновенно аккуратной Пульчихи  оказалась затворенной,
несмотря на то,  что все давно уже встали.  Гераська сейчас же,  заметив эту
ненормальность,  заглянул осторожно в  окошечко лачуги и  с  ужасом отскочил
назад:  выпученные  глаза  Пульчихи  страшно  смотрели  на  него  со  своего
вздутого, посинелого лица.
     Преодолев ужас,  Гераська опять  заглянул и  разглядел тонкую  бечевку,
тянувшуюся с потолка к ее шее.  Пульчиха, казалось, стояла на коленях, но не
касаясь пола, а как-то на воздухе. Подняли тревогу, выломали дверь, вытащили
старуху из  петли,  но уж все было кончено -  Пульчиха умерла.  Ее отнесли к
"висельникам",  а лачуга так и оставалась пустой,  не привлекая к себе новых
квартирантов.
     Эта неожиданная,  страшная смерть Пульчихи произвела на ватагу сильное,
потрясающее впечатление.
     - Ты думаешь,  -  продолжал Гераська, воодушевляясь, и мурашки забегали
по спинам ватаги,  -  ты думаешь,  она подохла?  держи карман!  Вот пусть-ка
снимет кто ее хату?!  А-га!  Вот тогда и узнает, где эта самая Пульчиха, как
она,  подлая,  ночью притащится на четвереньках под окно и  станет смотреть,
что  там  делают.  Рожа страшная,  си-и-и-няя,  вздутая,  зубами ляскает,  а
глазищи так и ворочаются,  так и ворочаются... Накажи меня бог! Она и сейчас
каждую ночь шляется,  сволочь, и пока ей в брюхо не забьют осиновый кол, она
так и будет лазить. А забьют, ну и шабаш!
     Рассказ производит потрясающее впечатление.  Тема давно сорван со своих
скептических подмостов и  с  напряженным лицом  следит  за  каждым движением
Гераськи.
     Напряженнее всех всегда слушает Колька, у которого даже жилы надуваются
на  лбу,  а  рот  остается открытым и  тогда,  когда все остальные уже давно
пришли в себя.
     - У-у! - ткнет ему, бывало, Яшка пальцем в открытый рот.
     Поднимется хохот.  Колька вспыхнет и  наметит обидчику прямо в ухо.  Но
Яшка увернется и со смехом отбежит в сторону.  Колька пустится за ним,  Яшка
от него. Смех и общее веселье.
     Солнце окончательно исчезает за  деревьями;  доносятся крикливые голоса
матерей всех этих Герасек, Колек, Яшек; ватага шумно карабкается по стене, с
размаху прыгает во двор и  расходится.  Тема некоторое время наблюдает,  как
родители  встречают запоздалых друзей  шлепками,  и  нехотя  возвращается со
своим оруженосцем Иоськой домой.  Все ему так нравится, все внутри так живет
у  него,  что  он  жалеет в  эту  минуту только о  том,  что не  может вечно
оставаться на наемном дворе, вечно играть со своими новыми друзьями.
     Вечером за чайным столом сидит вся семья,  сидит Тема,  и  образы двора
толпятся перед ним.  Он как-то смутно вслушивается в  разговор и  оживляется
лишь тогда,  когда до его слуха долетает жалоба пришедшего арендатора на то,
что номер Пульчихи по-прежнему не занят.
     - Он и не будет никогда занят, - авторитетно заявляет Тема.
     На  вопрос  "почему?"  Тема  сообщает  причину.  Заметив,  что  рассказ
производит  впечатление,   Тема  продолжает,   стараясь  подражать  во  всем
Гераське:
     - Как кто наймет,  она,  подлая,  полезет к окну, морда си-иняя, зубами
ляскает, сама вздутая, подлая...
     Тема все силы напрягает на последнем слове.
     - Боже мой! что это?! - восклицает мать.
     Тема немного озадачен, но доканчивает:
     - А вот если ей в брюхо кол осиновый загнать,  она, сволочь, перестанет
ходить.
     На другой день Тему на наемный двор не пускают, и весь день посвящается
чистке от нравственного сора, накопившегося в душе Темы.
     Тщательное   следствие   никакого,    впрочем,   особенного   сора   не
обнаруживает,  хотя  одна  не  совсем  красивая история  как-то  сама  собой
выплывает на свет божий.
     В  числе игр,  развлекавших ребятишек,  были и такие,  в которых сорные
кучи были ни при чем,  а именно:  "дзига" - вид волчка, свайка, мяч и орехи.
Последняя игра требовала уже денег,  так как орехов Абрумка даром не  давал.
Был,  конечно,  способ достать орехов в саду. Но орехи сада не годились: они
были слишком крупны,  шероховаты,  а  для  игры требовались маленькие орехи,
круглые и легкие.  Ничего,  что внутри их все давно сгнило,  зато они хорошо
катились в  ямку.  В  случае крайности за три садовых ореха Теме давали один
Абрумкин.  Эти садовые орехи тоже нелегко давались. Тема должен был рвать их
с  риском попасться;  иногда ломались ветви под  его  ногами,  что  тоже мог
заметить зоркий глаз отца.  Тема придумал выход более простой. Он пришел раз
к Абрумке и сказал:
     - Абрумка, скоро будет мое рождение, и мне подарят двадцать копеек. Дай
мне теперь орехов, а в рождение я тебе отдам деньги.
     Абрумка  дал.   Таким  образом,  набралось  на  двадцать  копеек.  Тема
некоторое время не ходил к Абрумке,  но нужда заставила, и, придя к нему, он
сказал:
     - Абрумка, дай мне еще орехов.
     Но  Абрумка напомнил Теме,  что в  рождение ему подарят только двадцать
копеек.
     Тогда Тема сказал Абрумке:
     - Я забыл, Абрумка, мне Таня обещала еще десять копеек подарить.
     Абрумка подозрительно покосился на Тему.  Тема покраснел и почувствовал
к Абрумке что-то враждебное и злое.  Он уже хотел убежать от гадкого Абрумки
и отказаться от своего намерения взять у него еще орехов, но так как Абрумка
пошел в лавку,  то и Тема передумал и направился за ним.  Абрумка копался за
темным,  грязным  прилавком,  отыскивая  между  загаженными  мухами  полками
грязную банку с  гнилыми орехами,  а Тема ждал,  пугливо косясь на соседнюю,
тоже  темную,  комнату,  где  в  полумраке на  кровати обрисовывалась фигура
больной жены Абрумки.  Она уже давным-давно не  вставала и  лежала на  своей
кровати,  казалось,  засунутая в пуховую перину,  -  вечно больная, бледная,
изможденная,  с горевшими черными глазами,  с всклокоченными волосами,  -  и
изредка тихо, мучительно стонала.
     Получив орехи,  Тема опрометью бросился из лавки,  подальше от страшной
жены Абрумки,  у  которой Гераська как-то  умудрился заметить хвостик и  сам
своими глазами видел,  как  она  однажды верхом на  метле,  ночью под шабаш,
вылетела в  трубу.  Так  как  Гераська при этом снял шапку,  перекрестился и
сказал:  "Накажи меня бог!" - то сомнения быть не могло в справедливости его
слов.
     Получив орехи и проиграв их, Тема больше уже не решался идти к Абрумке.
Он чувствовал,  что надул его,  и это его мучило.  Ему казалось, что и Абрум
это понял. Тема чувствовал свою вину перед ним и без щемящего чувства не мог
смотреть на угнетенную фигуру вечно торчавшего у своих дверей Абрумки.
     Иногда вдруг,  среди веселой игры,  мелькнет перед Темой образ Абрумки,
вспомнится близость дня рождения, безвыходность положения, и тоскливо замрет
сердце. Только одно утешение и было, что день рождения еще не так близок. Но
беда пришла раньше, чем ждал Тема. Однажды Абрумка, никогда не отходивший ни
на шаг от своей лавочки, вдруг, заметив Тему во дворе, пошел к нему.
     Тема при  его приближении вильнул было,  как будто играя,  в  кирпичный
сарай,  но Абрумка вошел и  в  сарай и  потребовал от Темы денег,  мотивируя
нужду в деньгах неожиданной смертью жены.
     Тема уже  с  утра слышал от  своих товарищей,  что жена Абрумки умерла;
слышал даже подробный рассказ,  как Абрумка сам задушил ее ночью, наложив ей
на голову подушку,  и,  усевшись; сидел на этой подушке до тех пор, пока его
жена не перестала хрипеть; затем он слез и лег спать, а утром пошел и сказал
всем, что его жена умерла.
     - Ты сам видел? - спросил с широко открывшимися глазами Тема.
     - Накажи меня бог, видел! - проговорил Гераська и в доказательство снял
шапку и перекрестился.
     Теперь этот Абрумка,  как будто он  никогда не душил своей жены,  стоял
перед Темой в темном сарае и требовал денег.
     Теме стало страшно:  а вдруг и его злой Абрумка сейчас задушит и пойдет
скажет всем, что Тема взял и сам умер.
     - У меня нет денег, - ответил Тема коснеющим языком.
     - Ну,  так я лучше папеньке скажу,  - просительно проговорил Абрумка, -
очень нужно, нечем хоронить мою бедную Химку...
     И Абрум вытер скатившуюся слезу.
     - Нет,  не говори, я сам скажу, - быстро проговорил Тема, - я сейчас же
принесу тебе.
     У  Темы пропал всякий страх к  Абрумке.  Искреннее,  неподдельное горе,
звучавшее в  его словах,  повернуло к нему сердце Темы.  Он решил немедленно
идти к матери и сознаться ей во всем.
     Он застал мать за чтением.
     Тема горячо обнял мать.
     - Мама, дай мне тридцать копеек.
     - Зачем тебе?
     Тема замялся и сконфуженно проговорил:
     - Мне жалко Абрумки, ему нечем похоронить Химку, я обещал ему.
     - Это хорошо,  что тебе жаль его,  но  все-таки обещать ему ты  не имел
никакого права.  Разве у тебя есть свои деньги? Только своими деньгами можно
располагать.
     Тема напряженно, сконфуженно слушал, и когда Аглаида Васильевна вынесла
ему деньги,  он  обнял ее  и  горячо ответил ей,  мучимый раскаянием за свою
ложь:
     - Милая моя мама, я никогда больше не буду.
     - Ну, иди, иди, - ласково отвечала мать, целуя его.
     Тема бежал к  Абрумке,  и  в  воображении рисовалось его  лицо,  полное
блаженства, когда он увидит принесенные ему Темой деньги.
     Раскрасневшись,  с блестящими глазами,  он влетел в лавочку и, чувствуя
себя  хорошо и  смело,  как  до  того  времени,  когда он  еще  не  сделался
должником, проговорил восторженно:
     - Вот, Абрумка!
     Абрумка,  рывшийся за прилавком, молча поднял голову и равнодушно-уныло
взял протянутые ему деньги.  Но,  взглянув на разочарованного Тему,  Абрумка
инстинктивно понял, что Теме нет дела до его горя, что Тема поглощен собой и
требует награды за свой подвиг. Движимый добрым чувством, Абрумка вынул одну
конфетку из банки,  подал ее мальчику и,  потрепав его по плечу,  проговорил
рассеянно:
     - Хороший панич.
     Теме не по душе была фамильярность Абрумки, не по душе было равнодушие,
с  каким последний принял от него деньги,  и  восторженное чувство сменилось
разочарованием.  То, что-то близкое, что он за мгновение до этого чувствовал
к обездоленному,  тихому Абрумке, сменилось опять чем-то чужим, равнодушным,
брезгливым.  Тема  уже  хотел оттолкнуть конфетку и  убежать,  хотел сказать
Абрумке, что он не смеет трепать его по плечу, потому что он - Абрумка, а он
Тема  -   генеральский  сын,   но  что-то  удержало  его.  Он  на  мгновение
почувствовал унизительное бессилие от своей неспособности обрезать так, как,
наверно,   обрезала  бы  Зина,   и,   скрывая  брезгливость,  разочарование,
раздражение и сознание бессилия молча взял конфетку и,  не глядя на Абрумку,
уже собирался поскорее вильнуть из лавки, как вдруг дверь отворилась, и Тема
увидел,  что происходило в другой комнате. Там толпа грязных евреек суетливо
доканчивала  печальный  обряд.   Тема  увидел  что-то  белое,  спеленатое  и
догадался,  что это что-то было тело жены Абрумки.  В  комнате,  обыкновенно
темной,  было теперь светло от отворенных окон;  кровать,  на которой лежала
больная,  была пуста и прибрана. "И никогда уж больше не будет лежать на ней
жена Абрумки",  -  подумал Тема.  Ее сейчас понесут на кладбище,  зароют,  и
останется она  там одна с  червями,  тогда как он,  Тема,  сейчас выбежит из
лавочки,  и  счастливый,  полный  радости жизни  будет  играть,  смотреть на
веселое солнце,  дышать воздухом.  А  она не  может дышать.  Ах,  как хорошо
дышать!  И Тема вздохнул всей грудью. Как хорошо бегать, смеяться, жить!.. А
она не может жить,  она никогда не откроет глаз и никогда,  никогда не ляжет
больше на эту кровать.  Как пусто,  тяжело стало на душе Темы.  Какой мрак и
тоска охватили его от формулированного в  первый раз понятия о  смерти.  Да,
это все пройдет.  Не  будет ни  Абрумки,  ни  всех,  ни его,  Темы,  ни этой
лавочки,  -  все, все когда-нибудь исчезнет. И все равно когда-нибудь смерть
придет,  и никуда нельзя от нее уйти, никуда... Вот жена Абрумки... А если б
она спряталась под кровать?!  Нет, нельзя, - смерть и там нашла бы ее. И его
найдет...  И  от  этой мысли у  Темы захватило дыхание,  и  он  стремительно
выбежал из лавки на свежий воздух.
     Скучно стало Теме.  Точно все - все умерли вдруг, и никого, кроме него,
не  осталось,  и  все  так  пусто,  тоскливо кругом.  Когда Тема  прибежал к
игравшей в пуговки ватаге, озабоченно и взволнованно следившей за движениями
Гераськи,  в третий раз победоносно собиравшегося бить кон,  Тема облегченно
вздохнул,  но по-прежнему безучастный, присел на пыльную землю, прижавшись к
стене избушки,  возле которой происходила игра.  Он рассеянно следил за тем,
как мелькали по воздуху отскакивавшие от стены медные пуговки, как, сверкнув
в  лучах  яркого солнца,  они  падали на  пыльную,  мягкую землю,  мгновенно
покрываясь серым  слоем,  следил за  напряженными,  возбужденными лицами,  и
невольная параллель контрастов -  того, что было у Абрумки и что происходило
здесь,  -  смутно давило его.  Тут радуются,  а  там смерть,  им нет дела до
Абрумки,  а  Абрумке -  до  них,  и  нельзя так  сделать,  чтобы  и  Абрумка
радовался.  Если его позвать играть с  ними?  Он не пойдет.  Это им,  детям,
весело,  а большие не любят играть.  Как скучно большим жить - ничего они не
любят:  ни бабок, ни пуговиц, ни мяча. И он будет большой, и он ничего этого
не будет любить -  скучно будет.  Нет,  он будет любить!  Он условится вот с
Яшкой,  Гераськой,  Колькой,  чтобы всегда любить играть,  и будет им всегда
весело... Нет, не будет - он тоже разлюбит... Нет, не разлюбит, ни за что не
разлюбит!  И,  вскочив,  точно  боясь,  что  может отвыкнуть,  он  энергично
закричал:
     - Мой кон!
     И  вдруг в  тот момент когда Тема так живо почувствовал желание играть,
жить, - у него неприятно екнуло сердце при мысли, что он обманул мать.
     "Ничего!  Когда я просил у мамы прощения, я думал, что прошу за то, что
обманул ее, я когда-нибудь расскажу ей все".
     Успокоив себя, Тема забыл и думать обо всем этом. И вдруг все открылось
как-то так, что он и оглянуться не успел, как сам же спутал себя.
     К  удивлению Темы,  Аглаида Васильевна отнеслась к  этой  истории очень
мягко и только взяла с Темы слово, что на будущее время он будет говорить ей
всегда правду, - иначе ворота наемного двора для него навсегда запрутся.


     Прошел год.  Тема вырос,  окреп и развернулся. В жизни ватаги произошла
некоторая перемена. Приятно было бегать по двору, лазить на кладбище, но еще
приятнее было убегать в  ту  сторону,  где синело необъятное море.  В  таких
прогулках было столько заманчивого!..  Тема забывал,  что  он  еще маленький
мальчик.  Он  стоял на  берегу моря;  нежный,  мягкий ветер гладил его лицо,
играл  волосами и  вселял  в  него  неопределенное желание чего-то,  еще  не
изведанного.  Он  следил  за  исчезавшим на  горизонте пароходом с  каким-то
особенно щемящим,  замирающим чувством,  полный зависти к  счастливым людям,
уносившимся в  туманную даль.  Рыбаки,  пускавшиеся в  море  на  своих утлых
челноках,  были в  глазах Темы и  всей ватаги какими-то полубогами.  С каким
уважением он и  ватага смотрели на их загорелые лица;  с каким благоговейным
напряжением выбивались они  из  сил,  помогая  такому  собиравшемуся в  путь
рыбаку стащить в море с гравелистого берега лодку!
     - Дяденька,  пояс!  -  кричал какой-нибудь счастливчик, заметив забытый
рыбаком на берегу пояс.
     Какой   завистью  горели  глазенки  остальных,   какой  удовлетворенной
гордостью блистали  глаза  счастливца,  на  долю  которого досталось оказать
последнюю услугу отважному,  неразговорчивому рыбаку!  Напрасно глаза  жадно
ищут еще чего-нибудь, забытого на песке!
     - Мальчик!   Поднеси-ка  корзинку!  Вон,  вон  на  песке,  -  кричит  с
выступающего камня другой рыболов, поймавший на удочку рыбу.
     Новая   работа:   ребятишки   вперегонку  пускаются   за   корзинкой  и
какой-нибудь счастливец уже несется с ней.
     - О-го!  Здоровый!  -  разрешает он себе замечание,  принимая в корзину
пойманную рыбу.
     Рыболов   снова   погружается  в   безмолвное  созерцание  неподвижного
поплавка,  корзинка относится на место,  и мальчишки ищут новых занятий. Они
собирают по  берегу плоские камешки и  с  размаху пускают их по воде.  "Раз,
два, три, четыре" - скользя, полетел камень по гладкой поверхности.
     - Чебурых!  -  презрительно говорит кто-нибудь,  когда камень, пущенный
неумелой рукой,  с  места  зарезывается в  воду,  вместо того  чтобы  лететь
касательно.
     А то,  засучив по колена штаны, ватага лезет в воду и ловит под камнями
рачков, разных ракушек. Поймает, полюбуется и съест. Ест и Тема и испытывает
бесконечное наслаждение.
     Однажды ватага забрела на  бойню.  Тема,  увлекшись,  не  заметил,  как
очутился в  самом дворе,  как  раз в  тот момент,  когда рассвирепевший бык,
оторвавшись от привязи,  бросился на присутствовавших,  а  в  том числе и на
Тему.  Тему едва спасли. Мясник, выручивший его, на прощанье надрал ему уши.
Тема был рад,  что его спасли, но обиделся, что его выдрали за уши. Он стоял
сконфуженный,  избегая любопытных взглядов ватаги,  и  обдумывал план мести.
Между тем мясники,  кончив свою работу,  нагрузили телеги и поехали в город.
Тема знал,  что  их  путь лежит мимо дома его отца,  и  потому отправился за
ними.  Увидев у  калитки дома Еремея,  Тема обогнал обоз и  стал у калитки с
камнем в  руках.  Когда выдравший его за ухо мясник поровнялся с  ним,  Тема
размахнулся и пустил в него камнем, который и попал мяснику в лицо.
     - Держи,   держи!   -   закричали  мясники  и  бросились  за  маленьким
разбойником.
     Влететь в калитку,  задвинуть засов -  было делом одного мгновения.  На
улице раненый мясник благим матом вопил:
     - Батюшки, убил! Убил, разбойник!
     Мясники на все голоса кричали:
     - Грабеж, караул! Караул, режут!
     "Убил!" - пронеслось в голове Темы.
     На крыльцо выскочили из дому испуганные сестры,  бонна, а за ней и сама
Аглаида Васильевна, бледная, перепуганная непонятной тревогой.
     Физиономия Темы,  его растерянный вид ясно говорили,  что в нем кроется
причина всего этого шума.
     - Что? Что такое? Что ты сделал?
     - Я... я убил мясника, - заревел благим матом Тема, приседая от ужаса к
земле.
     Было не  до  расспросов.  Аглаида Васильевна бросилась в  кабинет мужа.
Появление генерала дало делу более спокойный оборот.  Все объяснилось,  рана
оказалась неопасной.  Обиженный получил на  водку,  и  через несколько минут
мясники снова отправились в путь. У Темы отлегло от сердца.
     - Негодный мальчик! - проговорила, входя с улицы, мать.
     Тема  потупился и  почувствовал себя  действительно негодным мальчиком.
Николай Семенович был не того мнения.
     - За что ж ты ругаешь его?  -  возмущенно обратился он к жене. - Что ж,
по-твоему, ему уши будут рвать, а он ручки за это должен целовать?
     Аглаида Васильевна, в свою очередь, была озадачена.
     - Ну,  так и  берите себе этого разбойника,  а мне он больше не сын,  -
проговорила она и быстро ушла в комнаты.
     Тема не почувствовал никакой радости от поддержки отца и удовлетворенно
вздохнул только тогда, когда последний ушел. На душе у него было неспокойно;
лучше было бы, если бы отец его выругал, а мать похвалила.
     Походив с час,  Тема отправился к матери и,  как полагалось, когда мать
на него сердилась, проговорил:
     - Мама, я больше не буду.
     - Скверный мальчик!  Что ты больше не будешь?  Ты понимаешь,  в  чем ты
виноват?
     - В том, что дрался.
     - В  том,  что ты  такой же грубый,  как и  тот мясник,  в  которого ты
швырнул камнем. Ты знаешь, что, если бы не он, бык разорвал бы тебя?
     - Знаю.
     - Если бы ты тонул и тебя за волосы вытащили бы из воды, ты тоже бросил
бы камнем в того, кто тебя вытащил?
     - Ну да... А зачем он меня за руку не взял?
     - А зачем ты без позволения к нему во двор пошел?  Зачем ставишь себя в
такое положение,  что тебя могут взять за  ухо?  Зачем ты  без позволения на
бойне был?  Зачем ты злой?  Зачем ты волю рукам даешь,  негодный ты мальчик?
Мясник грубый,  но добрый человек,  а  ты грубый и  злой...  Иди,  я не хочу
такого сына!..
     Тема  приходил и  снова  уходил,  пока  наконец само  собой  как-то  не
осветилось ему все:  и  его роль в  этом деле,  и его вина,  и несознаваемая
грубость мясника, и ответственность Темы за созданное положение дела.
     - Ты,  всегда ты будешь виноват,  потому что им ничего не дано,  а тебе
дано; с тебя и спросится.
     Закончилось все уже вечером притчей о  талантах и рассуждением на тему:
кому много дано, с того много и спросится.
     Тема  внимательно и  с  интересом слушал,  задавал вопросы,  в  которых
чувствовалось, что он сознательно переживает смысл сказанного.
     Горячая Аглаида Васильевна не могла удержаться,  чтобы в  такой удобный
момент не подбросить несколько лишних полен...
     - Ты большой уже мальчик,  тебе десятый год.  Один мальчик в  твои годы
уже царем был.
     Глаза Темы широко раскрылись.
     - А  я  когда буду  царем?  -  спросил он,  уносясь мыслью в  сказочную
обстановку Ивана-царевича.
     - Ты царем не будешь,  но ты,  если захочешь,  ты можешь помогать царю.
Вот такой же мальчик, как ты...
     И  Тема  узнал  о  Петре  Великом,   Ломоносове,  Пушкине.  Он  услышал
коротенькие стихи, которые мать так звучно и красиво прочла ему:

                Сети рыбак расстилал по берегу студеного моря;
                Мальчик ему помогал. Мальчик, оставь рыбака!
                Сети иные тебя ожидают,
                Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

     Теме рисовалась знакомая картина:  морской берег, загорелые рыбаки, он,
нередко помогавший им  расстилать на  берегу  для  просушки мокрые сети,  и,
вздохнув от избытка чувств, он проговорил удовлетворенно:
     - Мама, я тоже помогал расстилать сети рыбакам.
     Засыпая в  этот вечер,  Тема чувствовал себя как-то особенно возвышенно
настроенным. В сладких, неясных образах носились перед ним и рыбаки, и сети,
и  неведомый мальчик,  отмеченный какой-то  особой печатью,  и  десятилетний
грозный  царь,   и   все  это,   согреваемое  сознанием  чего-то   близкого,
соприкосновенного, ярко переливало в сонном мозгу Темы.
     "А  все-таки я  хорошо сделал,  что хватил мясника:  теперь уж никто не
захочет  взять  меня  за  ухо!"  -  пронеслось вдруг  последней сознательной
мыслью, и Тема безмятежно заснул.


VI

ПОСТУПЛЕНИЕ В ГИМНАЗИЮ

     Еще  год  прошел.  Подоспела гимназия.  Тема  держал в  первый класс  и
выдержал. Накануне начала уроков Тема в первый раз надел форму.
     Это был счастливый день!
     Все смотрели и говорили,  что форма ему очень идет.  Тема отпросился на
наемный двор. Он шел сияющий и счастливый.
     Было августовское воскресенье; яркие лучи заливали сверху, глаза тонули
в мягкой синеве чистого неба. Акации, окаймлявшие кладбищенскую стену, точно
спали в сиянии веселого, ласкового дня.
     Семья  Кейзера,  вся  налицо,  сидит  за  обедом  перед  дверями  своей
квартиры.  Благообразный старик,  точильщик Кейзера,  чопорно и  сухо меряет
Тему глазами.  С  тою же неприветливостью смотрит и  похожий на отца старший
сын.  Зато "Кейзеровна" вся исчезла в  доброй,  ласковой улыбке,  и ее белый
высокий чепчик усердно кивает Теме. Маленький Кейзер - младшая ветвь, весь в
мать  -  тоже растаял и  переводит свои блаженные глаза с  чепчика матери на
Темин мундир.
     - Здравствуйте,  здравствуйте,  Темочка! - говорит Кейзеровна. - Ну вот
вы, слава богу, и гимназист... совсем как генерал...
     Тема сомневается, чтобы он был похож на генерала.
     - Папеньке и  маменьке радость,  -  продолжает Кейзеровна.  -  Папенька
здоров?
     - Здоров, - отвечает Тема, смотря в пространство и роя сапогом землю.
     - И маменька здорова?  и братик?  и сестрички?  Ну, слава богу, что все
здоровы.
     Тема чувствует, что можно идти дальше, и тихо, чинно двигается вперед.
     У дверей своей лачуги сидит громадный Яков и наслаждается.  Его красное
лицо блестит,  маленькие черные глаза блестят, разутые большие ноги греются,
вытянутые на солнце. Он уже пропустил перед обедом...
     В отворенное окно несется писк и шипение сковороды,  на которой жарится
одна из пойманных сегодня камбал.  Яков каждое воскресенье ходит удить рыбу.
Шесть дней он переносит пятипудовые мешки на своих плечах с телег на суда, а
в  седьмой -  до  обеда удит,  а  с  обеда до вечера кейфует и  наслаждается
отдыхом.  С ним живет старуха мать,  и больше никого. Была когда-то жена, но
давно сбежала, и давно уже ничего о ней не знает Яков.
     - Яков, я уже поступил в гимназию, - говорит Тема, останавливаясь перед
ним.
     - В гимназию, - добродушно тянет Яков и улыбается.
     - Это мой мундир.
     - Мундир? - повторяет Яков и опять улыбается.
     Наступает молчание. Яков смотрит на большой палец ноги, как-то особенно
загнувшийся к соседу, и протягивает к нему руку.
     - Много наловил? - спрашивает Тема.
     - Наловил, - отвечает Яков, отставив рукой большой палец ноги, который,
как только его выпустил Яков, еще плотнее насел на соседний.
     - А мне уж нельзя больше с тобой ходить,  -  говорит Тема, вздыхая, - я
теперь гимназист.
     - Гимназист, - повторяет Яков и опять улыбается.
     Тема идет дальше,  и везде,  где только сидят, он останавливается, чтоб
показать себя.  Только заметив Ивана Ивановича,  он спешит пройти мимо. Тема
не любит разговаривать с Иваном Ивановичем,  когда он пьян. А Иван Иванович,
отставной  унтер-офицер,  сослуживец  отца,  несомненно пьян.  Он  сидит  на
завалинке, качается и поводит кругом мутными глазами.
     - Стой! - кричит он, увидав Тему, - на караул!
     - Дурак, - отвечает, не останавливаясь, Тема.
     - Стой!! Едят тя мухи с комарами!
     - И Иван Иванович делает вид, что бросается за Темой.
     Тема пускается в рысь, а Иван Иванович весело визжит:
     - Держи, держи!
     Тема скандализован;  он заворачивает за угол, оправляется и опять чинно
идет дальше.
     Появление  Темы   перед  ватагой  произвело  надлежащий  эффект.   Тема
наслаждается впечатлением и  рассказывает,  с  чужих слов,  какие в гимназии
порядки.
     - Если кто шалит,  а  придет учитель и  спросит,  кто шалил,  а  другой
скажет,  -  тот  ябеда.  Как  только  учитель уйдет,  его  сейчас  поведут в
переднюю, накроют шинелями и бьют.
     Ватага,  поджав  свои  босые  грязные  ноги,  сидела  под  забором и  с
разинутыми ртами  слушала  Тему.  Когда  небольшой  запас  сведений  Темы  о
гимназии был  исчерпан,  кто-то  предложил идти  купаться.  Поднялся вопрос,
можно ли  теперь идти и  Теме.  Тема решил,  что если принять некоторые меры
предосторожности,  то  можно.  Он  приказал ватаге идти поодаль,  потому что
теперь уже неловко ему - гимназисту - идти рядом с ними. Тема шел впереди, а
вся,  ватага,  сбившись в  тесную кучу,  робко шла сзади,  не  сводя глаз со
своего преобразившегося сочлена.  Тема  выбирал самые  людные улицы,  шел  и
беспрестанно оглядывался  назад.  Иногда  он  забывал  и  по  старой  памяти
ровнялся с ватагой,  но, вспомнив, опять уходил вперед. Так они все дошли до
берега моря.
     Ах,  какое чудное было море! Все оно точно золотыми кружками отливало и
сверкало на солнце и  тихо,  едва слышно билось о  мягкий песчаный берег.  А
там,  на  горизонте,  оно,  уже  совсем спокойное и  синее-синее,  уходило в
бесконечную даль. Там, казалось, было еще прохладнее.
     Но  и  тут хорошо,  когда скинешь горячий мундир и  останешься в  одной
рубахе. Тема оглянулся, где бы уложить новенький мундир?
     - А вот дайте, я подержу, - проговорил вдруг высокий, худой старик.
     Тема с удовольствием принял предложение.
     - Да вы бы,  сударь,  немного подальше от этих... неловко вам, - шепнул
Теме на ухо старик, когда Тема собрался было раздеваться.
     "Это верно!" - подумал Тема и, обратившись к ватаге, сказал:
     - Нам в гимназии нельзя...  нам запрещено вместе... Вы здесь купайтесь,
а я пойду подальше...
     Ватага переглянулась, а Тема со стариком ушли.
     - Ну, вот здесь уж можно, - проговорил старик, когда ватага скрылась из
глаз благодаря выступающему камню.  Тема разделся и  полез в  воду.  Пока он
купался,  старик сидел на берегу и не мог надивиться искусству Темы.  А Тема
старался.
     - Я  могу вон до тех пор доплыть под водой,  -  кричал он и  с  размаху
бросался в  воду.  -  Я и на спине могу,  -  кричал опять Тема.  -  Я могу и
смотреть в воде!
     И Тема опускался в воду, открывал глаза и видел желтые круги.
     - А я могу... - начал снова Тема, да так и замер: ни старика, ни платья
не было больше на берегу.  В  первую минуту Тема и  не догадался о печальной
истине:  ему  просто стало  жутко от  одиночества и  пустоты,  которые вдруг
охватили его с исчезновением старика,  и он бросился к берегу. Он думал, что
старик просто перешел на  другое место.  Но старика нигде не было.  Тогда он
понял,  что  старик  обокрал его.  Растерянный,  он  пришел  к  ватаге,  уже
выкупавшейся и одетой,  и сообщил ей свое горе. Розыски были бесполезны. Все
пространство,  какое охватывал глаз,  было безлюдно. Старик точно провалился
сквозь землю.
     - Может,  это нечистый был,  -  сделал кто-то предположение,  и  у всех
пробежали мурашки по телу.
     - Пойдем,  -  предложил Яшка,  не  отличавшийся храбростью,  и,  быстро
вскочив, напялил шапку на мокрые волосы.
     - А я как же? - жалобно проговорил Тема.
     Была одна комбинация: остаться Теме на берегу и ждать, пока дадут знать
домой.  Но одному было страшно, а из ватаги никто не хотел оставаться с ним.
Всех  напугал  нечистый,  всем  было  страшно,  все  спешили  уйти,  и  Тема
волей-неволей потянулся за всеми.
     - У-ла-ла-а! Голый мальчик!
     - Голый  мальчик!   Голый  мальчик!  -  И  толпа  городских  ребятишек,
припрыгивая и улюлюкая, бежала за Темой.
     Голый мальчик не каждый день ходит по улицам,  и все спешили посмотреть
на голого мальчика.  Тема шел и  горько плакал.  Почти каждый прохожий желал
знать,  в  чем дело.  Но Тема так плакал,  что говорить сам не мог;  за него
говорили его  друзья.  Это  было  очень трогательно.  Все  останавливались и
слушали, слушал и Тема. Когда рассказ доходил до мундира, Тема не выдерживал
и начинал снова рыдать.
     - Но  почему же  вы  не возьмете извозчика?  -  спросил Тему господин в
золотых очках.
     "Извозчика?!"  -  думал  Тема.  Разве  мало  убытков  папе  и  маме  от
пропавшего платья! Нет, он не возьмет извозчика.
     Два господина остановили процессию и тоже пожелали узнать,  в чем дело.
Выслушав, один из них спросил Тему:
     - Как ваша фамилия?
     - Ка-ка-рташев, - ответил, захлебываясь, Тема.
     - Генерала  Карташева?  -  переспросил удивленно господин и,  посмотрев
насмешливо на  своего спутника,  проговорил пренебрежительно:  -  Венгерский
герой!
     - А-га!  -  протянул  небрежно  его  спутник.  И  оба  прошли,  чему-то
улыбаясь.
     Сердце Темы болезненно сжалось от  этих туманных,  насмешливых намеков.
Ему ясно было одно:  над его отцом смеются!  И ему стало так больно,  что он
забыл,  что он голый,  и  весь потонул в  мучительной мысли.  Теперь,  когда
спрашивали  его,  как  фамилия,  Тема  отвечал  уже  нерешительно  и  робко.
Съежившись,  он снова ждал какого-нибудь обидного намека и пытливо смотрел в
глаза спрашивавших.
     - Вы сын генерала?
     - Да, - отвечал почти шепотом Тема.
     - Бедный мальчик! Возьмите извозчика.
     Слава богу, этот ничего не сказал.
     - Генерала Карташева?! Николая Семеныча?!
     Тема стоял ни  жив ни мертв.  Это было на базарной площади,  и  говорил
высокий, здоровый, немного пьяный старик.
     "А вдруг он меня сейчас ударит?!" - подумал Тема.
     - Батюшки мои!  Да  ведь  это  мой  генерал!  Я  ведь с  ним,  когда он
эскадронным еще... Я и жив через него остался! Лизка! Лизка-а!
     Подошла толстая краснощекая торговка.
     - Воз давай! - орал старик.
     - Какой еще воз?
     - Давай воз! Генеральский сын! Того генерала, что жизнь мою... Помнишь,
дура,  говорил  тебе  сколько раз...  Офицер  на  войне...  Ну,  вот  из-под
лошади... Э, дура!
     "Дура" вспомнила и с любопытством осматривала Тему.
     - Ну, так вот сын его... Ну, давай, что ли, воз! Сам повезу... С рук на
руки сдам. Вот что!
     - А кавуны? С десяток еще осталось.
     - Ну их!  Какие тут кавуны!  Давай воз! Ах ты, грех какой! Ну, беда! Ах
он, окаянный!
     Так  причитая,  размахивая  руками,  то  наклоняясь к  Теме,  то  опять
выпрямляясь,  ораторствовал старик,  пока  дочь  его,  сидя на  краю телеги,
поворачивала лошадь в толпе.
     - Вот  какое  дело  вышло!  -  продолжал  кричать  старик,  обращаясь к
окружающим,  -  первый генерал, можно сказать, и на вот!.. То ись, значит...
одно слово!  Прямо отец!..  Строг!..  А чтоб обидеть - ни-ни! Тут вот сейчас
смерть твоя, а тут отошел, отошел... и нет его: голыми руками бери! И любили
ж! Ну, прямо вот скажи: ложись и помирай! Сейчас! Ей-богу!
     - Конечно,  ежели,  к примеру,  хороший господин... - поддержал старика
мастеровой.
     - То ись,  вот какой господин -  что тебе, солдату, полагается, значит,
бери, а водку особо. Вот какой господин!
     Этот довод окончательно убедил толпу.
     - Такому господину и послужить можно!
     - Известно, можно!
     - То вже не то що як, а то господын...
     А старик уже сидел на возу и только молча одобрительно кивал головой на
сочувственные отзывы толпы.  Сидел и Тема, укутанный в свиту, с наслаждением
прислушиваясь к словам старика.
     - Ты хорошо знаешь моего отца? - спрашивал Тема.
     - Ах ты,  мой милый,  милый!  -  говорил старик, - отца твоего я во как
знаю.  Я  двадцать лет его изо дня в  день видал.  Этакого человека нет и не
будет! Он за тебя и душу свою, и себя самого, и рубаху последнюю снимет! Вот
он какой!
     Тема уж так расстроился,  что не мог удержаться от слез; слезы радости,
слезы счастья за отца текли по его щекам.  Ватага не отставала от Темы и вся
шла тут же возле телеги.
     - Вы тут что? - накинулся было на них старик.
     - Это мои мальчики,  они со мной, - вступился Тема. - Они у нас живут в
доме.
     - Вот как! Дружки, значит? Так что ж... айда в телегу и вы!
     Ватага   не   заставила  себя   упрашивать  и,   живо   вскарабкавшись,
разместились,  кто как мог.  Через несколько минут ребятишки веселым шепотом
еще  раз  передавали случившееся,  на  этот раз  передавая все с  комическим
оттенком.  Как ни был опечален Тема,  но и  он не мог удержаться и  фыркнул,
когда Яшка передавал,  как они утекали от  нечистого.  Нередко на чью-нибудь
меткую остроту раздавался дружный, сдержанный смех остальной компании.
     - Прысь,  прысь!  - говорил старик, за спиной которого шушукались дети,
как котята в мешке.
     И, откинувшись к ним, старик долго любовался своим грузом:
     - Вишь, как они!.. Как мухи к меду... Не брезгуешь...
     И, повернувшись назад, старик убежденно докончил:
     - И господь не побрезгует тобой.


     Только через неделю была готова новая форма.
     Когда Тема появился в  первый раз в  классе,  занятия были уже в полном
разгаре.
     Тему проводили из дому с  большим почетом.  Приехавший батюшка отслужил
молебен.  Мать  торжественно перекрестила его  с  надлежащими  наставлениями
новеньким образком,  который и  повесили ему  на  шею.  Он  перецеловался со
всеми,  как будто уезжал на  несколько лет.  Сережику он  обещал принести из
гимназии лошадку.  Мать,  стоя  на  крыльце,  в  последний раз  перекрестила
отъезжавших отца и  сына.  Отец сам вез Тему,  чтобы сдать его с  рук в руки
гимназическому начальству.  На  козлах сидел Еремей,  больше чем  когда-либо
торжественный.  Сам  Гнедко вез  Тему.  В  воротах стоял Иоська и  сиротливо
улыбался своему товарищу. Из наемного двора высыпала вся ватага ребятишек, с
разинутыми ртами  провожавшая глазами своего члена.  Тут  были  все  налицо:
Гераська,  Яшка,  Колька,  Тимошка,  Петька,  Васька...  В  открытые  ворота
мелькнул наемный двор,  всевозможные кучи,  вросшие в  землю  избушки,  чуть
блеснула стена  старого кладбища.  Вспомнилось прошлое,  мелькнуло сознание,
что все уж это назади,  как ножом отрезано... Что-то сжало горло Темы, но он
покосился на отца и удержался. Дорогой отец говорил Теме о том, что его ждет
в гимназии,  о товариществе,  как в его время преследовали ябед -  накрывали
шинелями и били.
     Тема  слушал знакомые рассказы и  чувствовал,  что  он  будет  надежным
хранителем  товарищеской  чести.  В  его  голове  рисовались  целые  картины
геройских подвигов.
     У  дверей класса Тема поцеловался в  последний раз  с  отцом и  остался
один.
     Сердце его  немного дрогнуло при виде большого класса,  набитого массой
детских фигур.  Одни на него смотрели с любопытством,  другие насмешливо, но
все равнодушно и  безучастно;  их  было слишком много,  чтобы интересоваться
Темой.
     Вошел Иван  Иванович,  высокий черный надзиратель,  совсем молодой еще,
конфузливый, добрый, и крикнул:
     - Господа, есть еще место?
     На каждой скамейке сидело по четыре человека. Свободное место оказалось
на последней скамейке.
     - Ну,  вот  и  садись,  -  проговорил  Иван  Иванович  и,  постояв  еще
мгновение, вышел из класса.
     Тема пошел скрепя сердце на  последнюю скамейку.  Из  рассказов отца он
знал, что там сидят самые лентяи, но делать было нечего.
     - Сюда!  - строго скомандовал высокий, плотный, краснощекий мальчик лет
четырнадцати.
     Тему  поразил  этот  верзила,  составлявший резкий  контраст  со  всеми
остальными ребятишками.
     - Полезай!  -  скомандовал Вахнов и  довольно бесцеремонно толкнул Тему
между собой и маленьким черным гимназистом, точно шапкой покрытым мохнатыми,
нечесаными волосами.
     Из-под  этих  волос на  Тему  сверкнула пара косых черных глаз и  снова
куда-то скрылась.
     Несколько человек бесцеремонно подошли к соседним скамьям и смотрели на
конфузившегося,  не  знавшего куда  девать свои  руки и  ноги Тему.  Из  чих
особенно впился в Тему белобрысый некрасивый гимназист Корнев,  с заплывшими
небольшими  глазами,   как-то  в   упор,   пренебрежительно  и  недружелюбно
осматривая его.  Вахнов,  облокотившись локтем  о  скамейку,  подперев  щеку
рукой, тоже осматривал Тему сбоку с каким-то бессмысленным любопытством.
     - Как твоя фамилия? - спросил он наконец у Темы.
     - Карташев.
     - Как? Рубль нашел? - переспросил Вахнов.
     - Очень   остроумно!   -   едко   проговорил  белобрысый  гимназист  и,
пренебрежительно отвернувшись, пошел на свое место.
     - Это - сволочь! - шепнул Вахнов на ухо Теме.
     - Ябеда? - спросил тоже на ухо Тема.
     Вахнов кивнул головой.
     - Его били под шинелями? - спросил опять Тема.
     - Нет еще, тебя дожидались, - как-то загадочно проговорил Вахнов.
     Тема посмотрел на Вахнова.
     Вахнов молча, сосредоточенно поднял вверх палец.
     Вошел  учитель  географии,  желтый,  расстроенный.  Он  как-то  устало,
небрежно сел и раздраженно начал перекличку.  Он то и дело харкал и плевался
во все стороны.  Когда дошло до фамилии Карташева,  Тема, по примеру других,
сказал:
     - Есть.
     Учитель остановился, подумал и спросил:
     - Где?
     - Встань! - толкнул его Вахнов. Тема встал.
     - Где вы там? - перегнулся учитель и чуть не крикнул: - Да подите сюда!
Прячется где-то... ищи его.
     Тема выбрался, получив от Вахнова пинка, и стал перед учителем.
     Учитель смерил глазами Тему и сказал:
     - Вы что ж? Ничего не знаете из пройденного?
     - Я был болен, - ответил Тема.
     - Что ж мне-то прикажете делать?  С вами отдельно начинать с начала,  а
остальные пусть ждут?
     Тема ничего не ответил. Учитель раздраженно проговорил:
     - Ну,  так вот что, как вам угодно: если чрез неделю вы не будете знать
всего пройденного,  я  вам  начну ставить единицы до  тех  пор,  пока вы  не
нагоните. Понятно?
     - Понятно, - ответил Тема.
     - Ну, и ступайте.
     - Ничего, - прошептал успокоительно Вахнов. - Уж без того не обойдется,
все равно,  чтобы не  застрять на второй год.  Ты знаешь,  сколько я  лет уж
высидел?
     - Нет.
     - Угадай!
     - Больше двух лет, кажется, нельзя.
     - Три. Это только для меня, потому что я сын севастопольского героя.
     Следующий урок был рисование. Теме дали карандаш и бумагу.
     Тема начал выводить с  модели какой-то нос,  но у  него не было никаких
способностей к рисованию. Выходило что-то совсем несообразное.
     - Ты совсем не умеешь рисовать? - спросил Вахнов.
     - Не умею, - ответил Тема.
     - Сотри! Я тебе нарисую.
     Тема стер.  Вахнов в  несколько штрихов красиво нарисовал ему  большой,
выпуклый, с шишкой нос.
     - Разве он похож на этот нос? - спросил огорченно Тема, сравнивая его с
моделью римского носа.
     - Ну,  вот глупости,  ты можешь рисовать всякий, какой захочешь... Лишь
бы был нос.  Ну,  скажешь, что у дяди твоего такой нос... вот и все. Это все
глупости, а вот хочешь, я покажу тебе фокус, только крепко держи.
     Вахнов сунул в руку Темы какой-то продолговатый предмет.
     - Крепко держи!
     - Ты что-нибудь сделаешь?
     - Ну вот... только держи... крепче! - И Вахнов с силой дернул шнурок.
     В  то  же  мгновение  Тема  с  пронзительным  криком,   уколотый  двумя
высунувшимися иголками, хватил со всего размаха Вахнова по лицу.
     Учитель встал со своего места и пошел к Теме.
     - Только выдай, сегодня же отделаем под шинелями, - прошептал Вахнов.
     Учитель,   с  каким-то  болезненным,   прозрачным  лицом,   с  длинными
бакенбардами, с стеклянными глазами, подошел и уставился на Тему.
     - Как фамилия?
     - Карташев.
     - Встаньте!
     Тема встал.
     - Вы что ж, в кабак сюда пришли?
     Тема молчал.
     - Ваше рисование?
     Тема протянул свой нос.
     - Это что ж такое?
     - Это моего дяди нос, - отвечал Тема.
     - Вашего дяди? - загадочно переспросил учитель. - Хорошо-с, ступайте из
класса!
     - Я больше не буду, - прошептал Тема.
     - Хорошо-с, ступайте из класса. - И учитель ушел на свое место.
     - Иди,  это ничего,  -  прошептал Вахнов.  -  Постоишь до конца урока и
придешь назад. Молодец! Первым товарищем будешь!
     Тема вышел из класса и  стал в темном коридоре у самых дверей.  Немного
погодя в  конце коридора показалась фигура в форменном фраке.  Фигура быстро
подвигалась к Теме.
     - Вы  зачем здесь?  -  наклонясь к  Теме,  спросил как-то неопределенно
мягко господин.
     Тема увидел перед собой черное, с козлиной бородой лицо, большие черные
глаза с массой тонких синих жилок вокруг них.
     - Я... Учитель сказал мне постоять здесь.
     - Вы шалили?
     - Н... нет.
     - Ваша фамилия?
     - Карташев.
     - Вы маленький негодяй,  однако!  -  проговорил господин, совсем близко
приближая свое лицо, таким голосом, что Теме показалось, будто господин этот
оскалил зубы.  Тема задрожал от страха. Его охватило такое же чувство ужаса,
как в сарае, когда он остался с глазу на глаз с Абрумкой.
     - За что Карташев выслан из класса? - спросил он, распахнув дверь.
     При появлении господина весь класс шумно встал и вытянулся в струнку.
     - Дерется,  - проговорил учитель. - Я дал ему модель носа, а он вот что
нарисовал и говорит, что это нос его дяди.
     Светлый класс,  масса народа успокоили Тему.  Он  понял,  что  сделался
жертвой Вахнова,  понял,  что необходимо объясниться, но, на свое несчастье,
он  вспомнил и  наставление отца  о  товариществе.  Ему  показалось особенно
удобным именно теперь,  пред всем классом, заявить, так сказать, себя сразу,
и он заговорил взволнованным, но уверенным и убежденным голосом:
     - Я,  конечно,  никогда не выдам товарищей, но я все-таки могу сказать,
что я ни в чем не виноват, потому что меня очень нехорошо обманули и ска...
     - Молчать!!  -  заревел  благим  матом  господин в  форменном фраке.  -
Негодный мальчишка!
     Теме,   не  привыкшему  к   гимназической  дисциплине,   пришла  другая
несчастная мысль в голову.
     - Позвольте... - заговорил он дрожащим, растерянным голосом, - вы разве
смеете на меня так кричать и ругать меня?
     - Вон!! - заревел господин во фраке и, схватив за руку Тему, потащил за
собой по коридору.
     - Постойте...  -  упирался сбившийся окончательно с толку Тема.  - Я не
хочу с вами идти... Постойте...
     Но господин продолжал волочить Тему.  Дотащив его до дежурной, господин
обратился к выскочившему надзирателю и проговорил, задыхаясь от бешенства:
     - Везите этого дерзкого сорванца домой и  скажите,  что он  исключен из
гимназии.
     Отец,  успевший  только  что  возвратиться из  города,  передавал  жене
гимназические впечатления.
     Мать сидела в  столовой и  занималась с Зиной и Наташей.  Из отворенных
дверей детской доносилась возня Сережика с Аней.
     - Так все-таки испугался?
     - Струсил, - усмехнулся отец. - Глазенки забегали. Привыкнет.
     - Бедный мальчик,  - трудно ему будет! - вздохнула мать и, посмотрев на
часы,   проговорила:  -  Второй  урок  кончается.  Сегодня  надо  будет  ему
торжественную встречу сделать. Надо заказать к обеду все любимые его блюда.
     - Мама, - вмешалась Зина, - он любит больше всего компот.
     - Я подарю ему свою записную книжечку.
     - Какую, мама, - из слоновой кости? - спросила Зина.
     - Да.
     - Мама, а я подарю ему свою коробочку. Знаешь? Голубенькую.
     - А я,  мама,  что подарю?  -  спросила Наташа. - Он шоколад любит... я
подарю ему шоколаду.
     - Хорошо,  милая девочка.  Все положим на серебряный поднос и, когда он
войдет в гостиную, торжественно поднесем ему.
     - Ну,  и  я ему тоже подарю:  кинжал в бархатной оправе,  -  проговорил
отец.
     - Ну, уж это будет полный праздник ему...
     Звонок прервал дальнейшие разговоры.
     - Кто б это мог быть?  - спросила мать и, войдя в спальню, заглянула на
улицу.
     У  калитки стоял Тема с каким-то незнакомым господином в помятой шляпе.
Сердце матери тоскливо екнуло.
     - Что  с  тобой?!   -   окликнула  она  Тему,   входившего  с  каким-то
взбудораженным, перевернутым лицом.
     На этом лице было в это мгновение все:  стыд,  растерянность,  какая-то
тупая  напряженность,  раздражение,  оскорбленное чувство,  -  одним словом,
такого лица  мать  не  только никогда не  видела у  своего сына,  но  даже и
представить себе не  могла,  чтобы оно  могло быть таким.  Своим материнским
сердцем она сейчас же поняла, что с Темой случилось какое-то большое горе.
     - Что с тобой, мой мальчик?
     Этот мягкий, нежный вопрос, обдав Тему привычным теплом и лаской семьи,
после всех  этих  холодных,  безучастных лиц  гимназии потряс его  до  самых
тончайших фибр его существования.
     - Мама! - мог только закричать он и бросился, судорожно, безумно рыдая,
к матери...
     После обеда Карташевы, муж и жена, поехали объясняться к директору.
     Господин во  фраке,  оказавшийся самим директором,  принял их  в  своей
гостиной  сухо  и  сдержанно,   но  вежливо,  с  порядочностью  воспитанного
человека.
     Горячий пыл  матери  разбился о  нервный,  но  сдержанный и  сухой  тон
директора.  Он деликатно,  терпеливо слушал ее взгляды на воспитание,  какие
именно цели она преследовала,  слушал, скрывая ощущение какого-то невольного
пренебрежения к словам матери, и, когда она кончила, как-то нехотя начал:
     - В моем распоряжении с лишком четыреста детей.  Каждая мать,  конечно,
воспитывает своих  детей,  как  ей  кажется лучше,  считает,  конечно,  свою
систему  идеальной и  решительно забывает только  об  одном:  о  дальнейшем,
общественном уже  воспитании  своего  ребенка,  совершенно  забывает  о  том
руководителе,  на  обязанности которого лежит сплотить всю  эту разрозненную
массу в нечто такое,  с чем,  говоря о практической стороне дела, можно было
бы совладать.  Если каждый ребенок начнет рассуждать с  своей точки зрения о
правах своего начальника,  забьет себе  в  свою легкомысленную,  взбалмошную
голову правила какого-то  товарищества,  цель которого прежде всего скрывать
шалости,  -  следовательно,  в основе его -  уже стремление высвободиться от
влияния  руководителя,   -   зачем   же   тогда  эти   руководители?   Будем
последовательны -  зачем же  вы  тогда?  Мне  кажется:  раз  вы  почему-либо
признаете необходимостью для  вашего сына  общественное воспитание,  раз  вы
почему-либо отказываетесь от  его дальнейшего обучения и  передаете его нам,
вы тем самым обязаны беспрекословно признать все наши правила,  созданные не
для одного,  а  для всех.  К  этому обязывает вас и  справедливость;  мы  не
мешались в воспитание вашего сына до поступления его в гимназию...
     - Но ведь он остается же моим сыном?
     - Во всем остальном,  кроме гимназии. С момента его поступления ребенок
должен понимать и  знать,  что  вся  власть над  ним  в  сфере  его  занятий
переходит к его новым руководителям.  Если это сознание будет глубоко сидеть
в  нем  -  это  даст  ему  возможность благополучно сделать свою карьеру;  в
противном случае рано  или  поздно явится необходимость пожертвовать им  для
поддержания порядка  существующего гимназического строя.  Это  я  прошу  вас
принять,  как  мой  окончательный ультиматум как директора гимназии,  а  как
частный человек -  могу только прибавить, что если б даже я желал что-нибудь
изменить в этом, то мне ничего другого не оставалось бы сделать, как выйти в
отставку.  Говорю вам это,  чтоб яснее обрисовать положение вещей.  Сын ваш,
конечно,  не будет исключен,  и  я должен был прибегнуть к такой крутой мере
только  для   того,   чтобы   прекратить  невозможную,   говоря  откровенно,
возмутительную сцену. Безнаказанным его поступка тоже нельзя оставить... для
других.  Я верю в его невинность и в самом скором времени постараюсь удалить
эту язву,  Вахнова,  которого мы  держим из-за  раненого отца,  оказавшего в
севастопольскую кампанию большие услуги городу...  Но  всякому терпению есть
граница.  Педагогический совет определит сегодня меру наказания вашему сыну,
и сегодня же я уведомлю вас.  Больше,  к сожалению, я ничего не могу для вас
сделать.
     Мать  Карташева  молча,  взволнованно  встала.  В  ней  все  бурлило  и
волновалось,  но  она  как-то  совершенно  потеряла  под  собой  почву.  Она
чувствовала свое полное бессилие и  вместе с  тем  чувствовала,  что ее  все
больше  охватывало желание чем-нибудь задеть неуязвимого директора.  Но  она
побоялась повредить сыну и предпочла лучше поскорее уехать.
     - Я хотел только сказать, - проговорил, вставая за женой, Карташев, - я
вполне разделяю все ваши взгляды...  Я  сам военный,  и  странно было бы  не
сочувствовать вам...  Дисциплина... конечно... Но я хотел только вам сказать
насчет  товарищества...  Все  ж  таки,  мне  кажется,  нельзя  отрицать  его
пользы...
     Жена   с   неудовольствием  нетерпеливо  ждала   конца  начатого  мужем
совершенно бесполезного разговора.
     - Совершенно отрицаю в том виде,  как оно вообще понимается,  - ответил
директор, - а именно - скрывать негодяев, заслуживающих наказания.
     - Боже мой, - прошептала Карташева, - нашаливший ребенок - негодяй!
     И вдруг то,  чего она боялась,  что еще держала в себе, вылетело как-то
само собой:
     - Но этот негодяй заслуживает все-таки, чтобы его выслушали, прежде чем
осыпать его бранью?
     Директор вспыхнул до корня волос.
     - Сударыня,  если я смею сказать вам у себя в доме...  Я сказал бы... Я
сказал бы, что не считаю себя ответственным в своих поступках перед вами.
     Карташева спохватилась.
     - Я прошу вас извинить мою невольную горячность...  Это все так ново...
пожалуйста,  извините...  У  вашей  жены  есть  дети?  -  обратилась  она  с
неожиданным вопросом к директору.
     - Есть, - озадаченно ответил он.
     - Передайте ей,  -  дрожащим голосом проговорила Карташева,  - что я от
всего сердца желаю ей  и  ее  детям никогда не  пережить того,  что пережили
сегодня я и мой сын.
     И,  едва сдерживая слезы, она вышла на лестницу и поспешно спустилась к
экипажу.
     Сидя в экипаже, она ждала мужа, который остался еще, чтобы какой-нибудь
прощальной  фразой  смягчить  впечатление,   произведенное  его   женой   на
директора...  Мысли беспорядочно,  нервно проносились в ее голове.  Чужая...
Совсем чужая...  Все пережитое,  перечувствованное,  выстраданное -  не дает
никаких прав.  Это оценка того,  кому непосредственно с  рук на руки отдаешь
свой  десятилетний,  напряженный до  боли  труд.  Убийственное равнодушие...
Общие соображения?!  Точно это общее существует отвлеченно,  где-то само для
себя, а не для тех же отдельных субъектов... Точно это общее, а не они сами,
со  временем станет за  них  в  ряды  честных,  беззаветных работников своей
родины...  Точно  нельзя,  не  нарушая  этого  общего,  не  топтать в  грязь
самолюбия ребенка.
     - Едем,  -  проговорила она нервно садившемуся мужу,  -  едем скорее от
этих  неуязвимых людей,  которые думают  только о  своих  удобствах и  не  в
состоянии даже вспомнить, что сами были когда-то детьми.
     Вечером  было  прислано  определение  педагогического  совета.  Тема  в
течение недели должен был на лишний час оставаться в гимназии после уроков.
     На  следующий  день  Тема  с  надлежащими инструкциями был  отправлен в
гимназию уже один.
     Поднимаясь по лестнице,  Тема лицом к лицу столкнулся с директором.  Он
не  заметил сначала директора,  который,  стоя наверху,  молча,  внимательно
наблюдал  маленькую фигурку,  усердно  шагавшую через  две  ступени.  Когда,
поднявшись,  он увидал директора, - черные глаза последнего строго и холодно
смотрели на него.
     Тема испуганно, неловко стащил шапку и поклонился.
     Директор едва заметно кивнул головой и отвел глаза.


VII

БУДНИ

     Мелкий ноябрьский дождь однообразно барабанил в окна.
     На больших часах в столовой медленно-хрипло пробило семь часов утра.
     Зина,  поступившая в  том же году в  гимназию,  в  форменном коричневом
платье,  в  белой пелеринке,  сидела за  чайным столом,  пила молоко и  тихо
бурчала себе под нос,  постоянно заглядывая в  открытую,  лежавшую перед ней
книгу.
     Когда пробили часы,  Зина быстро встала и,  подойдя к  Теминой комнате,
проговорила через дверь:
     - Тема, уже четверть восьмого.
     Из Теминой комнаты послышалось какое-то неопределенное мычание.
     Зина  возвратилась  к  книге,   и  снова  в  столовой  раздался  тихий,
равномерный гул ее голоса.
     В комнате Темы царила мертвая тишина.
     Зина опять подошла к двери и энергично произнесла:
     - Тема, да вставай же!
     На этот раз недовольным, сонным голосом Тема ответил:
     - И без тебя встану!
     - Осталось всего  пятнадцать минут,  я  тебя  ни  одной минуты не  буду
ждать. Я не желаю из-за тебя каждый раз опаздывать.
     Тема нехотя поднялся.
     Надев сапоги,  он подошел к  умывальнику,  раза два плеснул себе в лицо
водой,  кое-как обтерся,  схватил гребешок,  сделал небрежный раздел сбоку -
кривой и  неровный,  несколько раз чеснул свои густые волосы;  не  докончив,
пригладил их  нетерпеливо руками  и,  одевшись,  застегивая сюртук на  ходу,
вошел в столовую.
     - Мама приказала, чтоб ты непременно стакан молока выпил, - проговорила
Зина.
     Тема только сдвинул молча брови.
     - Я  не  буду такой бурды пить...  Пей  сама!  -  ответил Тема,  толкая
поданный Таней стакан чаю.
     - Артемий Николаевич, мама крепкий же не позволяют.
     Тема посидел несколько мгновений, затем решительно вскочил, взял чайник
и подлил себе в стакан крепкого чаю.
     Таня посмотрела на Зину,  Зина на Тему;  а Тема, довольный, что добился
своего, макал в чай хлеб и ел его, ни на кого не глядя.
     - Молоко будете пить? - спросила Таня.
     - Полстакана!
     После молока Зина встала и,  решительно проговорив: "Я больше ни минуты
не жду", - начала поспешно собирать свои тетради и книги.
     Тема не спеша последовал ее примеру.
     Брат и  сестра вышли на  подъезд,  где давно уже ждал их со всех сторон
закрытый,  точно облитый водой,  экипаж,  мокрая Буланка и  такой же мокрый,
сгорбившийся, одноглазый Еремей.
     В экипаже исчезли сперва Зина, а за ней Тема.
     Еремей застегнул фартук и поехал.
     Дождь уныло барабанил по крыше экипажа. Теме вдруг показалось, что Зина
заняла больше половины сиденья, и потому он начал полегоньку теснить Зину.
     - Тема, что тебе надо? - спросила будто ничего не понимавшая Зина.
     - Ну, да ты расселась так, что мне тесно!
     И Тема еще сильнее нажал на Зину.
     - Тема, если ты сейчас не перестанешь, - проговорила Зина, упираясь изо
всех сил ногами, - я назад поеду, к папе!..
     Тема молча продолжал свое дело. Сила была на его стороне.
     - Еремей, поезжай назад! - потеряв терпение, крикнула Зина.
     - Еремей, пошел вперед! - закричал в то же время Тема.
     - Еремей - назад!
     - Еремей - вперед!
     Окончательно растерявшийся Еремей остановился и,  заглядывая через щель
единственным глазом к своим неуживчивым седокам, проговорил:
     - Ну ей-же-богу,  я слизу с козел,  и идьте, як хотыте, бо вже не знаю,
кого и слухаты!
     Внутри  экипажа все  стихло.  Еремей  поехал  дальше.  Он  благополучно
добрался до женской гимназии, где сошла Зина. Тема поехал дальше один.
     Фантазия  незаметно  унесла   его   далеко  от   действительности,   на
необитаемый  остров,   где  он,   всласть  навоевавшись  с   дикарями  и  со
всевозможными чудовищами мира, надумался наконец умирать.
     Умирать  Тема  любил.  Все  будут  жалеть  его,  плакать;  и  он  будет
плакать... И слезы вот-вот уж готовы брызнуть из глаз Темы... А Еремей давно
уже  стоит  у  ворот  гимназии и  удивленным глазом  смотрит в  щелку.  Тема
испуганно  приходит  в  себя,  оглядывается,  по  царящей  тишине  во  дворе
соображает, что опоздал, и сердце его тоскливо замирает. Он быстро пробегает
двор,   лестницу,   проворно  снимает   пальто   и   старается  незамеченным
проскользнуть по коридору.
     Но высокий Иван Иванович,  размахивая своими длинными руками,  уже идет
навстречу. Он как-то мимоходом ловит за плечо Тему, заглядывает ему в лицо и
лениво спрашивает:
     - Карташев?
     - Иван Иванович, - не записывайте, - просит Тема.
     - Учитель же все равно запишет, - отвечает флегматично Иван Иванович, у
которого не хватает духу прямо отказать.
     - У нас батюшка... я попрошу...
     Иван Иванович нерешительно, нехотя говорит:
     - Хорошо...
     Тема отворяет большую дверь и  как-то  боком входит в  свой класс.  Его
обдает спертым,  теплым воздухом,  он  торопливо кланяется батюшке и  спешит
озабоченно на свое место.
     По окончании урока маленькая фигурка бежит за священником:
     - Батюшка, сотрите мне abs*.
     ______________
     * Abs - отсутствует (от лат. absens).

     Батюшка идет,  переваливаясь с  боку  на  бок,  не  спеша откидает свою
шелковую рясу, достает платок, сморкается и спрашивает Тему:
     - А зачем же вы опаздываете?
     За Темой и батюшкой,  толкаясь,  бежит целый хвост любопытных учеников.
Всякому интересно хоть одним ухом послушать, в чем дело.
     - У нас часы отстают,  - отвечает Тема, понижая голос так, чтобы другие
не слышали. - Я теперь их поставлю на четверть часа вперед.
     - Вы часов не портите,  а лучше сами вставайте на четверть часа раньше,
- говорит батюшка и исчезает в дверях учительской.
     Хвост фыркает.
     Тема подавляет недоумение, делает беспечную физиономию перед насмешливо
смотрящими на него учениками и спешит в класс. Там он садится на свое место,
поднимает  оба  колена,   упирается  ими  в  скамью  и,   стараясь  смотреть
равнодушно, вдумывается в смысл батюшкиных слов.
     Вахнов свернул бумажку и,  помочив ее  слюнями,  водит ею  вокруг шеи и
лица Темы. Тема досадливо говорит:
     - Ну, отстань же!
     Но Вахнов не отстает.
     - Ну, что ты за свинья! - говорит Тема.
     В  ответ Вахнов хватает Тему за руку и  выкручивает ее ему за спину.  У
Темы  закипает  бессильная  злоба,  ему  хочется  "треснуть" Вахнова,  и  он
пускается на хитрость.
     - Ну, оставь же, - повторяет уже ласково Тема.
     Вахнов  смягчается,  снисходительно дает  Теме  щелчок и  выпускает его
руку.  Тема быстро вскакивает на скамью и, "треснув" Вахнова, мчится от него
по скамьям. Верзила Вахнов несется за ним. Тема прыгает на пол и бросается к
двери.  Вахнов  настигает его,  мнет  и  со  всего  размаха бьет  ладонью по
лопаткам.
     - Ну, что ты за свинья?! - говорит тоскливо Тема.
     Вахнов отвечает увесистыми шлепками.
     - Оставь же, - уже жалобно молит Тема. - Ну, что ты меня мучишь?
     В голосе Темы слышатся Вахнову слезы. Ему делается жаль Тему.
     - Му-мочка!  -  говорит Вахнов и опять,  уже от избытка чувств, тискает
Тему.
     По коридору идет молодой, в очках, учитель латинского языка Хлопов. При
входе  учителя все  уже  по  местам.  Хлопов  внимательно осматривает класс,
быстро  делает перекличку,  затем  сходит с  своего возвышения и  весь  урок
гуляет по  классу,  не упуская ни на мгновение никого из виду.  Проходя мимо
скамьи,   где  сидит  маленький  с   кудрявой  головой  и  потешной  птичьей
физиономией Герберг, учитель останавливается, нюхает воздух и говорит:
     - Опять чесноком воняет?!
     Герберг краснеет,  так  как  аромат несется из  его  ящика,  где  лежит
аппетитный кусок принесенной им для завтрака фаршированной щуки.
     - Я  вас  в  класс не  буду пускать!  Что  это за  гадость?!  Сейчас же
вынесите  вон!  -  И,  помолчав,  говорит  вслед  уносящему  свое  лакомство
Гербергу:
     - Можете себе наслаждаться, когда уж так нравится, дома.
     Ученики фыркают,  смотрят на  Герберга,  но  на лице последнего,  кроме
непонимания:  как может не  нравиться такая вкусная вещь,  как фаршированная
щука,  -  ничего  другого  не  отражается.  Тема  с  любопытством смотрит на
Герберга,  потому что  он  сын Лейбы,  и  Тема,  постоянно видевший Мошку за
прилавком отца,  никак  не  может освоиться с  фигурой его  в  гимназическом
сюртуке.
     - Корнев, склоняйте, - говорит учитель.
     Корнев встает,  перекашивает свое и без того некрасивое, вздутое лицо и
кисло начинает хриплым, низким голосом.
     Учитель слушает и раздраженно морщится.
     - Да что вы скрипите,  как немазаная телега? Ведь, наверно же, во время
рекреации* умеете говорить другим голосом.
     ______________
     * Перемена (от лат. recreatio).

     Корнев прокашливается и начинает с более высокой ноты.
     - Иванов, продолжайте...
     Сосед Темы,  Иванов, встает, смотрит своими косыми глазами на учителя и
продолжает.
     - Неверно! Вахнов, поправить!
     Вахнов встрепанно вскакивает и молчит.
     - Карташев!
     Тема вскакивает и поправляет.
     - Ну? Дальше!
     - Я не знаю, - угрюмо отвечает Иванов.
     - Вахнов!
     - Я вчера болен был.
     - Болен, - кивает головой учитель. - Карташев!
     Тема встает и вздыхает:  недаром он хотел повторить перед уроком -  все
выскочило из головы.
     - Ну, не знаете, говорите прямо!
     - Я вчера учил.
     - Ну, так говорите же!
     Тема сдвигает брови и усиленно смотрит вперед.
     - Садитесь!
     Учитель в упор осматривает Вахнова, Карташева и Иванова.
     Вахнов самодовольно водит глазами из стороны в сторону. Иванов, сдвинув
брови,  угрюмо смотрит в скамью.  Затянутый, бледный Тема огорченно, пытливо
всматривается своими испуганными голубыми глазами в учителя и говорит:
     - Я вчера знал. Я испугался...
     Учитель пренебрежительно фыркает и отворачивается.
     - Яковлев, фразы!
     Встает первый ученик Яковлев и уверенно и спокойно говорит:
     - Asinus excitatur baculo.
     - Швандер! Переводите.
     Встает ненормально толстый,  упитанный,  чистенький мальчик.  Он корчит
болезненные рожи и облизывается.
     - Пошел облизываться! Да что вы меня есть собираетесь, что ли?!
     Ученики смеются.
     Швандер судорожно нажимает большой палец  на  скамью,  делает  усилие и
говорит:
     - Осел...
     - Ну?
     - Погоняется...
     Швандер делает еще одну болезненную гримасу и кончает:
     - Палкою.
     - Слава богу, родил.
     Вторая половина урока посвящается письменному ответу.
     Учитель ходит  и  внимательно следит,  чтобы  не  списывали.  Глаза его
встречаются  с   глазами  Данилова,   в   которых  вдруг   что-то   подметил
проницательный учитель.
     - Данилов, дайте вашу книжку.
     - У меня нет книжки,  - говорит, краснея, Данилов и неловко поднимается
с места, зажимая в то же время коленями латинскую грамматику.
     Учитель заглядывает и собственноручно вытаскивает злополучную книгу.
     Данилов сконфуженно смотрит в скамью.
     - Тихоня,  тихоня,  а  мошенничать уже  научился.  Стыдно!  Станьте без
места!
     Симпатичная  сутуловатая  фигура  Данилова  как-то  решительно  идет  к
учительскому месту и  становится лицом к  классу.  Его сконфуженные красивые
глаза смотрят добродушно и открыто прямо в глаза учителю.
     Раздается давно ожидаемый, отрадный для ученического слуха звонок.
     - К следующему классу...
     Учитель задает по  грамматике,  потом  фразы с  латинского на  русский,
затем  сам  диктует с  русского на  латинский и,  отняв  еще  пять  минут из
рекреационных, наконец уходит.
     Больше всего огорчают учеников эти лишние пять минут.
     После урока Хлопова как-то мало оживления.  Большинство сидит в любимой
позе - с коленками, упертыми в скамью, и устало, бесцельно смотрит.
     На учительском возвышении неожиданно появляется старый, толстый учитель
русского языка.
     - У  попугая на  шесте было весело!  -  монотонно,  нараспев тянет он и
чешет свою лысину о приставленную к ней линейку.
     Теме с Вахновым тоже весело,  и никакого дела им нет ни до попугая,  ни
до  учителя,  ни до его системы,  в  силу которой учитель считал необходимым
прежде всего ознакомить детей с синтаксисом.
     - Герберг, где подлежащее?
     - На шесте,  - вскакивает Герберг и впивается своей птичьей физиономией
в учителя.
     - Дурак,  -  тем  же  тоном  говорит учитель,  -  ты  сам  на  шесте...
Карташев!..
     Тема, только что получивший в самый нос щелчок, встрепанно вскакивает и
в то же мгновение совсем исчезает,  потому что Вахнов ловким движением своей
ноги сталкивает его на пол.
     - Карташев, ты куда девался? - кричит учитель.
     Тема, красный, появляется и объясняет, что он провалился.
     - Как ты мог провалиться, когда под тобою твердый пол?
     - Я поскользнулся...
     - Как ты мог поскользнуться, когда ты стоял?
     Вместо ответа Тема  опять едет  под  скамью.  Он  снова появляется и  с
ожесточенным отчаянием смотрит украдкой на Вахнова.  Вахнов,  положив локоть
на скамью,  прижимает ладонью рот,  чтобы не прыснуть, и не смотрит на Тему.
Тема срывает сердце незаметным пинком Вахнову в плечо, но учитель увидел это
и обиделся.
     - Карташеву единицу за поведение.
     Лысая, как колено, голова учителя наклоняется и ищет фамилию Карташева.
Тема,  пока учитель не видит, еще раз срывает свой гнев и теребит Вахнова за
волосы.
     - Карташев, где подлежащее?
     Тема мгновенно бросает Вахнова и ищет глазами подлежащее.
     Яковлев,  отвалившись вполуоборот с  передней скамьи,  смотрит на Тему.
"Подскажи!" - молят глаза Темы.
     - У попугая, - шепчет Яковлев, и ноздри его раздуваются от предстоящего
наслаждения.
     - У попугая, - подхватывает радостно Тема.
     Общий хохот.
     - Дурак,  ты сам попугай.  С этих пор Карташев не Карташев,  а попугай.
Герберг не Герберг, а шест. Попугай на шесте - Карташев на Герберге.
     Класс хохочет. Яковлев стонет от восторга.
     Толстая,   громадная  фигура   учителя   начинает  слегка   колыхаться.
Добродушные  маленькие  серые   глаза  прищуриваются,   и   некоторое  время
старческое "хе-хе-хе" несется по классу.
     Но вдруг лицо учителя опять делается серьезным, класс стихает, и тот же
монотонный голос нараспев продолжает:
     - В классе - где подлежащее?
     Гробовое молчание.
     - Дурачье,  -  добродушно,  нараспев говорит учитель.  -  Все попугаи и
шесты. Сидят попугаи на шестах.
     Между тем Тема не спускает глаз с Яковлева.
     - Разве  он  смеет подсказать глупости?  -  не  то  советуется,  не  то
протестует Тема, обращаясь к Вахнову.
     Как только раздается звонок, он бросается к Яковлеву:
     - Ты смеешь глупости подсказывать?!
     - А тебе вольно повторять, - пренебрежительно фыркает Яковлев.
     - Так вот же тебе!  -  говорит Тема и со всего размаха бьет его кулаком
по лицу. - Теперь подсказывай!
     Яковлев  первое  мгновенье растерянно смотрит  и  затем  порывисто,  не
удостоивая  никого  взглядом,   быстро  уходит  из  класса.  Немного  погодя
появляется в дверях бритое,  широкое лицо инспектора, а за ним весь в слезах
Яковлев.
     - Карташев, подите сюда! - сухо и резко раздается в классе.
     Тема поднимается,  идет и  испуганно смотрит в выпученные голубые глаза
инспектора.
     - Вы ударили Яковлева?
     - Он...
     - Я вас спрашиваю: ударили вы Яковлева?
     И голос инспектора переходит в сухой треск.
     - Ударил, - тихо отвечает Тема.
     - Завтра на два часа без обеда.
     Инспектор  уходит.   Тема,   воспрянувший  от   милостивого  наказания,
победоносно обращается к Яковлеву и говорит:
     - Ябеда!
     - А по-твоему, ты будешь по морде бить, а тебе ручки за это целовать? -
грызя ногти и  впиваясь своими маленькими глазами в  Тему,  ядовито-спокойно
спросил Корнев.
     Вошел новый учитель -  немецкого языка,  Борис Борисович Кноп. Это была
маленькая,   тщедушная  фигурка.   Такие   фигурки  часто  попадаются  между
фарфоровыми статуэтками:  в  клетчатых штанах  и  синем,  с  длинными узкими
рукавами,  фраке.  Он шел тихо, медленною походкой, которую ученики называли
"раскорякой".
     В Борисе Борисовиче ничего не было учительского. Встретив его на улице,
можно было бы принять его за портного,  садовника,  мелкого чиновника, но не
за учителя.
     Ученики ни про одного учителя ничего не знали из его домашней жизни, но
про Бориса Борисовича знали все.  Знали,  что у него жена злая,  две дочки -
старые  девы,  мать  -  слепая старуха,  горбатая тетка.  Знали,  что  Борис
Борисович бедный,  что он  трепещет перед начальством не хуже любого из них.
Знали и то,  что Борису Борисовичу можно перо смазывать салом, в чернильницу
сыпать песок, а в потолок, нажевав бумаги, пускать бумажных чертей.
     В последнее время Борис Борисович стал заметно подаваться.
     Сделав перекличку, он с трудом сошел с возвышения, на котором стоял его
стол,  и расслабленно, по-стариковски, остановившись перед классом, начал не
спеша вынимать из заднего кармана фрака носовой платок.
     Высморкавшись,  Борис Борисович поднял голову и  обратился к ученикам с
благодушной речью, в которой предложил им не шуметь, слушать спокойно урок и
быть хорошими, добрыми детьми.
     - Пожалуйста,  -  кончил Борис  Борисович,  и  в  голосе его  зазвучала
просьба усталого, больного человека.
     Но Борис Борисович сейчас же спохватился и уже более строго прибавил:
     - А кто не захочет смирно сидеть, того я без жалости буду совсем строго
наказывать.
     Несколько  минут  все  шло  хорошо.   Болезненный  вид  учителя  смирил
учеников.  Но  Вахнов,  уже  наладив опытной рукой  перо,  издал им  тонкий,
тревожный, хорошо знакомый учителю звук.
     Борис Борисович вскипел.
     - Вы свиньи, и с вами нельзя по-человечески говорить... Вы тогда только
чувствуете уважение к человеку, когда он вас вот как душить будет.
     И,  дрожа от бешенства,  Борис Борисович поднял свой кулачок и показал,
как будет душить.
     - Ах  ты,  немецкая селедка!  -  прошептал кто-то  и,  разжевав бумагу,
искусно влепил ее в борт фрака Бориса Борисовича.
     Учитель опешил. Несколько секунд длилось молчание.
     - Хорошо, - наконец как-то подавленно проговорил он. - Я вот так с этим
и  пойду к  директору.  Я  покажу ему это.  Я  расскажу ему,  что вы со мной
делаете,  как вы меня мучаете. Я приведу его в класс, и пусть он сам смотрит
на  всех  этих  чертей (учитель показал на  висевших по  потолку на  ниточке
чертей),  на это перо и на эту чернильницу,  и я скажу,  что самый главный и
злой, самый грубый, бессмысленный скот - это Вахнов.
     - За  что  вы  ругаетесь?!  -  вскочил Вахнов.  -  Вы  всегда надо мной
издеваетесь. Я ничего не делаю, а вы ругаетесь.
     И Вахнов вдруг завыл благим матом.
     Учитель растерялся и полез в карман за табакеркой. Он медленно вынул ее
из кармана, постучал по ней пальцем, открыл крышку, достал щепотку табаку и,
не  сводя глаз с  Вахнова,  начал потихоньку нюхать.  Вахнов продолжал выть,
внимательно наблюдая сквозь пальцы учителя.
     - Я пойду жаловаться инспектору,  -  проговорил Вахнов,  перестав вдруг
завывать, и порывисто направился к двери.
     - Вахнов, назад! - остановил его нерешительно учитель.
     - А за что вы ругаетесь? Вы меня поймали? Когда поймаете...
     - А не пойман, так не вор? Эхе-хе... Вахнов... Нехорошо...
     В ответ Вахнов, садясь на место, дернул за перо.
     - Ты и теперь скажешь, что не ты.
     - Теперь я со злости.
     - Со  злости?  -  огорченно переспросил учитель  и  покачал головой.  -
Вахнов, Вахнов...
     Учитель глубоко вздохнул и задумался.
     Вахнов начал пищать так, как пищат маленькие, еще слепые щенки.
     - Ва-а-хнов!.. - уныло проговорил учитель.
     - Я давно знаю, что я Вахнов.
     - Ты  знаешь...  Ты много знаешь...  У  тебя хорошее сердце,  Вахнов...
Сердце лошади... иди жалуйся.
     Борис Борисович закрыл глаза и  опустил голову на  руку.  Он чувствовал
какой-то особенный упадок сил.
     - Иди жалуйся на меня,  - повторил он снова, с трудом открывая глаза. -
Иди скажи,  что тебе надоел старый, больной Борис Борисович, у которого пять
человек на плечах...
     Вахнов опять задергал перо.
     Учитель бессильно опустил голову.
     - Да брось, - обратился к Вахнову Касицкий, - ведь болен же человек!
     Но на Вахнова нашло. Он, спрятав голову под скамью, начал хрюкать.
     Борис Борисович беспомощно оглянулся.
     - Послушай ты, идиот! - вскочил Корнев, обращаясь к Вахнову. - Господа,
да уймите же его! - обратился он к ближайшим товарищам Вахнова.
     Серб Августич,  сорвавшись с места, каким-то клубком подлетел к Вахнову
и, как зверь, скаля зубы, с налитыми кровью глазами, прохрипел своим твердым
наречием:
     - Скотына! Убью!
     Вахнов так и обмер.
     - Дрянь!
     - Я больной,  -  прошептал тихо Борис Борисович,  -  пожалуйста, скорее
позовите надзирателя.
     Августич бросился в коридор. Дети испуганно стихли.
     - Ничего,  ничего,  это  пройдет,  -  тоскливо шептали  побелевшие губы
учителя.
     В классе воцарилась мертвая тишина.  Учитель точно застыл, наклонившись
и едва держась рукой за край стола.  Весь класс замер в неподвижных позах, и
только  бумажные  черти,  подвешенные к  потолку  и  приводимые  в  движение
сквозняком,  тянувшим из отворенной в  коридор двери,  медленно и  беззвучно
раскачивались над головой больного.
     - Пожалуйста...   -   тоскливо  обратился  учитель  к  вошедшему  Ивану
Ивановичу. - Я немножко болен. Пожалуйста, помогайте мне.
     И учитель с помощью надзирателя,  грузно опершись на его руку, медленно
и тихо потащился из класса.
     Последний урок был Томылина - учителя естественной истории.
     Ученики  свободно  и  непринужденно встретили  входившего средних  лет,
представительного, полного учителя.
     Он шел и легко, красиво нес в своих руках фигуры разных зверей. Положив
их на стол, он вынул чистый, белый платок, смахнул им пыль с рукавов своего,
безукоризненно сидевшего на  нем,  синего фрака и  вытер руки.  Еще на ходу,
окинув весело класс, он бросил свое обычное, как будто небрежное:
     - Здравствуйте, дети!
     Но  это  "здравствуйте,  дети!"  током  пробежало по  детским сердцам и
заставило их весело встрепенуться.
     Сделав перекличку, учитель поднял голову и проговорил:
     - Я принес вам, дети, прекрасный экземпляр чучела очковой змеи.
     Учитель взял коробку и осторожно вынул змею.  Он высоко поднял руку,  и
ученики приподнялись,  с напряжением всматриваясь в страшную змею с большими
желтыми, точно в очках, глазами.
     - Очковая змея,  - проговорил учитель, - ядовита. Укус ее смертелен. Яд
помещается, так же как и у других ядовитых змей, в голове, возле зубов.
     Томылин нажал пружинку, и змея открыла рот.
     - Просунь осторожно палец,  -  сказал Томылин, обращаясь к Августичу. -
Не бойся...
     Когда Августич просунул палец,  Томылин отпустил пружину,  и змея снова
закрыла рот.
     Августич нервно отдернул палец. Все и Томылин рассмеялись.
     - Ты  видишь на  своем пальце черные полоски:  это безвредная,  простая
жидкость, заменяющая собою яд. Теперь смотри, как этот яд из головы проходит
в зубы змеи.
     Учитель поднял часть кожи на голове змеи,  и  Августич через стеклянный
череп  увидел возле зубов маленькое черное пятнышко с  тоненькими ниточками,
исчезавшими в зубах.
     Ученики вскочили с своих мест и наперебой спешили заглянуть в аппарат.
     - Не теснитесь, всем покажу, - произнес Томылин.
     Когда  осмотр  кончился  и  класс  снова  пришел  в  порядок,   Томылин
заговорил:
     - Дети,  сегодня эта дверь затворилась,  и,  может быть,  навсегда,  за
вашим  учителем,  потому что  Борис Борисович страдает тяжелой,  неизлечимой
болезнью.   Там,  за  этой  дверью,  ждут  его  пять  бедных,  не  способных
зарабатывать себе хлеб женщин, которые без него останутся без куска хлеба...
     Учитель замолчал, прошелся по классу и проговорил:
     - Ну, начнем. Тема, отвечай!
     Тема, всегда добросовестно учивший естественную историю, но этот раз не
знал  урока,  потому что,  по  расписанию,  Томылин должен был  в  этот урок
рассказывать.
     Тема сгорел со стыда, прежде чем открыл рот. Когда он окончил, Томылин,
огорченный, не то спросил, не то сказал:
     - Не выучил?
     Тема сел и расплакался.
     Томылин вызвал другого, третьего и, казалось, забыл о Теме.
     Тема  перестал  плакать  и  угрюмо-сконфуженно сидел,  облокотившись на
локоть.  В  нем  шевелилось злое  чувство и  на  себя,  и  на  весь  класс -
свидетелей его слез, - и на Томылина. И он еще угрюмее сдвигал брови.
     - К  следующему  классу  выучишь  урок?  -  спросил  вдруг,  мимоходом,
Томылин,  по  обыкновению положив руку на волосы Темы и  слегка поднимая его
голову.
     Тема  нехотя  поднял глаза,  но  встретил такой  приветливый,  ласковый
взгляд учителя,  взгляд,  проникший в самую глубь его души,  что сердце Темы
екнуло, и он быстро ответил:
     - Выучу.
     - Отчего ты на сегодня не выучил?
     - Я думал, что вы будете рассказывать.
     - Ну, выучи, я еще раз спрошу.
     Последний урок кончился. Ученики толпами валят на улицу.
     Тема заходит за Зиной, и они оба идут пешком домой.
     Зина  весела.  Она  получила пять  и  вдобавок несет матери целый ворох
самых интересных, самых свежих новостей.
     - Спрашивали? - обращается она к Теме. - Сколько?
     - Тебе какое дело?
     - А мне пять, - говорит Зина.
     - Ваша пятерка меньше нашей тройки, - отвечает Тема презрительно.
     - Поче-е-му?
     - А потому,  что вы девочки,  а учителя больше любят девочек, - говорит
авторитетно Тема.
     - Какие глупости!
     - Вот тебе и глупости.
     За обедом Зина ест с  аппетитом и  говорит,  говорит.  Тема ест лениво,
молчит и  равнодушно-устало слушает Зину.  К  общему обеду они  опоздали.  В
столовой тем не менее,  кроме отца, все налицо. Мать сидит, облокотившись на
стол,  и любуется своей смуглой,  раскрасневшейся дочкой.  Переведя глаза на
сына, мать тоскливо говорит:
     - Ты совсем зеленый стал... Отчего ты ничего не ешь?
     - Мама, оттого, что он всегда на свои деньги сласти покупает.
     - Неправда, - отвечает Тема, пораженный сообразительностью Зины.
     - Ну да, неправда.
     - Я поеду и попрошу директора, чтоб он устроил для желающих завтраки, -
говорит мать.
     Теме представляется фигура матери с  ее странным проектом и сдержанная,
стройная фигура директора. От одной мысли ему делается неловко за мать, и он
торопится предупредить ее, говоря совершенно естественно:
     - Одна мать уже приезжала, и директор не согласился.
     После обеда Тема идет в сад, где ветер уныло качает обнаженные деревья,
сквозь которые видны все заборы сада,  и кажется Теме,  что меньше как будто
стал сад.  Из сада Тема идет к Иоське, который в теплой, грязной кухне, сидя
где-нибудь в уголке и распустив свои толстые губы,  возится над чем-то. Тема
идет на наемный двор, пробирается между кучами и ищет глазами ватагу. Но уже
нет прежних приятелей.  И Гераська,  и Яшка,  и Колька - все они за работой.
Гераська - за верстаком. Яшка и Колька - ушли в город помогать родителям.
     У забора копошатся остатки ватаги. Много новых, все маленькие: красные,
в лохмотьях, посиневшие от холода, усердно потягивают носом и с любопытством
смотрят на чужого им Тему.  Знакомая пуговка блестит на воздухе,  но нет уже
больше ее веселых хозяев.  Тема любовно,  тоскливо узнает и  всматривается в
эту,  пережившую своих хозяев,  пуговку,  и  еще  дороже она  ему.  Какие-то
обрывки неясных, грустных и сладких мыслей - как этот замирающий день, здесь
холодный и неприветливый,  а там, между туч, в том кусочке догорающего неба,
охватывающий мальчика жгучим  сожалением,  -  толпятся в  голове Темы  и  не
хотят,  и мешают, и не пускают на свободу где-то там, глубоко в голове или в
сердце как будто сидящую отчетливую мысль.
     - Темочка,  зайдите на часок ко мне, - выскакивает, увидев в окно Тему,
Кейзеровна.
     Тема входит в теплую,  чистую избу, вдыхает в себя знакомый запах глины
с  навозом,  которой  заботливая хозяйка  смазывает пол  и  печку,  скользит
глазами  по  желтому  чистому полу,  белым  стенам,  маленьким занавесочкам,
потемневшему лицу рыхлой Кейзеровны и ждет.
     - Темочка, кто у вас учитель немецкого языка?
     - Борис Борисович, - отвечает Тема.
     - Вы знаете, Темочка, у Бориса Борисовича моя сестра в услужении.
     Тема ласково, осторожно говорит:
     - Он сегодня немножко заболел.
     - Заболел? Чем заболел? - встрепенулась Кейзеровна.
     - У него голова заболела, он не докончил урока.
     - Голова?  -  И Кейзеровна делает большие глаза, и губы ее собираются в
маленький,  тесный кружок.  - Ох, Темочка, сестре они больше тридцати рублей
должны. Надо идтить.
     Тема слышит тревожную,  тоскливую нотку в этом "идтить",  и эта тревога
передается и охватывает его.
     В  его  воображении рисуется больной  учитель  и  пять  старых  женщин,
которых Тема никогда не  видал,  но которые вдруг,  как живые,  встали перед
ним:  вот горбатая,  морщинистая старуха - это тетка; вот слепая, с длинными
седыми волосами - мать.
     - Кейзеровна, у матери учителя бельма на глазах?
     - Нет.
     - Они бедные?
     - Бедные, Темочка! Не дай бог его смерти, хуже моего им будет.
     - Что ж они будут делать?
     - А  уж и не знаю...  Старуху и тетку,  может,  в богадельню возьмут...
пастор устроит, а жена и дочери - хоть милостыньку на улице иди просить.
     - Милостыньку? - переспрашивает Тема, и его глаза широко раскрываются.
     - Милостыньку,  Темочка.  Вот когда вырастете,  будете ехать в карете и
дадите им копеечку...
     - Я рубль дам.
     - Что бросите,  за все господь заплатит.  Бедному человеку подать,  все
равно что господа встретить...  и удача всегда во всем будет. Ну, Темочка, я
пойду.
     Тема неохотно встает.  Ему хочется расспросить и  об учителе еще,  и об
этих женщинах,  которые обречены на  милостыньку.  Мысли его  толпятся около
этой милостыньки, которая представляется ему неизбежным выходом.
     Придя домой, он утомленно садится на диван возле матери и говорит:
     - Знаешь,  мама,  Борис  Борисович заболел...  Кейзеровны сестра у  них
служит. Я ей сказал, что он заболел... Знаешь, мама, если он умрет, его мать
и тетку в богадельню возьмут, а жена и две дочки пойдут милостыню просить.
     - Кейзеровна говорит?
     - Да, Кейзеровна. Мама, можно мне яблока?
     - Можно.
     Тема пошел достал себе яблоко и,  усевшись у окна, начал усердно и в то
же время озабоченно грызть его.
     - А ты хочешь поехать к Борису Борисовичу?
     - С кем?
     - Со мной.
     Тема нерешительно заглянул в окно.
     - Тебе хочется?
     - А это не будет стыдно?
     - Стыдно? отчего тебе кажется, что это стыдно?
     - Ну хорошо, поедем, - согласился Тема.
     В доме учителя Тема неловко сидел на стуле,  посматривая то на старушку
- мать его, маленькую, худенькую женщину в черном платье, с зеленым зонтиком
на  глазах,  то  на  высокую,  худую  девушку с  белым  лицом и  черненькими
глазками,  ласково  и  приветливо посматривавших на  Тему.  Только  жена  не
понравилась Теме, полная, недовольная, бледная женщина.
     Сказали учителю и  повели  Тему  к  нему.  За  ситцевыми ширмами стояла
простая кровать, столик с баночками, вышитые красивые туфли.
     "Какой же он бедный,  -  пронеслось в голове Темы, - когда у него такие
туфли?"
     Тема подошел к  кровати и испуганно посмотрел в лицо Бориса Борисовича.
Ему бросились в  глаза бледное,  жалкое лицо учителя и  тонкая,  худая рука,
которую Борис Борисович держал на  груди.  Борис Борисович поднял эту руку и
молча погладил Тему по голове. Тема не знал, долго ли он простоял у кровати.
Кто-то  взял  его  за  руку  и  опять  повел назад.  Он  вошел в  гостиную и
остановился.
     Его  мать  разговаривала с  Томылиным.  Тему как-то  поразило сочетание
красивого  лица  учителя  и  возбужденного,   молодого  лица  матери.   Мать
приветливо улыбнулась сыну своими выразительными глазами.
     Теме вдруг показалось,  что  он  давно-давно уже видел где-то  вместе и
мать, и Томылина, и себя.
     - Здравствуй,  Тема,  - проговорил Томылин, ласково притянул его к себе
и, обняв его рукой, продолжал слушать Аглаиду Васильевну.
     - Я понимаю,  конечно, - говорила она, - и все-таки можно было бы иначе
устроить.  Все основано на форме,  на дисциплине,  на страхе старших уронить
как-нибудь свое достоинство, но из-за этого достоинство ребенка ни во что не
ставится  и  безжалостно попирается на  каждом  шагу  нашими  педагогами.  А
посмотрите  у   англичан!   Там  уже  десятилетний  мальчуган  сознает  себя
джентльменом. Я не о вас говорю... Ваши уроки совершенно отвечают тому, как,
по-моему,  должно быть поставлено дело.  И  я  не могу удержаться,  чтобы не
сказать,  monsieur  Томылин...  -  мать  посмотрела на  Тему,  на  мгновение
остановилась в  нерешительности,  вскинула  глазами  на  Томылина  и  быстро
продолжала по-французски:  -  ...чем  вы  влияете на  детей и  чем получаете
широкий доступ  к  их  сердцам:  вы  щадите чувство собственного достоинства
ребенка; он знает, что его маленькое самолюбие вам так же дорого, как и ваше
собственное.
     - Если приятна деятельность, то еще приятнее оценка ее...
     - Она приятна и необходима, по-моему. Поверьте, что мы, родители, ничем
не  повредили бы  вам,  если  б  имели  возможность почаще делиться с  вами,
учителями,  впечатлениями.  А в теперешнем виде ваша гимназия мне напоминает
суд,  в котором есть и председатель,  и прокурор,  и постоянный подсудимый и
только нет  защитника этого маленького и,  потому что  маленького,  особенно
нуждающегося в защитнике подсудимого...
     Томылин молча улыбнулся.
     - Ах,  какая  прелесть твой  Томылин,  -  сказала дорогой мать,  полная
впечатлений неожиданной встречи.
     Тема  был  счастлив за  своего учителя и  тоже переживал наслаждение от
бывшего свидания.
     - Мама, за что тебя у Бориса Борисовича благодарили?
     - Я предложила им переговорить с тетей Надей,  чтобы устроить одну дочь
классной дамой, а другую учительницей музыки.
     - В институте?
     - В институте.  Вот видишь, и не будут просить милостыню, если даже, не
дай бог, и умрет Борис Борисович...
     Теме   после  всего  пережитого  совсем  не   хотелось  приниматься  за
приготовление уроков для другого дня.
     Зина давно уже сидела за уроками,  а Тема все никак не мог найти нужной
ему  тетради.  Брат  и  сестра занимались в  маленькой комнатке,  всегда под
непосредственным  наблюдением  матери,   которая  обыкновенно  в  это  время
что-нибудь читала, сидя поодаль в кресле.
     Тема уже двадцатый раз рассеянно переходил от стола к этажерке,  где на
отдельной полке,  в  невозможном беспорядке,  в  контрасте с  полкой сестры,
валялась перепутанная, хаотическая куча книг и тетрадей.
     Зина не выдержала и, молча, бросив работу, наблюдала за братом.
     - Показать тебе,  Тема,  как ты ходишь? - спросила она и, не дожидаясь,
встала,  вытянула шею,  сделала бессмысленные глаза,  открыла рот,  опустила
руки  и  с  согнутыми коленками начала ходить бесцельно,  толкаясь от  одной
стенки к другой.
     Теме  решительно все  равно  было  как  ни  тянуть время,  лишь  бы  не
заниматься, и он с удовольствием смотрел на сестру.
     Мать, оторвавшись от чтения, строго прикрикнула на детей.
     - Мама, - проговорила Зина, - я уже полстраницы написала.
     - Моя тетрадь где-то  затерялась,  -  в  оправдание проговорил нараспев
Тема.
     - Сама затерялась? - строго спросила мать, опуская книгу.
     - Я ее вот здесь положил вчера,  - ответил Тема и при этом точно указал
место на своей полке, куда именно он положил.
     - Может быть, мне поискать тебе тетрадь?
     Тема сдвинул недовольно брови и уже сосредоточенно стал искать тетрадь,
которую и вытащил наконец из перепутанной кучи.
     - Я ее сам закинул, - проговорил он улыбаясь.
     На некоторое время воцарилось молчание.
     Тема  погрузился в  писание и  с  чувством начал  выводить буквы,  или,
вернее, невозможные каракули.
     Зина, вскинув глазами на брата, так и замерла в наблюдательной позе.
     - Тема, показать тебе, как ты пишешь?
     Тема  с  удовольствием оставил свое писание и,  предвкушая наслаждение,
уставился на сестру.
     Зина, расставив локти как можно шире, совсем легла на стол, высунула на
щеку язык, скосила глаза и застыла в такой позе.
     - Неправда, - проговорил сомнительно Тема.
     - Мама, Тема хорошо сидит, когда пишет?
     - Отвратительно.
     - Правда - похоже?
     - Хуже даже.
     - А, что? - торжествующе обратилась Зина к брату.
     - А зато я быстрее тебя стихи учу, - ответил Тема.
     - И вовсе нет.
     - Ну, давай пари: я только два раза прочитаю и уж буду знать на память.
     - Вовсе не желаю.
     - Зато через час и забудешь,  -  проговорила мать,  -  а Зина всю жизнь
будет помнить. Надо учить так, как Зина.
     - А, что? - обрадовалась Зина.
     - Ну да, если б я все так учил, как ты, - проговорил самодовольно Тема,
помолчав, - я бы давно уж дураком был.
     - Мама, слышишь, что он говорит?
     - Это почему? - спросила мать.
     - Это папа говорил.
     - Кому говорил?
     - Дяде Ване.  Если б я,  говорит,  все учил,  что надо,  - я бы и вышел
таким дураком, как ты.
     - А дядя Ваня что же сказал?
     - А дядя Ваня рассмеялся и говорит:  ты умный, оттого ты и генерал, а я
не генерал и глупый...  Нет, не так: ты генерал потому, что умный... Нет, не
так...
     - То-то  -  не так.  Слушаешь,  не понимаешь и  выдергиваешь,  что тебе
нравится. И выйдешь недоучкой.
     Опять водворилось молчание.
     - Зато я играю лучше тебя, - проговорила Зина.
     - Это бабья наука, - ответил пренебрежительно Тема.
     Зина озадаченно промолчала и принялась опять писать.
     - А  как же Кравченко?  -  вдруг спросила она,  вспомнив своего учителя
музыки. - Он, значит, баба?
     - Баба, - ответил уверенно Тема, - оттого у него и борода не растет.
     - Мама, это правда? - спросила Зина.
     - Глупости,  -  ответила мать.  -  Не видишь, разве, что он смеется над
тобою?
     - У  него  и  хвостик есть,  вот  такой маленький,  -  проговорил Тема,
показывая рукой размер хвоста.
     - Мама?!
     - Тема, перестань глупости говорить.
     Тема смолк, но продолжал показывать руками размеры хвоста.
     - Мама?!
     - Тема, что я сказала?
     - Я ничего не говорю.
     - Он показывает руками - какой хвостик.
     - Еще одно слово,  - и я вас обоих в угол поставлю, - не глядя на Тему,
ответила мать.
     Он  безбоязненно опять  показал  Зине  размеры хвоста.  Зина  мгновенно
подумала и в отместку высунула язык.  Тема в долгу не остался и начал делать
ей гримасы.  Зина отвечала тем же,  и  некоторое время они усердно старались
перещеголять друг  друга в  этом  искусстве.  Тема  окончательно взял  верх,
скорчив такое лицо, что Зина не выдержала и фыркнула.
     - Тема,  садись за маленький столик спиною к  Зине и не смей вставать и
поворачиваться, пока не кончишь уроков. Стыдись! Ленивый мальчик.
     Водворилась тишина,  и  Тема  наконец благополучно кончил свои занятия.
Последнюю латинскую фразу  ему  лень  было  учить,  и  он,  отвечая матери и
указывая,  до  каких пор ему было задано,  показал пальцем до  выпущенных им
предлогов.  Вообще поверка по латинскому языку была слаба;  мать в нем знала
меньше Темы и познакомилась с языком при помощи самого же Темы, с целью хоть
как-нибудь проверять занятия своего ленивого сына.  Но  это приносило скорее
вред,  чем пользу,  и Тема,  ради одного школьничества,  часто морочил мать,
смотря на  нее  как  на  подготовительную для себя школу по  части надувания
более опытных своих учителей.
     Когда уроки кончились,  Тема, посмотрев на часы, с наслаждением подумал
об остающемся до сна часе, совершенно свободном от всяких забот. Он заглянул
в темную переднюю и, заметив там Еремея, топившего соломой печь, через ворох
соломы перебрался к нему и,  сев рядом с ним, стал, как и Еремей, смотреть в
ярко горевшую печь.  Все новая и  новая солома быстро исчезала в огне.  Тема
усердно  помогал  Еремею  задвигать  солому  и   с  интересом  ждал,   когда
потемневшая печь  справится с  новой  порцией.  Вот  только искры  да  пепел
сквозят через свежую охапку, и кажется, никогда она не загорится; вот как-то
лениво вспыхнуло в одном,  другом,  третьем месте,  и,  охваченная вдруг вся
сразу,  солома с  страшной,  откуда-то  взявшеюся силой  огня  уже  рвется и
исчезает бесследно в пожирающем ее пламени. Ярко и тепло до боли.
     И опять оба, и Еремей и Тема, ждут нового взрыва.
     - Еремей, ты от брата получил письмо из деревни?
     - Получил, - отвечает Еремей.
     - Что он пишет?
     - Пишет, что, слава богу, урожай был. Четвертую лошадь купили.
     Еремей  оживляется и  рассказывает Теме  о  земле,  посеве,  хозяйстве,
которое совместно с ним ведет брат.
     - Вот,  к  празднику,  если бог даст,  попрошусь у  папы в  деревню,  -
говорит Еремей.
     - Как, на елке не будешь?
     Еремей снисходительно улыбается и говорит:
     - Там же ж у меня рыдня - сваты, дружки...
     - Ты кого больше всех любишь?
     - Я всех люблю.
     И  от сладкой мысли свидания у Еремея рисуются приятные сердцу картины:
повязанные головы хохлуш,  хустки,  тяжелые чеботы, расписная хата, на столе
вареники,  галушки, горилка, а за столом разгоревшиеся, добродушные, веселые
и "ледащие лыца" Грицко, Остапов, Дунь и Марусенек.
     - Как ты думаешь, Еремей, мне что подарят на елку?
     Еремей  оставляет мечты  и  внимательно смотрит своим  одним  глазом  в
огонь:
     - Мабуть, ружье?
     - Настоящее?
     - Настоящее, должно буть, - нерешительно говорит Еремей.
     - Вот,  Темочка,  -  говорит подошедшая и присевшая Таня,  - вырастайте
скорей да в офицеры поступайте... сабля сбоку, усики такие...
     - Я  не буду офицером,  -  равнодушно говорит Тема,  задумчиво смотря в
огонь.
     - Отчего не будете? Офицерам хорошо.
     И Еремей соглашается, что офицерам хорошо.
     - Енералом будете, як папа ваш.
     - Мама не хочет, чтобы я был офицером.
     - А вы попросите.
     - Не хочу. Я ученым буду... как Томылин.
     - Не люблю я их;  я одного учителя видала, - такой некрасивый, худой...
Военный лучше... усики.
     - У меня тоже будут усы,  - говорит Тема и старается посмотреть на свою
верхнюю губу.
     Таня смотрит и целует его. Тема недовольно отстраняется.
     - Зачем ты целуешь?
     - Скорее расти будут усы...
     - Отчего скорее?
     Таня молча смотрит лукаво на Еремея и  улыбается.  Тема переводит глаза
на Еремея, который тоже загадочно улыбается и весело глядит в печку.
     - Еремей, отчего?
     - Да так,  она шуткует,  -  говорит Еремей и  медленно встает,  так как
топка печки кончилась.
     Тема тоже встает и идет.
     В  столовой Зина,  придвинув свечку,  осторожно держит над  ней  сахар,
который тает  и  желтыми прозрачными каплями падает на  ложку,  которую Зина
держит другой рукой.
     Наташа, Сережа и Аня внимательно следят за каждою каплей.
     - И я, - говорит Тема, бросаясь к сахарнице.
     - Тема, это для Наташи, у нее кашель, - протестует Зина.
     - У  меня тоже кашель,  -  отвечает Тема и  с сахаром и ложкой лезет на
стол. Он усаживается с другой стороны свечи и делает то же, что Зина.
     - Тема,  если  ты  только меня толкнешь,  я  отниму свечку...  Это  моя
свечка.
     - Не толкну,  -  говорит Тема, весь поглощенный работой, с высунутым от
усердия языком.
     У Темы на ложку падают какие-то совсем черные,  пережженные, с копотью,
капли.
     - Фу, какая гадость, - говорит Зина.
     Маленькая компания весело хохочет.
     - Ничего,  -  отвечает Тема,  -  больше будет...  - И он с наслаждением
набивает себе рот леденцами в саже.
     - Дети, спать пора, - говорит мать.
     Тема,  Зина и вся компания идут к отцу в кабинет,  целуют у него руку и
говорят:
     - Папа, покойной ночи.
     Отец  отрывается  от  работы  и  быстро,  озабоченно одного  за  другим
рассеянно крестит.
     Тема у себя в комнате молится перед образом богу.
     Медленно,  где-то за окном,  с каким-то однообразным отзвуком, капля за
каплей падает с  крыши вода на каменный пол террасы.  "День,  день,  день" -
раздается в  ушах Темы.  Он прислушивается к  этому звонку,  смотрит куда-то
вперед и,  забыв давно о  молитве,  весь потонул в  ощущениях прожитого дня:
Еремей, Кейзеровна, дочка Бориса Борисовича, Томылин с матерью...
     "Вот хорошо,  если б  Томылин был мой отец",  -  думает вдруг почему-то
Тема.
     Эта  откуда-то  взявшаяся мысль  тут  же  неприятно передергивает Тему.
Томылин  в  эту  минуту  как-то  сразу  делается ему  чужим,  и  взамен  его
выдвигается образ сурового, озабоченного отца.
     "Я  очень люблю папу,  -  проносится у  него приятное сознание сыновней
любви. - И маму люблю, и Еремея, и Бориса Борисовича, всех, всех".
     - Артемий Николаевич,  -  заглядывает Таня, - ложитесь уже, а то завтра
долго будете спать...
     Тема неприятно оторван.
     Да,  завтра опять вставать в гимназию; и завтра, и послезавтра, и целый
ряд скучных, тоскливых дней...
     Тема тяжело вздыхает.


VIII

ИВАНОВ

     Через несколько дней Борис Борисович умер. Мать его и тетка поступили в
приют,  жена и старшая дочь, заботами Аглаиды Васильевны, попали в институт,
жена -  экономкой,  дочь -  классной дамой.  Младшую дочь Аглаида Васильевна
взяла к  себе,  а  бывшую у  нее фрейлейн устроила надзирательницею детского
приюта.
     На  место Бориса Борисовича пришел толстый,  краснощекий молодой немец,
Роберт Иванович Клау.
     Ученики сразу почувствовали, что Роберт Иванович - не Борис Борисович.
     Дни  пошли  за  днями,  бесцветные своим  однообразием,  но  сильные  и
бесповоротные своими общими результатами.
     Тема как-то незаметно сошелся с своим новым соседом, Ивановым.
     Косые  глаза  Иванова,  в  первое время неприятно поражавшие Тему,  при
более близком знакомстве начали производить на него какое-то манящее к себе,
особенно сильное впечатление.  Тема не  мог  дать отчета,  что  в  них  было
привлекательного:  глубже ли  взгляд казался,  светлее ли как-то был он,  но
Тема так поддался очарованию, что стал и сам косить, сначала шутя, потом уже
не замечая, как глаза его сами собою вдруг скашивались.
     Матери стоило большого труда отучить его от этой привычки.
     - Что ты уродуешь свои глаза? - спрашивала она.
     Но  Тема,  чувствуя себя похожим в  этот момент на  Иванова,  испытывал
бесконечное наслаждение.
     Иванов незаметно втянул Тему в сферу своего влияния.
     Вечно  тихий,  неподвижный,  никого  не  трогавший,  как-то  равнодушно
получавший единицы и пятерки, Иванов почти не сходил с своего места.
     - Ты  любишь страшное?  -  тихо  спросил однажды,  закрывая рукою  рот,
Иванов во время какого-то скучного урока.
     - Какое страшное? - повернулся к нему Тема.
     - Да тише,  -  нервно проговорил Иванов,  -  сиди так,  чтобы незаметно
было, что ты разговариваешь. Ну, про страшное: ведьм, чертей...
     - Люблю.
     - В каком роде любишь?
     Тема подумал и ответил:
     - Во всяком роде.
     - Я расскажу тебе про один случай в Испании.  Да не поворачивайся же...
сиди,  как будто слушаешь учителя. Ну, так. В одном замке в Испании пришлось
как-то заночевать одному путешественнику...
     У Темы по спине уже забегали мурашки от предстоящего удовольствия.
     - Его предупреждали,  что в  замке происходит по ночам что-то страшное.
Ровно в двенадцать часов отворялись все двери...
     У Темы широко раскрылись глаза.
     - Опусти глаза!..  Что  ты  смотришь так?..  Заметят...  Когда  страшно
сделается,  смотри в книгу!..  Вот так.  Ровно в двенадцать часов отворялись
сами  собою  двери,   зажигались  все  свечи,  и  в  самой  дальней  комнате
показывалась вдруг высокая, длинная фигура, вся в белом... Смотри в книгу...
Я брошу рассказывать.
     Тема, как очарованный, слушал.
     Он любил эти страшные рассказы,  неистощимым источником которых являлся
Иванов.  Бывало, скажет Иванов во время рекреации: "Не ходи сегодня во двор,
буду рассказывать".  И Тема,  как прикованный,  оставался на месте. Начнет и
сразу захватит Тему. Подопрется, бывало, коленом о скамью и говорит, говорит
- так  и  льется  у  него.  Смотрит  на  него  Тема,  смотрит на  маленький,
болтающийся в  воздухе  порыжелый сапог  Иванова,  на  лопнувшую кожу  этого
сапога;   смотрит  на  едва  выглядывающий,  засаленный,  покрытый  перхотью
форменный воротничок;  смотрит в  его добрые светящиеся глаза и  слушает,  и
чувствует,  что любит он Иванова,  так любит,  так жалко ему почему-то этого
маленького, бедно одетого мальчика, которому ничего, кроме его рассказов, не
надо, - что готов он, Тема, прикажи ему только Иванов, все сделать, всем для
него пожертвовать.
     - Как много ты  знаешь!  -  сказал раз Тема,  -  как ты  все это можешь
выдумать?
     - Какой ты  смешной,  -  ответил Иванов.  -  Разве это моя фантазия?  Я
читаю.
     - Разве такие вещи печатают?
     - Конечно, печатают. Ты читаешь что-нибудь?
     - Как читаю?
     - Ну, как читаешь? Возьмешь какой-нибудь рассказ, сядешь и читаешь.
     Тема удивленно слушал Иванова.  В  его голове не вмещалось,  чтоб можно
было добровольно, без урока, сидеть и читать.
     - Ты  вот  попробуй,  когда-нибудь я  принесу тебе  одну  занимательную
книжку... Только не порви.


     Во втором классе Тема уже читал Гоголя, Майн-Рида, Вагнера и втянулся в
чтение.  Он любил,  придя из гимназии,  под вечер, с куском хлеба, забраться
куда-нибудь в  каретник,  на  чердак,  в  беседку -  куда-нибудь подальше от
жилья, и читать, переживая все ощущения выводимых героев.
     Он  познакомился с  Ивановым по  дому и,  узнав его  жизнь,  еще больше
привязался к нему. Добрый, кроткий с теми, кого он любил, Иванов был круглый
сирота,  жил у  богатых родственников,  помещиков,  но как-то заброшенно,  в
стороне от всей квартиры,  в маленькой,  возле самой кухни, комнатке. К нему
никто не заглядывал,  он тоже не любил ходить в общие комнаты и всегда почти
просиживал один у себя.
     - Тебе он нравится, мама? - приставал Тема по сто раз к своей матери и,
получая утвердительный ответ, переживал наслаждение за своего друга. - Мама,
скажи, что тебе больше всего в нем нравится?
     - Глаза.
     - Правда,  глаза?  Знаешь,  мама,  его  мать умерла перед тем,  как  он
поступил в  гимназию.  Я  видел  ее  портрет.  Она  казачка,  мама...  Такая
хорошенькая...  Он на груди в  маленьком медальоне носит ее портрет.  Он мне
показывал,  только сказал,  чтобы я никому ничего не говорил. Ты тоже, мама,
никому не говори. Ах, мама, если б ты знала, как я его люблю!
     - Больше мамы?
     Тема сконфуженно опускал голову и нерешительно произносил:
     - Одинаково...
     - Глупый ты мальчик! - улыбаясь, говорила мать.
     - Мама,  он говорит, чтобы летом я ехал к ним в деревню. Там у них пруд
есть,  рыбу  будем ловить,  сад  большой;  у  него большой кожаный диван под
окнами,  и вишни прямо в окно висят.  У дяди его пропасть книг...  Мы вдвоем
запремся и будем читать. Пустишь меня, мама?
     - Если перейдешь в третий класс - пущу.
     - Ах, вот счастье будет! Я тебе привезу много вишен. Хорошо?
     - Хорошо, хорошо. Пора уж заниматься.
     - Так не хочется... - говорил Тема, сладко потягиваясь.
     - А в деревню хочется?
     - Хочется, - смеялся Тема.
     Иногда  утром,  когда  Теме  не  хотелось вставать,  когда  почему-либо
перспектива идти в  гимназию не представляла ничего заманчивого,  Тема вдруг
вспоминал своего друга,  и сладкое чувство охватывало его,  - он вскакивал и
начинал одеваться.  Он  переживал наслаждение от  мысли,  что  опять  увидит
Иванова, который уж будет ждать его и весело сверкнет своими добрыми черными
глазами из-под  мохнатой шапки  волос.  Поздороваются друзья,  сядут поближе
друг  к  другу  и  радостно будут улыбаться Корневу,  который,  грызя ногти,
насмешливо скажет:
     - Сто лет не видались... Поцелуйтесь на радостях.
     В такие минуты Тема считал себя самым счастливым человеком.


IX

ЯБЕДА

     Но ничто не вечно под луною.  И дружба Темы с Ивановым прекратилась,  и
мечты о  деревне не  осуществились,  и  на самое воспоминание об этих лучших
днях из детства Темы жизнь безжалостно наложила свою гадливую печать, как бы
в отместку за доставленное блаженство.
     Учитель французского языка,  Бошар,  скромно начавший карьеру с кучера,
сохранивший свою представительную фигуру, заседал на своем учительском месте
так же величественно и добродушно, как в былые дни восседал на козлах своего
фиакра.  Как прежде, бывало, он по временам стегал свою клячу длинным бичом,
так и теперь, от времени до времени, он хлопал своей широкой, пухлой ладонью
и кричал громким равнодушным голосом:
     - Voyons, voyons dons!*
     ______________
     * Эй, вы, потише! (франц.)

     Однажды,  по заведенному порядку, шел урок Бошара. Очередной переводил,
остальной  класс   был   в   каком-то   среднем  состоянии  между   сном   и
бодрствованием.
     В  маленькое,  круглое окошко класса,  проделанное в  дверях,  заглянул
чей-то глаз.
     Вахнов сложил машинально кукиш,  полюбовался им  сначала сам,  а  затем
предложил полюбоваться и смотревшему в окошечко.
     При всем своем добродушии Иван Иванович, который и смотрел в окошко, не
вытерпел и, отворив дверь, пригласил Вахнова к директору.
     Вахнов струсил и  стал божиться,  что это не он.  В подтверждение своих
слов он  сослался на  Бошара,  будто бы  видевшего,  как он,  Вахнов,  сидел
смирно.
     Бошар, видевший все и с любопытством естествоиспытателя наблюдавший сам
зверька низшей расы -  Вахнова, проговорил с пренебрежением удовлетворенного
наблюдателя:
     - Allez, allez, bete animal!*
     ______________
     * Пошел, пошел, глупое животное! (франц.)

     Вахнов скрепя сердце пошел за  Иваном Ивановичем в  коридор,  но  когда
дверь затворилась и  они остались одни с  глазу на  глаз,  Вахнов,  не долго
думая, встал на колени и проговорил:
     - Иван Иванович, не губите меня! Директор исключит за это, а отец убьет
меня. Честное слово, я говорю правду: вы знаете моего отца.
     Иван  Иванович хорошо знал отца Вахнова,  который был  в  полном смысле
слова зверь по свирепости и крутости нрава.  Он славился на весь город этими
своими качествами,  наряду,  впрочем,  и  с другими,  признанными обществом:
идеальной честностью и беззаветным мужеством.
     - Встаньте скорей! - сконфуженно и растерянно заговорил Иван Иванович и
сам бросился поднимать Вахнова.
     Вахнов,  для усиления впечатления, вставая, чмокнул надзирателя в руку.
Иван  Иванович,  окончательно растерявшись,  опрометью бросился от  Вахнова,
отмахиваясь и  отплевываясь на  ходу.  Вахнов,  постояв немного в  коридоре,
снова вошел в класс.
     Какими-то   судьбами  эта  история  все-таки  дошла  до  директора,   и
педагогическим советом Вахнов был приговорен к  двухнедельному аресту по два
часа каждый день.
     Убедившись,  что донес не Иван Иванович,  Вахнов остановился на Бошаре,
как на единственном человеке,  который мог донести.  Это было и общее мнение
всего класса. Хотя и не горячо, но почти все высказывали порицание Бошару.
     "Идиот" Вахнов на  мгновение приобрел если не уважение,  то сочувствие.
Это  сочувствие пробудило в  Вахнове затоптанное сперва  отцом,  а  потом  и
гимназией давно  уже  спавшее  самолюбие.  Он  испытал  сладкое нравственное
удовлетворение,  которое чувствует человек от сочувствия к нему общества. Но
что-то говорило ему,  что это сочувствие ненадежное и, чтоб удержать его, от
него,  Вахнова,  требовалось что-то такое,  что заставило бы навсегда забыть
его прошлое.
     Бедная голова Вахнова,  может быть,  в  первый раз в жизни,  была полна
другими  мыслями,   чем  те,   какие  внушало  ей  здоровое,  праздное  тело
пятнадцатилетнего отупевшего отрока.  Его  мозги тяжело работали над трудной
задачей, с которой он и справился наконец.
     За  мгновение до  прихода Бошара Вахнов не удержался,  чтобы не сказать
Иванову и  Теме  (по  настоянию Иванова они  и  во  втором классе продолжали
сидеть втроем и  по-прежнему на последней скамейке) о  том,  что он всунул в
стул, на который сядет Бошар, иголку.
     Так  как  на  лицах Иванова и  Темы  изобразился какой-то  ужас  вместо
ожидаемого одобрения, то Вахнов на всякий случай проговорил:
     - Только выдайте!
     - Мы не выдадим,  но не потому, что испугались твоих угроз, - ответил с
достоинством Иванов, - а потому, что к этому обязывают правила товарищества.
Но это такая гнусная гадость...
     Тема только взглядом ответил на  так  отчетливо выраженные Ивановым его
собственные мысли.
     Спорить было поздно.  Бошар уже входил,  величественный и спокойный. Он
поднялся на возвышение, стал спиной к стулу, не спеша положил книги на стол,
оглянул  взглядом сонного  орла  класс  и,  раздвигая слегка  фалды,  грузно
опустился.
     В  то же мгновение он вскочил,  как ужаленный,  с пронзительным криком,
нагнулся и стал щупать рукой стул.  Разыскав иголку, он вытащил ее с большим
трудом из сиденья и бросился из класса*.
     ______________
     *  Прошу читателя иметь в  виду,  что речь идет о гимназии в отдаленное
время, т.е. 20 лет тому назад. (Прим. Н.Г.Гарина-Михайловского.)

     Совершенно бледный,  с  провалившимися вдруг  куда-то  внутрь  глазами,
откуда  они  горели  огнем,  влетел  в  класс  директор и  прямо  бросился к
последней скамейке.
     - Это не я! - прижатый к скамье, в диком ужасе закричал Тема.
     - Кто?! - мог только прохрипеть директор, схватив его за руку.
     - Я не знаю! - ответил высоким визгом Тема.
     Рванув Тему за руку,  директор одним движением выдернул его в  проход и
потащил за собой.
     Тема каким-то вихрем понесся с ним по коридору.  Как-то тупо застыв, он
безучастно  наблюдал  ряды  вешалок,  шинелей,  грязную  калошу,  валявшуюся
посреди коридора...  Он  пришел в  себя,  только очутившись в  директорской,
когда его слух поразил зловеще щелкнувший замок запиравшейся на ключ двери.
     Смертельный ужас охватил его, когда он увидел, что директор, покончив с
дверью, стал как-то тихо, беззвучно подбираться к нему.
     - Что вы хотите со мной делать?!  - неистово закричал Тема и бросился в
сторону.
     В  то же мгновение директор схватил его за плечо и  проговорил быстрым,
огнем охватившим Тему шепотом:
     - Я ничего не сделаю, но не шутите со мною: кто?!
     Тема  помертвелыми глазами,  застыв  на  месте,  с  ужасом  смотрел  на
раздувавшиеся ноздри директора.
     Впившиеся черные горящие глаза ни  на  мгновение не  отпускали от  себя
широко раскрытых глаз Темы.  Точно что-то, помимо воли, раздвигало ему глаза
и  входило через них властно и сильно,  с мучительной болью вглубь,  в Тему,
туда...  куда-то далеко,  в  ту глубь,  которую только холодом прикосновения
чего-то чужого впервые ощущал в себе онемевший мальчик...
     Ошеломленный,  удрученный,  Тема почувствовал,  как он точно погружался
куда-то...
     И вот, как жалобный подсвист в бурю, рядом с диким воем зазвучали в его
ушах и  посыпались его бессвязные,  слабеющие слова о пощаде,  слова мольбы,
просьбы  и  опять  мольбы  о  пощаде  и  еще...   ужасные,  страшные  слова,
бессознательно слетевшие  с  помертвелых  губ...  ах!  более  страшные,  чем
кладбище и черная шапка Еремея,  чем розги отца,  чем сам директор, чем все,
чтобы то ни было на свете. Что смрад колодца?! Там, открыв рот, он больше не
чувствовал его... От смрада души, охватившего Тему, он бешено рванулся.
     - Нет!  Нет!  Не хочу!  -  с безумным воплем бесконечной тоски бросился
Тема к вырвавшему у него признание директору.
     - Молчать!    -    со   спокойным,   холодным   презрением   проговорил
удовлетворенный директор и,  втолкнув Тему в соседнюю комнату,  запер за ним
дверь.
     Оставшись один,  Тема как-то бессильно, тупо оглянулся, точно отыскивая
потерявшуюся связь событий.  Затихавшие в  отдалении шаги директора дали ему
эту связь. Ослепительной, мучительной болью сверкнуло сознание, что директор
пошел за Ивановым.
     - И-и!  -  ухватил себя  ногтями за  щеки  Тема  и  завертелся волчком.
Натолкнувшись на  что-то,  он так и  затих,  охваченный какой-то бесконечной
пустотой.
     В  соседнюю комнату опять  вошел директор.  Снова раздался его  бешеный
крик.
     Тема  пришел в  себя и  замер в  томительно напряженном ожидании ответа
Иванова.
     - Я не могу...  -  тихой мольбой донеслось к Теме, и сердце его сжалось
мучительной болью.
     Опять загремел директор, и новый залп угроз оглушил комнату.
     - Я не могу,  я не могу... - доносился как будто с какой-то бесконечной
высоты до слуха Темы быстрый, дрожащий голос Иванова. - Делайте со мной, что
хотите, я приму на себя всю вину, но я не могу выдать...
     Наступило гробовое молчание.
     - Вы  исключаетесь  из  гимназии,   -  проговорил  холодно  и  спокойно
директор.  -  Можете отправляться домой.  Лица с таким направлением не могут
быть терпимы.
     - Что ж  делать?  -  ответил раздраженно Иванов,  -  выгоняйте,  но  вы
все-таки не заставите меня сделать подлость.
     - Вон!!
     Тема уже ничего не чувствовал. Все как-то онемело в нем.
     Через  полчаса  состоялось  определение педагогического совета.  Вахнов
исключался.  Родным Иванова предложено было добровольно взять его.  Карташев
наказывался на  неделю оставаться во  время  обеда в  гимназии по  два  часа
каждый день.
     Теме приказали идти в класс,  куда он и пошел,  подавленный, униженный,
тупой,  чувствуя отвращение и  к  себе,  и  к  директору,  и  к самой жизни,
чувствуя одно бесконечное желание,  чтобы жизнь отлетела сразу,  чтобы сразу
перестать чувствовать.
     Но жизнь не отлетает по желанию, чувствовать надо, и Тема почувствовал,
решившись поднять наконец глаза на товарищей,  что нет Иванова, нет Вахнова,
но  есть он,  ябеда и  доносчик,  пригвожденный к  своему позорному месту...
Неудержимой болью охватила его  мысль о  том светлом,  безвозвратно погибшем
времени, когда и он был чистым и незапятнанным; охватило его горькое чувство
тоски, зачем он живет, и рыдания подступили к его горлу.
     Но  он  удержал  их,  и  только  какой-то  тихий,  жалобный писк  успел
вырваться из  его горла,  писк,  замерший в  самом начале.  Что-то  забытое,
напомнившее Теме Жучку в колодце, мелькнуло в его голове...
     Тема быстро, испуганно оглянулся... Но никто не смотрел на него.


     Передавая дома эту историю, Тема скрыл, что выдал товарища.
     Отец, выслушав, проговорил:
     - Иначе ты и не мог поступить...  И без наказания нельзя было оставить;
Вахнова давно пора было выгнать; Иванов, видно, за что-нибудь намечен, а ты,
как  меньше  других  виноватый,  поплатился  недельным  наказанием.  Что  ж?
отсидишь.
     Сердце Темы тоскливо ныло,  и,  еще более униженный, он стоял и не смел
поднять глаз на отца и мать.
     Аглаида Васильевна ничего не сказала и ушла к себе.
     Не  дотронувшись  почти  до  еды,  Тема  тоскливо  ходил  по  комнатам,
отыскивая такие,  в  которых  никого  не  было,  и,  останавливаясь у  окон,
неподвижно,  без  мысли,  замирал,  смотря куда-то.  При  малейшем шорохе он
быстро отходил от своего места и испуганно оглядывался.
     Когда  наступили  сумерки,   ему  стало  еще  тяжелее,   и   он  как-то
бессознательно потянулся к  матери.  Он  рассмотрел ее  возле окна  и  молча
подошел.
     - Тема,   расскажи  мне,   как  все  было...   -   мягко,  ласково,  но
требовательно-уверенно проговорила мать.
     Тема замер и почувствовал, что мать уже догадалась.
     - Все расскажи.
     Этот  ласковый,  вперед прощающий голос  охватил Тему  какой-то  жгучей
потребностью - все до последнего передать матери.
     Передав истину, Тема горько оборвал рассказ и униженно опустил голову.
     - Бедный мой мальчик,  - произнесла охваченная той же тоской унижения и
горечи мать.
     Тема облокотился на спинку ее кресла и тихо заплакал.
     Мать молча вытирала капавшие по его щекам слезы. Собравшись с мыслями и
дав время успокоиться сыну, она сказала:
     - Что  делать?  Если  мы  видим  свои  недостатки и  если,  замечая их,
стараемся исправиться, то и ошибки наши уже являются источниками искупления.
Сразу ничего не  приходит.  Все достается тяжелой борьбой в  жизни.  В  этой
борьбе  ты  уже  нашел  сегодня одну  свою  слабую сторону...  Когда  будешь
молиться,  попроси у  бога,  чтобы он послал тебе твердость и крепкую волю в
минуты страха и опасности.
     - Ах,  мама, как я вспомню про Иванова, как вспомню... так бы, кажется,
и умер сейчас.
     Мать молча гладила голову сына.
     - Ну, а если б ты пошел к нему? - спросила она ласково.
     Тема не сразу ответил.
     - Нет,  мама,  не могу, - сказал он дрогнувшим голосом. - Когда я знаю,
что больше не увижу его...  так жалко...  я так люблю его...  а как подумаю,
что пойду к нему... я больше не люблю его, - тоскливо докончил Тема, и слезы
опять брызнули из его глаз.
     - Ну  и  не  надо,  не  ходи.  Когда-нибудь в  жизни,  когда ты выйдешь
хорошим,  честным человеком,  бог даст,  ты встретишься с ним и скажешь ему,
что если ты вышел таким,  то оттого,  что ты всегда думал о нем и хотел быть
таким же честным, хорошим, как он. Хорошо?
     Тема  молча  вздохнул  и  задумался.   Мать  тоже  замолчала  и  только
продолжала ласкать своего не устоявшего в первом бою сына.
     Вечером,  в кровати, Тема осторожно поднял голову и убедившись, что все
уже спят,  беззвучно спустился на пол и,  весь проникнутый горячим экстазом,
охваченный каким-то особенным,  так редко, но с такой силой посещающим детей
огнем веры, - жарко молился, прося бога послать ему силы ничего не бояться.
     И вдруг,  среди молитвы,  Тема вспомнил Иванова,  его добрые глаза, так
ласково,  доверчиво смотревшие на него,  вспомнил, что больше его никогда не
увидит...  и,  как-то завизжавши от боли,  впился зубами в подушку и замер в
безысходной тоске...


X

В АМЕРИКУ

     Тоскливо,  холодно и неприветно потекла гимназическая жизнь Темы. Он не
мог  выносить классной комнаты -  этой  свидетельницы его  былого  счастья и
падения,  хотя  между  товарищами  Тема  и  встретил  неожиданную  для  него
поддержку. Через несколько дней после тяжелого одиночества Касицкий, подойдя
и улегшись на скамейку перед Темой,  подперев подбородок рукой,  спросил его
ласково и сочувственно, смотря в глаза:
     - Как это случилось, что ты выдал? Струсил?
     - Черт его знает, как это вышло, - заговорил Тема, и слезы подступили к
его глазам, - раскричался, затопал, я и не помню...
     - Да, это неприятно... Ну, теперь ученый будешь...
     - Теперь пусть попробует,  -  вспыхнул Тема, и глаза его сверкнули, - я
ему, подлецу, в морду залеплю...
     - Вот как... Да, свинство, конечно... Жалко Иванова?
     - Эх, за Иванова я полжизни бы отдал!
     - Конечно...  водой ведь вас,  бывало,  не разольешь. А моя-то сволочь,
Яковлев, радуется.
     Каждый день Касицкий подсаживался к  Теме и  с  удовольствием заводил с
ним разговоры.
     - Послушай, - предложил однажды Касицкий, - хочешь, я пересяду к тебе?
     Тема вспыхнул от радости.
     - Ей-богу... у меня там такая дрянь...
     И  Данилов все чаще и чаще стал оглядываться на Тему.  Данилов подолгу,
стараясь это делать незаметно,  вдумчиво всматривался в бледное,  измученное
лицо "выдавшего", и в душе его живо рисовались муки, которые переживал в это
время Тема.  Чувство стыдливости не  позволяло ему  выразить Теме прямо свое
участие,  и он ограничивался тем, что только как-то особенно сильно жал, при
встрече утром,  руку Темы и краснел. Тема чувствовал расположение Данилова и
тоже украдкой смотрел на него и быстро отводил глаза,  когда Данилов замечал
его взгляд.
     - Ты куда?  -  спросил Данилов Касицкого,  который с ворохом тетрадей и
книг несся весело по классу.
     - А вот, перебраться задумал...
     Эта мысль понравилась Данилову;  он  весь урок что-то  соображал,  а  в
рекреацию,  подойдя решительно к  Теме  и  став как-то,  по  своей привычке,
вполуоборот к нему, спросил, краснея:
     - Ты ничего не будешь иметь против, если и я пересяду к тебе?
     - Я очень рад, - ответил Тема, в свою очередь краснея до волос.
     - Ну, и отлично.
     - И  ты?  -  увидав Данилова,  проговорил обрадованный и возвратившийся
откуда-то в это время Касицкий.
     И он заорал во все горло:

                Вот мчится тройка удалая!

     Один  из  двух  старых  соседей  Касицкого,   Яковлев,  шепнул  на  ухо
Филиппову:
     - Карташев и им удружит...
     И оба весело рассмеялись.
     - Моя  дрянь  смеется,   -   проговорил  Касицкий,   перестав  петь.  -
Сплетничают что-нибудь. Черт с ними!.. Постойте, теперь надо так рассесться:
ты,  Данилов,  как  самый  солидный,  садись в  корень,  между  нами,  двумя
сорванцами. Ты, Карташев, полезай к стене, а я, так как не могу долго сидеть
на месте, сяду поближе к проходу.
     Когда все было исполнено, он проговорил:
     - Ну вот, теперь настоящая тройка! Ничего, отлично заживем.


     - Ты любишь море? - спросил однажды Данилов у Темы.
     - Люблю, - ответил Тема.
     - А на лодке любишь кататься?
     - Люблю, только я еще ни разу не катался.
     Данилов никак не мог понять,  как, живя в приморском городе, до сих пор
ни  разу не покататься на лодке.  Он давно уже умел и  грести,  и  управлять
рулем.  Он,  сколько помнил себя,  все помнил то же безбрежное море, их дом,
стоявший на  самом  берегу,  всегда вдыхал в  себя  свежий запах этого моря,
перемешанный с  запахом  пеньки,  смоляных канатов  и  каменноугольного дыма
пристани. Сколько он помнил себя, всегда его ухо ласкал шум моря, то тихий и
мягкий,  как шепот,  то страстный и  бурный,  как стон и  вопли разъяренного
дикого зверя.  Он любил это море, сроднился с ним; любовь эту поддерживали и
развили в  нем  до  страсти молодые моряки,  бывавшие у  его отца,  капитана
порта.
     Он спал и грезил морем.  Он любовался у открытого окна,  когда, бывало,
вечером луна  заливала своим  чудным светом эту  бесконечную водную даль  со
светлой серебряной полосой луны,  сверкавшей в  воде и терявшейся на далеком
горизонте;  он  видел,  как вдруг выплывшая лодка попадала в  эту освещенную
полосу,  разрезая  ее  дружными,  мерными  взмахами весел,  с  которых,  как
серебряный дождь,  сбегала напитанная фосфорическим блеском вода.  Он  любил
тогда море,  как любит маленьких хорошеньких детей. Но не этой картиной море
влекло его душу,  вызывало восторг и страсть к себе.  Его разжигала буря,  в
нем  подымалась  неизведанная страсть  в  утлой  лодке  померяться силами  с
рассвирепевшим морем,  когда оно,  взбешенное,  как  титан швыряло далеко на
берег  свои  бешеные волны.  Тогда  Данилов уж  не  был  похож  на  мягкого,
обыкновенного Данилова. Тогда, вдохновенный, он простаивал по целым часам на
морском берегу,  наблюдая расходившееся море. Он с какою-то завистью смотрел
в упор на своих бешено набегавших врагов - волны, которые тут же, у его ног,
разбивались о берег.
     - Не любишь!  -  с наслаждением шептали его побледневшие губы,  а глаза
уже впивались в новый набегавший вал,  который, точно разбежавшийся человек,
споткнувшись с  размаха,  высоко  взмахнув руками,  тяжело  опрокидывался на
острые камни.
     "Э-эх!" - злорадно отдавалось в его сердце.
     Однажды Данилов сказал Теме и Касицкому:
     - Хотите завтра покататься на лодке?
     Тема, замирая от счастья, восторженно ответил:
     - Хочу.
     Касицкий тоже изъявил согласие.
     - Так прямо из гимназии и пойдем.  Сначала пообедаем у меня,  а потом и
кататься.
     Вопрос у Темы был только в том,  как отнесутся к этому дома.  Но и дома
он получил разрешение.
     Прогулки по  морю  стали излюбленным занятием друзей в  третьем классе.
Зимой, когда море замерзло и нельзя было больше ездить, верные друзья ходили
по берегу,  смотрели на расстилавшуюся перед ними ледяную равнину, на темную
полосу воды за ней,  там,  где море сливалось с низкими свинцовыми тучами, -
щелкали зубами,  синели от  холода,  ежились в  своих  форменных пальтишках,
прятали в короткие рукава красные руки и говорили все о том же море. Главным
образом говорил Данилов;  Тема с раскрытым ртом слушал, а Касицкий и слушал,
и возражал, и развлекался.
     - А  вот я знаю такой случай,  -  начинал,  бывало,  Касицкий,  -  один
корабль опрокинулся...
     - Килевой? - спрашивал Данилов.
     - Килевой, конечно.
     - Ну  и  врешь,   -   отрезывал  Данилов.  -  Такой  корабль  не  может
опрокинуться...
     - Ну, уж это дудки! Ах, оставьте, пожалуйста. Так может...
     - Да понимаешь ты, что не может. Единственный случай был...
     - Был же? Значит, может.
     - Да ты дослушай. Этот корабль...
     Но  Касицкий уже  не  слушал;  он  завидел собаку  и  бежал  доказывать
друзьям, что собака его не укусит. Эти доказательства нередко кончались тем,
что  собака  из  выжидательного  положения  переходила  в  наступательное  и
стремительно рвала у Касицкого то брюки,  то пальто,  вследствие чего у него
не было такого платья,  на котором не нашлось бы непочиненного места.  Но он
не  смущался и  всегда  находил какое-нибудь  основание,  почему  собака его
укусила. То оттого, что она бешеная, то нарочно...
     - Нарочно поддразнил, - говорил снисходительно Касицкий.
     - Ну да, нарочно? - смеялся Тема.
     - Дура, нарочно! - смеялся и Касицкий, надвигая Теме на лицо фуражку.
     Если  ничего  другого не  оставалось для  развлечения,  то  Касицкий не
брезгал и колесом пройтись по панели.  За это Данилов снисходительно называл
его "мальчишкой".  Данилов вообще был старшим в  компании -  не  летами,  но
солидностью, которая происходила от беспредельной любви к морю; о нем только
и думал он,  о нем только и говорил и ничего и никого, кроме своего моря, не
признавал.  Одно терзало его, что он не может посвятить всего своего времени
этому морю,  а  должен тратить это дорогое время и  на сон,  и на еду,  и на
гимназию. В последнем ему сочувствовали и Тема и Касицкий.
     - Есть люди с твердой волей,  которые и без гимназии умели прокладывать
себе дорогу в жизни, - говорил Данилов. Тема только вздыхал.
     Есть,  конечно,  есть... Робинзон... А все эти юнги, с детства попавшие
случайно на пароход,  прошедшие сквозь огонь и медные трубы, закалившиеся во
всех неудачах.  Боже мой!  Чего они не видали,  где не бывали:  и пустыни, и
львы, и тигры, и американские индейцы.
     - А ведь такие же, как и мы, люди, - говорил Данилов.
     - Конечно, такие.
     - Тоже и отца,  и мать, и сестер имели, тоже, вероятно, страшно сначала
было,  а пересилили,  не захотели избитым путем пошлой жизни жить, и что ж -
разве они  жалели?  Никогда не  жалели:  все  они  всегда вырастали без этих
дурацких единиц  и  экзаменов,  женились всегда  на  ком  хотели,  стариками
делались, и все им завидовали.
     И вот понемногу план созрел:  попытать счастья и с первым весенним днем
удрать в  Америку на первом отходящем пароходе.  Мысль эту бросил Касицкий и
сейчас же забыл о ней. Данилов долго вдумывался и предложил однажды привести
ее в исполнение.  Тема дал согласие, не думая, главным образом ввиду далекой
еще весны.  Касицкий дал согласие,  так как ему было решительно все равно: в
Америку так в Америку.  Данилов все тонко,  во всех деталях обдумал.  Прежде
всего  совсем  без   денег  ехать  нельзя;   положим,   юнге   даже   платят
сколько-нибудь,   но  до  юнги  надо  доехать.   А  потому  необходимо  было
пользоваться каждым удобным моментом,  чтобы откладывать все, что можно. Все
ресурсы должны были поступать в  кассу:  деньги,  выдаваемые на завтраки,  -
раз,  именинные - два, случайные (вроде на извозчика), подарки дядей и пр. и
пр.  -  три.  Данилов добросовестно отбирал у  друзей  деньги  сейчас же  по
приходе их в  класс,  так как опыт показал,  что у Касицкого и Темы деньги в
первую же  рекреацию улетучивались.  Результатом этого  был  волчий голод  в
компании во все время уроков, то есть с утра до двух-трех часов дня. Данилов
крепился,  Касицкий без  церемонии отламывал куски у  первого встречного,  а
Тема терпел, терпел и тоже кончал тем, что просил у кого-нибудь "кусочек", а
то  отправлялся на  поиски по  скамьям,  где  и  находил всегда какую-нибудь
завалявшуюся корку.
     Было,  конечно,  довольно  простое  средство  избавить  себя  от  таких
ежедневных мук - это брать с собой из дому хоть запасный кусок хлеба. Но вся
беда заключалась в том, что после утреннего чая, когда компания отправлялась
в  гимназию,  им  не хотелось есть,  и  с  точки зрения этого настоящего они
каждый день впадали в  ошибочную уверенность,  что и  до  конца уроков им не
захочется есть.
     - На что ты похож стал?!  Под глазами синяки,  щеки втянуло,  худой как
скелет! - допытывалась мать.
     Хуже всего,  что,  удерживаясь, Тема дотягивал обыкновенно до последней
рекреации,  и уж когда голод чуть не заставлял его кричать,  тогда он только
отправлялся на  фуражировку.  Вследствие этого  аппетит перебивался,  и  так
основательно,  что,  придя домой,  Тема ни до чего,  кроме хлеба и супа,  не
касался.
     Обдумывая в  подробностях свой план,  Данилов пришел к заключению,  что
прямо в гавани сесть на корабль не удастся,  потому что, во-первых, узнают и
не  пустят,  а  во-вторых,  потребуют заграничные паспорты.  Поэтому Данилов
решил  так:   узнав,   когда  отходит  подходящий  корабль,  заблаговременно
выбраться в открытое море на лодке и там,  пристав к кораблю,  объяснить,  в
чем дело,  и  уехать на нем.  Вопрос о дальнейшем был решен в утвердительном
смысле на  том простом основании,  что кому же  даровых работников не  надо?
Гораздо труднее был  вопрос о  лодке.  Чтоб  отослать ее  назад,  нужен  был
проводник. Этим подводился проводник. Если пустить лодку на произвол судьбы,
- пропажа казенного имущества -  отец подводился. Все это привело Данилова к
заключению,   что   надо   строить  свою  лодку.   Отец  Данилова  отозвался
сочувственно,  дал им лесу,  руководителей,  и компания приступила к работе.
Выбор  типа  лодки подвергся всестороннему обсуждению.  Решено было  строить
килевую и отдано было предпочтение ходу перед вместимостью.
     - Весь  секрет,  чтобы было как  можно меньшее сопротивление.  Чем  она
уже...
     - Ну, конечно, - перебивал нетерпеливый Касицкий.
     - Понимаешь? - спрашивал Данилов Тему.
     - Понимаю,  -  отвечал Тема,  понимавший больше потому,  что  это  было
понятно Данилову и Касицкому: что там еще докапываться! Уже - так уже.
     - Мне даже кажется, что эта модель, самая узкая из всех, и та широка.
     - Конечно,  широка,  -  энергично поддержал Касицкий.  -  К  чему такое
брюхо?
     - Отец настаивает, - нерешительно проговорил Данилов.
     - Еще бы ему не настаивать,  у него живот-то, слава богу; ему и надо, а
нам на что?
     - А мы, чтоб не дразнить его, сделаем уже, а ему благоразумно умолчим.
     - Подлец, врать хочешь...
     - Не врать, молчать буду. Спросит - ну, тогда признаюсь.
     Всю  зиму шла работа;  сперва киль выделали,  затем шпангоуты насадили,
потом обшивкой занялись,  а затем и выкрасили в белый цвет, с синей полоской
кругом.
     Собственно говоря, постройка лодки подвигалась непропорционально труду,
какой затрачивался на  нее друзьями,  и  секрет этот объяснялся тем,  что им
помогали какие-то таинственные руки.  Друзья благоразумно молчали об этом, и
когда лодка была готова, они с гордостью объявили товарищам:
     - Мы кончили.
     Впрочем, Касицкий не удержался и тут же сказал, подмигивая Теме:
     - Мы?!
     - Конечно, мы, - ответил Тема. - Матросы помогали, а все-таки, мы.
     - Помогали?! Рыло!
     И Касицкий, рассмеявшись, добавил:
     - Кой черт,  мы!  Ну,  Данилов действительно работал,  а  мы вот с этим
подлецом все больше насчет глаз.  Да ей-богу же,  -  кончил он добродушно. -
Зачем врать.
     - Я считаю, что и я работал.
     - Ну да, ты считаешь. Ну, считай, считай.
     - Да зачем вам лодка? - спросил Корнев, грызя, по обыкновению, ногти.
     - Лодка?  -  переспросил Касицкий.  - Зачем нам лодка? - обратился он к
Теме.
     Тему подмывало.
     - Свинья! - смеялся он, чувствуя непреодолимое желание выболтать.
     - Чтоб  кататься,  -  ответил Данилов,  не  сморгнув,  что  называется,
глазом.
     Корнев видел, что тут что-то не то.
     - Мало у отца твоего лодок?
     - Ходких нет, - ответил Данилов.
     - Что значит - ходких?
     - Что б резали хорошо воду.
     - А что значит - чтоб резали хорошо воду?
     - Это значит, что ты дурак, - вставил Касицкий.
     - Бревно! - вскользь ответил Корнев, - не с тобой говорят.
     - Ну,   чтоб  узкая  была,   шла  легко,   оказывала  бы  воде  меньшее
сопротивление.
     - Зачем же вам такую лодку?
     - Чтобы больше удовольствия было от катанья.
     Корнев подозрительно всматривался по очереди в каждого.
     - Эх ты,  дура!  - произнес Касицкий полушутя-полусерьезно. - В Америку
хотим ехать.
     После этого уже сам Корнев говорил пренебрежительно:
     - Черти, с вами гороху наесться сперва надо, - и уходил.
     - Послушай, зачем ты говоришь? - замечал Данилов Касицкому.
     - Что говорю? Именно так действуя, ничего и не говорю.
     - Конечно,  - поддерживал Тема, - кто ж догадается принять его слова за
серьезные.
     - Все догадаются. Вас подмывает на каждом слове, и кончится тем, что вы
все  разболтаете.  Глупо же.  Если не  хотите,  скажите прямо,  зачем было и
затевать тогда.
     Обыкновенно  невозмутимый,  Данилов  не  на  шутку  начинал  сердиться.
Касицкий и  Тема  обещали  ему  соблюдать вперед  строгое молчание.  И  хотя
нередко  на  приятелей находило страстное желание подсидеть самих  себя,  но
сознание огорчения, которое они нанесут этим Данилову, останавливало их.
     Понятное дело,  что  тому,  кто едет в  Америку,  никаких,  собственно,
уроков готовить не к  чему,  и время,  потраченное на такой труд,  считалось
компанией погибшим временем.
     Обстоятельства помогли Теме  в  этом  отношении.  Мать  его  родила еще
одного  сына,   и  выслушивание  уроков  было  оставлено.  Следующая  треть,
последняя перед экзаменами,  была весьма печальна по  результатам:  единица,
два,  закон божий - три, по естественной - пять, поведение - и то "хорошего"
вместо обычного "отличного".  На Карташева махнули в гимназии рукой,  как на
ученика, который остается на второй год.
     Тема  благоразумно утаил  от  домашних  отметки.  Так  как  требовалась
расписка, то он, как мог, и расписался за родителей, что отметки они видели.
При  этом  благоразумно  подписал:  "По  случаю  болезни,  за  мать,  сестра
З.Карташева".  Дома,  на  вопрос матери об отметках,  он отделывался обычным
ответом, произносимым каким-то слишком уж равнодушным и беспечным голосом:
     - Не получил еще.
     - Отчего ж так затянулось?
     - Не знаю, - отвечал Тема и спешил заговорить о чем-нибудь другом.
     - Тема,  скажи правду,  -  пристала раз к нему мать,  -  в чем дело? Не
может быть, чтоб до сих пор не было отметок?
     - Нет, мама.
     - Смотри, Тема, я вот встану и поеду сама.
     Тема  пожал плечами и  ничего не  ответил:  чего,  дескать,  пристали к
человеку, который уже давно мысленно в Америке?
     Друзья назначили свой отъезд на четвертый день пасхи. Так было решено с
целью не отравлять родным пасху.
     Заграничный пароход отходил в шесть часов вечера. Решено было тронуться
в путь в четыре.
     Тема,  стараясь соблюдать равнодушный вид, бросая украдкой растроганные
взгляды кругом, незаметно юркнул в калитку и пустился к гавани.
     Данилов уже озабоченно бегал от дома к лодке.
     Тема заглянул внутрь их общей красавицы -  белой с синей каемкой лодки,
с девизом "Вперед", и увидел там всякие кульки.
     - Еда, - озабоченно объяснил Данилов. - Где же Касицкий?
     Наконец показался и Касицкий с какой-то паршивой собачонкой.
     - Да брось! - нетерпеливо проговорил Данилов.
     Касицкий с сожалением выпустил собаку.
     - Ну, готово! Едем.
     Тема с замиранием сердца прыгнул в лодку и сел на весло.
     "Неужели навсегда?"  -  пронеслось у  него в голове и мучительно-сладко
где-то далеко-далеко замерло.
     Касицкий сел на другое весло. Данилов - на руль.
     - Отдай! - сухо скомандовал Данилов матросу.
     Матрос бросил веревку, которую держал в руке, и оттолкнул лодку.
     - Навались!
     Тема  и  Касицкий  взмахнули веслами.  Вода  быстро,  торопливо,  гулко
заговорила у борта лодки.
     - Навались!
     Гребцы сильно налегли. Лодка помчалась по гладкой поверхности гавани. У
выхода  она  ловко  вильнула под  носом  входившего парохода и,  выскочив на
зыбкую,  неровную поверхность открытого моря,  точно  затанцевала по  мелким
волнам.
     - Норд-ост! - коротко заметил Данилов.
     Весенний холодный ветер срывал с весел воду и разносил брызги.
     - Навались!
     Весла,  ровно  и  мерно  стуча  в  уключинах,  на  несколько  мгновений
погружались в  воду  и  снова сверкали на  солнце,  ловким движением гребцов
обращенные параллельно к воде.
     Отъехав версты две,  гребцы, по команде Данилова, подняли весла и сняли
шапки с вспотевших голов.
     - Черт,  пить хочется,  -  сказал Касицкий и,  перегнувшись,  зачерпнул
двумя руками морской воды и хлебнул глоток.
     То же самое проделал и Тема.
     - Навались!
     Опять мерно застучали весла, и лодка снова весело и легко начала резать
набегавшие волны.
     Ветер свежел.
     - К вечеру разыграется, - заметил Данилов.
     - О-го,  рвет,  - ответил Касицкий, надвигая чуть было не сорвавшуюся в
море шапку.
     - Экая красота!  -  проговорил немного погодя Данилов,  любуясь небом и
морем.  -  Посмотрите на солнце, как наседают тучи! Точно рядом день и ночь.
Там все темное, грозное; а сюда, к городу, - ясное, тихое, спокойное.
     Касицкий и Тема сосредоточенно молчали.
     Тема  скользнул глазами по  сверкавшему вдали  городу,  по  спокойному,
ясному берегу,  и  сердце его тоскливо сжалось:  что-то  теперь делают мать,
отец,  сестры?!  Может быть,  весело сидят на террасе,  пьют чай и не знают,
какой удар приготовил он  им.  Тема испуганно оглянулся,  точно проснулся от
какого-то тяжелого сна.
     - Что,  может,  назад  пойдем,  Карташев?  -  спросил спокойно Данилов,
наблюдая его.
     "Назад?!"  -  радостно рванулось было сердце Темы к матери.  А мечты об
Америке, а гимназия, экзамены, неизбежный провал...
     Тема отрицательно мотнул головой и угрюмо молча налег на весло.
     - Пароход! - крикнул Касицкий.
     Из гавани, выпуская клубы черного дыма, показался громадный заграничный
пароход.
     - Пойдем потихоньку навстречу.
     Лодка сделала красивый полукруг и медленно пошла навстречу.
     Пароход  приближался.  Уже  можно  было  разобрать толпу  пассажиров на
палубе!
     "Через несколько минут мы уже будем между ними",  - мелькнуло у каждого
из друзей.
     - Пора!
     Все было наготове.
     Согласно законам аварий,  Касицкий выстрелил два раза из револьвера,  а
Данилов  выбросил специально приготовленный для  этого  случая  белый  флаг,
навязанный на длинный шест.
     Тяжелое чудовище летело  совсем  близко,  высоко  задрав  свои  могучие
борты, и гул машины явственно отдался в ушах беглецов, обдав их запахом пара
и перегорелого масла.
     Лодку закачало во все стороны.
     Ура! Их заметили. Целый ворох белых платков замахал им с палубы. Но что
ж это? Зачем они не останавливаются?
     - Стреляй еще! Маши платком.
     Друзья стреляли, махали и кричали как могли.
     Увы! Пароход уж был далеко и все больше и больше прибавлял ходу...
     Разочарование было полное.
     - Они думали,  -  проговорил огорченно Тема, - что мы им хорошей дороги
желаем.
     - Я  говорил,  что все это ерунда,  -  сказал Касицкий,  бросая в лодку
револьвер. - Ну кто, в самом деле, нас возьмет?! Кто для нас остановится?!
     Уныло, хотя, и быстро было возвращение обратно. Норд-ост был попутный.
     - Надо обдумать... - начал было Данилов.
     - Ерунда!  Ни в  какую Америку я  больше не поеду,  -  сказал Касицкий,
когда лодка пристала к берегу. - Все это чушь.
     - Ну, вот уж и чушь, - ответил сконфуженно Данилов.
     - Да, конечно, чушь, и пора понять это.
     Тема  грустно слушал,  задумчиво смотря вдаль  так  коварно изменившему
пароходу.
     - Надо обдумать...
     - Как выдержать экзамены, - фыркнул Касицкий и, нахлобучив шапку, пожав
наскоро руки друзьям, быстро пошел в город.
     - Духом упал. Все еще можно исправить, - грустно докончил Данилов.
     - Прощай, - ответил Тема и, пожав товарищу руку, тоже побрел домой.
     Да,  не  выгорела Америка!  С  одной  стороны,  конечно,  приятно опять
увидеть мать,  отца,  сестер,  братьев,  с которыми думал уже никогда, может
быть,  не встретиться,  но,  с  другой стороны,  тяжело и  тоскливо вставали
экзамены,  почти неизбежный провал,  все  то,  с  чем,  казалось,  было  уже
навсегда покончено.
     Да, жаль, - а хороший было придумали выход.
     И Тема от души вздохнул.
     Когда после пасхи в первый раз собрались в класс, все уже перемололось,
и  Касицкий не удержался,  чтобы в веселых красках не передать о неудавшейся
затее. Тема весело помогал ему, а Данилов только снисходительно слушал.
     Все смеялись и прозвали Данилова, Касицкого и Тему "американцами".


XI

ЭКЗАМЕНЫ

     Подошли и экзамены.
     Несмотря на то,  что Тема не пропускал ни одной церкви без того,  чтобы
не перекреститься,  не ленился за квартал обходить встречного батюшку, или в
крайнем случае при встречах хватался за  левое ухо и  скороговоркой говорил:
"Чур, чур, не меня!", или усердно на том же месте перекручивался три раза, -
дело, однако, плохо подвигалось вперед.
     Дома тем не менее Тема продолжал взятый раньше тон.
     - Выдержал?
     - Выдержал.
     - Сколько поставили?
     - Не знаю, отметок не показывают.
     - Откуда ж ты знаешь, что выдержал?
     - Отвечал хорошо...
     - Ну, сколько же, ты думаешь, тебе все-таки поставили?
     - Я без ошибки отвечал...
     - Значит, пять?
     - Пять! - недоумевал Тема.
     Экзамены кончились. Тема пришел с последнего экзамена.
     - Ну?
     - Кончил...
     Опять ответ поразил мать какою-то неопределенностью.
     - Выдержал?
     - Да...
     - Значит, перешел?
     - Верно...
     - Да когда же узнать-то можно?
     - Завтра, сказали.
     Назавтра Тема  принес  неожиданную новость,  что  он  срезался по  трем
предметам,  что передержку дают только по двум, но если особенно просить, то
разрешат и  по трем.  Это-то последнее обстоятельство и вынудило его открыть
свои карты, так как просить должны были родители.
     Тема  не  мог  вынести  пристального,  презрительного  взгляда  матери,
устремленного на него, и смотрел куда-то вбок.
     Томительное молчание продолжалось довольно долго.
     - Негодяй! - проговорила наконец мать, толкнув ладонью Тему по лбу.
     Тема ждал,  конечно,  сцены гнева,  неудовольствия,  упреков, но такого
выражения презрения он не предусмотрел, и тем обиднее оно ему показалось. Он
сидел в столовой и чувствовал себя очень скверно. С одной стороны, он не мог
не  сознавать,  что все его поведение было достаточно пошло;  но,  с  другой
стороны, он считал себя уже слишком оскорбленным. Обиднее всего было то, что
на  драпировку в  благородное негодование у  него не  хватало материала,  и,
кроме фигуры жалкого обманщика,  ничего из  себя и  выкроить нельзя было.  А
между тем какое-то раздражение и тупая злость разбирали его и искали выхода.
Отец пришел. Ему уже сказала мать.
     - Болван!  -  проговорил с  тем  же  оттенком пренебрежения отец.  -  В
кузнецы отдам...
     Тема  молча  высунул  ему  вдогонку язык  и  подумал:  "Ни  капельки не
испугался". Тон отца еще больше опошлил перед ним его собственное положение.
Нет!  Решительно ничего нет,  за что бы уцепиться и  почувствовать себя хоть
чуточку не так пошло и гадко! И вдруг светлая мысль мелькнула в голове Темы:
отчего бы  ему не  умереть?!  Ему даже как-то  весело стало от мысли,  какой
эффект произвело бы это.  Вдруг приходят,  а  он мертвый лежит.  Вот тогда и
сердись сколько хочешь! Конечно, он виноват - он понимал это очень хорошо, -
но он умрет и этим вполне искупит свою вину. И это, конечно, поймут и отец и
мать,  и это будет для них вечным укором! Он отомстит им! Ему ни капли их не
жалко,  -  сами виноваты! Тема точно снова почувствовал презрительный шлепок
матери по  лбу.  Злое,  недоброе чувство с  новой  силой зашевелилось в  его
сердце.  Он злорадно остановил глаза на коробке спичек и подумал,  что такая
смерть была бы  очень хороша,  потому что  будет не  сразу и  он  успеет еще
насладиться чувством удовлетворенного торжества при виде горя отца и матери.
Он занялся вопросом,  сколько надо принять спичек,  чтоб покончить с  собой.
Всю коробку?  Это,  пожалуй,  будет слишком много,  он быстро умрет,  а  ему
хотелось бы подольше полюбоваться.  Половину?  Тоже,  пожалуй,  много.  Тема
остановился почему-то на двадцати головках.  Решив это,  он сделал маленький
антракт,  так  как,  когда вопрос о  количестве был  выяснен,  решимость его
значительно ослабела.  Он  в  первый раз  серьезно вник в  положение вещей и
почувствовал непреодолимый ужас к смерти. Это было решающее мгновение, после
которого,  успокоенный каким-то  подавленным сознанием,  что  дело не  будет
доведено до конца,  он протянул руку к  спичкам,  отобрал горсть их и  начал
потихоньку,  держа руки под столом,  осторожно обламывать головки.  Он делал
это очень осторожно,  зная,  что спичка может вспыхнуть в руке, а это иногда
кончается антоновым огнем.  Наломав, Тема аккуратно собрал головки в кучку и
некоторое время с  большим удовольствием любовался ими  в  сознании,  что их
проглотит кто угодно,  но только не он. Он взял одну головку и попробовал на
язык: какая гадость!
     С водой разве?!
     Тема потянулся за графином и налил себе четверть стакана. Это много для
одного глотка.  Тема встал,  на цыпочках вышел в переднюю и,  чтоб не делать
шума, выплеснул часть воды на стену. Затем он вернулся назад и остановился в
нерешительности.  Несмотря на  то,  что он  знал,  что это шутка,  его стало
охватывать какое-то странное волнение. Он чувствовал, что в его решимости не
глотать спичек стала показываться какая-то страшная брешь:  почему и в самом
деле не проглотить? В нем уж не было уверенности, что он не сделает этого. С
ним  что-то  происходило,  чего  он  ясно не  сознавал.  Он,  если можно так
сказать,  перестал чувствовать себя,  как будто был кто-то другой,  а не он.
Это наводило на  него какой-то невыразимый ужас.  Этот ужас все усиливался и
толкал его.  Рука автоматично протянулась к  головкам и всыпала их в стакан.
"Неужели я выпью?!  -  думал он, поднимая дрожащей рукою стакан к побелевшим
губам.  Мысли вихрем завертелись в  его голове.  "Зачем?  Разве я не виноват
действительно?  Я,  конечно, виноват. Разве я хочу нанести такое горе людям,
для которых так дорога моя жизнь? Боже сохрани! Я люблю их..."
     - Артемий Николаевич,  что  вы  делаете?!  -  закричала Таня  не  своим
голосом.
     У  Темы  мелькнула только одна  мысль,  чтобы  Таня  не  успела вырвать
стакан.  Судорожным,  мгновенным движением он опрокинул содержимое в рот. Он
остановился с широко раскрытыми, безумными от ужаса глазами.
     - Батюшки!  - завопила режущим, полным отчаяния голосом Таня, стремглав
бросаясь к кабинету. - Барин... барин!..
     Голос ее обрывался какими-то воплями:
     - Артемий... Николаич... отравились!!
     Отец  бросился  в  столовую и  остановился,  пораженный идиотским лицом
сына.
     - Молока!
     Таня бросилась к буфету.
     Тема сделал слабое усилие и отрицательно качнул головой.
     - Пей,  негодяй,  или я расшибу твою мерзкую башку об стену! - закричал
неистово отец, схватив сына за воротник мундира.
     Он так сильно сжимал,  что Тема,  чтоб дышать,  должен был наклониться,
вытянуть шею и  в  таком положении,  жалкий,  растерянный,  начал жадно пить
молоко.
     - Что такое?! - вбежала мать.
     - Ничего,  -  ответил  взбешенным,  пренебрежительным голосом  отец,  -
фокусами занимается.
     Узнав, в чем, дело, мать без сил опустилась на стул.
     - Ты хотел отравиться?!
     В  этом вопросе было столько отчаянной горечи,  столько тоски,  столько
чего-то  такого,  что  Тема  вдруг почувствовал себя  как  бы  оторванным от
прежнего Темы,  любящего,  нежного,  и  его  охватило жгучее,  непреодолимое
желание во  что бы  то ни стало,  сейчас же,  сию секунду снова быть прежним
мягким,  любящим Темой.  Он  стремглав бросился к  матери,  схватил ее руки,
крепко сжал своими и голосом, доходящим до рева, стал просить:
     - Мама,  непременно прости меня!  Я буду прежний,  но забудь все!  Ради
бога, забудь!
     - Все, все забыла, все простила, - проговорила испуганная мать.
     - Мама, голубка, не плачь, - ревел Тема, дрожа, как в лихорадке.
     - Пей молоко,  пей молоко!  -  твердила растерянно,  испуганно мать, не
замечая, как слезы лились у нее по щекам.
     - Мама,  не бойся ничего!  Ничего не бойся!  Я  пью,  я уже три стакана
выпил.  Мама,  это пустяки,  вот,  смотри, все головки остались в стакане. Я
знаю, сколько их было... Я знаю... Раз, два, три...
     Тема  судорожно считал головки,  хотя  перед ним  была  одна  сплошная,
сгустившаяся масса, тянувшаяся со дна стакана к его краям...
     - Четырнадцать!  Все! Больше не было, - я ничего не выпил... Я еще один
стакан выпью молока.
     - Боже мой, скорей за доктором!
     - Мама, не надо!
     - Надо, мой милый, надо!
     Отец,  возмущенный всей  этой сценой,  не  выдержал и,  плюнув,  ушел в
кабинет.
     - Милая мама,  пусть он идет, я не могу тебе сказать, что я пережил, но
если б ты меня не простила,  я не знаю...  я еще бы раз... Ах, мама, мне так
хорошо,  как будто я снова родился!  Я знаю, мама, что должен искупить перед
тобою свою вину,  и знаю, что искуплю, оттого мне так легко и весело. Милая,
дорогая мама,  поезжай к директору и попроси его,  - я выдержу передержку, я
знаю, что выдержу, потому что я знаю, что я способный и могу учиться.
     Тема,  не переставая,  все говорил,  говорил и все целовал руки матери.
Мать молча, тихо плакала. Плакала и Таня, сидя тут же на стуле.
     - Не плачь, мама, не плачь, - повторял Тема. - Таня, не надо плакать.
     Исключительные обстоятельства выбили всех из колеи.  Тема совершенно не
испытывал той обычной,  усвоенной манеры отношения сына к матери, младшего к
старшему,  которая  существовала обыкновенно.  Точно  перед  ним  сидел  его
товарищ,  и  Таня была товарищ,  и обе они и он попали неожиданно в какую-то
беду, из которой он, Тема, знает, что выведет их, но только надо торопиться.
     - Поедешь, мама, к директору? - нервно, судорожно спрашивал он.
     - Поеду, милый, поеду.
     - Непременно поезжай.  Я еще стакан молока выпью. Пять стаканов, больше
не надо, а то понос сделается. Понос очень нехорошо.
     Мысли Темы быстро перескакивали с одного предмета на другой, он говорил
их  вслух,  и  чем  больше говорил,  тем больше ему хотелось говорить и  тем
удовлетвореннее он себя чувствовал.
     Мать  со  страхом  слушала  его,  боясь  этой  бесконечной  потребности
говорить,  с  тоской ожидая доктора.  Все  ее  попытки остановить сына  были
бесполезны, он быстро перебивал ее:
     - Ничего, мама, ничего, пожалуйста, не беспокойся.
     И снова начинался бесконечный разговор.
     Вошли дети, гулявшие в саду. Тема бросился к ним и, сказав: "Вам нельзя
тут быть", - запер перед ними дверь.
     Наконец  приехал доктор,  осмотрел,  выслушал Тему,  потребовал бумаги,
перо,  чернила,  написал рецепт и, успокоив всех, остался ждать лекарства. У
Темы начало жечь внутри.
     - Пустяки, - проговорил доктор, - сейчас пройдет.
     Когда принесли лекарство,  доктор молча, тяжело сопя, приготовил в двух
рюмках растворы и сказал, обращаясь к Теме:
     - Ну,  теперь закусите вот этим все ваши разговоры. Отлично! Теперь вот
это! Ну, теперь можете продолжать.
     Тема снова начал,  но  через несколько минут он  как-то  сразу раскис и
вяло оборвал себя:
     - Мама, я спать хочу.
     Его сейчас же  уложили,  и,  под влиянием порошков,  он  заснул крепким
детским сном.
     На  другой день Тема был  вне всякой опасности и  хотя ощущал некоторую
слабость и  боль в  животе,  но  чувствовал себя прекрасно,  был  весел и  с
нетерпением гнал мать к директору.  Только при появлении отца он умолкал,  и
было  что-то  такое в  глазах сына,  от  чего  отец  скорее уходил к  себе в
кабинет.  Приехал доктор,  и мать,  оставив Тему на его попечении,  уехала к
директору.
     - Я сяду заниматься, чтобы не терять времени, - заявил весело Тема.
     - Вот и отлично, - ответил доктор.
     Тема забрал книги и  отправился в  маленькую комнатку,  а доктор ушел в
кабинет к старику Карташеву.
     Когда разговор коснулся текущих событий,  генерал не утерпел,  чтобы не
пожаловаться на жену за неправильное воспитание сына.
     - Да,  нервно немножко...  -  проговорил доктор как-то  нехотя.  -  Век
такой...  Вы,  однако, с сыном-то все-таки помягче, а то ведь можно и совсем
свихнуть мальчугана... Нервы у него не вашего времени...
     - Пустяки, весь он в меня...
     - Может, в вас он... да уж... одним словом, надо сдерживать себя.
     - Пропал мальчик, - с отчаянием в голосе произнес отец.
     Доктор добродушно усмехнулся.
     - Славный мальчик, - заметил он и забарабанил пальцами по столу.
     - Эх! - махнул огорченно отец и зашагал угрюмо по комнате.
     Приехала мать с радостным лицом.
     - Разрешил?!  -  спросил Тема,  выскакивая с  латинской грамматикой.  -
Мама, я вот уже сколько прошел!
     Неделя промелькнула для Темы незаметно. Он не мог оторваться от книг. В
голову,  строчка за строчкой,  вкладывались страницы книги,  как в какой-то,
мешок.  Иногда он  закрывал глаза и  мысленно пробегал пройденное,  и  все в
систематическом порядке, рельефно и выпукло проносилось перед ним. Довольный
опытом,  Тема с новым жаром продолжал занятия.  Передержка была по русскому,
латинскому и  географии,  но  уже она сидела вся в  голове.  Иногда он  звал
сестру и говорил ей:
     - Экзаменуй меня.
     Зина добросовестно принималась спрашивать, и Тема без запинки отвечал с
малейшими деталями. В награду Зина говорила огорченно:
     - Стыдно с такими способностями так лениться.
     - Я  на будущий год буду отлично заниматься,  сяду на первую скамейку и
буду первым учеником.
     - Ну да...
     - Хочешь пари?
     - Не хочу.
     - А-га, знаешь, что могу!
     - Конечно, можешь - да не будешь.
     - Буду, если Маня меня будет любить.
     Зина засмеялась.
     - Будет любить?
     - Не знаю... если заслужишь.
     - А я знаю, что она меня любит!
     - И неправда.
     - А зачем не смотришь? А я знаю, что она тебе говорила в беседке.
     - Ну, что?
     - Не скажу.
     - А я скажу, если хочешь: она говорила, что ты ей надоел.
     Тема озадаченно посмотрел на Зину и потом весело закричал:
     - Неправда,  неправда! А зачем она мне сказала, что любит Жучку, потому
что это моя собака?
     - А ты и уши развесил.
     - А-га! - торжествовал Тема. - Передай ей, когда увидишь, что я влюблен
в нее и хочу жениться на ней.
     - Скажите пожалуйста! Так и пойдет она за тебя.
     - А почему не пойдет?
     - Так...
     В  день  экзамена Таня  разбудила Тему  на  заре,  и  он,  забравшись в
беседку,  все три предмета еще раз бегло просмотрел.  От  волнения он не мог
ничего  есть  и,  едва  выпив  стакан  чаю,  поехал  с  неизменным Еремеем в
гимназию.  Директор присутствовал при всех трех экзаменах.  Тема отвечал без
запинки.
     По исхудалому,  тонкому,  вытянутому лицу Темы видно было, что не даром
дались ему его знания.
     Директор молча слушал,  всматривался в мягкие, горящие внутренним огнем
глаза Темы и в первый раз почувствовал к нему какое-то сожаление.
     По   окончании  последнего  экзамена  он   погладил  его  по  голове  и
проговорил:
     - Отличные  способности.  Могли  бы  быть  украшением гимназии.  Будете
учиться?
     - Буду, - прошептал, вспыхнув, Тема.
     - Ну, ступайте домой и передайте вашей матушке, что вы перешли в третий
класс.
     Счастливый Тема выскочил, как бомба, из гимназии.
     - Еремей, я перешел! Все экзамены выдержал, все без запинки отвечал.
     - Слава богу, - заерзал, облегченно вздыхая, Еремей. - Чтоб оны вси тые
екзамены сказылысь! - разразился он неожиданной речью. - Дай бог, щоб их вси
уж покончали,  да в офицеры б вас произвели, - щоб вы, як папа ваш, енералом
булы.
     Выговорив  такую  длинную  тираду,  Еремей  успокоился и  впал  в  свое
обычное, спокойное состояние.
     Тема мысленно усмехнулся его пожеланиям и, усевшись поудобнее в экипаж,
беззаботно отдался своему праздничному настроению.
     - Ну? - встретила его мать у калитки.
     - Выдержал.
     - Слава богу,  -  и мать медленно перекрестилась.  - Перекрестись и ты,
Тема.
     Но  Теме показалось вдруг обидным креститься:  за  что?  он столько уже
крестился и всегда, пока не стал учиться, резался.
     - Я не буду креститься, - буркнул обиженный Тема.
     - Тема,  ты  серьезно хочешь  вогнать меня  в  могилу?  -  спросила его
холодно мать.
     Тема молча снял шапку и перекрестился.
     - Ах,  какой глупый мальчик!  Если ты и  занимался и  благодаря этому и
своим способностям выдержал,  так  кто  же  тебе  все  дал?  Стыдно!  Глупый
мальчик.
     Но уж эта нотация была сделана таким ласкающим голосом,  что Тема,  как
ни  желал изобразить из  себя обиженного,  не  удержался и  распустил губы в
довольную, глупую улыбку.
     "Да,  уж  такой возраст!"  -  подумала мать  и,  ласково притянув Тему,
поцеловала его в голову.  Мальчик почувствовал себя тепло и хорошо и, поймав
руку матери, горячо ее поцеловал.
     - Ну,  зайди к  папе и  обрадуй его...  ласково,  как ты умеешь,  когда
захочешь.
     Окрыленный, Тема вошел в кабинет и в один залп проговорил:
     - Милый папа, я перешел в третий класс.
     - Умница, - ответил отец и поцеловал сына в лоб.
     Тема,  тоже с  чувством,  поцеловал у него руку и с облегченным сердцем
направился в столовую.
     Он  с  наслаждением  увидел  чисто  сервированный стол,  самовар,  свой
собственный сливочник,  большую двойную просфору -  его  любимое лакомство к
чаю.  Мать налила сама в граненый стакан прозрачного,  немного крепкого, как
он любил, горячего чаю. Он влил в стакан весь сливочник, разломил просфору и
с наслаждением откусил какой только мог большой кусок.
     Зина, потягиваясь и улыбаясь, вышла из маленькой комнаты.
     - Ну? - спросила она.
     Но Тема не удостоил ее ответом.
     - Выдержал, выдержал, - проговорила весело мать.
     Напившись чаю,  Тема хотя и нехотя, но передал все, не пропустив и слов
директора.
     Мать с наслаждением слушала сына, облокотившись на стол.
     В  эту  минуту,  если  б  кто  захотел  написать  характерное выражение
человека,   живущего  чужой  жизнью,  -  лицо  Аглаиды  Васильевны  было  бы
высокоблагородной моделью.  Да,  она уж не жила своей жизнью, и все и вся ее
заключалось в  них,  в  этих подчас и  неблагодарных,  подчас и ленивых,  но
всегда милых и дорогих сердцу детях.  Да и кто же,  кроме нее,  пожалеет их?
Кому нужен испошленный мальчишка и  в  ком его глупая,  самодовольная улыбка
вызовет не раздражение,  а желание именно в такой невыгодный для него момент
пожалеть и приласкать его?
     - Добрый человек директор,  -  задумчиво произнесла Аглаида Васильевна,
прислушиваясь к словам сына.
     Тема кончил и без мысли задумался.
     "Хорошо, - пронеслось в его голове. - А что было неделю тому назад?!"
     Тема вздрогнул: неужели это был он?! Нет, не он! Вот теперь это он.
     И Тема ласково, любящими глазами смотрел на мать.


XII

ОТЕЦ

     Сильный  организм  Николая  Семеновича Карташева  начал  изменять  ему.
Ничего как будто не  переменилось:  та же прямая фигура,  то же николаевское
лицо с усами и маленькими,  узенькими бакенбардами,  тот же пробор сбоку,  с
прической  волос  к   вискам,   -   но   под  этой  сохранившейся  оболочкой
чувствовалось,  что это как-то уже не тот человек. Он стал мягче, ласковее и
чаще искал общества своей семьи.
     Тему особенно трогала перемена в отце, потому что с ним отец был всегда
строже и суровее, чем с другими.
     Но при всем добром желании с  обеих сторон сближение отца с сыном очень
туго подвигалось вперед.
     - Ну, что твое море? - спросил Тему как-то отец во время вечернего чая,
за которым, кроме семьи, скромно и конфузливо сидел учитель музыки - молодой
худосочный господин.
     - Да,  что море?  -  огорченно заметала мать,  - гребут до изнеможения,
вчера восемь часов не вставали с  весел...  Ездят в  бурю и кончат тем,  что
утонут в своем море.
     - Я в этом отношении фаталист,  - сказал отец, исчезая в клубах дыма. -
Двум смертям не бывать,  а одной - как ни вертись, все равно не миновать. За
делом-то, пожалуй, и приятнее умереть, чем так сидеть да дожидаться смерти.
     Глаза Темы сверкнули на отца.
     - Ну, пожалуйста, - обратилась мать к сыну. - Сначала дело свое сделай,
как папа, курс кончи, обзаведись семьей.
     - Я никогда не женюсь,  -  ответил Тема.  -  Моряку нельзя жениться,  у
моряка жена - море.
     Он с удовольствием потянулся.
     - Данилов тоже, конечно, не женится? - спросила Зина.
     - Конечно, не женится, мы с ним будем всегда вместе, на одном корабле.
     - Вместе и командовать будете, конечно? - пошутил отец.
     Отец был в духе.
     Тема,  пригнувшись к столу так,  что только торчала его голова, ответил
весело, сконфуженно улыбаясь:
     - Ну-у, командовать...
     - Не  надеешься?  -  быстро,  немного пренебрежительно спросил отец  и,
затянувшись,  проговорил:  -  А  не  надеешься -  и  командовать никогда  не
будешь...  По поводу фатализма... - обратился он к учителю музыки. - В нашей
военной  службе,  да  и  во  всякой  службе  не  фаталист не  может  сделать
карьеры... Под Германштадтом наш полк, - отец бросил взгляд на сына, - стоял
на левом фланге.  Я  тогда был еще командиром эскадрона,  а командиром полка
мой же  дядя был.  Я  считался непокорным офицером.  Никакого непокорства не
было,  но раздражали нелепые распоряжения.  Ну-с... Так вот, сижу я на своем
Черте...
     - Папина лошадь, - подсказала мать.
     - ...и  говорю офицерам...  А так,  с косогора,  нам вся картина как на
ладони видна: стоит в долине авангардом каре венгерцев - человек тысяча, два
орудия при них,  а  за  ними остальной табор -  тысяч четырнадцать.  С  этой
стороны по косогору наши войска.  Я  и  говорю:  "Вот сбить бы с позиции это
каре да под их прикрытием и двинуть вперед;  без одного выстрела подобрались
бы".  Командир и  говорит:  "Тут  целый полк перебьешь,  пока до  этого каре
доберешься только".  Заспорил я  с  ним,  что с одним своим эскадроном собью
каре...  конечно,  в  сущности,  какое  ж  это  войско было?  Пушки дрянные,
ружья...  да и войско-то:  сапожник, шарманщик, франт... так - сброд. А наши
ведь:  николаевские. Дядя и говорит: "Э, сумасшедший человек! Мелешь чепуху,
потому что еще пороху как следует не нюхал,  а послать тебя,  так тогда бы и
узнал..."  Как  будто  отрезал!   Подлетает  адъютант  главнокомандующего  и
передает приказание выслать эскадрон против  каре.  Я,  долго  не  думая,  и
говорю дяде на ухо:  "Ну, дядя, выбирай: или дай мне возможность делом смыть
твои  слова с  моей  чести,  или  я  должен буду выбрать другой какой-нибудь
способ искать удовлетворения..." Говорю, а сам и бровью не моргну. А дядя уж
был семейный, - как стоянка, сейчас жене письма... дети уж были, - какая там
дуэль! Покосился он на меня вроде того, что за черт такой к нему привязался,
плюнул и говорит,  обращаясь к офицерам:  "А что,  господа, признаете за ним
право  идти  в  атаку?"  Неприятно,   конечно:   всякому  хочется,   ну,   а
действительно так ловко вышло,  что право-то за мной.  "Ну,  говорит,  будем
любоваться,  как  ты  умудришься смерти в  глотку влезть да  вылезть оттуда.
Кстати уж скажи -  куда и на сорокоуст отдать: ведь, кроме меня, за тебя-то,
бешеного, и молиться некому".
     Отец усмехнулся и несколько раз энергично затянулся.
     Тема так и замер на своем месте.
     Раскурив трубку, отец боковым взглядом посмотрел на сына и продолжал:
     - А  молиться-то за меня и  в самом деле некому было:  я сиротой рос...
Ну-с... Подскакал я к своему эскадрону: "Ребята! Милость нам - в атаку! Живы
будем,  от царя награда,  а от меня хоть залейся водкой!" -  "Хоть к черту в
зубы веди!.." Скомандовал я, и стали мы заходить... А так: овраг кончался, и
этакий холмик стоял в долине,  -  я и хотел было за ним выстроить эскадрон и
тогда уже сразу развернутым фронтом ударить на каре.  Тут как тут,  смотрю -
проклятая  речушка,   -   не   заметил,   надо  бы  правой  стороной  оврага
спускаться...  -  дрянь,  сажени три,  а топкая. Сунулся один, увяз, - уж по
лошади  пролез назад...  Нечего делать,  пришлось идти  до  мостика и  уж  в
открытом месте  переходить речку:  мостик жиденький,  только-только одному в
поводу пройти с лошадью.  Заметили... Сейчас же, конечно, огонь открыли... В
движении,  на  ходу не  чувствуешь как-то  этой тоски смерти:  ну,  свалится
лошадь, сорвется человек с седла - не слышно. А тут упадет и стонет. Вижу, у
солдатиков уж дух не тот.  Ну,  и  самому-таки и жутко и неловко:  как-никак
виноват.  Нечаянно зло сделаешь,  пустое,  и  то мучит,  а  здесь ведь жизнь
человеческая: тут, там пятнадцать человек уложили, пока переходили, - все на
твою совесть.  Повернулся я к солдатам -  смотрят покорно,  конечно,  а тоже
ведь все понимают. Так как-то вырвалось: "Ну, братцы, виноват - оплошал! Жив
буду - заслужу, а теперь не выдавайте!"
     Отец затянулся.
     - Встрепенулись...  "Отцом был -  не  выдадим!"  Конечно,  николаевские
времена:  с человеком, как со скотом... Ласку ценили... Ну, и меня, конечно,
тронуло.  Да и  минута ведь какая же!  Может,  и  сам уже стоишь перед своим
смертным часом...  Прямо - отец, а это твои дети: и не то, чтобы жаль, а так
как-то, вот за каждого самого последнего солдата, как за самого родного, вот
сейчас всю душу свою положить готов.  И у всех такое же чувство... вот какое
только после причастия бывает... Нет, сильнее! Ну вот, точно вдруг само небо
раскрылось и  сам господь благословил нас и  дал нам одно тело,  одну душу и
сказал:  идите. Куда и страх девался! Под огнем, а как на плацу построились.
И картина же действительно!  Уланы...  Один к одному - красавцы на подбор!..
Чепраки малиновые...  Лошади вороные...  Солнце блестит,  в небе ни тучки...
двадцать пятое июля...  наши войска как на ладони...  Эх!!  Нет уж того, что
было,  теперь нет и  не будет.  Впереди смерть,  ад...  тысячи ружей в упор,
десять смертей на одного, а на душе, как тронулись, точно прямо в рай лететь
собрался.
     Отец остановился и опять несколько раз затянулся.
     - Ну-с,  так  вот...  Тронулись мы...  Собрал  я  своего Черта  и  стал
выпускать понемногу.  А Чертом я называл свою лошадь оттого, что не выносила
она,  когда ее между ушами трогали,  сразу освирепеет: стена не стена, огонь
не огонь,  -  одним словом,  черт!  А так -  первая лошадь. И уж сколько мне
говорили:  сломишь голову;  жаль расстаться, хоть ты что... Ну-с, так вот...
Стали забирать кони...  шибче, шибче... Марш-марш, в карьер!.. И-ить!.. Весь
эскадрон,  как  один  человек...  только земля дрожит...  пики  наперевес...
Лошадь врастяжку,  точно  на  месте стоишь...  А  там  ждут...  Да  хоть  бы
стрелял...  Ждет...  в упор хочет...  Смотрит:  глаз видно!..  Тошно,  прямо
тошно: бей, не томи! Пли!!! Все перевернуло сразу... эскадрон как вкопанный!
Пыль...  лошади...  люди...  Каша.  "Вперед!!"  Ни с  места!  Так секунда...
Назад?! Серая шинель?! Позор?! А мои уж поворачивают коней... "Ребята, что ж
вы?!" И не смотрят. Э-эх!.. За сердце схватило!.. "Па-а-длецы!" Да как хвачу
меж ушей своего Черта...
     Несколько мгновений длилось молчание.
     - Уж и не помню...  Так,  вихрь какой-то...  Весь эскадрон за мной, как
один  человек:   врезались,  опрокинули,  смяли...  Бойня,  настоящая  бойня
пошла...  прямо бунчуками,  -  перевернет пику да бунчуком,  как баранов, по
голове и лупит.  Люди...  Что люди?!  Лошади остервенели;  вот где настоящий
ужас был:  прижмет уши,  оскалит зубы, изовьет шею, вопьется в тело и рванет
под себя.
     Отец замолчал и потонул в облаках дыма.
     Молчание длилось очень долго.
     - А ты сам, папа, много убил? - спросила Зина.
     - Никого,  -  ответил,  усмехнувшись,  отец.  -  У меня и сабля не была
отточена.  Да и сабля-то...  Так,  ковырялка.  Никита,  мой денщик,  шельма,
бывало, все ею в самоваре ковырялся.
     - Папа,  а  как же  ты Черта удержал?  -  спохватилась вдруг аккуратная
Зина.
     - Да  уж не я  его удержал...  Кто-то другой...  Пуля ему угодила:  мне
назначалась,  а он мотнулся,  ему прямо в лоб и влепилась.  Упал он и прижал
мне ногу...  ну, а ведь давят, бьют, режут... только я было на локоть, чтобы
рвануться,  смотрю -  прямо в меня дуло торчит?  Глянул:  батюшки, смерть, -
целит какая-то образина! Ну, уж тут я... вторую жизнь прожил... а ведь всего
какая-нибудь секунда...  Смотрю:  а  уж Бондарчук,  унтер-офицер -  пьяница,
шельма,  а молодец,  в плечах сажень косая -  бунчуком по башке его...  и не
пикнул...  И  что значит страх?!  Рожей мне показался невообразимой,  а  как
посмотрел на него,  когда уж он упал:  шляпа откинулась -  лежит мальчик лет
пятнадцати,  не больше,  ребенок!  Раскидал ручонки, точно в небо смотрит...
лицо тихое,  спокойное...  Господи! вот уж насмотрелся... Ночью что было: не
могу заснуть.  Стоят перед глазами...  Бондарчук,  которого сейчас же  после
того,  как он спас меня, свалили - стоит: глаза стеклянные, посинел, - стоит
и смотрит,  смотрит прямо в глаза!  Тьфу ты!  А в ушах: ая-яй! ая-яй! Открою
глаза,   зажгу  свечку,   выкурю  папироску,   успокоюсь,   потушу...  опять
потянулись:  венгерец весь в крови, с разорванным лицом лезет из-под лошади,
солдатик Иванчук, пуля в живот попала, скрутился калачиком, смотрит на меня,
качает  головой  и   воет;   лошадь  с   выпущенными  потрохами  тянется  на
четвереньках,  а головой так и ищет туда и сюда,  а глаза... ну, ей-богу же,
как у человека.  А как дойдет опять до Бондарчука, встанет и стоит: ну, хоть
ты что хочешь делай!  Смешно,  а ведь хоть плачь! Вдруг слышу, Никита: "Ваше
благородие,  ваше благородие,  чи вы спите?"  -  "Тебе чего?"  -  спрашиваю.
"Бондарчук воскрес". Тьфу ты, черт! Я думал, что с ума сойду. Действительно:
и так не знаешь,  куда деваться,  а тут еще такой сюрприз:  Бросился я,  как
был.  А  так,  саженях  в  ста  положили  всех  убитых  рядышком,  смотрю  -
действительно идет Бондарчук;  весь эскадрон уж  выскочил:  все любили его -
пьяница,  а балагур-товарищ. "Ты что ж это, с того света?" - спрашиваю. "Так
точно,  ваше благородие".  На радостях я  и пошутил.  "Ты зачем же,  говорю,
назад пришел?".  А он,  мерзавец,  вытянулся, руку к козырьку, да самым этак
заковыристым голосом:  "Опохмелиться, ваше благородие, пришел: там не дают!"
Ну,  тут уж и я и солдаты прыснули.  Что ж оказалось?! Он, подлец, на случай
атаки  с  собой  в  манерку  водки  взял;  пока  оврагом спускались -  он  и
нализался.  А пьяного только царапни ведь: он сейчас, как мертвый, свалится.
А проснется, встанет как ни в чем не бывало.
     - Ну, что ж, дал, папа, на водку ему? - спросила Зина.
     - Водки-то всем дал... А Бондарчуку, как возвратились на стоянке, после
похода, тысячу рублей ассигнациями дал... только не ему уж, а жене.
     - Доволен был?
     - Надо думать, - ответил отец, вставая и уходя к себе.


     Однажды,   вскоре   после   описанного  рассказа,   Николай   Семенович
почувствовал себя так нехорошо, что должен был слечь в кровать, - слечь и уж
больше не вставать. Походы, раны, ревматизм - сделали свое дело.
     Теперь по  наружному виду это уж был не прежний Николай Семенович.  Без
мундира,  в ночной рубахе, с бессильно опущенною на подушку головой, укрытой
одеялом,  из-под  которого  сквозило исхудавшее тело,  -  Николай  Семенович
глядел таким слабым, беспомощным.
     Эта беспомощность щемила сердце и вызывала невольные слезы.
     Иногда, не выдержав, Тема спешил выйти из комнаты отца, путаясь на ходу
с маленьким девятилетним Сержиком.
     - Чего тебе?!  - выскочив за дверь, спрашивал Тема, всматриваясь сквозь
слезы в Сержика.
     Бледное,  растерянное лицо Сержика смотрело в  лицо Темы,  и дрогнувший
голос делил с ним общее горе:
     - Жалко папу!
     "Жалко папу" -  вот ясная,  отчетливая фраза,  которая болью охватывала
сердца детей, которая, как рычажок, заставляла сбегаться в морщинки их лица,
трогала клапан слез и вызывала жалобный, тихий писк тоски и беспомощности.
     - Тише,  тише,  -  шепотом и жестами останавливал Тема и свои и Сержика
слезы,  и вместе с Сержиком, который судорожно удерживался, толкаясь головой
в брата,  они спешили куда-нибудь поскорее выбраться подальше, где не было б
слышно их слез.
     Однажды,  придя из гимназии, Тема по лицам всех увидел и догадался, что
что-то страшное уж где-то близко.
     Наскоро поев, Тема на носках пошел к кабинету отца.
     Он осторожно нажал дверь и вошел.
     Отец лежал и задумчиво, загадочно смотрел перед собою.
     Тему потянуло к отцу,  ему хотелось подойти, обнять его, высказать, как
он  его  любит,  но  привычка брала  свое,  -  он  не  мог  победить чувства
неловкости,  стеснения и  ограничился тем,  что  осторожно присел у  постели
отца.
     Отец остановил на нем глаза и молча,  ласково смотрел на сына. Он видел
и понимал, что происходило в его душе.
     - Ну, что, Тема, - проговорил он мягким, снисходительным тоном.
     Сын   поднял  голову,   его  глаза  сверкнули  желанием  ответить  отцу
как-нибудь ласково, горячо, но слова не шли на язык.
     "Холодный я", - подумал тоскливо Тема.
     Отец и это понял и, вздохнув, как-то загадочно тепло проговорил:
     - Живи, Тема.
     - Вместе, папа, будем жить.
     - Нет уж... пора мне собираться... - И, помолчав, прибавил: - В дальнюю
дорогу...
     Воцарилось тяжелое,  томительное молчание.  И  отец и  сын  жили каждый
своим. Отец весь погрузился в прошлое. Сын мучился сложным чувством к отцу и
неумением его высказать.
     Глаза отца  смотрели куда-то  вдаль долгим,  каким-то  преобразившимся,
ясным взглядом, полным мысли и чувства всей долгой пережитой жизни.
     Так  глубокой осенью,  когда  солнце давно уже  исчезло в  непроглядном
сером  небе,  когда глаз  повсюду уже  освоился с  однообразным,  оголенным,
унылым видом,  вдруг под  вечер ворвется в  окно  сноп ярко-красных лучей и,
скользя, заиграет на полу, на стенах, тоскливо напомнив о прожитом лете.
     - Жил как мог...  -  тихо,  как бы сам с собой,  заговорил отец.  - Все
позади...  И ты будешь жить...  узнаешь много... а кончишь тем же, - будешь,
как я,  лежать да дожидаться смерти... Тебе труднее будет, жизнь все сложнее
делается.  Что еще вчера хорошо было,  сегодня уж  не годится...  Мы росли в
военном мундире,  и вся наша жизнь в нем сосредоточивалась.  Мы относились к
нему,  как к святыне,  он был наша честь,  наша слава и гордость.  Мы любили
родину, царя... Теперь другие времена... Бывало, я помню, маленьким еще был:
идет генерал,  - дрожишь - бог идет, а теперь идешь, так, писаришка какой-то
прошел. Молокосос натянет плед, задерет голову и смотрит на тебя в свои очки
так,  как будто уж он мир завоевал... Обидно умирать в чужой обстановке... А
впрочем,  общая это  судьба...  И  ты  то  же  самое переживешь,  когда тебя
перестанут понимать,  отыскивая одни прошлые и смешные стороны...  Везде они
есть... Одно, Тема... Если...
     Отец поднялся и уставил холодные глаза в сына.
     - Если ты когда-нибудь пойдешь против царя, я прокляну тебя из гроба...
     Разговор кончился.
     В немом молчании,  с широко раскрытыми глазами сидел Тема, прижавшись к
стенке кровати...
     Начинались новые приступы болезни.  Отец сказал, что желает отдохнуть и
остаться один.
     Вечером умирающему как будто стало легче.  Он  ласково перекрестил всех
детей,  мягко удержал на мгновение руку сына, когда тот по привычке взял его
руку,  чтоб поднести к губам,  тихо сжал, приветливо заглянул сыну в глаза и
проговорил спокойно, точно любуясь:
     - Молодой хозяин.
     Потрясенный непривычной лаской,  Тема зарыдал и,  припав к отцу, осыпал
его лицо горячими, страстными поцелуями.
     В  комнате все  стихло,  и  только  глухо,  тоскливо отдавалось рыдание
сиротевшей семьи.
     Не выдержал и отец... Волна теплой, согретой жизни неудержимо пахнула и
охватила его...  Дрогнуло неподвижное,  спокойное лицо,  и непривычные слезы
тихо закапали на подушку... Когда все успокоились и молча уставились опять в
отца - на преображенном лице его, точно из отворенной двери, горела уже заря
новой,  неведомой жизни.  Спокойный,  немного строгий,  но от глубины сердца
сознательный взгляд точно мерял ту  неизмеримую бездну,  которая открывалась
между ним,  умирающим, и остающимися в живых, между тем светлым, бесконечным
и вечным,  куда он уходил,  и страстным,  бурливым, подвижным и изменчивым -
что оставлял на земле.  Голосом, уже звучавшим на рубеже двух миров, он тихо
прошептал, осеняя всех крестом:
     - Благословляю... живите...
     В половине ночи весь дом поднялся на ноги. Началась агония...
     Тихо  прижавшись к  своим кроваткам,  сидели дети  с  широко раскрытыми
глазами,  в  тоскливом ожидании прочесть на каждом новом появлявшемся лице о
чем-то страшном, ужасном, неотвратимом и неизбежном.
     К рассвету отца не стало.
     Вместо него на возвышении в гостиной,  в массе белого, в блеске свечей,
утопало что-то,  перед чем, недоумевая, замирало все живое, что-то и вечное,
и тленное,  и близкое,  и чужое,  и дорогое, и страшное, вызывая одно только
определенное ощущение,  что общего между этим чем-то и  тем,  кто жил в этой
оболочке,  -  ничего нет.  Тот папа, суровый и строгий, но добрый и честный,
тот живой папа,  с  которым связана была вся жизнь,  который чувствовался во
всем  и  везде,  который проникал во  все  фибры  существования,  -  не  мог
оставаться в этом немом,  неподвижном "чем-то".  Он оторвался от этого, ушел
куда-то  и  вот-вот  опять войдет,  сядет,  закурит свою трубку и,  веселый,
довольный, опять заговорит о походах, товарищах, сражениях...


     Ярко  горят  и  колеблются свечи,  сверкает  катафалк  и  вся  длинная,
нарядная процессия;  жжет солнце,  сквозь духоту и пыль мостовой пробивается
аромат молодой весны,  маня в поле на мягкую,  свежую мураву,  говоря о всех
радостях  жизни,  а  из-под  катафалка безмолвно и  грозно  несется  дыхание
смерти, безжизненно мотается голова, протяжно разносится погребальное пение,
звучит  и  льется торжественный погребальный марш,  то  тоскливо надрывающий
сердце,  то напоминающий о том,  что скоро скроется навсегда в тесной могиле
дорогое и близкое сердцу,  то примиряющий,  говорящий о вечности, о смертном
часе,  неизбежном для каждого пришедшего на землю. А слезы льются, льются по
лицу молодого Карташева; жаль отца, жаль живущих, жаль жизни. Хочется ласки,
любви - любить мать, людей, любить мир со всем его хорошим и дурным, хочется
жизнью своею,  как этим ясным, светлым днем, пронестись по земле и, совершив
определенное, скрыться, исчезнуть, растаять в ясной лазури небес...

1892

4. Н. Некрасов «Мороз Красный нос»

Мороз, Красный нос / Поэмы

Ты опять упрекнула меня,
Что я с музой моей раздружился,
Что заботам текущего дня
И забавам его подчинился.
Для житейских расчетов и чар
Не расстался б я с музой моею,
Но бог весть, не погас ли тот дар,
Что, бывало, дружил меня с нею?
Но не брат еще людям поэт,
И тернист его путь, и непрочен,
Я умел не бояться клевет,
Не был ими я сам озабочен;
Но я знал, чье во мраке ночном
Надрывалося сердце с печали
И на чью они грудь упадали свинцом,
И кому они жизнь отравляли.
И пускай они мимо прошли,
Надо мною ходившие грозы,
Знаю я, чьи молитвы и слезы
Роковую стрелу отвели...
Да и время ушло,- я устал...
Пусть я не был бойцом без упрека,
Но я силы в себе сознавал,
Я во многое верил глубоко,
А теперь — мне пора умирать...
Не затем же пускаться в дорогу,
Чтобы в любящем сердце опять
Пробудить роковую тревогу...

Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю...
Я последнюю песню пою
Для тебя — и тебе посвящаю.
Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем еще безнадежней...

Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли листы
В ночь, как бедная мать умирала...

И дрожит и пестреет окно...
Чу! как крупные градины скачут!
Милый друг, поняла ты давно -
Здесь одни только камни не плачут...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СМЕРТЬ КРЕСТЬЯНИНА

1

Савраска увяз в половине сугроба -
Две пары промерзлых лаптей
Да угол рогожей покрытого гроба
Торчат из убогих дровней.

Старуха в больших рукавицах
Савраску сошла понукать.
Сосульки у ней на ресницах,
С морозу — должно полагать.

2

Привычная дума поэта
Вперед забежать ей спешит:
Как саваном, снегом одета,
Избушка в деревне стоит,

В избушке — теленок в подклети,
Мертвец на скамье у окна;
Шумят его глупые дети,
Тихонько рыдает жена.

Сшивая проворной иголкой
На саван куски полотна,
Как дождь, зарядивший надолго,
Негромко рыдает она.

3

Три тяжкие доли имела судьба,
И первая доля: с рабом повенчаться,
Вторая — быть матерью сына раба,
А третья — до гроба рабу покоряться,
И все эти грозные доли легли
На женщину русской земли.
Века протекали — всЈ к счастью стремилось,
ВсЈ в мире по нескольку раз изменилось,
Одну только бог изменить забывал
Суровую долю крестьянки.
И все мы согласны, что тип измельчал
Красивой и мощной славянки.

Случайная жертва судьбы!
Ты глухо, незримо страдала,
Ты свету кровавой борьбы
И жалоб своих не вверяла,-

Но мне ты их скажешь, мой друг!
Ты с детства со мною знакома.
Ты вся — воплощенный испуг,
Ты вся — вековая истома!
Тот сердца в груди не носил,
Кто слез над тобою не лил!

4

Однако же речь о крестьянке
Затеяли мы, чтоб сказать,
Что тип величавой славянки
Возможно и ныне сыскать.

Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц,-

Их разве слепой не заметит,
А зрячий о них говорит:
"Пройдет — словно солнце осветит!
Посмотрит — рублем подарит!"

Идут они той же дорогой,
Какой весь народ наш идет,
Но грязь обстановки убогой
К ним словно не липнет. Цветет

Красавица, миру на диво,
Румяна, стройна, высока,
Во всякой одежде красива,
Ко всякой работе ловка.

И голод, и холод выносит,
Всегда терпелива, ровна...
Я видывал, как она косит:
Что взмах — то готова копна!

Платок у ней на ухо сбился,
Того гляди косы падут.
Какой-то парнек изловчился
И кверху подбросил их, шут!

Тяжелые русые косы
Упали на смуглую грудь,
Покрыли ей ноженьки босы,
Мешают крестьянке взглянуть.

Она отвела их руками,
На парня сердито глядит.
Лицо величаво, как в раме,
Смущеньем и гневом горит...

По будням не любит безделья.
Зато вам ее не узнать,
Как сгонит улыбка веселья
С лица трудовую печать.

Такого сердечного смеха,
И песни, и пляски такой
За деньги не купишь. "Утеха!" -
Твердят мужики меж собой.

В игре ее конный не словит,
В беде не сробеет — спасет:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!

Красивые, ровные зубы,
Что крупные перлы у ней,
Но строго румяные губы
Хранят их красу от людей -

Она улыбается редко...
Ей некогда лясы точить,
У ней не решится соседка
Ухвата, горшка попросить;

Не жалок ей нищий убогой -
Вольно ж без работы гулять!
Лежит на ней дельности строгой
И внутренней силы печать.

В ней ясно и крепко сознанье,
Что всЈ их спасенье в труде,
И труд ей несет воздаянье:
Семейство не бьется в нужде,

Всегда у них теплая хата,
Хлеб выпечен, вкусен квасок,
Здоровы и сыты ребята,
На праздник есть лишний кусок.

Идет эта баба к обедни
Пред всею семьей впереди:
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди,

Рядком шестилетнего сына
Нарядная матка ведет...
И по сердцу эта картина
Всем любящим русский народ!

5

И ты красотою дивила,
Была и ловка, и сильна,
Но горе тебя иссушило,
Уснувшего Прокла жена!

Горда ты — ты плакать не хочешь,
Крепишься, но холст гробовой
Слезами невольно ты мочишь,
Сшивая проворной иглой.

Слеза за слезой упадает
На быстрые руки твои.
Так колос беззвучно роняет
Созревшие зерна свои...

6

В селе, за четыре версты,
У церкви, где ветер шатает
Побитые бурей кресты,
Местечко старик выбирает;

Устал он, работа трудна,
Тут тоже сноровка нужна -

Чтоб крест было видно с дороги,
Чтоб солнце играло кругом.
В снегу до колен его ноги,
В руках его заступ и лом,

Вся в инее шапка большая,
Усы, борода в серебре.
Недвижно стоит, размышляя,
Старик на высоком бугре.

Решился. Крестом обозначил,
Где будет могилу копать,
Крестом осенился и начал
Лопатою снег разгребать.

Иные приемы тут были,
Кладбище не то, что поля:
Из снегу кресты выходили,
Крестами ложилась земля.

Согнув свою старую спину,
Он долго, прилежно копал,
И желтую мерзлую глину
Тотчас же снежок застилал.

Ворона к нему подлетела,
Потыкала носом, прошлась:
Земля как железо звенела -
Ворона ни с чем убралась...

Могила на славу готова,-
"Не мне б эту яму копать!
(У старого вырвалось слово.)
Не Проклу бы в ней почивать,

Не Проклу!.."Старик оступился,
Из рук его выскользнул лом
И в белую яму скатился,
Старик его вынул с трудом.

Пошел... по дороге шагает...
Нет солнца, луна не взошла...
Как будто весь мир умирает:
Затишье, снежок, полумгла...

7

В овраге, у речки Желтухи,
Старик свою бабу нагнал
И тихо спросил у старухи:
"Хорош ли гробок-то попал?"

Уста ее чуть прошептали
В ответ старику: "Ничего".
Потом они оба молчали,
И дровни так тихо бежали,
Как будто боялись чего...

Деревня еще не открылась,
А близко — мелькает огонь.
Старуха крестом осенилась,
Шарахнулся в сторону конь -

Без шапки, с ногами босыми,
С большим заостренным колом,
Внезапно предстал перед ними
Старинный знакомец Пахом.

Прикрыты рубахою женской,
Звенели вериги на нем;
Постукал дурак деревенской
В морозную землю колом,

Потом помычал сердобольно,
Вздохнул и сказал: "Не беда!
На вас он работал довольно!
И ваша пришла череда!

Мать сыну-то гроб покупала,
Отец ему яму копал,
Жена ему саван сшивала -
Всем разом работу вам дал!.."

Опять помычал — и без цели
В пространство дурак побежал.
Вериги уныло звенели,
И голые икры блестели,
И посох по снегу черкал.

8

У дома оставили крышу,
К соседке свели ночевать
Зазябнувших Машу и Гришу
И стали сынка обряжать.

Медлительно, важно, сурово
Печальное дело велось:
Не сказано лишнего слова,
Наружу не выдано слез.

Уснул, потрудившийся в поте!
Уснул, поработав земле!
Лежит, непричастный заботе,
На белом сосновом столе,

Лежит неподвижный, суровый,
С горящей свечой в головах,
В широкой рубахе холщовой
И в липовых новых лаптях.

Большие, с мозолями, руки,
Подъявшие много труда,
Красивое, чуждое муки
Лицо — и до рук борода...

9

Пока мертвеца обряжали,
Не выдали словом тоски,
И только глядеть избегали
Друг другу в глаза бедняки,

Но вот уже кончено дело,
Нет нужды бороться с тоской,
И что на душе накипело,
Из уст полилося рекой.

Не ветер гудит по ковыли,
Не свадебный поезд гремит -
Родные по Прокле завыли,
По Прокле семья голосит:

"Голубчик ты наш сизокрылый!
Куда ты от нас улетел?
Пригожеством, ростом и силой
Ты ровни в селе не имел.

Родителям был ты советник,
Работничек в поле ты был,
Гостям хлебосол и приветник,
Жену и детей ты любил...

Что ж мало гулял ты по свету?
За что нас покинул, родной?
Одумал ты думушку эту,
Одумал с сырою землей -

Одумал — а нам оставаться
Велел во миру, сиротам,
Не свежей водой умываться,
Слезами горючими нам!

Старуха помрет со кручины,
Не жить и отцу твоему,
Береза в лесу без вершины -
Хозяйка без мужа в дому.

Ее не жалеешь ты, бедной,
Детей не жалеешь... Вставай!
С полоски своей заповедной
По лету сберешь урожай!

Сплесни, ненаглядный, руками,
Сокольим глазком посмотри,
Тряхни шелковыми кудрями,
Сахарны уста раствори!

На радостях мы бы сварили
И меду и браги хмельной,
За стол бы тебя посадили -
Покушай, желанный, родной!

А сами напротив бы стали,
Кормилец, надежа семьи!
Очей бы с тебя не спускали,
Ловили бы речи твои..."

10

На эти рыданья и стоны
Соседи валили гурьбой:
Свечу положив у иконы,
Творили земные поклоны
И шли молчаливо домой.

На смену входили другие,
Но вот уж толпа разбрелась,
Поужинать сели родные -
Капуста да с хлебушком квас.

Старик бесполезной кручине
Собой овладеть не давал:
Подладившись ближе к лучине,
Он лапоть худой ковырял.

Протяжно и громко вздыхая,
Старуха на печку легла,
А Дарья, вдова молодая
Проведать ребяток пошла.

Всю ноченьку, стоя у свечки,
Читал над усопшим дьячок,
И вторил ему из-за печки
Пронзительным свистом сверчок.

11

Сурово метелица выла
И снегом кидала в окно,
Невесело солнце всходило:
В то утро свидетелем было
Печальной картины оно.

Савраска, запряженный в сани,
Понуро стоял у ворот;
Без лишних речей, без рыданий
Покойника вынес народ.

- Ну, трогай, саврасушка! трогай!
Натягивай крепче гужи!
Служил ты хозяину много,
В последний разок послужи!...

В торговом селе Чистополье
Купил он тебя сосунком,
Взрастил он тебя на приволье,
И вышел ты добрым конем.

С хозяином дружно старался,
На зимушку хлеб запасал,
Во стаде ребенку давался,
Травой да мякиной питался,
А тело изрядно держал.

Когда же работы кончались
И сковывал землю мороз,
С хозяином вы отправлялись
С домашнего корма в извоз.

Немало и тут доставалось -
Возил ты тяжелую кладь,
В жестокую бурю случалось,
Измучась, дорогу терять.

Видна на боках твоих впалых
Кнута не одна полоса,
Зато на дворах постоялых
Покушал ты вволю овса.

Слыхал ты в январские ночи
Метели пронзительный вой
И волчьи горящие очи
Видал на опушке лесной;

Продрогнешь, натерпишься страху,
А там — и опять ничего!
Да, видно, хозяин дал маху -
Зима доконала его!..

12

Случилось в глубоком сугробе
Полсуток ему простоять,
Потом то в жару, то в ознобе
Три дня за подводой шагать:

Покойник на срок торопился
До места доставить товар.
Доставил, домой возвратился -
Нет голосу, в теле пожар!

Старуха его окотила
Водой с девяти веретен
И в жаркую баню сводила,
Да нет — не поправился он!

Тогда ворожеек созвали -
И поят, и шепчут, и трут -
ВсЈ худо! Его продевали
Три раза сквозь потный хомут,

Спускали родимого в пролубь,
Под куричий клали насест...
Всему покорялся, как голубь,-
А плохо — и пьет и не ест!

Еще положить под медведя,
Чтоб тот ему кости размял,
Ходебщик сергачевский Федя -
Случившийся тут — предлагал.

Но Дарья, хозяйка больного,
Прогнала советчика прочь:
Испробовать средства иного
Задумала баба: и в ночь

Пошла в монастырь отдаленный
(Верстах в тридцати от села),
Где в некой иконе явленной
Целебная сила была.

Пошла, воротилась с иконой -
Больной уж безгласен лежал,
Одетый как в гроб, причащенный,
Увидел жену, простонал
И умер...

13

... Саврасушка, трогай,
Натягивай крепче гужи!
Служил ты хозяину много,
В последний разок послужи!

Чу! два похоронных удара!
Попы ожидают — иди!..
Убитая, скорбная пара,
Шли мать и отец впереди.

Ребята с покойником оба
Сидели, не смея рыдать,
И, правя савраской, у гроба
С вожжами их бедная мать

Шагала... Глаза ее впали,
И был не белей ее щек
Надетый на ней в знак печали
Из белой холстины платок.

За Дарьей — соседей, соседок
Плелась негустая толпа,
Толкуя, что Прокловых деток
Теперь незавидна судьба,

Что Дарье работы прибудет,
Что ждут ее черные дни.
"Жалеть ее некому будет",-
Согласно решили они...

14

Как водится, в яму спустили,
Засыпали Прокла землей;
Поплакали, громко повыли,
Семью пожалели, почтили
Покойника щедрой хвалой.

Сам староста, Сидор Иваныч,
Вполголоса бабам подвыл,
И "Мир тебе, Прокл Севастьяныч!-
Сказал,- благодушен ты был,

Жил честно, а главное: в сроки -
Уж как тебя бог выручал -
Платил господину оброки
И подать царю представлял!"

Истратив запас красноречья,
Почтенный мужик покряхтел:
"Да, вон она, жизнь человечья!"-
Прибавил — и шапку надел.

"Свалился... а то-то был в силе!..
Свалился... не минуть и нам!.."
Еще покрестились могиле
И с богом пошли по домам.

Высокий, седой, сухопарый,
Без шапки, недвижно-немой,
Как памятник, дедушка старый
Стоял на могиле родной!

Потом старина бородатый
Задвигался тихо по ней,
ровняя землицу лопатой
Под вопли старухи своей.

Когда же, оставивши сына,
Он с бабой в деревню входил:
"Как пьяных, шатает кручина!
Гляди-тко!.."- народ говорил.

15

А Дарья домой воротилась -
Прибраться, детей накормить.
Ай-ай! как изба настудилась!
Торопится печь затопить,

Ан глядь — ни полена дровишек!
Задумалась бедная мать:
Покинуть ей жаль ребятишек
Хотелось бы их приласкать,

Да времени нету на ласки.
К соседке свела их вдова.
И тотчас, на том же савраске,
Поехала в лес, по дрова...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

МОРОЗ, КРАСНЫЙ НОС

16

Морозно. Равнины белеют под снегом,
Чернеется лес впереди,
Савраска плетется ни шагом, ни бегом,
Не встретишь души на пути.

Как тихо! В деревне раздавшийся голос
Как будто у самого уха гудет,
О корень древесный запнувшийся полоз
Стучит и визжит, и за сердце скребет.

Кругом — поглядеть нету мочи,
Равнина в алмазах блестит...
У Дарьи слезами наполнились очи -
Должно быть, их солнце слепит...

17

В полях было тихо, но тише
В лесу и как будто светлей.
Чем дале — деревья всЈ выше,
А тени длинней и длинней.

Деревья, и солнце, и тени,
И мертвый, могильный покой...
Но — чу! заунывные пени,
Глухой, сокрушительный вой!

Осилило Дарьюшку горе,
И лес безучастно внимал,
Как стоны лились на просторе
И голос рвался и дрожал,

И солнце, кругло и бездушно,
Как желтое око совы,
Глядело с небес равнодушно
На тяжкие муки вдовы.

И много ли струн оборвалось
У бедной крестьянской души,
Навеки сокрыто осталось
В лесной нелюдимой глуши.

Великое горе вдовицы
И матери малых сирот
Подслушали вольные птицы,
Но выдать не смели в народ...

18

Не псарь по дубровушке трубит,
Гогочет, сорви-голова,-
Наплакавшись, колет и рубит
Дрова молодая вдова.

Срубивши, на дровни бросает -
Наполнить бы ей поскорей,
И вряд ли сама замечает,
Что слезы всЈ льют из очей:

Иная с ресницы сорвется
И на снег с размаху падет -
До самой земли доберется,
Глубокую ямку прожжет;

Другую на дерево кинет,
На плашку,- и смотришь, она
Жемчужиной крупной застынет -
Бела и кругла и плотна.

А та на глазу поблистает,
Стрелой по щеке побежит,
И солнышко в ней поиграет...
Управиться Дарья спешит,

Знай рубит,- не чувствуя стужи,
Не слышит, что ноги знобит,
И, полная мыслью о муже,
Зовет его, с ним говорит...

19

.........................
.........................
"Голубчик! красавицу нашу
Весной в хороводе опять
Подхватят подруженьки Машу
И станут на ручках качать!

Станут качать,
Кверху бросать,
Маковкой звать,
Мак отряхать!

Вся раскраснеется наша
Маковым цветиком Маша
С синими глазками, с русой косой!

Ножками бить и смеяться
Будет... а мы то с тобой,
Мы на нее любоваться
Будем, желанный ты мой!..

20

Умер, не дожил ты веку,
Умер и в землю зарыт!

Любо весной человеку!
Солнышко ярко горит.
Солнышко всЈ оживило,
Божьи открылись красы,
Поле сохи запросило,
Травушки просят косы,

Рано я, горькая, встала,
Дома не ела, с собой не брала,
До ночи пашню пахала,
Ночью я косу клепала,
Утром косить я пошла...

Крепче вы, ноженьки, стойте!
Белые руки, не нойте!
Надо одной поспевать!

В поле одной-то надсадно,
В поле одной неповадно
Стану я милого звать!

Ладно ли пашню вспахала?
Выди, родимый, взгляни!
Сухо ли сено убрала?
Прямо ли стоги сметала?..
Я на граблях отдыхала
Все сенокосные дни!

Некому бабью работу поправить!
Некому бабу на разум поставить...

21

Стала скотинушка в лес убираться,
Стала рожь-матушка в колос метаться,
Бог нам послал урожай!
Нынче солома по грудь человеку,
Бог нам послал урожай!
Да не продлил тебе веку,-
Хочешь не хочешь, одна поспевай!..
Овод жужжит и кусает,
Смертная жажда томит,
Солнышко серп нагревает,
Солнышко очи слепит,
Жжет оно голову, плечи,
Ноженьки, рученьки жжет,
Изо ржи, словно из печи,
Тоже теплом обдает,
Спинушка ноет с натуги,
Руки и ноги болят,
Красные, желтые круги
Перед очами стоят...
Жни-дожинай поскорее,
Видишь — зерно потекло...

Вместе бы дело спорее,
Вместе повадней бы шло...

22

Сон мой был в руку, родная!
Сон перед Спасовым днем.
В поле заснула одна я
После полудня, с серпом,
Вижу — меня оступает
Сила — несметная рать, -
Грозно руками махает,
Грозно очами сверкает.
Думала я убежать,
Да не послушались ноги.
Стала просить я помоги,
Стала я громко кричать.

Слышу, земля задрожала -
Первая мать прибежала,
Травушки рвутся, шумят -
Детки к родимой спешат.
Шибко без ветру не машет
Мельница в поле крылом:
Братец идет да приляжет,
Свекор плетется шажком.
Все прибрели, прибежали,
Только дружка одного
Очи мои не видали...
Стала я кликать его:
"Видишь — меня оступает
Сила — несметная рать, -
Грозно руками махает,
Грозно очами сверкает:
Что не идешь выручать?.."
Тут я кругом огляделась -
Господи! Что куда делось?
Что это было со мной?..
Рати тут нет никакой!
Это не люди лихие,
Не бусурманская рать -
Это колосья ржаные,
Спелым зерном налитые,
Вышли со мной воевать!

Машут, шумят, наступают,
Руки, лицо щекотят,
Сами солому под серп нагибают -
Больше стоять не хотят!

Жать принялась я проворно,
Жну, а на шею мою
Сыплются крупные зерна -
Словно под градом стою!

Вытечет, вытечет за ночь
Вся наша матушка-рожь...
Где же ты, Прокл Севастьяныч?
Что пособлять не идешь?..

Сон мой был в руку, родная!
Жать теперь буду одна я.

Стану без милого жать,
Снопики крепко вязать,
В снопики слезы ронять!
Слезы мои не жемчужны,
Слезы мои горюшки-вдовы,
Что же вы господу нужны,
Чем ему дороги вы?..

23

"Долги вы, зимние ноченьки,
Скучно без милого спать,
Лишь бы не плакали оченьки,
Стану полотно я ткать.

Много натку я полотен,
Тонких добротных новин,
Вырастет крепок и плотен,
Вырастет ласковый сын.

Будет по нашему месту
Он хоть куда женихом,
Высватать парню невесту
Сватов надежных пошлем...

Кудри сама расчесала я Грише,
Кровь с молоком наш сынок-первенец,
Кровь с молоком и невеста... Иди же!
Благослови молодых под венец!..

Этого дня мы как праздника ждали,
Помнишь, как начал Гришуха ходить,
Целую ноченьку мы толковали,
Как его будем женить,
Стала на свадьбу копить понемногу...
Вот — дождались, слава богу!

Чу, бубенцы говорят!
Поезд вернулся назад,
Выди навстречу проворно -
Пава-невеста, соколик-жених! -
Сыпь на них хлебные зерна,
Хмелем осыпь молодых!.."

24

"Стадо у лесу у темного бродит,
Лыки в лесу пастушенко дерет,
Из лесу серый волчище выходит.
Чью он овцу унесет?

Черная туча, густая-густая,
Прямо над нашей деревней висит,
Прыснет из тучи стрела громовая,
В чей она дом сноровит?

Вести недобрые ходят в народе,
Парням недолго гулять на свободе,
Скоро — рекрутский набор!

Наш-то молодчик в семье одиночка,
Всех у нас деток Гришуха да дочка.
Да голова у нас вор -
Скажет: мирской приговор!

Сгибнет ни за что ни про что детина,
Встань, заступись за родимого сына!

Нет, не заступишься ты!...
Белые руки твои опустились,
Ясные очи навеки закрылись...
Горькие мы сироты!...

25

Я ль не молила царицу небесную?
Я ли ленива была?
Ночью одна по икону чудесную
Я не сробела — пошла,

Ветер шумит, наметает сугробы.
Месяца нет — хоть бы луч!
На небо глянешь — какие-то гробы,
Цепи да гири выходят из туч...

Я ли о нем не старалась?
Я ли жалела чего?
Я ему молвить боялась,
Как я любила его!

Звездочки будут у ночи,
Будет ли нам-то светлей?...
Заяц спрыгнул из-под кочи,
Заянька, стой! не посмей
Перебежать мне дорогу!

В лес укатил, слава богу...
К полночи стало страшней, -
Слышу, нечистая сила
Залотошила, завыла,
Заголосила в лесу.

Что мне до силы нечистой?
Чур меня! Деве пречистой
Я приношенье несу!

Слышу я конское ржанье,
Слышу волков завыванье,
Слышу погоню за мной, -

Зверь на меня не кидайся!
Лих человек не касайся,
Дорог наш грош трудовой!

-----------

Лето он жил работаючи,
Зиму не видел детей,
Ночи о нем помышляючи,
Я не смыкала очей.

Едет он, зябнет... а я-то, печальная,
Из волокнистого льну,
Словно дорога его чужедальная,
Долгую нитку тяну.

Веретено мое прыгает, вертится,
В пол ударяется.
Проклушка пеш идет, в рытвине крестится,
К возу на горочке сам припрягается.

Лето за летом, зима за зимой,
Этак-то мы раздобылись казной!

Милостив буди к крестьянину бедному,
Господи! всЈ отдаем,
Что по копейки, по грошику медному
Мы сколотили трудом!..

26

Вся ты, тропинка лесная!
Кончился лес.
К утру звезда золотая
С божьих небес
Вдруг сорвалась — и упала,
Дунул господь на нее,
Дрогнуло сердце мое:
Думала я, вспоминала -
Что было в мыслях тогда,
Как покатилась звезда?
Вспомнила! ноженьки стали,
Силюсь идти, а нейду!
Думала я, что едва ли
Прокла в живых я найду...

Нет! не попустит царица небесная!
Даст исцеленье икона чудесная!

Я осенилась крестом
И побежала бегом...

Сила-то в нем богатырская,
Милостив бог, не умрет...
Вот и стена монастырская!
Тень уж моя головой достает
До монастырских ворот.

Я поклонилася земным поклоном,
Стала на ноженьки, глядь -
Ворон сидит на кресте золоченом,
Дрогнуло сердце опять!

27

Долго меня продержали -
Схимницу сестры в тот день погребали.

Утреня шла,
Тихо по церкви ходили монашины,
В черные рясы наряжены,
Только покойница в белом была:

Спит — молодая, спокойная,
Знает, что будет в раю.
Поцеловала и я, недостойная,
Белую ручку твою!

В личико долго глядела я:
Всех ты моложе, нарядней, милей,
Ты меж сестер словно горлинка белая
Промежду сизых, простых голубей.

В ручках чернеются четки,
Писаный венчик на лбу.
Черный покров на гробу -
Этак-то ангелы кротки!

Молви, касатка моя,
Богу святыми устами,
Чтоб не осталася я
Горькой вдовой с сиротами!

Гроб на руках до могилы снесли,
С пеньем и плачем ее погребли.

28

Двинулась с миром икона святая,
Сестры запели, ее провожая,
Все приложилися к ней.

Много владычице было почету:
Старый и малый бросали работу,
Из деревень шли за ней.

К ней выносили больных и убогих...
Знаю, владычица! знаю: у многих
Ты осушила слезу...

Только ты милости к нам не явила!
.................
.................

Господи! сколько я дров нарубила!
Не увезешь на возу..."

29

Окончив привычное дело,
На дровни поклала дрова,
За вожжи взялась и хотела
Пуститься в дорогу вдова.

Да вновь пораздумалась, стоя,
Топор машинально взяла
И, тихо, прерывисто воя,
К высокой сосне подошла.

Едва ее ноги держали,
Душа истомилась тоской,
Настало затишье печали -
Невольный и страшный покой!

Стоит под сосной чуть живая,
Без думы, без стона, без слез.
В лесу тишина гробовая -
День светел, крепчает мороз.

30

Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи -
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.

Глядит — хорошо ли метели
Лесные тропы занесли,
И нет ли где трещины, щели,
И нет ли где голой земли?

Пушисты ли сосен вершины,
Красив ли узор на дубах?
И крепко ли скованы льдины
В великих и малых водах?

Идет — по деревьям шагает,
Трещит по замерзлой воде,
И яркое солнце играет
В косматой его бороде.

Дорога везде чародею,
Чу! ближе подходит, седой.
И вдруг очутился над нею,
Над самой ее головой!

Забравшись на сосну большую,
По веточкам палицей бьет
И сам про себя удалую,
Хвастливую песню поет:

31

"Вглядись, молодица, смелее,
Каков воевода Мороз!
Навряд тебе парня сильнее
И краше видать привелось?

Метели, снега и туманы
Покорны морозу всегда,
Пойду на моря-окияны -
Построю дворцы изо льда.

Задумаю — реки большие
Надолго упрячу под гнет,
Построю мосты ледяные,
Каких не построит народ.

Где быстрые, шумные воды
Недавно свободно текли, -
Сегодня прошли пешеходы,
Обозы с товаром прошли.

Люблю я в глубоких могилах
Покойников в иней рядить,
И кровь вымораживать в жилах,
И мозг в голове леденить.

На горе недоброму вору,
На страх седоку и коню,
Люблю я в вечернюю пору
Затеять в лесу трескотню.

Бабенки, пеняя на леших,
Домой удирают скорей.
А пьяных, и конных, и пеших
Дурачить еще веселей.

Без мелу всю выбелю рожу,
А нос запылает огнем,
И бороду так приморожу
К вожжам — хоть руби топором!

Богат я, казны не считаю,
А всЈ не скудеет добро;
Я царство мое убираю
В алмазы, жемчуг, серебро.

Войди в мое царство со мною
И будь ты царицею в нем!
Поцарствуем славно зимою,
А летом глубоко уснем.

Войди! приголублю, согрею,
Дворец отведу голубой..."
И стал воевода над нею
Махать ледяной булавой.

32

"Тепло ли тебе, молодица?" -
С высокой сосны ей кричит.
"Тепло!" — отвечает вдовица,
Сама холодеет, дрожит.

Морозко спустился пониже,
Опять помахал булавой
И шепчет ей ласковей, тише:
"Тепло ли?..." — "Тепло, золотой!"

Тепло — а сама коченеет.
Морозко коснулся ее:
В лицо ей дыханием веет
И иглы колючие сеет
С седой бороды на нее.

И вот перед ней опустился!
"Тепло ли?"- промолвил опять
И в Проклушку вдруг обратился,
И стал он ее целовать.

В уста ее, в очи и плечи
Седой чародей целовал
И те же ей сладкие речи,
Что милый о свадьбе, шептал.

И так-то ли любо ей было
Внимать его сладким речам,
Что Дарьюшка очи закрыла,
Топор уронила к ногам,

Улыбка у горькой вдовицы
Играет на бледных губах,
Пушисты и белы ресницы,
Морозные иглы в бровях...

33

В сверкающий иней одета,
Стоит, холодеет она,
И снится ей жаркое лето -
Не вся еще рожь свезена.

Но сжата,- полегче им стало!
Возили снопы мужики,
А Дарья картофель копала
С соседних полос у реки.

Свекровь ее тут же, старушка,
Трудилась; на полном мешке
Красивая Маша, резвушка,
Сидела с морковкой в руке.

Телега, скрыпя, подъезжает -
Савраска глядит на своих,
И Проклушка крупно шагает
За возом снопов золотых.

"Бог помочь! А где же Гришуха?"-
Отец мимоходом сказал.
"В горохах",- сказала старуха.
"Гришуха!"- отец закричал,

На небо взглянул. "Чай, не рано?
Испить бы..."- Хозяйка встает
И Проклу из белого жбана
Напиться кваску подает.

Гришуха меж тем отозвался:
Горохом опутан кругом,
Проворный мальчуга казался
Бегущим зеленым кустом.

"Бежит!.. у!.. бежит, постреленок,
Горит под ногами трава!"-
Гришуха черен, как галчонок,
Бела лишь одна голова.

Крича, подбегает вприсядку
(На шее горох хомутом).
Попотчевал бабушку, матку,
Сестренку — вертится вьюном!

От матери молодцу ласка,
Отец мальчугана щипнул;
Меж тем не дремал и савраска:
Он шею тянул да тянул,

Добрался,- оскаливши зубы,
Горох аппетитно жует
И в мягкие добрые губы
Гришухино ухо берет...

34

Машутка отцу закричала:
"Возьми меня, тятька, с собой!"-
Спрыгнула с мешка — и упала,
Отец ее поднял. "Не вой!

Убилась — неважное дело!..
Девчонок ненадобно мне,
Еще вот такого пострела
Рожай мне, хозяйка, к весне!

Смотри же!.." Жена застыдилась:
"Довольно с тебя одного!"
(А знала, под сердцем уж билось
Дитя...) "Ну! Машук, ничего!"

И Проклушка, став на телегу,
Машутку с собой посадил.
Вскочил и Гришуха с разбегу,
И с грохотом воз покатил.

Воробушков стая слетела
С снопов, над телегой взвилась.
И Дарьюшка долго смотрела,
От солнца рукой заслонясь,

Как дети с отцом приближались
К дымящейся риге своей,
И ей из снопов улыбались
Румяные лица детей...

Чу, песня! знакомые звуки!
Хорош голосок у певца...
Последние признаки муки
У Дарьи исчезли с лица,

Душой улетая за песней,
Она отдалась ей вполне...
Нет в мире той песни прелестней,
Которую слышим во сне!

О чем она — бог ее знает!
Я слов уловить не умел,
Но сердце она утоляет,
В ней дольнего счастья предел.

В ней кроткая ласка участья,
Обеты любви без конца...
Улыбка довольства и счастья
У Дарьи не сходит с лица.

35

Какой бы ценой ни досталось
Забвенье крестьянке моей,
Что нужды? Она улыбалась.
Жалеть мы не будем о ней.

Нет глубже, нет слаще покоя,
Какой посылает нам лес,
Недвижно бестрепетно стоя
Под холодом зимних небес.

Нигде так глубоко и вольно
Не дышит усталая грудь,
И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть!

36

Ни звука! Душа умирает
Для скорби, для страсти. Стоишь
И чувствуешь, как покоряет
Ее эта мертвая тишь.

Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,

Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный... Но вот
Послышался шорох случайный -
Вершинами белка идет.

Ком снегу она уронила
На Дарью, прыгнув по сосне.
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне...

(1862-1863)

5. Всеволод Михайлович Гаршин Лягушка-Путешественница

Всеволод Михайлович Гаршин

ЛЯГУШКА-ПУТЕШЕСТВЕННИЦА

Жила-была на свете лягушка-квакушка. Сидела она в болоте, ловила комаров да мошку, весною громко квакала вместе со своими подругами. И весь век она прожила бы благополучно — конечно, в том случае, если бы не съел её аист. Но случилось одно происшествие.

Однажды она сидела на сучке высунувшейся из воды коряги и наслаждалась тёплым мелким дождиком.

«Ах, какая сегодня прекрасная мокрая погода! — думала она. — Какое это наслаждение — жить на свете!»

Дождик моросил по её пёстренькой лакированной спинке; капли его подтекали ей под брюшко и за лапки, и это было восхитительно приятно, так приятно, что она чуть-чуть не заквакала, но, к счастью, вспомнила, что была уже осень и что осенью лягушки не квакают, — на это есть весна, — и что, заквакав, она может уронить своё лягушечье достоинство. Поэтому она промолчала и продолжала нежиться.

Вдруг тонкий, свистящий, прерывистый звук раздался в воздухе. Есть такая порода уток: когда они летят, то их крылья, рассекая воздух, точно поют, или, лучше сказать, посвистывают. Фью-фыо-фью-фью — раздаётся в воздухе, когда летит высоко над вами стадо таких уток, а их самих даже и не видно, так они высоко летят. На этот раз утки, описав огромный полукруг, спустились и сели как раз в то самое болото, где жила лягушка.

— Кря, кря! — сказала одна из них, — Лететь ещё далеко; надо покушать.

И лягушка сейчас же спряталась. Хотя она и знала, что утки не станут есть её, большую и толстую квакушку, но всё-таки, на всякий случай, она нырнула под корягу. Однако, подумав, она решилась высунуть из воды свою лупоглазую голову: ей было очень интересно узнать, куда летят утки.

— Кря, кря! — сказала другая утка, — уже холодно становится! Скорей на юг! Скорей на юг!

И все утки стали громко крякать в знак одобрения.

— Госпожи утки! — осмелилась сказать лягушка, — что такое юг, на который вы летите? Прошу извинения за беспокойство.

И утки окружили лягушку. Сначала у них явилось желание съесть её, но каждая из них подумала, что лягушка слишком велика и не пролезет в горло. Тогда все они начали кричать, хлопая крыльями:

— Хорошо на юге! Теперь там тепло! Там есть такие славные тёплые болота! Какие там червяки! Хорошо на юге!

Они так кричали, что почти оглушили лягушку. Едва-едва она убедила их замолчать и попросила одну из них, которая казалась ей толще и умнее всех, объяснить ей, что такое юг. И когда та рассказала ей о юге, то лягушка пришла в восторг, но в конце все-таки спросила, потому что была осторожна:

— А много ли там мошек и комаров?

— О! целые тучи! — отвечала утка.

— Ква! — сказала лягушка и тут же обернулась посмотреть, нет ли здесь подруг, которые могли бы услышать её и осудить за кваканье осенью. Она уж никак не могла удержаться, чтобы не квакнуть хоть разик.

— Возьмите меня с собой!

— Это мне удивительно! — воскликнула утка. — Как мы тебя возьмём? У тебя нет крыльев.

— Когда вы летите? — спросила лягушка.

— Скоро, скоро! — закричали все утки. — Кря, кря! кря! кря! Тут холодно! На юг! На юг!

— Позвольте мне подумать только пять минут, — сказала лягушка, — я сейчас вернусь, я наверно придумаю что-нибудь хорошее.

И она шлёпнулась с сучка, на который было снова влезла, в воду, нырнула в тину и совершенно зарылась в ней, чтобы посторонние предметы не мешали ей размышлять. Пять минут прошло, утки совсем было собрались лететь, как вдруг из воды, около сучка, на котором она сидела, показалась её морда, и выражение этой морды было самое сияющее, на какое только способна лягушка.

— Я придумала! Я нашла! — сказала она. — Пусть две из вас возьмут в свои клювы прутик, а я прицеплюсь за него посередине. Вы будете лететь, а я ехать. Нужно только, чтобы вы не крякали, а я не квакала, и все будет превосходно.

Хотя молчать и тащить хоть бы и лёгкую лягушку три тысячи вёрст не бог знает какое удовольствие, но её ум привёл уток в такой восторг, что они единодушно согласились нести её. Решили переменяться каждые два часа, и так как уток было, как говорится в загадке, столько, да ещё столько, да полстолько, да четверть столька, а лягушка была одна, то нести её приходилось не особенно часто. Нашли хороший, прочный прутик, две утки взяли его в клювы, лягушка прицепилась ртом за середину, и все стадо поднялось на воздух. У лягушки захватило дух от страшной высоты, на которую её подняли; кроме того, утки летели неровно и дёргали прутик; бедная квакушка болталась в воздухе, как бумажный паяц, и изо всей мочи стискивала свои челюсти, чтобы не оторваться и не шлёпнуться на землю. Однако она скоро привыкла к своему положению и даже начала осматриваться. Под нею быстро проносились поля, луга, реки и горы, которые ей, впрочем, было очень трудно рассматривать, потому что, вися на прутике, она смотрела назад и немного вверх, но кое-что всё-таки видела и радовалась и гордилась.

«Вот как я превосходно придумала», — думала она про себя.

А утки летели вслед за нёсшей её передней парой, кричали и хвалили её.

— Удивительно умная голова наша лягушка, — говорили они, — даже между утками мало таких найдётся.

Она едва удержалась, чтобы не поблагодарить их, но вспомнив, что, открыв рот, она свалится со страшной высоты, ещё крепче стиснула челюсти и решилась терпеть. Она болталась таким образом целый день: нёсшие её утки переменялись на лету, ловко подхватывая прутик; это было очень страшно: не раз лягушка чуть было не квакала от страха, но нужно было иметь присутствие духа, и она его имела. Вечером вся компания остановилась в каком-то болоте; с зарёю утки с лягушкой снова пустились в путь, но на этот раз путешественница, чтобы лучше видеть, что делается на пути, прицепилась спинкой и головой вперёд, а брюшком назад. Утки летели над сжатыми полями, над пожелтевшими лесами и над деревнями, полными хлеба в скирдах; оттуда доносился людской говор и стук цепов, которыми молотили рожь. Люди смотрели на стаю уток и, замечая в ней что-то странное, показывали на неё руками. И лягушке ужасно захотелось лететь поближе к земле, показать себя и послушать, что об ней говорят. На следующем отдыхе она сказала:

— Нельзя ли нам лететь не так высоко? У меня от высоты кружится голова, и я боюсь свалиться, если мне вдруг сделается дурно.

И добрые утки обещали ей лететь пониже. На следующий день они летели так низко, что слышали голоса:

— Смотрите, смотрите! — кричали дети в одной деревне, — утки лягушку несут!

Лягушка услышала это, и у неё прыгало сердце.

— Смотрите, смотрите! — кричали в другой деревне взрослые, — вот чудо-то!

«Знают ли они, что это придумала я, а не утки?» — подумала квакушка.

— Смотрите, смотрите! — кричали в третьей деревне. — Экое чудо! И кто это придумал такую хитрую штуку?

Тут лягушка уж не выдержала и, забыв всякую осторожность, закричала изо всей мочи:

— Это я! Я!

И с этим криком она полетела вверх тормашками на землю. Утки громко закричали; одна из них хотела подхватить бедную спутницу на лету, но промахнулась. Лягушка, дрыгая всеми четырьмя лапками, быстро падала на землю; но так как утки летели очень быстро, то и она упала не прямо на то место, над которым закричала и где была твёрдая дорога, а гораздо дальше, что было для неё большим счастьем, потому что она бултыхнулась в грязный пруд на краю деревни.

Она скоро вынырнула из воды и тотчас же опять сгоряча закричала во всё горло:

— Это я! Это я придумала!

Но вокруг неё никого не было. Испуганные неожиданным плеском, местные лягушки все попрятались в воду. Когда они начали показываться из неё, то с удивлением смотрели на новую.

И она рассказала им чудную историю о том, как она думала всю жизнь и наконец изобрела новый, необыкновенный способ путешествия на утках; как у неё были свои собственные утки, которые носили её, куда ей было угодно; как она побывала на прекрасном юге, где так хорошо, где такие прекрасные тёплые болота и так много мошек и всяких других съедобных насекомых.

— Я заехала к вам посмотреть, как вы живёте, — сказала она. — Я пробуду у вас до весны, пока не вернутся мои утки, которых я отпустила.

Но утки уж никогда не вернулись. Они думали, что квакушка разбилась о землю, и очень жалели её.

1887

6. Людмила Петрушевская. Приключения утюга и сапога

Приключения

утюга и сапога

СКАЗОЧНАЯ ПОВЕСТЬ

Жил-был утюг.

Он очень стеснялся того, что ходит босой, буквально с голой подошвой, и в конце концов пошел к сапожнику.

Утюг долго думал, заказать ли ему босоножку или лодочку на каблуке, или пусть это будет валенок с калошей.

Но в конце концов сапожник прервал его мечтания и сшил ему сапог как полагается: на гвоздях, голенище гармошкой, каблук ковбойский!

Утюг очень обрадовался да и нырнул в сапог и стал там жить.

Для наблюдений за природой он купил себе подзорную трубу и притом, что его никто не видел, сам утюг прекрасно понимал, куда идти, и ходил взад и вперед для тренировки.

При этом все думали, что вот — идет себе одинокий сапог с подзорной трубой за голенищем, и не особенно обращали на него внимания.

Помаршировав по суше и освоив это дело, утюг решил поплавать.

Он подошел к реке, разулся, заткнул подзорную трубу подальше в сапог, сапог положил для сохранности в крапиву и нырнул!

И тут же оказался в компании рыб и лягушек на самом дне.

Рыбы и лягушки окружили утюг, попробовали его на вкус, и вкус утюга им не подошел.

Тогда они стали играть вокруг утюга в прятки, и одну рыбку так и не нашли, она закопалась под утюг и заснула там.

Утюгу не очень понравилось под водой, и он стал уговаривать рыб и лягушек вытащить его на берег.

Утюга беспокоило, не украли ли его сапог воры и разбойники.

Рыбы посовещались с лягушками и придумали, как им быть.

На закате к реке пришел старичок-рыболов и закинул удочку по своей привычке, и водные жители воспользовались этим. Они изъяли с крючка у дедушки кусок тухлой колбасы, колбасу поделили, а крючок зацепили за ручку утюга — и отступили, беззвучно смеясь.

Старичок был упорный, и к утру, придумав одно техническое приспособление (веревка, палка плюс гнилой пень), он все-таки вытащил из реки тяжелый утюг и неприятно удивился такому улову.

Рыбы просто прыснули со смеху, но беззвучно, так как находились в воде.

Старичок долго и громко удивлялся, и на этом мы его покинем, а вот утюг оказался на берегу, поблагодарил бешено ругающегося рыболова и помчался к своему сапогу.

Он нашел его там, где оставил, в крапиве (утюг точно рассчитал, воры не любят зарослей крапивы), и прежде всего достал из сапога подзорную трубу, а уж потом надел сапог, приладил трубу в голенище и пошел путешествовать дальше.

Он уже освоил сушу и водное пространство, оставалось только научиться летать.

Так что наш утюг купил билет на самолет.

Однако ехать на самолете оказалось таким же скучным делом, как и ехать в трамвае — все сидят, всех трясет, мотор работает,— с той только разницей, что вместо домов и прохожих по сторонам наблюдаются неподвижные облака.

То есть никакого ощущения полета!

Утюг расположился поудобнее, стащил сапог, вынул подзорную трубу и стал смотреть на неподвижные облака, а больше ему делать было нечего.

Тогда утюг надел сапог, сунул в голенище свою верную подзорную трубу, выпил стакан минералки, поднесенный стюардессой, и прыгнул вниз.

“Вот это да,— думал утюг падая,— с такой скоростью я еще никогда не путешествовал!”

И он запел песню туристов “Мы едем, едем, едем”, но буквально на втором “едем” полет закончился, и утюг воткнулся в чью-то грядку с укропом.

Сам утюг ничего не понял, он во все время полета вниз смотрел вверх через свою подзорную трубу и видел только неподвижные облака. У него даже не свистело в ушах, так как утюг падал в компании с сапогом, то есть внутри сапога, а там, как известно, темно, тепло и не дует.

Только снаружи что-то выло.

На самом деле это выл ветер, а утюг думал, что неужели это его встречают с духовым оркестром? Причем оркестр мощно грянул вступление и так на этом и завяз, дудя все одно и то же беспрерывно! Даже было как-то странно.

Но не успел утюгу надоесть этот вступительный вой, как все кончилось, и он оказался буквально в яме.

То есть раньше это была грядка с укропом, пока туда не брякнулся сапог.

В огороде тут же заорали:

— Кто это кидается сапогами?!

Но к яме не подошли на всякий случай, видимо, ожидая падения второго сапога: как известно, сапоги ходят парами.

А утюг сидел в большой яме и смотрел в подзорную трубу наверх, где поверх голенища все так же стояли неподвижные облака.

Хозяева, не дождавшись пришествия второго сапога, вытащили первый сапог из ямы, внимательно осмотрели его, но сапог уже на первый взгляд выглядел больным (от удара частично отвалилась подошва) и в хозяйстве явно не пригодился бы, даже если его припрятать в сарае на случай, если кому-нибудь отпилят ногу (бывают такие случаи, и к ним тоже надо приготовиться), однако тут хозяева не стали ничего запасать и, ругаясь насчет испорченной грядки, швырнули рваный сапог на деревенскую свалку, где, кстати, утюг расположился с большими удобствами: благодаря отвалившейся подметке он мог теперь глядеть не только вверх, на неподвижные облака, но и вперед, в сторону смотровой щели!

Сапожнику ведь надо было бы как раз сделать утюгу сапог-босоножку с круговым обзором, но эта мысль не заехала сапожнику в его несвежую голову, а вот теперь благодаря падению с самолета у утюга было широкое поле зрения!

Итак, поплотнее натянув голенище и приладив подзорную трубу, утюг направился навстречу приключениям.

Однако далеко он не ушел.

Дело в том, что по дороге рваный сапог окончательно запросил каши, то есть открыл пасть, буквально распустившись, как поздний тюльпан, и утюг сам собой выехал через носовую часть сапога на дорогу. Все попытки его снова залезть в трюм сапога и продолжить путешествие потерпели неудачу, утюг остался на дороге голый и босый, и тут его подстерег некий продавец, который сказал: “Мужики!” — и подобрал утюг.

А подзорная труба — запомним! — осталась в голенище брошенного сапога, продавец ее не заметил.

Там мы их и оставим, а вот утюг с помощью продавца оказался в магазине на полке и, чувствуя себя продажной шкурой, стоял в компании других товаров и буквально торговал собой.

На него, скажем откровенно, никто особенно и не обращал внимания, что сильно обижало утюг.

То есть в глубине души утюг знал, что он не собирается продаваться, не то что другие, которые изо всех сил таращатся и подмигивают покупателям. Однако, согласитесь, у каждого есть своя гордость, и, когда тебя не берут, возникают вопросы о смысле жизни.

Продавец же со своей стороны тоже был парень не промах и хотел уже выкинуть утюг, но в последний момент подумал: “А, была не была!” — и сделал утюгу рекламу.

Он написал на бумажке буквально вот что:

“УТЮГ пр-ва фирмы “Симменс и Шуккерт” (Гренландия). 23 операции.

1. Нагревается до белого каления.

2. Долбит таблетки угля активированного.

3. Печет блин.

4. В еле теплом состоянии гладит колготки.

5. Летает через всю кухню (гарантия 40 полетов без капремонта).

6. Жарит цыплят табака в позе верхом.

7. Работает в часах с кукушкой, заменяя собой гирю (кукование до 30 раз в час).

8. Квасит капусту (в виде гнета).

9. Грузило для удочки навеки.

10. Вместо гантели.

11. В горячем виде гладит мытый паркетный пол до высыхания.

12. Вбивает гвоздь в лежачую доску.

13. Вбивает гвоздь в стоячую доску (после тренировок и перевязок).

14. Работает как кипятильник (внимание, в бачок унитаза бросать аккуратно).

15. Грелка для ног (в комплекте с мешком для обертывания пяток).

16. Колет кокос.

17. Сушит грибы.

18. Склеивает рваные стираные пластиковые пакеты (через газету).

19. Успешно давит бананы.

20. Заменяет диск, копье, ядро, молот и кирпич при метании.

21. Заменяет мяч при игре в теннис (продается в комплекте с двумя лопатами).

22. Заменяет мяч при игре в водное поло (отработка ныряния).

23. Облегчает работу водолаза при погружении. (Внимание! Привязывать утюг только к ноге, привязывание к голове дает обратный эффект.)”

Однако утюг никто так и не востребовал, и он стоял в компании с разными интересными сувенирами: с растворимым в воде купальником, с пачкой самовзрывающихся сигарет и с искусственными мухами большого диаметра.

Такая это была лавочка сюрпризов, и честному утюгу здесь делать было нечего.

Торговля шла оживленно, все покупали подарки для знакомых и врагов, весело смеясь; и только про мух спрашивали, зачем они.

Продавец отвечал:

— Это если в гости идете. Для масленок, а кто любит класть в торт с кремом.

Охотней всего брали сигареты угощать друзей, ведь каждому приятно посмотреть на человека, который жадно попросил у тебя сигарету и у которого в зубах она вот-вот взорвется!

Утюг же никто не брал.

Но на всякий товар находится свой любитель, если снизить цену, и так и произошло с утюгом.

Только ему поставили новый ценник, как утюгом заинтересовалась одна бабушка, которая спросила, можно ли этим прибором гладить простыни.

— Это двадцать четвертая операция! — воскликнул продавец, и тут же утюг перекочевал в сумку бабушки. И бабушка понесла его домой легко, как балерина!

Но утюг все обдумал и, стремясь освободиться, так прыгал и топал, что протоптал кошелку и — о счастье! — выпал на дорогу, а бабушка все бежала, пританцовывая, домой, причем поражалась своей легкости.

А утюг помчался к сапожнику — зачем, мы узнаем очень скоро.

Прибежав к сапожнику, утюг первым делом спросил, где сапог.

Сапожник же, качаясь на табуретке, ответил печально:

— Я не сторож сапогу твоему.

Из чего утюг сделал правильный вывод и сказал:

— Ты убил его!

— Нет,— ответил сапожник, корчась на табуретке,— я не знаю, кто его замочил, он пришел ко мне уже на выхлопе. Сказал, пришел на родину подыхать.

— Где он теперь? — спросил утюг.

— Он в тех местах, где нет ни тапок, ни сапог, лишь тени тапок и сапог,— отвечал сапожник, чуть не падая с табуретки.

— Где это?! — завопил утюг.— Говори!

— Там под лавкой в ящике,— еле произнес сапожник и поник головой на стол.

Утюг встал у ящика, где лежали битые туфли, ботинки, сапоги, босоножки и тапочки, и тихо позвал:

— Сапог, а сапог…

Из глубины ящика донесся вздох.

Утюг, обрадовавшись, заорал:

— Сапог! А сапог! Come to me! Валяй сюда, короче!

— I can not,— отвечал сапог еле слышно.

В минуту опасности они говорили по-английски, так как сапог был американским ковбоем.

— Что значит “не в силах”? — воскликнул утюг.

— То,— прошептал утюг на неизвестно каком языке.

— Не верю! — провозгласил утюг, как Станиславский.

— Я погиб,— продолжал сапог.— И не упрафывай меня. No afk. (No ask — без вопросов.— Прим. переводчика).

— В таком случае верни мне мою подзорную трубу! — потребовал утюг.— Погиб, так возвращай.

Тут в ящике все заволновалось, зашелестело, и тени ботинок, кроссовок и шлепанцев стали тесниться, уступая место, пока на поверхности не появилось раскрытое рыло сапога с торчащими окомелками вместо гвоздей.

— Сапог! — радостно сказал утюг.

— Я фапог,— ответил сапог и протянул утюгу его подзорную трубу, явно собираясь опять нырнуть в ящик.

— Погоди. Что ты собираешься делать?

— Я фобираюфь фыграть в яффик,— горько пошутил сапог.

— В ящик ты всегда успеешь сыграть! — завопил утюг и вытащил своего раненого товарища наружу.

— Я не могу вэ фпафтифь (не могу же спастись) один, тут много наф! — сказал сапог.— А фаповник (сапожник) болеет.

— А какой день болеет сапожник? — спросил утюг.

— Федьмой,— отвечал сапог.

Тут утюг понял, что надо делать, быстро побежал в магазин, купил там множество пирожных и принес сапожнику.

Сапожник съел все, запил лекарством из бутылочки и на радостях починил и сапог, и весь народ из ящика. И толпа ботинок, тапочек и туфель с башмаками высыпала на дорогу, распевая боевую песнь “Вернулся я на родину”.

А во главе отряда ехал на открытой платформе, в босоножке, наш утюг, который смотрел вперед в подзорную трубу.

Что же касается друга сапога, то он радостно шагал рядом.

Повернувшись назад и оглядев свою команду, утюг предложил отдохнуть.

Он повел всех своих друзей в ресторан “У старого стакана”, где хозяин, стакан с надтреснутым голосом, держал целый штат молоденьких рюмок-подавальщиц, хрупких до прозрачности, с талией в рюмочку, и тут-то все отдохнули на славу, веселье било через край, каблуки топали, подошвы били чечетку, даже шнурки отвязались.

И только чугунная пепельница на столе одна сгибалась под тяжестью окурков.

Утюг сразу увидел в ней родную душу, участливо спросил, как она дошла до жизни такой, и пепельница, почти не видная из-под окурков, сказала, что пошла сюда работать, чтобы содержать семью, целый письменный прибор с малыми детишками-перышками, с мамой — высохшей чернильницей, никому не нужной, потому что папа, работающий стаканом для карандашей, ушел от них, полюбив шариковую ручку “Паркер”. А она, пепельница, старшая дочь в семье и должна помогать матери.

Утюг также спросил, какого завода вся их семья, и оказалось, что пепельница родилась буквально в том же цеху, что и утюг, и земляки обрадовались и вспомнили огни чугуноплавильных печей и груды чушек, болванок и отливок, бабушек и дедушек.

— Ну, рабочий класс,— сказал утюг,— мы тебя отсюда вытащим!

— Нет,— отвечала пепельница, полная окурков,— любая работа почетна в нашей стране!

— Глупости-то не говори,— ответил утюг. И оказался прав: вся компания после танцев выпила по рюмочке и выкурила по сигарете, и грязные окурки со смехом легли поверх прежних чинариков и бычков, и маленькая пепельница совсем исчезла под своим грузом, но не дрогнула — хотя это уже явно было выше ее сил.

— Когда же ты отдохнешь? — спросил утюг.

— Мы отдохнем,— ответила пепельница, покрытая сажей и пеплом,— мы отдохнем.

— Когда? — повторил свой вопрос утюг.

— Когда вас, посетителей, не будет! – хрустально засмеялась девочка-рюмочка, переходя из рук в руки.

Тут же у утюга и сапога созрел план.

Утюг надел сапог, вышел наружу из ресторана и начал отпугивать поздних гостей, топая на них.

Вскоре к ним присоединился и весь отряд тапок и ботинок.

Так они держали глухую оборону, пока старый стакан не нанял киллеров-убийц, и автоматная очередь прошила темноту улицы.

Утюг немедленно принял удар на себя: вылез из сапога и велел всем залечь, а сам подставился под огонь убийц.

Киллеры, потратив все патроны и видя, что утюг недвижим, решили — дело сделано, и отправились к старому стакану за окончательным расчетом.

Получив, видимо, деньги и сказавши “приберите, он там валяется”, убийцы ушли, но недалеко — утюг набросился на них у выхода и помял им их убийцевские шапочки, причем в сильной степени попортив форму.

Это были профессионалы, коробки с макаронами, и они в сплющенном виде, держась за шапочки, позорно бежали, не разбирая дороги.

А хозяин ресторана, старый стакан, теперь просто не знал, что делать: народ не шел в ресторан!

У входа стоял могучий утюг и отшибал у прохожих всякую охоту заглянуть к старому стакану.

Наконец хозяин вышел к утюгу и спросил:

— Чего тебе надо?

— Отпусти пепельницу в оплаченные отгулы! — резко ответил утюг.

— Девушка сама хотела заработать,— пожал плечами старый стакан.

— Это наше семейное дело,— сказал утюг.

— Она тебе жена? — поинтересовался старый стакан с юмором.

— Она мне лучше, она мне сестренка! — воскликнул утюг.— Троюродная причем!

И пепельница робко вышла.

Теперь, без окурков, она выглядела чистенькой брюнеткой и зябко куталась в меха, ее плечи украшал ершик для мытья бутылок.

— Брось эту дешевку,— проворчал утюг (а он уже был одет в ковбойский сапог),— я куплю тебе все, что надо.

И пепельница впервые оставила свое чугунное равнодушие, тихо засмеялась, поправила растрепавшуюся на ветру прическу, двинулась вслед за утюгом в меховой магазин — и вскоре вышла оттуда счастливая: она выбрала себе сияющую серебристую, как облако, накидку — металлическую мочалку для сковородок, абсолютно новую.

Утюг, увидев ее в таких мехах, потерял голову и стал читать вслух стихи “В густых металлургических лесах” — причем читал он изнутри сапога, и голос его от этого был сильным и гулким.

И они втроем зашли в кабаре, тут играл джаз и стояла украшенная елка — почему-то уже приблизился праздник Рождества. (Вспомним, что совсем недавно цвел укроп — и на тебе! Как жизнь кипит!)

Утюг поднялся на носок и вертелся, как пропеллер, пепельница же привстала на ребро и тоже крутила бедрами.

А вокруг них, переодевшись зайчиками и снежинками, плясал обувной народ — Рождество так Рождество.

И хрупкая пепельница танцевала с утюгом, обутым в сапог, вся извиваясь, мех так и сверкал.

И когда музыканты (махровое полотенце — на гитаре, ботинки — на ударных и солистка — мыльница) исполнили “В лесу родилась елочка”, утюг из глубин сапога сказал:

— Ты моя умная девочка! Моя хорошая!

А пепельница, вся зардевшись, буквально, как если бы она выскочила из печи, сказала:

— Ты клевый сапог!

Сапог же немедленно воскликнул:

— Будь моею!

— Как это, как это,— забормотал утюг в глубинах сапога,— что это, что это? Она все перепутала!

Но сапог, прижимая к щеке пепельницу, уже пел с ней песню “Три года ты мне снилась”.

У него, правда, был довольно жидкий тенор, совсем не тот гулкий бас,

к которому привыкла пепельница.

Но они танцевали на цыпочках, как бы плавая в воздухе.

Утюгу стыдно было показываться перед пепельницей с голой подошвой,

и он перенес измену друга, сидя в глухой засаде внутри сапога-предателя.

Он сильно переживал.

Но затем он выпрыгнул из сапога и сказал своим хриплым басом:

— Сестренка! Я тебе спою!

Он понял, что она должна его полюбить и без этого американского прикида, каким являлся сапог.

А опустевший сапог ничего не видел, он прыгал вокруг пепельницы, называется друг!

Но тут часы пробили двенадцать, и все дружно начали петь “Новый год настает”.

Особенно выделялся в этом хоре уверенный, гулкий, глубокий бас босого утюга — он потерял лучшего друга и любимую девушку, он пел со слезами,— но все окружили бедного певца и водили вокруг него хоровод — все зайчики, снежинки и снегурочки, деды-морозы и медведи, лисички и мышки (вся обувь, короче говоря).

И надежда горела в его ничем не защищенной груди, и новые приключения ждали его за горизонтом.

Праздник догорал.

Утюг стоял в дверях кабаре, с грустью и любовью наблюдая за другом сапогом и землячкой — чугунной пепельницей, которые в обнимку танцевали вальс под чумовые звуки джаза (соло на гитаре — махровое полотенце, соло на тромбоне — водопроводный кран).

Но это длилось недолго, поскольку пепельница была сотрудницей ресторана, и с вальсом было покончено, пора было приступать к трудовым будням. Когда они вернулись в ресторан, хозяин, старый стакан, уже настойчиво побрякивал.

А сапогу, видимо, не терпелось проводить утюг вон отсюда, такие настали времена.

— Прости, друг,— говорил сапог.— Так сошлось. Уйди.

— Давай уйдем вместе,— повторял утюг холодея.

— Так получилось, прощай,— твердил сапог.— Я не могу.

И он даже вынул из голенища подзорную трубу и протянул утюгу.

— Зачем мне это? — печально отвечал утюг.— Без тебя мне ничего не нужно.

И сапог вынужден был поставить подзорную трубу в угол просто так.

— Но это же я ее люблю,— упирался утюг.— Она мне землячка, мы с одного завода. Пепельница-то.

— Прости, друг, но это она так решила,— тупо твердил сапог, притоптывая от неловкости.

— Только ты уж ее не бросай,— тяжело сказал на это утюг.

В ответ сапог поклялся, что будет помогать во всем чугунной пепельнице, устроится на работу здесь, в ресторане, и не кем-нибудь, а урной, чтобы помогать пепельнице, которая, как ни говори, буквально пропадает под тяжестью окурков и огрызков одна, каждый день полную смену!

Утюг тяжело вздохнул, а сапог уже встал и стоял на добровольных началах у стены, и в него (извините) каждый мог бросить и бросал всякую дрянь, и пепельница поневоле в этом участвовала каждые пять минут — поневоле, потому что ее то и дело переполняли дымные, чумазые окурки, еще не вполне остывшие, и сапог подбегал и подставлялся, жалея бедную чугунную подружку.

Сам-то себя он не жалел и тут же испачкался по колено! Не говоря о легких ожогах в ходе этого горячего труда.

Но не об этом речь.

Пепельница, предательница, в процессе работы прижималась ободком к сапогу и сияла!

“Сияй-сияй,— думал утюг,— не то ты скажешь скоро, когда утюг уйдет и перестанет тебя защищать и наступят серые будни, полные нелегкого быта, пьяного звона посуды здесь, в ресторане! Бедная, глупая пепельница,— размышлял утюг, стоя в дверях,— как же ты затоскуешь, а будет поздно!”

— Понял, так случилось,— бормотал сапог, весь в саже.

— Так давайте же уйдем! — воскликнул утюг.— В дальние дали!

— Нет, друг,— возражал сапог,— нет. Так не выгорит. Она сказала, что должна кормить семью, целый чернильный прибор, понял? И братья маленькие еще, перушки еще. Understand — no? (Соображаешь — нет? — искаж. англ.)

Обувь, окружавшая утюг, почувствовала себя неловко и пошла вон, устраиваться в магазин “секонд хэнд”, где надеялась продать себя во вторые руки (на вторые ноги). Только несколько особо преданных пар топталось в отдалении.

Но утюг как прикипел подошвой к полу и достоялся до того, что хозяин, старый стакан, вновь вызвал киллеров.

— Выйдем поговорим теперь,— сказали киллеры, все те же самые коробки с макаронами в сильно помятых убийцевских шапочках.

С этими словами они покинули ресторан.

Утюг не боялся ничего.

Но, чтобы не подвергать опасности жизнь друга сапога и землячки чугунной пепельницы, он воскликнул:

— Айда, обувка!

И к нему тут же подвалили преданные кореша — пара босоножек, две дыроватые галоши и крепкие ребята валенки на подшитом ходу.

Они были готовы на все для своего командира.

Утюг выскользнул в темную ночь и метнулся навстречу киллерам, чтобы навтыкать им по шеям, однако киллеры, как оказалось, сидели в машине, загадочно глядя сквозь прорези своих убийцевских шапок.

Также оказалось, что эти киллеры держали за ошейники два взрывпакета, взрывпакеты же, лысые, злобные, почти без глаз, виляя обрубками хвостов, выглядывали в окна машины и щерились.

Да! Утюгу, видимо, недолго оставалось жить, но он пошел вперед как ни в чем не бывало, только товарищей стал уговаривать идти по своим делам.

Машина тронулась следом. Взрыва все еще не было. Видимо, киллеры решили устроить фейерверк где-то подальше от ресторана.

Первыми свернули в булочную рваные галоши. Босоножки же и валенки все еще не отставали от утюга.

— К вам обращаюсь я, друзья мои,— повторял утюг.— Братья и сестры, сержанты и старшины, валенки и босоножки, валите отсюда подальше.

— Ты че,— сказали валенки,— ты че, шеф?

Босоножки заявили:

— Мы с тобой пойдем на раз. Ты от гибели нас спас.

Утюг же на ходу твердил:

— Я иду на бой, а вот вы можете влипнуть в хорошую историю, ни один сапожник не возьмется оперировать. Так! Слушай мою команду! Все в кусты! Чугун завода “Каслинское литье ООО” выдерживает атомный взрыв! Потом встретимся.

Обувь залегла, а утюг в сопровождении машины с убийцами бороздил ночное шоссе.

И вдруг двери булочной открылись, и из них выскользнули две тени, которые плавно помчались по дороге вслед за автомобилем, обогнали его и поравнялись с утюгом.

Утюг воскликнул:

— Алло, мужики!

— Все в норме, шеф! — ответили две тени.— Это мы, галоши! Мы уговорили двух бубликов на вечернюю прогулку! Везем их кататься! Погляди только!

И они проехались взад-вперед.

Вид калош, вооруженных бубликами, в темноте полностью напоминал вид утюга с ручкой.

— О, бродяги,— довольно сказал утюг.— Закамуфлировались! Теперь разъезжайтесь подальше от меня, будем вводить противника в заблуждение.

Спустя минуту машина киллеров притормозила. Впереди маячило три утюга, а взрывпакетов-то было только два!

— Стой, стрелять буду! — завопили макаронные коробки.— Стой, раз-два!

Но три утюга продолжали следовать по дороге, причем порознь.

Машина остановилась, раздался шум макарон в коробках (убийцы, видно, думали), затем киллеровоз развернулся и уехал.

— Ай да галоши, ай да сукины дети! — крепко выразил свое мнение утюг.

А на шоссе выползли мирные валенки, поверх которых выглядывали притихшие босоножки.

— Ура! — воскликнули они все.

Но из галош раздался недовольный писк: это глупые бублики требовали продолжить катание. Им понравилось ездить!

И вся компания почесала в парк, на качели и карусели, пить кока-колу и есть мороженое.

У утюга, правда, немного болело в груди — там остался влажный след в морщине, пятнышко от дыхания маленькой пепельницы. Пепел окурков стучал в сердце утюга.

“И где ты, сапожище друг, и где ты, пепелюшка?” — чугунно и упорно думал утюг…

Ночь была нежна, в парке гремел фейерверк, там проходил ежегодный праздник братвы (гуляли пистолеты, наганы, кольты и вся дружная семья Калашниковых, а также приехали гости из братских стран, солнцевские курносые обрезы и израильские ребята Узи).

Нечего и говорить, было купано в фонтанах, а на сцене выступали тельняшки, береты и дуэт ботинок братьев Катерпиллеров, вот так. И доктор Мартенс давал уроки внезапных ударов каблуком из положения вперед спиной!

Случайно попавшие на праздник бедные родственники, валенки с калошами, босоножки Секонд Хэнд и глупенькие бублики, смотрели на все эти дела из кустов (подальше от греха). И только утюг, крепкий малый, смело сидел в первом ряду при самой нахальной пальбе.

А затем ночка кончилась, в парке началась уборка, замелькали “скорые” и санавиация, красные кресты выволакивали из-за статуй помятые стволы и отброшенные курки: братва погуляла.

И утюг в сопровождении преданных друзей отправился ранним утром к сапожнику, который не спал ночь по своей привычке.

По дороге, правда, завезли подгулявших пухленьких бубликов к месту жительства, в булочную, и мы о них никогда не забудем, но дальше речь пошла о серьезном.

— Сапожник, сделай мне сапог! — обратился босой утюг к мастеру Фадею, который в этот момент боролся с гвоздем, пытаясь его забить в очередную подметку.

Гвоздь, вместо того чтобы уйти с головой в работу, уклонялся, манкировал служебным долгом, берег шляпку и всячески избегал встреч с молотком — просто-таки вертелся на служебном месте, чтобы только ничего не делать!

Мы знаем таких граждан, о них говорил еще Патрик Кавенах, он говорил, что у этих типов есть средство стать художниками без необходимости создавать при этом произведения: то есть они изворачиваются как могут, чтобы не делать ничего, и их потом объявляют “старик ты гений”. Так что посмотрим, как обернется дело с гвоздем, он еще продырявит многое на своем пути, а пока что дело доехало до того, что сапожник выкинул этот окончательно свихнувшийся гвоздь вон.

Тот, вильнув, звякнул об утюг, не извинился, не снял даже шляпки, а просто тронулся по своим делам, однако утюг остановил его словами:

— Ты меня не теряй, я на тебя выйду.

— Стрелка забита,— промолвил молодой, но вертлявый гвоздь и прилег в ожидании под табуретку.

Стрелка забита — значит “о встрече договорились” на их языке.

Утюг сказал:

— Ты, крутой, стрелка у нас с тобой в ресторане “У старого стакана” вечером. Сейчас расскажу, что ты будешь делать. Даю тебе машину.

— Ну.

— Есть там одна…

— Ну.

Дальнейший их разговор был покрыт мраком тайны.

Затем утюг обратился к сапожнику и растолковал ему, что речь должна идти о новом сапоге на левую ногу, о ковбойском сапоге на каблуке и с острым носиком.

Сапожник как раз проходил трудный период трудоголизма и сразу принялся за дело.

Утюг только немного подождал и к вечеру выехал на дорогу в новой обувке — это была копия его предыдущего (потерянного) друга сапога, но тот был на правую ногу, а этот теперь на левую.

Кроме того, в данном варианте была любопытная деталь — несколько дырочек в носке и по бокам над подошвой (для кругозора, как вы догадались, утюг-то ехал внутри!).

Утюгу было уютно как в танке, если бы не сердечная рана.

Его прежний друг правый сапог (страшно сказать) теперь любил утюгову подругу, маленькую чугунную пепельницу, землячку и почти сестренку. Так что в ресторан “У старого стакана” и направил свою стопу гневный, но сдержанно-холодный утюг.

Его замысел был прост.

Утюг в новом сапоге вошел в ресторан, ударом носка распахнувши дверь, сел за стол и тут же начал давать указания на американском языке (сапог-то у него был опять-таки ковбойский!).

Официантки-рюмочки охотно зазвенели, засияли, приняли у гостя газету и зонтик, и уже через минуту на столик прибыла пепельница.

— Закурим? — сказала бывшая подруга приветливо (она же была на рабочем месте).

— Подождем, — ответил утюг из глубины сапога. — А пока что подайте-ка мне подзорную трубу!

Пепельница покрутилась и унеслась к другим гостям, делать нечего.

А утюгу принесли его бывшую, а ныне беспризорную трубу подзорную, которая все это время, видно, стояла в углу,— она была пыльная и почти ослепшая.

Официантки застеснялись, протерли оба ее глаза, передний и задний, свежими салфетками и преподнесли новому сапогу, т. е. воткнули ему за голенище.

Утюг, сидя внутри сапога, видел теперь все вокруг, и в особенности то, что его старый друг правый сапог стоит у стены весь обкуренный и оплеванный, горько сморщившись в гармошку.

Кроме того, утюг усмотрел, как пепельница, нагрузившись окурками под завязку, подозвала старого друга сапога, он тупо и послушно подошел, подставился, и кокетка с чугунным сердцем свалила ему внутрь весь свой груз, а окурки-то были еще совсем тепленькие и с явной склонностью к поджогам!

Там шел дымок и что-то посверкивало, как будто красные глазки.

Так вот почему у старого сапога такой пыльный, зачумленный вид, и вот откуда сажа, копоть, мелкие шрамы!

Утюг даже готов был выскочить на подмогу, но у него ведь был замысел — и ради этого пришлось терпеть.

А новый сапог, левый, с большим удовольствием оглядывался на новом месте: он впервые был в ресторане.

Кстати, утюг заметил уже по дороге его странное поведение — этот новенький сапог останавливался у каждой водомоины, у любой витрины и охорашивался, глядясь в свое отражение. Затем он пошел в самоволку в лавочку и купил там тюбик рыжей ваксы и пару щеток, одну мягкую и маленькую, а другую лохматую и матерую, и весь этот состав населения ехал теперь в сапоге буквально на голове у утюга, причем большая сапожная щетка оказалась видавшей виды теткой, травила анекдоты и дико хохотала при слове “бутылка” и при слове “вчера”, и, когда вся компания оказалась в ресторане, большая щетка сразу вылезла, вытащила наружу маленькую и тюбик ваксы, уселась за стол, как дама, и сказала:

— Вели раскупорить шампанского бутылку! Фирмы “Табурет моей бабушки”! — И заливисто захохотала.

Потом она что-то вспомнила и сказала:

— Вчера что было!

Но сапог (левый и чистый) ответил на это:

— Пошли попудримся.

И они отправились (утюг поневоле с ними, сидя в сапоге), причем завеялись в дамский туалет, где у зеркала, щебеча, мыли ножки рюмочки-официантки, а в виде дежурной сидела старая подошва.

Утюг даже вспотел от неудобства, увидевши себя в таком месте, но сапог твердо встал перед своим отражением в третью позицию и сказал:

— Сначала задник, потом каблук и голенище!

Тут тетка щетка и племяшка щеточка начистили рыло сапогу, после чего сапог, сильно блестя и пуская зайчики по стенам, пошел к своему столику и по дороге даже задел правый сапог, после чего извинился:

— Я вам не помешал?

И сел и стал смотреть по сторонам как нормальный левый сапог, только то и дело менял угол зрения.

А старый сапог ничего не замечал, он стоял, собравшись в складки, понурый и тусклый, полный окурков, весь в пепле и саже, и утюг видел, что он даже не страдает.

Внезапно левый сапог поднялся как на винте и чеканно подошел к правому с таким вопросиком:

— Разрешите аскнуть, на ваших часах какой номер?

— Прошу прощения? — вяло откликнулся правый сапог.

Левый сапог повторил:

— Сколько на ваших натикало?

— А! У меня нету часов,— поник головой правый.

Тогда левый сапог сказал:

— Не может быть? Это вы, Вася? Господи!

— Почему это? — возразил правый.

— Вася, Вася,— твердил левый сапог,— я вас сразу узнала!

Правый сапог слегка закашлялся: пованивало дымком.

— Я не Вася,— выговорил он.

— А как вас звать? — наивно спросил левый сапог.

— Имени нет, а так кличут Фадеич.

— Неужели? — обрадовался левый.— Фаде… Как?

— Моего сапожника зовут Фадей. А меня Фадеич.

— Очень приятно,— воскликнул левый сапог.— А я Алисия дель Фадео! Будем знакомы!

Правый понурился и что-то пробормотал.

— Что-что? — спросил левый сапог.

— Так,— ответил правый устало.

— Вы много ли путешествовали? — заботливо поинтересовалась Алисия.

— Это когда было! — отозвался сапог вяло.

Тут как ни в чем не бывало подскочила пепельница, сапог привычно подставился, и в него высыпалась кучка еле тепленьких окурков, которые со смехом пускали дым и глядели сонными красными глазенками.

Пепельница затем воскликнула:

— Ммм! Какой у меня муж заботливый! — И бросила тяжелый чугунный взгляд на сапог Алисию дель Фадео.— Ни у кого такого мужа нет!

С этими словами, смеясь, она помчалась работать.

Жизнь вокруг кипела.

А утюг повернул зазевавшуюся Алисию обратно к столику, где сидела вся теплая компания — галоши, босоножки и хорошие ребята — подшитые валенки, а также внезапно пришедший гвоздь по прозвищу Сутулый.

— Пойти позвонить,— сказал утюг.

Гвоздь осмотрелся по сторонам и протянул ему свой радиотелефон со словами:

— Бери мою мобильную трубу.

Утюг громко сказал:

— А! Ты ведь недавно из Арабских Эмиратов! Как же я забыл!

Пепельница на соседнем столе насторожилась.

А утюг уже звонил в “Скорую”:

— Алло! Срочно приезжайте! Тут господам плохо, массовое отравление в ресторане.

Пепельница, звеня и подпрыгивая, уже приблизилась к их столику и заняла свое место посередине.

— Закурим? — обратилась она к гвоздю Сутулому.— Как самолет? Как погода в Эмиратах? Как там с витаминами?

— Отвянь, бибики поочпокаю,— живо ответил гвоздь.

За столом воцарилось уважительное молчание.

— Здравствуй, дерево,— наконец сказала большая щетка и заржала.— Ты че, как этот в кепке?

Пепельница стояла посреди стола как пришитая, во все глаза глядя на Сутулого.

Тут же приехала “скорая”, врач (большая ложка) осмотрел пациента, правый сапог, прописал ему сон и полную очистку организма, посоветовал клюкву по утрам и проветренное помещение. Заодно он по просьбе утюга бегло осмотрел окурки, признал их негодными, и их тут же увезли в больницу, причем Большая Ложка лично выгружал больных из правого сапога на носилки.

Далее произошло следующее событие: сапог Алисия дель и так далее привела к больному сапогу тетку щетку, ее племянницу и тюбик дядю Ваксу.

Сапог Фадеич, понурившись, стоял у стены опустошенный впервые за много дней, но зато грязный и дымный, как мужская золушка.

Тетка щетка для начала чуть не вывернула Фадеича наизнанку, вымела его изнутри, что-что, а работать и отдыхать она умела!

Затем в ход пошла племяшка щетки, и дядя Вакса выделил гуталина сколько надо.

И через пять минут сапог Фадеич стоял ровно и блестел, радостно глядя на свою пепельницу.

Она, правда, тихо разговаривала с Сутулым о чем-то, в то время как все окружили Фадеича.

— Расскажите нам о ваших путешествиях,— просила Фадеича Алисия.— Вообще как вам понравился мир.

Сапог Фадеич собрался с мыслями и тихо сказал:

— Мы с другом моим утюгом летали во Вселенной среди звезд и плавали в океанах.

Сапог Алисия подпрыгнул от удивления (с утюгом внутри это было непросто):

— Как бы я хотела тоже взлететь! В другой раз возьмите меня с собой! Хорошо?

— Хорошо,— сказал Фадеич, глядя мимо нее на пепельницу, которая в этот момент привстала на ребрышко и крутанулась.

— А когда? — спросил сапог Алисия вне себя.

— Тогда,— ответил Фадеич невежливо.

— Полетим сейчас! — воскликнул левый сапог Алисия.

— Я на работе,— грубо возразил Фадеич.

В это время гвоздь Сутулый вел переговоры по радиотелефону, держа в руке пейджер. Пепельница стояла у его локтя.

Слышно было, как она говорит:

— Арнольд, Арнольд!

А он кричит по телефону:

— Ведро мне вернешь, чтобы было как новое!

А она (пепельница):

— Что за ведро? Арнольд, Арнольд!

— Мое ведро, Вольво. Они крыло помяли. Взяли и сразу пинцет, бобик сдох.

А пепельница:

— Какие они! А сколько у вас ведер?

— Еще “мерседес” шестисотый. “Фольксваген” вон новое ведро.

Утюг, сидя в сапоге, все видел и слышал, гвоздь работал на полную мощность.

А припертый к стене сапог Фадеич тут сказал сапогу Алисии:

— Я хочу познакомить вас с моей женой пепельницей.

— Как интересно! — откликнулась Алисия.— Это ведь для меня совершенно новый мир — пепельницы, урны и мусорные ящики! Плевательницы! Помойные ведра! Ушаты! Я ни с кем из них еще никогда не была знакома! У них, наверно, очень важная и нужная работа! Но тяжелая!

— Да,— отвечал машинально Фадеич.— Пепе! Пепе! Иди сюда, познакомься!

— Отвянь,— сказала пепельница, глядя на Сутулого, говорящего по телефону.

— Ненадолго! — воззвал сапог.

— Да провались ты,— тихо откликнулась пепельница.— Извините, это не вам. Вы у нас можете быть гвоздем программы! Я уверена! Спойте!

Гвоздь не надо было долго упрашивать. Он вышел на сцену и исполнил грустную песню “Братва, не забивайте друг друга в стену”.

Махровое полотенце исполнило партию виолончели, а старая подошва работала на ударных.

Что касается пепельницы, то она плясала на подтанцовках позади гвоздя, вместе с новенькими окурками, которые дымили, глупо хихикая, и то и дело свистели и визжали.

А вот сапог Фадеич хлопал буквально в такт и кричал, вытирая слезы:

— Браво, Пепе! Браво! Так держать!

Гвоздь спрыгнул со сцены, и пепельница, не оглядываясь, пошла следом за ним — и все видели, как они мелькнули за стеклянной дверью и сели в машину марки “фольксваген-зебра”, которая тут же отвалила.

Сапог Фадеич остался стоять, глупо разинув рот и вытирая слезы, а Алисия тут же бодро воскликнула:

— Вы знаете, вас ждут за углом! Ваш старый друг. Идите!

— У меня друг? У меня нет друга,— забормотал Фадеич.

— Ваш друг утюг, выходите.

— А! Я ведь его предал, отнял у него любимую девушку… Бросил его… А теперь она меня бросила. Так мне и надо.

— Короче, он вас ждет,— сказала на ходу Алисия и скрылась из ресторана, а там они с утюгом договорились, он выпрыгнул из сапога наружу и приготовился к встрече.

Но Фадеич и не думал уходить. Он все бормотал, стоя посреди ресторана:

— Она его бросила, она меня бросила, но что хуже всего, она ведь уехала и бросила свою мамашу! Свою бедную мать, пустую, сухую чернильницу! И маленьких братьев перушек бросила!

— Фадеич! — услышал он тонкий женский крик с улицы.

На всякий случай сапог вздрогнул и потопал на зов.

Там, за углом, его встретил босой друг утюг.

Они обнялись, и сапог прошептал:

— О, как меня наказала судьба! Я бросил тебя, и я остался один!

— Вы не один один! — сказала Алисия, подходя.— Я тоже одна!

— Два сапога пара,— находчиво сказала тетка щетка и засмеялась.— Да вы как похожи, поглядите на себя! Прямо как муж и жена!

— Так,— сказал утюг,— вы пока идите все к старой чернильнице, а я вас догоню. Поживите там пока.

Вся компания побрела по дороге, то и дело оглядываясь, затем они исчезли, начался рассвет, подул ветер, а утюг стоял и терпеливо ждал.

Миновал день, прошла ночь, и тут вдали послышался тихий звон, как будто по дороге катилось что-то — то ли тарелочка, то ли блюдце…

Оно катилось неровно, временами падало и тихо лежало.

Затем опять раздавался тихий звон.

Утюг поехал навстречу.

— Здравствуй,— сказал он.

— Привет,— вытирая слезы и сопли, произнесла пепельница тихо.

— Куда идем? — спросил утюг и протянул замарашке носовой платок.

— Домой, к маме.

— Ну пошли,— сказал утюг.— А где Сутулый?

— Он меня высадил из машины среди поля… И уехал. Он смеялся.

— Ну бывает, все случается в жизни,— осторожно высказался утюг.

— Как с тобой хорошо,— всхлипнула пепельница.— Ты ведь мне самый родной. С родного предприятия. Помнишь литейку? Детсад помнишь?

— Ты скажи: пойдешь в ресторан работать?

— Ну их,— тихо промолвила пепельница.— Я теперь не замужем, рюмки будут надо мной смеяться, те же окурки начнут приставать…

— Но есть другие рестораны.

— Нет, хватит с меня. Я устала,— длинно вздохнула пепельница.

— Может, к сапогу вернешься?

— Ой, я перед ним виновата. Он-то хороший, меня простит. Но каково будет мне? Потом у него уже есть эта богатая ковбойская американка. Она к нему лучше относится… Я плохая, наверное.

Они помолчали.

— Ну ладно,— произнес утюг.— Куда-то надо идти… Так что пока! Прощай!

— Хочешь, поживи у нас? — быстро предложила пепельница.— Мама так тебя любит. Больше всех.

Утюг ничего не отвечал. Спела песню какая-то пролетевшая мимо спичка.

— Да зачем, построим себе дом отдельно,— наконец сказал утюг.— Хватит скитаться.

—А вот твои друзья как же? — вдруг, совершенно невпопад, спросила пепельница.

— У них будет своя жизнь. Галоши поженятся на бубликах, босоножка сделает предложение босоножке. Валенки пока думают. Они хорошие ребята, честные. Сапоги еще пока не понимают своего счастья, но скоро поймут. Да мы же и не расстаемся!

— Вот скажи, они что, все будут жить в нашем доме? — тревожно спросила пепельница.— Они что, не понимают, что тебе нужен дом, а не коммунальная квартира? Не общага?

Утюг, улыбаясь, молчал. Пепельница подумала и тоже улыбнулась. Потом она повела другой разговор:

— Ты ведь сам знаешь, что если они будут с нами жить, то не смогут приходить к нам в гости! И нам некуда будет ходить! Ты думай о будущем-то! Что за дом без гостей? Родня — это не гости. Подумаешь, мама придет! Это неинтересно! Братья мои прибегут! Разве это то самое, что тебе нужно? А вот друзья приедут после долгой разлуки, это бы было замечательно! Чтобы встречаться и плакать от счастья! Ты ведь у меня самый умный! Ну подумай своей головой! Реши!

— Для этого есть только один способ,— заявил, улыбаясь во весь рот, утюг.

— Какой?

Утюг что-то прошептал ей на ушко.

— Я согласна! — сказала пепельница.— Это была моя мечта! В теплые края!

— Да, на родной завод! На Урал! Посетим литейку!

— Да! Молодец! Хорошо придумал! Обязательно!

— Но,— тут утюг сделал паузу,— но после Арабских Эмиратов, ладно? После Багамских островов, Бомбея, Бутана, Мустанга и Коктебеля, хорошо?

— Да,— прошептала пепельница разгораясь.— Я всю жизнь провела в мыслях о большом путешествии! И ты единственный, кто меня понял… Единственный из всех…

Спичка пролетела обратно и спела “тра-ля-ля!”.

— Какая ты у меня умница,— восхитился утюг.— Я умный, а ты еще лучше! С тобой не соскучишься!

И они пошли на телеграф отбивать маме-чернильнице срочную: “Выезжаем кругосветное свадебное путешествие тчк всм дрзьм првт = утг зпт пплнца”.

7. Ян Ларри. Необыкновенные приключения Карика и Вали. глава 1

- Вот и обед, - ворчливо сказала бабушка, - а ребята где-то собак гоняют. И где они - ума не приложу!.. Никогда не приходят вовремя… Раньше, когда я была маленькой…

- Ах, - сказала мама, - они и не завтракали даже. Голодные, наверно, как волки.

Она подошла к открытому окну, легла на подоконник.

- Кари-и-и-ик! Ва-а-а-аля-я! - закричала мама. - Идите обедать!

- Ну как же, - заворчала бабушка, - так они и спешат. Им, поди, не до обеда теперь. Ты обедать их зовешь, а они, может быть, в затяжные прыжки играют. Им, может, не обед нужен, а "скорая помощь".

- Какие еще затяжные прыжки? Да и зачем им "скорая помощь"?

- Да мало ли что может случиться с непослушными детьми, - сказала бабушка.

Она взяла клубок шерсти, вытащила из кармана фартука вязальные спицы и длинный, недовязанный шерстяной чулок. Спицы засновали в ее руках, вытягивая из клубка толстую шерстяную нитку.

- Ты Валерика знаешь? - спросила бабушка.

- Какого Валерика?

- Да один он у нас во дворе… баловник. Сынок управхоза. Ведь что надумал… Достал где-то большой зонтик, устроил из него парашют и сиганул с балкона пятого этажа, как воздушный десантник.

- Ну и что?

- А ничего особенного. Зацепился штанами за трубу и повис вниз головой. Висит и орет. Вызвали, конечно, "скорую помощь". Врач посмотрел и побежал звать пожарную команду. С полчаса, наверное, висел… Ну, сняли, конечно. А он уж весь синий. Еле дышит. Врач ему и массаж сделал, и укол, а надо бы его ремешком полечить, чтобы не баловался больше. Вот какие они озорные теперь… Когда я была маленькой…

- Ах, - сказала мама, - Карик и Валя не будут прыгать с зонтиком. У нас ведь и зонтика-то нет.

- Ну знаешь, ребята могут придумать что-нибудь и похуже зонтика. Вон в соседнем дворе один безобразник изобрел подводную лодку. Сколотил ее из бочки и опустился в яму с водой. Хорошо еще, что погружение это дворник заметил. Еле откачали озорника. А то недавно еще трое космическую ракету запустили. Одному зубы выбило, а двум другим…

- Нет, нет, - замахала руками мама. - Не надо! И слушать не хочу… Ну что вы, в самом деле, пугаете меня.

И она снова подошла к окну и снова крикнула:

- Карик! Валя! Идите обедать!

- Когда я была маленькой… - начала бабушка. Мама отмахнулась нетерпеливо.

- Да вы уж сколько раз рассказывали об этом. Они не сказали вам, куда собираются пойти? Бабушка сердито пожевала губами.

- Когда я была маленькой, - сказала она, - я всегда говорила, куда иду. А теперь такие дети растут, что хотят, то и делают… Хотят - на Северный полюс едут, а то и на Южный… Или, например, передавали недавно по радио…

- Что, что передавали? - поспешно спросила мама.

- А ничего! Утонул какой-то мальчик! То и передавали.

Мама вздрогнула.

- Ну, - сказала она, - это… это вздор! Карик и Валя не пойдут купаться!

- Не знаю, не знаю, - бабушка покачала головой, - купаются они или не купаются, не скажу, а только давно пора обедать, а их все нет и нет. Где они?

Мама провела ладонью по лицу. Не говоря ни слова, она быстро вышла из столовой.

- Когда я была маленькой… - вздохнула бабушка.

Но что делала бабушка, когда была маленькой, мама так и не узнала: она уже стояла посреди двора и, щуря глаза от солнца, оглядывалась по сторонам.

Посреди двора, на желтой песочной горке, лежал зеленый совочек Вали, рядом валялась выцветшая тюбетейка Карика. И тут же, вытянув все четыре ноги, грелся на солнышке рыжий толстый кот Анюта. Он лениво жмурился и так вытягивал ноги, словно хотел подарить их маме.

- Где же они, Анюта?

Кот сладко зевнул, взглянул на маму одним глазом и перевернулся лениво на спину.

- Ну куда же, куда они делись? - бормотала мама.

Она прошлась по двору, заглянула в прачечную и даже посмотрела в темные окна подвала, где лежали дрова.

Ребят нигде не было.

- Ка-ари-ик! - еще раз крикнула мама.

Никто не отозвался.

- Ва-а-аля! - закричала мама. "Ав-ав-гав-гав-гау-у!" - взвыло где-то совсем рядом.

В боковом подъезде сильно хлопнула дверь. Во двор, волоча за собой гремящую цепь, выскочила большая остромордая собака овчарка.

Жирный кот Анюта одним прыжком взлетел на поленницу дров.

"Тссс! - зашипел он, поднимая лапу. - Прош-ш-шу не ш-ш-шу-уметь!"

Собака гавкнула сердито на Анюту, с разгона взлетела на горку и стала кататься по песку, поднимая густые столбы пыли, потом вскочила, отряхнулась и с громким лаем бросилась на маму.

Мама отскочила в сторону.

- Назад! Нельзя! Пошел прочь! - замахала она руками.

- Джек! Тубо! К ноге! - раздался из подъезда громкий голос.

Во двор вышел, переваливаясь, толстый человек в сандалиях на босую ногу, с дымящейся папиросой в руке. Это был жилец четвертого этажа - фотограф Шмидт.

- Ты это что же, Джек? А? - спросил толстяк строго и погрозил толстым пальцем. Джек виновато вильнул хвостом.

- Экий дурень! - засмеялся фотограф. Притворно зевая, Джек подошел к хозяину, присел и, звеня цепью, старательно почесал задней лапой шею.

- Хорошая погодка сегодня, - приветливо улыбнулся толстяк, обращаясь к маме. - Вы не собираетесь на дачу? Самое время теперь - грибки собирать, рыбу ловить.

Мама взглянула на толстяка, на собаку и недовольно сказала:

- Опять вы ее, товарищ Шмидт, без намордника выпустили. Ведь она же у вас настоящий волк. Так и смотрит, как бы кого цапнуть.

- Это вы про Джека? - удивился толстяк. - Ну что вы! Мой Джек и ребенка не тронет. Он смирный, как голубь. Хотите погладить его?

Мама махнула рукой:

- Ну вот, только и дела у меня, что собак гладить. Дома обед стынет, в комнатах не прибрано, а тут еще ребят дозваться никак не могу… И куда пропали - не понимаю. Ка-а-арик! Ва-а-аля! - снова закричала она.

- А вы приласкайте Джека, попросите его хорошенько. Скажите ему: "Ну-ка, Джек, разыщи поскорее Карика и Валю". Он их мигом найдет.

Шмидт наклонился к собаке, потрепал ее по шее.

- Найдешь, Джек?

Джек тихонько взвизгнул и, неожиданно подпрыгнув, лизнул фотографа в губы.

Толстяк отшатнулся, брезгливо сплюнул и вытер губы рукавом.

Мама засмеялась.

- Напрасно смеетесь, - сказал Шмидт. Кажется, он очень обиделся. - Мой Джек великолепная ищейка. Дайте ему понюхать какую-нибудь вещь Карика или Вали, и он найдет их, где бы они ни были. Это же премированная ищейка. Он идет по следам человека, как паровоз по рельсам. Дайте ему что-нибудь: игрушку ребят, рубашку, тюбетейку - и вы сами увидите, какой он замечательный следопыт.

Мама нерешительно пожала плечами, однако, подумав, наклонилась, подняла с земли зеленый совочек Вали и тюбетейку Карика.

- Ну что ж, - сказала она, - пусть понюхает. Это - вещи моих ребят.

- Прекрасно! - потер руки Шмидт. - Замечательно! Очень хорошо!

Он сунул под нос Джека совочек и тюбетейку.

- Ну-ка, Джек, - скомандовал Шмидт, - покажи, как ты умеешь работать. Ищи, Джек! Ищи, собачка!

Джек взвизгнул, пригнул голову к самой земле и, вытянув хвост, побежал по двору широкими кругами.

За ним бодро мчался фотограф.

Добежав до поленницы дров, Джек остановился и вдруг, подпрыгнув, встал на задние лапы, а передние положил на поленницу. Нос Джека очутился перед мордой кота Анюты.

"Р-р-ра-аз-зо-ор-р-р-ву!" - зарычал Джек. Кот вскочил, изогнулся в дугу и, сверкнув зелеными глазами, зашипел, как змея: "Меня? Ш-ш-ш-али-ш-ш-шь!"

Джек попытался схватить его за хвост. Кот ощерился и закатил Джеку такую оплеуху, что бедный пес завизжал от боли и от досады, но тотчас же оправился и с громким лаем снова кинулся на Анюту. Кот зашипел еще громче, поднял лапу и закричал на своем кошачьем языке: "Пош-ш-ш-шел вон! Заш-ш-ш-ш-шибу!"

- Ну-ну, довольно, Джек, - сказал сердито фотограф. - Не отвлекаться! - И он так сильно натянул поводок, что собака присела на задние лапы. - А теперь ищи!

Сердито тявкнув на кота, Джек побежал дальше. Он обежал весь двор, остановился у водосточной трубы и, шумно втягивая ноздрями воздух, посмотрел на хозяина.

- Понятно! Все понятно, Джек! - кивнул головою фотограф. - Ты хочешь сказать, что они сидели тут и, наверно, играли с Анютой? Прекрасно! Но куда же они пошли отсюда? Ну? Ищи, ищи, собачка!

Джек заюлил, завертелся волчком, поскреб лапами землю под трубой, потом с громким лаем помчался к парадному подъезду.

- Ага, ага, вы видите? - крикнул Шмидт. - Он уже напал на след.

Шаркая сандалиями, фотограф вприпрыжку побежал за собакой.

- Если найдете ребят, пошлите их домой! - крикнула мама и направилась через двор к воротам.

"Наверное, они в соседнем дворе", - подумала она и, уже не обращая внимания на Джека и его хозяина, вышла за ворота дома.

Натягивая с силой цепочку, Джек тащил толстяка по лестнице вверх.

- Тише, тише! - пыхтел толстяк, еле поспевая за собакой.

На площадке пятого этажа Джек на секунду остановился, взглянул на хозяина, потом, отрывисто тявкая, бросился к дверям, обитым клеенкой и войлоком. На дверях висела белая эмалированная дощечка с надписью:

ПРОФЕССОР ИВАН ГЕРМОГЕНОВИЧ ЕНОТОВ

Пониже была приколота записка:

Звонок не действует. Прошу стучать.

Джек с визгом подпрыгивал, царапал когтями клеенчатую обивку двери.

- Тубо, Джек! Тут просят стучать, а не визжать.

Фотограф Шмидт пригладил ладонью прическу, обстоятельно вытер платком потное лицо, потом согнутым пальцем осторожно постучал в дверь. За дверью послышались шаркающие шаги. Щелкнул замок. Дверь приотворилась. В щели показалось лицо с мохнатыми седыми бровями и желто-белой бородой.

- Вы ко мне?

- Простите, профессор, - смущенно сказал фотограф, - я только хотел спросить вас…

Но не успел толстяк договорить, как Джек вырвал из его рук поводок и, чуть не сбив профессора с ног, бросился в квартиру.

- Назад! Джек! Тубо! - закричал Шмидт. А Джек уже громыхал цепью где-то в конце коридора.

- Извините, профессор, Джек так молод… Разрешите войти. Я сейчас же уведу его обратно.

- Да, да… Конечно, - рассеянно сказал профессор, пропуская в квартиру Шмидта, - войдите, пожалуйста! Надеюсь, ваша собака не кусается?

- Очень редко! - успокоил профессора Шмидт. Фотограф переступил порог. Закрыв за собой дверь, он сказал негромко:

- Тысяча извинений! Я на одну минутку… У вас, товарищ профессор, должны быть ребята… Карик и Валя! Из второго этажа…

- Позвольте, позвольте… Карик и Валя? Ну да! Конечно. Прекрасно знаю. Очень славные ребята. Вежливые, любознательные…

- Они у вас?

- Нет! Сегодня их не было у меня.

- Странно! - пробормотал толстяк. - Джек так уверенно шел по следу…

- А может быть, это вчерашний след? - вежливо спросил профессор.

Но Шмидт не успел ответить. В дальней комнате звонко залаял Джек и тотчас же что-то загремело, задребезжало, зазвенело, как будто на пол упал шкаф или стол с посудой. Профессор вздрогнул.

- Да ведь он перебьет все! - закричал он плачущим голосом и, схватив Шмидта за рукав, потащил за собой по темному коридору.

- Сюда! Сюда! - бормотал он, толкая дверь. Как только профессор и фотограф переступили порог комнаты, Джек кинулся хозяину на грудь, взвизгнул и с лаем бросился назад.

Он носился по комнате, волоча за собою цепочку, обнюхивал книжные шкафы, вскакивал на кожаные кресла, вертелся под столом, бестолково бросался из стороны в сторону.

На столе звенели, подпрыгивая, колбы и реторты, качались высокие прозрачные стаканы, дрожали тонкие стеклянные трубочки.

От сильного толчка качнулся, сверкнув на солнце, микроскоп.

Профессор еле успел подхватить его. Но, спасая микроскоп, зацепил рукавом сияющие никелем чашечки каких-то сложных весов.

Чашечки упали, подпрыгнули и со звоном покатились по желтому паркетному полу.

- Что же ты, Джек, - угрюмо сказал фотограф, - оскандалился? Лаешь, а зря. Ну? Где же ребята?..

Джек наклонил голову набок. Насторожив уши, он внимательно смотрел на хозяина, стараясь понять, за что же его ругают.

- Стыдно, Джек, - неодобрительно покачал головой фотограф, - а еще ищейка! С дипломом! За кошками тебе гоняться, а не по следу идти! Ну, пошли домой! Извините великодушно, товарищ профессор, за беспокойство!

Фотограф неловко поклонился и шагнул было к двери. Но тут Джек словно взбесился. Он схватил своего хозяина зубами за брюки и, упираясь лапами в скользкий паркетный пол, потащил к столу.

- Да что с тобой? - удивился толстяк.

Повизгивая, Джек снова принялся бегать вокруг стола, а потом прыгнул на диванчик, который стоял перед открытым окном.

Положив лапы на подоконник, он коротко, отрывисто залаял.

Шмидт рассердился.

- Тубо! К ноге! - закричал он, хватая собаку за ошейник, но Джек упрямо мотнул головой и снова бросился к дивану.

- Ничего не понимаю! - развел руками фотограф.

- Наверное, мышь за диваном! - попробовал догадаться профессор. - А может, корка хлеба завалилась или кость? Я ведь часто и обедаю тут. - Он подошел к дивану, отодвинул его от стены.

Что-то зашуршало и мягко шлепнулось на пол.

- Корка! - сказал профессор. Джек рванулся вперед. Он протиснулся между стеной и отодвинутым диваном, завертел хвостом и, кажется, схватил что-то зубами.

- А ну, что там у тебя? Покажи! - крикнул фотограф.

Джек попятился, мотнул головой, круто повернулся к хозяину и положил к его ногам детскую стоптанную сандалию.

Фотограф растерянно повертел находку в руках.

- Кажется, детская обувь, так сказать…

- Гм… Странно, - сказал профессор, разглядывая сандалию, - очень странно!

Пока они вертели в руках находку, Джек вытащил из-за дивана еще три сандалии: одну такую же и две поменьше.

Ничего не понимая, профессор и толстяк смотрели то друг на друга, то на сандалии. Шмидт постучал согнутым пальцем по твердой подошве одной сандалии и неизвестно для чего сказал:

- Крепкие! Хорошие сандалии!

А Джек между тем вытащил из-за дивана синие трусики, потом еще трусики и, прижав их лапой к полу, негромко тявкнул.

- Это еще что такое? - совсем уже растерялся профессор.

Он нагнулся и протянул к трусикам руку, но Джек, оскалив зубы, так зарычал, что профессор поспешно отдернул руку.

- Какой у него, однако, неприятный характер! - смущенно сказал профессор.

- Да, он у меня не очень вежливый! - согласился фотограф.

Он взял трусики, встряхнул их и, аккуратно сложив, передал профессору.

- Прошу!

Профессор покосился на Джека.

- Нет, нет, не надо, - сказал он, - я и так все вижу… Ну да… ну да… Вот и метки!.. "В" и "К" - Валя и Карик! - И потрогал пальцем белые буквы, вышитые на поясах трусиков.

Толстяк вытер ладонью потное лицо.

- Ванна в квартире есть? - деловито спросил он.

- Нет, - сказал профессор, - ванны нет! Но если вам нужно вымыть руки, то…

- Да нет, - запыхтел толстяк, - вымыться я и дома могу. Я думал, что они разделись и купаются в ванне. Понятно?

- Да, конечно, - кивнул головой профессор. - Впрочем, не совсем понятно.

- Видите ли, - важно сказал фотограф, - если ребята сбросили трусики, - значит, они решили искупаться. Что еще они могут делать без трусов и без сандалий? Ничего не понимаю! - развел руками Шмидт.

Он широко расставил ноги, заложил руки за спину и, опустив голову, долго смотрел на желтые квадратики паркета, потом выпрямился и сказал уверенно:

- Ничего! Мы их найдем! Они здесь, профессор! Они просто прячутся! Будьте уверены! Мой Джек никогда не ошибается.

Профессор и фотограф обошли все комнаты, заглянули на кухню и даже осмотрели чулан.

Джек уныло плелся за ними.

В столовой толстяк открыл дверцы буфета, сунул голову под стол, а в спальне пошарил руками под кроватью. Но ребят в квартире не было.

- Куда же они спрятались? - бормотал фотограф.

- А по-моему, - сказал профессор, - они не приходили сегодня.

- Вы думаете? - задумчиво переспросил Шмидт. - Думаете, что их не было? А ты как думаешь, Джек? Здесь они или нет?

Джек тявкнул.

- Здесь?

Джек тявкнул еще раз.

- Ну так ищи! Ищи, собачка!

Джек сразу повеселел. Он бросился назад и снова привел профессора и Шмидта в кабинет. Тут он опять прыгнул на подоконник и стал громко лаять и визжать, как бы уверяя своего хозяина, что ребята ушли из квартиры через окно.

Шмидт рассердился:

- Да что с тобой сегодня, Джек? Уж не думаешь ли ты, что ребята прыгнули во двор с пятого этажа? Не хочешь ли ты сказать, что они улетели, как мухи или стрекозы?

Профессор быстро повернулся к фотографу, схватил его за руку.

- Что такое? Какие мухи? Нет, вы понимаете, что вы говорите?

Фотограф развел руками и смущенно улыбнулся:

- Да вот мой Джек так думает! Профессор схватился руками за голову.

- Какой ужас! - прошептал он, бледнея, Фотограф взглянул на профессора и пробормотал:

- Что с вами? Вам нехорошо? Выпейте воды! Он шагнул было к столу, на котором стояли графин с водой и стакан, но профессор вдруг закричал так, будто наступил босыми ногами на раскаленное железо.

- Стоп! Стоп! Ни с места!

Испуганный фотограф застыл с поднятой ногой, не смея шевельнуться, и даже перестал дышать.

Профессор стремительно протянул руку к столу, схватил стакан с бесцветной жидкостью, торопливо поднес его к глазам и посмотрел на свет. Потом быстро выхватил из кармана большую лупу с черной костяной ручкой.

- Не двигайтесь! - крикнул он Шмидту. - Пожалуйста, не двигайтесь! И собаку держите покрепче! А лучше возьмите ее на руки! Прошу вас!

Перепуганный толстяк растерянно поглядел на профессора и, не спрашивая его больше ни о чем, сгреб собаку в охапку, крепко прижав ее к животу.

"Кажется, старик с ума спятил!" - подумал он.

- Так и стойте! - крикнул профессор. Держа перед глазами лупу и согнувшись в три погибели, он принялся внимательно осматривать квадратики пола один за другим.

- И мне долго придется стоять, профессор? - робко спросил фотограф, с тревогой следя за странными движениями профессора.

- Ставьте ногу сюда! - крикнул профессор, указывая пальцем на ближайшие квадратики паркета.

Шмидт неловко поставил ногу и так крепко прижал к себе Джека, что тот забился на руках и тихонько взвизгнул.

- Молчи! - прошептал Шмидт, со страхом следя за профессором.

- Теперь - вторую ногу! Ставьте ее сюда! Толстяк безропотно повиновался. Так, шаг за шагом, профессор довел онемевшего от удивления фотографа до дверей.

- А теперь, - сказал профессор, широко распахнув двери, - а теперь уходите, пожалуйста!

Дверь захлопнулась перед носом Шмидта.

Со звоном щелкнул французский замок. Толстяк выпустил из рук Джека и, теряя сандалии, кинулся вниз по лестнице тяжело дыша, поминутно оглядываясь.

Джек с громким лаем мчался за ним.

Так они добежали до отделения милиции.

А к вечеру во двор въехала машина с красными полосами по бортам. Несколько милиционеров выскочили из машины, вызвали дворника, потом поднялись на пятый этаж, где жил профессор Енотов.

Но профессора дома не оказалось.

На дверях его квартиры висела приколотая блестящими кнопками записка:

Не ищите меня. Это бесполезно. Профессор И. Г. Енотов

8. Сельма Лагерлеф Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями

Глава первая

ЛЕСНОЙ ГНОМ

1

В маленькой шведской деревушке Вестменхег жил когда-то мальчик по имени Нильс. С виду — мальчик как мальчик.

А сладу с ним не было никакого.

На уроках он считал ворон и ловил двойки, в лесу разорял птичьи гнезда, гусей во дворе дразнил, кур гонял, в коров бросал камни, а кота дергал за хвост, будто хвост — это веревка от дверного колокольчика.

Так прожил он до двенадцати лет. И тут случилось с ним необыкновенное происшествие.

Вот как было дело.

Однажды в воскресенье отец с матерью собрались на ярмарку в соседнее село. Нильс не мог дождаться, когда они уйдут.

«Шли бы скорее! — думал Нильс, поглядывая на отцовское ружье, которое висело на стене. — Мальчишки от зависти лопнут, когда увидят меня с ружьем».

Но отец будто отгадал его мысли.

— Смотри, из дому ни на шаг! — сказал он. — Открывай учебник и берись за ум. Слышишь?

— Слышу, — ответил Нильс, а про себя подумал: «Так я и стану тратить воскресный день на уроки!»

— Учись, сынок, учись, — сказала мать.

Она даже сама достала с полки учебник, положила на стол и придвинула кресло.

А отец отсчитал десять страниц и строго-настрого приказал:

— Чтобы к нашему возвращению все назубок знал. Сам проверю.

Наконец отец с матерью ушли.

«Им-то хорошо, вон как весело шагают! — тяжело вздохнул Нильс. — А я точно в мышеловку попался с этими уроками!»

Ну что поделаешь! Нильс знал, что с отцом шутки плохи. Он опять вздохнул и уселся за стол. Правда, смотрел он не столько в книгу, сколько в окно. Ведь это было куда интереснее!

По календарю был еще март, но здесь, на юге Швеции, весна уже успела переспорить зиму. В канавах весело бежала вода. На деревьях набухли почки. Буковый лес расправил спои ветви, окоченевшие в зимние холода, и теперь тянулся кверху, как будто хотел достать до голубого весеннего неба.

А под самым окном с важным видом разгуливали куры, прыгали и дрались воробьи, в мутных лужах плескались гуси. Даже коровы, запертые в хлеву, почуяли весну и мычали на все голоса, словно просили: «Вы-ыпусти нас, вы-ыпусти нас!»

Нильсу тоже хотелось и петь, и кричать, и шлепать по лужам, и драться с соседскими мальчишками. Он с досадой отвернулся от окна и уставился в книгу. Но прочел он не много. Буквы стали почему-то прыгать перед глазами, строчки то сливались, то разбегались… Нильс и сам не заметил, как заснул.

Кто знает, может быть, Нильс так и проспал бы весь день, если б его не разбудил какой-то шорох.

Нильс поднял голову и насторожился.

В зеркале, которое висело над столом, отражалась вся комната. Никого, кроме Нильса, в комнате нет… Все как будто на своем месте, все в порядке…

И вдруг Нильс чуть не вскрикнул. Кто-то открыл крышку сундука!

В сундуке мать хранила все свои драгоценности. Там лежали наряды, которые она носила еще в молодости, — широченные юбки из домотканого крестьянского сукна, расшитые цветным бисером лифы; белые как снег накрахмаленные чепцы, серебряные пряжки и цепочки.

Мать никому не позволяла открывать без нее сундук, а Нильса и близко к нему не подпускала. И уж о том, что она могла уйти из дому, не заперев сундука, даже говорить нечего! Не бывало такого случая. Да и сегодня — Нильс отлично это помнил — мать два раза возвращалась с порога, чтобы подергать замок, — хорошо ли защелкнулся?

Кто же открыл сундук?

Может быть, пока Нильс спал, в дом забрался вор и теперь прячется где-нибудь здесь, за дверью или за шкафом?

Нильс затаил дыхание и, не мигая, всматривался в зеркало.

Что это за тень там, в углу сундука? Вот она шевельнулась… Вот поползла по краю… Мышь? Нет, на мышь не похоже…

Нильс прямо глазам не верил. На краю сундука сидел маленький человечек. Он словно сошел с воскресной картинки в календаре. На голове — широкополая шляпа, черный кафтанчик украшен кружевным воротником и манжетами, чулки у колен завязаны пышными бантами, а на красных сафьяновых башмачках поблескивают серебряные пряжки.

«Да ведь это гном! — догадался Нильс. — Самый настоящий гном!»

Мать часто рассказывала Нильсу о гномах. Они живут в лесу. Они умеют говорить и по-человечьи, и по-птичьи, и по-звериному. Они знают о всех кладах, которые хоть сто, хоть тысячу лет назад были зарыты в землю. Захотят гномы — зимой на снегу цветы зацветут, захотят — летом замерзнут реки.

Ну, а бояться гнома нечего. Что плохого может сделать такое крошечное существо!

К тому же гном не обращал на Нильса никакого внимания. Он, кажется, ничего не видел, кроме бархатной безрукавки, расшитой мелким речным жемчугом, что лежала в сундуке на самом верху.

Пока гном любовался затейливым старинным узором, Нильс уже прикидывал, какую бы штуку сыграть с удивительным гостем.

Хорошо бы столкнуть его в сундук и потом захлопнуть крышку. А можно еще вот что…

Не поворачивая головы, Нильс оглядел комнату. В зеркале она вся была перед ним как на ладони. На полках в строгом порядке выстроились кофейник, чайник, миски, кастрюли… У окна — комод, заставленный всякой всячиной… А вот на стене — рядом с отцовским ружьем — сачок для ловли мух. Как раз то, что нужно!

Нильс осторожно соскользнул на пол и сдернул сачок с гвоздя.

Один взмах — и гном забился в сетке, как пойманная стрекоза.

Его широкополая шляпа сбилась на сторону, ноги запутались в полах кафтанчика. Он барахтался на дне сетки и беспомощно размахивал руками. Но чуть только ему удавалось немного приподняться, Нильс встряхивая сачок, и гном опять срывался вниз.

— Послушай, Нильс, — взмолился наконец гном, — отпусти меня па волю! Я дам тебе за это золотую монету, большую, как пуговица на твоей рубашке.

Нильс на минуту задумался.

— Что ж, это, пожалуй, неплохо, — сказал он и перестал раскачивать сачок.

Цепляясь за реденькую ткань, гном ловко полез вверх, Вот он уже ухватился за железный обруч, и над краем сетки показалась его голова…

Тут Нильсу пришло на ум, что он продешевил. Вдобавок к золотой монете ведь можно было потребовать, чтобы гном учил за него уроки. Да мало ли что еще можно придумать! Гном теперь на все согласится! Когда сидишь в сачке, спорить не станешь.

И Нильс снова встряхнул сетку.

Но тут вдруг кто-то отвесил ему такую затрещину, что сетка выпала у него из рук, а сам он кубарем откатился в угол.

2

С минуту Нильс лежал не двигаясь, потом кряхтя и охая, встал.

Гнома уже и след простыл. Сундук был закрыт, а сачок висел на своем месте — рядом с отцовским ружьем.

«Приснилось мне все это, что ли? — подумал Нильс. — Да нет, правая щека горит, словно по ней прошлись утюгом. Это гном так меня огрел! Конечно, отец с матерью не поверят, что гном побывал у нас в гостях. Скажут — все твои выдумки, чтобы уроки не учить. Нет, как ни верти, а надо опять садиться за книгу!»

Нильс сделал два шага и остановился. С комнатой что-то случилось. Стены их маленького домика раздвинулись, потолок ушел высоко вверх, а кресло, на котором Нильс всегда сидел, возвышалось над ним неприступной горой. Чтобы взобраться на него, Нильсу пришлось карабкаться по витай ножке, как по корявому стволу дуба.

Книга по-прежнему лежала на столе, но она была такая огромная, что вверху страницы Нильс не мог разглядеть ни одной буквы. Он улегся животом на книгу и пополз от строчки к строчке, от слова к слову. Он прямо измучился, пока прочел одну фразу.

— Да что же это такое? Так ведь и к завтрашнему дню до конца страницы не доберешься! — воскликнул Нильс и рукавом отер пот со лба.

И вдруг он увидел, что из зеркала на него смотрит крошечный человечек — совсем такой же, как тот гном, который попался к нему в сетку. Только одет по-другому: в кожаных штанах, в жилетке и в клетчатой рубашке с большими пуговицами.

— Эй ты, чего тебе здесь надо? — крикнул Нильс и погрозил человечку кулаком.

Человечек тоже погрозил кулаком Нильсу.

Нильс подбоченился и высунул язык. Человечек тоже подбоченился и тоже показал Нильсу язык.

Нильс топнул ногой. И человечек топнул ногой.

Нильс прыгал, вертелся волчком, размахивал руками, но человечек не отставал от него. Он тоже прыгал, тоже вертелся волчком и размахивал руками.

Тогда Нильс сел на книгу и горько заплакал. Он понял, что гном заколдовал его и что маленький человечек, который смотрел на него из зеркала, — это он сам, Нильс Хольгерсон.

«А может быть, это все-таки сон?» — подумал Нильс.

Он крепко зажмурился, потом — чтобы совсем проснуться — ущипнул себя изо всех сил и, подождав с минуту, снова открыл глаза. Нет, он не спал. И рука, которую он ущипнул, болела по-настоящему.

Нильс подобрался к самому зеркалу и уткнулся в него носом. Да, это он, Нильс.

Только был он теперь не больше воробья.

«Надо найти гнома, — решил Нильс. — Может быть, гном просто пошутил?»

Нильс сполз по ножке кресла на пол и стал обшаривать все углы. Он залез под скамью, под шкаф, — сейчас ему это было нетрудно, — залез даже в мышиную нору, но гнома нигде не было.

Оставалась еще надежда — гном мог спрятаться во дворе.

Нильс выбежал в сени. Где же его башмаки? Они должны стоять возле двери. И сам Нильс, и его отец с матерью, и все крестьяне в Вестменхеге, да и во всех деревнях Швеции, всегда оставляют свои башмаки у порога. Башмаки ведь деревянные. В них ходят только по улице, а дома снимают.

Но как он, такой маленький, справится теперь со своими большими, тяжелыми башмачищами?

И тут Нильс увидел перед дверью пару крохотных башмачков. Сначала он обрадовался, а потом испугался. Если гном заколдовал даже башмаки, — значит, он и не собирается снять заклятие с Нильса!

Нет, нет, надо поскорее найти гнома! Надо просить его, умолять! Никогда, никогда больше Нильс никого не обидит! Он станет самым послушным, самым примерным мальчиком…

Нильс сунул ноги в башмачки и проскользнул в дверь. Хорошо, что она была приоткрыта. Разве смог бы он дотянуться до щеколды и отодвинуть ее!

У крыльца, на старой дубовой доске, переброшенной с одного края лужи на другой, прыгал воробей. Чуть только воробей увидел Нильса, он запрыгал еще быстрее и зачирикал во все свое воробьиное горло. И — удивительное дело! — Нильс его прекрасно понимал.

— Посмотрите-ка на Нильса! — кричал воробей. — Посмотрите-ка на Нильса!

— Кукареку! — весело заорал петух. — Сбросим-ка его в ре-ку!

А куры захлопали крыльями и наперебой закудахтали:

— Так ему и надо! Так ему и надо!

Гуси обступили Нильса со всех сторон и, вытягивая шеи, шипели ему в ухо:

— Хорош-ш! Ну уж хорош! Что, боиш-шься теперь? Боишься?

И они клевали его, щипали, долбили клювами, дергали за руки и за ноги.

Бедному Нильсу пришлось бы совсем плохо, если бы в это время на дворе не появился кот. Заметив кота, куры, гуси и утки сейчас же бросились врассыпную и принялись рыться в земле с таким видом, будто их ничего на свете не интересует, кроме червяков и прошлогодних зерен.

А Нильс обрадовался коту, как родному.

— Милый котик, — сказал он, — ты знаешь все закоулки, все дыры, все норки на нашем дворе. Будь добр, скажи, где мне найти гнома? Он ведь не мог далеко уйти.

Кот ответил не сразу. Он уселся, обвил хвостом передние лапы и посмотрел на мальчика. Это был огромный черный кот, с большим белым пятном на груди. Его гладкая шерстка так и блестела на солнце. Вид у кота был вполне добродушный. Он даже втянул свои когти и зажмурил желтые глаза с узенькой-преузенькой полоской посредине.

— М-р-р, м-р-р! Я, конечно, знаю, где найти гнома, — заговорил кот ласковым голосом. — Но еще неизвестно, скажу я тебе или нет…

— Котик, котик, золотой ротик, ты должен мне помочь! Разве ты не видишь, что гном меня заколдовал?

Кот чуть-чуть приоткрыл глаза. В них вспыхнул зеленый злой огонек, но мурлыкал кот по-прежнему ласково.

— Это за что же я должен тебе помогать? — сказал он. — Может быть, за то, что ты сунул мне в ухо осу? Или за то, что ты подпалил мне шерсть? Или за то, что ты каждый день дергал меня за хвост? А?

— А я и сейчас могу дернуть тебя за хвост! — закричал Нильс. И, забыв о том, что кот раз в двадцать больше, чем он сам, шагнул вперед.

Что тут стало с котом! Глаза у него засверкали, спина выгнулась, шерсть поднялась дыбом, из мягких пушистых лап вылезли острые когти. Нильсу даже показалось, что это какой-то невиданный дикий зверь выскочил из лесной чащи. И все-таки Нильс не отступил. Он сделал еще шаг… Тогда кот одним прыжком опрокинул Нильса и прижал его к земле передними лапами.

— Помогите, помогите! — закричал Нильс изо всех сил. Но голосок у него был теперь не громче, чем у мышонка. Да и некому было его выручать.

Нильс понял, что ему пришел конец, и в ужасе закрыл глаза.

Вдруг кот втянул когти, выпустил Нильса из лап и сказал:

— Ладно, на первый раз хватит. Если бы твоя мать не была такой доброй хозяйкой и не поила меня утром и вечером молоком, тебе пришлось бы худо. Ради нее я оставлю тебя в живых.

С этими словами кот повернулся и будто ни в чем не бывало пошел прочь, тихонько мурлыкая, как полагается доброму домашнему коту.

А Нильс встал, стряхнул с кожаных штанов грязь и поплелся в конец двора. Там он вскарабкался на выступ каменной ограды, уселся, свесив крошечные ноги в крошечных башмачках, и задумался.

Что же будет дальше?! Скоро вернутся отец и мать! Как они удивятся, увидев своего сына! Мать, конечно, заплачет, а отец, может, скажет: так Нильсу и надо!

Потом придут соседи со всей округи, примутся его рассматривать и ахать… А вдруг его кто-нибудь украдет, чтобы показывать зевакам на ярмарке? Вот посмеются над ним мальчишки!.. Ах, какой он несчастный! Какой несчастный! На всем белом свете, наверное, нет человека несчастнее, чем он!

Бедный домик его родителей, прижатый к земле покатой крышей, никогда не казался ему таким большим и красивым, а их тесный дворик — таким просторным.

Где-то над головой Нильса зашумели крылья. Это с юга на север летели дикие гуси.

Они летели высоко в небе, вытянувшись правильным треугольником, но, увидев своих родичей — домашних гусей, — спустились ниже и закричали:

— Летите с нами! Летите с нами! Мы летим на север, в Лапландию! В Лапландию!

Домашние гуси заволновались, загоготали, захлопали крыльями, как будто пробовали, могут ли они взлететь. Но старая гусыня — она приходилась бабушкой доброй половине гусей — бегала вокруг них и кричала:

— С ума сош-шли! С ума сош-шли! Не делайте глупостей! Вы же не какие-нибудь бродяги, вы почтенные домашние гуси!

И, задрав голову, она закричала в небо:

— Нам и тут хорошо! Нам и тут хорошо!

Дикие гуси спустились еще ниже, словно высматривая что-то во дворе, и вдруг — все разом — взмыли в небо.

— Га-га-га! Га-га-га! — кричали они. — Разве это гуси? Это какие-то жалкие курицы! Оставайтесь в вашем курятнике!

От злости и обиды у домашних гусей даже глаза сделались красными. Такого оскорбления они еще никогда не слышали.

Только белый молодой гусь, задрав голову кверху, стремительно побежал по лужам.

— Подождите меня! Подождите меня! — кричал он диким гусям. — Я лечу с вами! С вами!

«Да ведь это Мартин, лучший мамин гусь, — подумал Нильс. — Чего доброго, он и в самом деле улетит!»

— Стой, стой! — закричал Нильс и бросился за Мартином.

Нильс едва догнал его. Он подпрыгнул и, обхватив руками длинную гусиную шею, повис на ней всем телом. Но Мартин даже не почувствовал этого, точно Нильса и не было. Он сильно взмахнул крыльями — раз, другой — и, сам того не ожидая, полетел.

Прежде чем Нильс понял, что случилось, они уже были высоко в небе.

Глава вторая

ВЕРХОМ НА ГУСЕ

1

Нильс и сам не знал, как ему удалось перебраться на спину Мартина. Никогда Нильс не думал, что гуси такие скользкие. Обеими руками он вцепился в гусиные перья, весь съежился, вобрал голову в плечи и даже зажмурил глаза.

А вокруг выл и гудел ветер, словно хотел оторвать Нильса от Мартина и сбросить вниз.

— Сейчас упаду, вот сейчас упаду! — шептал Нильс.

Но прошло десять минут, двадцать, а он не падал. Наконец он расхрабрился и чуть-чуть приоткрыл глаза.

Справа и слева мелькали серые крылья диких гусей, над самой головой Нильса, чуть не задевая его, проплывали облака, а далеко-далеко внизу темнела земля.

Она была совсем не похожа на землю. Казалось, что кто-то расстелил под ними огромный клетчатый платок. Каких только клеток тут не было! Одни клетки — черные, другие желтовато-серые, третьи светло-зеленые.

Черные клетки — это только что вспаханная земля, зеленые клетки — осенние всходы, перезимовавшие под снегом, а желтовато-серые квадратики — это прошлогоднее жниво, по которому еще не прошел плуг крестьянина.

Вот клетки по краям темные, а в середине — зеленые. Это сады: деревья там стоят совсем голые, но лужайки уже покрылись первой травой.

А вот коричневые клетки с желтой каймой — это лес: он еще не успел одеться зеленью, а молодые буки на опушке желтеют старыми сухими листьями.

Сначала Нильсу было даже весело разглядывать это разноцветье. Но чем дальше летели гуси, тем тревожнее становилось у него на душе.

«Чего доброго, они и в самом деле занесут меня в Лапландию!» — подумал он.

— Мартин, Мартин! — крикнул он гусю. — Поворачивай домой! Хватит, налетались!

Но Мартин ничего не ответил.

Тогда Нильс изо всей силы пришпорил его своими деревянными башмачками.

Мартин чуть-чуть повернул голову и прошипел:

— Слуш-ш-ай, ты! Сиди смирно, а не то сброш-шу тебя… Пришлось сидеть смирно.

2

Весь день белый гусь Мартин летел вровень со всей стаей, будто он никогда и не был домашним гусем, будто он всю жизнь только и делал, что летал.

«И откуда у него такая прыть?» — удивлялся Нильс.

Но к вечеру Мартин все-таки стал сдавать. Теперь-то всякий бы увидел, что летает он без году один день: то вдруг отстанет, то вырвется вперед, то будто провалится в яму, то словно подскочит вверх.

И дикие гуси увидели это.

— Акка Кебнекайсе! Акка Кебнекайсе! — закричали они.

— Что вам от меня нужно? — спросила гусыня, летевшая впереди всех.

— Белый отстает!

— Он должен знать, что летать быстро легче, чем летать медленно! — крикнула гусыня, даже не обернувшись.

Мартин пытался сильнее и чаще взмахивать крыльями, но усталые крылья отяжелели и тянули его вниз.

— Акка! Акка Кебнекайсе! — опять закричали гуси.

— Что вам нужно? — отозвалась старая гусыня.

— Белый не может лететь так высоко!

— Он должен знать, что летать высоко легче, чем летать низко! — ответила Акка.

Бедный Мартин напряг последние силы. Но крылья у него совсем ослабели и едва держали его.

— Акка Кебнекайсе! Акка! Белый падает!

— Кто не может летать, как мы, пусть сидит дома! Скажите это белому! — крикнула Акка, не замедляя полета.

— И верно, лучше бы нам сидеть дома, — прошептал Нильс и покрепче уцепился за шею Мартина.

Мартин падал, как подстреленный.

Счастье еще, что по пути им подвернулась какая-то тощая ветла. Мартин зацепился за верхушку дерева и повис среди веток. Так они и висели. Крылья у Мартина обмякли, шея болталась, как тряпка. Он громко дышал, широко разевая клюв, точно хотел захватить побольше воздуха.

Нильсу стало жалко Мартина. Он даже попробовал его утешить.

— Милый Мартин, — сказал Нильс ласково, — не печалься, что они тебя бросили. Ну посуди сам, куда тебе с ними тягаться! Давай лучше вернемся домой!

Мартин и сам понимал: надо бы вернуться. Но ему так хотелось доказать всему свету, что и домашние гуси кое-что стоят!

А тут еще этот противный мальчишка со своими утешениями! Если бы он не сидел у него на шее, Мартин, может, и долетел бы до Лапландии.

Со злости у Мартина сразу прибавилось силы. Он замахал крыльями с такой яростью, что сразу поднялся чуть не до самых облаков и скоро догнал стаю.

На его счастье, начало смеркаться.

На землю легли черные тени. С озера, над которым летели дикие гуси, пополз туман.

Стая Акки Кебнекайсе спустилась на ночевку,

3

Чуть только гуси коснулись прибрежной полоски земли, они сразу полезли в воду.

На берегу остались гусь Мартин и Нильс.

Как с ледяной горки, Нильс съехал со скользкой спины Мартина. Наконец-то он на земле! Нильс расправил затекшие руки и ноги и поглядел по сторонам.

Зима здесь отступала медленно. Все озеро было еще подо льдом, и только у берегов выступила вода — темная и блестящая.

К самому озеру черной стеной подходили высокие ели. Всюду снег уже растаял, но здесь, у корявых, разросшихся корней, снег все еще лежал плотным толстым слоем, как будто эти могучие ели силой удерживали возле себя зиму.

Солнце уже совсем спряталось.

Из темной глубины леса слышалось какое-то потрескивание и шуршание.

Нильсу стало не по себе.

Как далеко они залетели! Теперь, если Мартин даже захочет вернуться, им все равно не найти дороги домой… А все-таки Мартин молодец!.. Да что же это с ним?

— Мартин! Мартин! — позвал Нильс.

Мартин не отвечал. Он лежал, как мертвый, распластав по земле крылья и вытянув шею. Глаза его были подернуты мутной пленкой. Нильс испугался.

— Милый Мартин, — сказал он, наклонившись над гусем, — выпей глоток воды! Увидишь, тебе сразу станет легче.

Но гусь даже не шевельнулся. Нильс похолодел от страха…

Неужели Мартин умрет? Ведь у Нильса не было теперь ни одной близкой души, кроме этого гуся.

— Мартин! Ну же, Мартин! — тормошил его Нильс. Гусь словно не слышал его.

Тогда Нильс схватил Мартина обеими руками за шею и потащил к воде.

Это было нелегкое дело. Гусь был самый лучший в их хозяйстве, и мать раскормила его на славу. А Нильса сейчас едва от земли видно. И все-таки он дотащил Мартина до самого озера и сунул его голову прямо в студеную воду.

Сначала Мартин лежал неподвижно. Но вот он открыл глаза, глотнул разок-другой и с трудом встал на лапы. С минуту он постоял, шатаясь из стороны в сторону, потом по самую шею залез в озеро и медленно поплыл между льдинами. То и дело он погружал клюв в воду, а потом, запрокинув голову, жадно глотал водоросли.

«Ему-то хорошо, — с завистью подумал Нильс, — а ведь я тоже с утра ничего не ел».

В это время Мартин подплыл к берегу. В клюве у него был зажат маленький красноглазый карасик.

Гусь положил рыбу перед Нильсом и сказал:

— Дома мы не были с тобой друзьями. Но ты помог мне в беде, и я хочу отблагодарить тебя.

Нильс чуть не бросился обнимать Мартина. Правда, он никогда еще не пробовал сырой рыбы. Да что поделаешь, надо привыкать! Другого ужина не получишь.

Он порылся в карманах, разыскивая свой складной ножичек. Ножичек, как всегда, лежал с правой стороны, только стал не больше булавки, — впрочем, как раз по карману.

Нильс раскрыл ножичек и принялся потрошить рыбу.

Вдруг послышался какой-то шум и плеск. На берег, отряхиваясь, вышли дикие гуси.

— Смотри, не проболтайся, что ты человек, — шепнул Нильсу Мартин и выступил вперед, почтительно приветствуя стаю.

Теперь можно было хорошенько рассмотреть всю компанию. Надо признаться, что красотой они не блистали, эти дикие гуси. И ростом не вышли, и нарядом не могли похвастать. Все как на подбор серые, точно пылью покрытые, — хоть бы у кого-нибудь одно белое перышко!

А ходят-то как! Вприпрыжку, вприскочку, ступают куда попало, не глядя под ноги.

Мартин от удивления даже развел крыльями. Разве так ходят порядочные гуси?

Ходить надо медленно, ступать на всю лапу, голову держать высоко. А эти ковыляют, точно хромые.

Впереди всех выступала старая-престарая гусыня. Ну, уж это была и красавица! Шея тощая, из-под перьев кости торчат, а крылья точно кто-то обгрыз. Зато ее желтые глаза сверкали, как два горящих уголька. Все гуси почтительно смотрели на нее, не смея заговорить, пока гусыня первая не скажет свое слово.

Это была сама Акка Кебнекайсе, предводительница стаи. Сто раз уже водила она гусей с юга на север и сто раз возвращалась с ними с севера на юг. Каждый кустик, каждый островок на озере, каждую полянку в лесу знала Акка Кебнекайсе.

Никто не умел выбрать место для ночевки лучше, чем Акка Кебнекайсе; никто не умел лучше, чем она, укрыться от хитрых врагов, подстерегавших гусей в пути.

Акка долго разглядывала Мартина от кончика клюва до кончика хвоста и наконец сказала:

— Наша стая не может принимать к себе первых встречных. Все, кого ты видишь перед собой, принадлежат к лучшим гусиным семействам. А ты даже летать как следует не умеешь. Что ты за гусь, какого роду и племени?

— Моя история не длинная, — грустно сказал Мартин. — Я родился в прошлом году в местечке Сванегольм, а осенью меня продали Хольгеру Нильсону — в соседнюю деревню Вестменхег. Там я и жил до сегодняшнего дня.

— Как же ты набрался храбрости лететь с нами? — спросила Акка Кебнекайсе.

— Вы назвали нас жалкими курицами, и я решил доказать вам, диким гусям, что и мы, домашние гуси, кое на что способны, — ответил Мартин.

— На что же вы, домашние гуси, способны? — снова спросила Акка Кебнекайсе. — Как ты летаешь, мы уже видели, по, может быть, ты отличный пловец?

— И этим я не могу похвастать, — печально сказал Мартин. — Мне доводилось плавать только в пруду за деревней, но, по правде говоря, этот пруд разве что немного побольше самой большой лужи.

— Ну, тогда ты, верно, мастер прыгать?

— Прыгать? Ни один уважающий себя домашний гусь не позволит себе прыгать, — сказал Мартин.

И вдруг спохватился. Он вспомнил, как смешно подпрыгивают дикие гуси, и понял, что сказал лишнее.

Теперь Мартин был уверен, что Акка Кебнекайсе сейчас же прогонит его из своей стаи.

Но Акка Кебнекайсе сказала:

— Мне нравится, что ты говоришь так смело. Кто смел, тот будет верным товарищем. Ну, а научиться тому, чего не умеешь, никогда не поздно. Если хочешь, оставайся с нами.

— Очень хочу! — ответил Мартин.

Вдруг Акка Кебнекайсе заметила Нильса.

— А это кто еще с тобой? Таких, как он, я никогда не видала.

Мартин замялся на минуту.

— Это мой товарищ… — неуверенно сказал он.

Тут Нильс выступил вперед и решительно заявил:

— Меня зовут Нильс Хольгерсон. Мой отец — Хольгер Нильсон — крестьянин, и до сегодняшнего дня я был человеком, но сегодня утром…

Кончить ему не удалось. Едва он произнес слово «человек», гуси попятились и, вытянув шеи, злобно зашипели, загоготали, захлопали крыльями.

— Человеку не место среди диких гусей, — сказала старая гусыня. — Люди были, есть и будут нашими врагами. Ты должен немедленно покинуть стаю.

Теперь уже Мартин не выдержал и вмешался:

— Но ведь его и человеком-то не назовешь! Смотрите, какой он маленький! Я ручаюсь, что он не сделает вам никакого зла. Позвольте ему остаться хотя бы на одну ночь.

Акка испытующе посмотрела па Нильса, потом па Мартина и наконец сказала:

— Наши деды, прадеды и прапрадеды завещали нам никогда не доверяться человеку, будь он маленький или большой. Но если ты ручаешься за него, то так и быть — сегодня пусть он останется с нами. Мы ночуем на большой льдине посреди озера. А завтра утром он должен покинуть нас.

С этими словами она поднялась в воздух. За нею полетела вся стая.

— Послушай, Мартин, — робко спросил Нильс, — ты что же, останешься с ними?

— Ну конечно! — с гордостью сказал Мартин. — Не каждый день домашнему гусю выпадает такая честь — лететь в стае Акки Кебнекайсе.

— А как же я? — опять спросил Нильс. — Мне ни за что одному не добраться домой.

Я сейчас и в траве заблужусь, не то что в этом лесу.

— Домой тебя относить мне некогда, сам понимаешь, — сказал Мартин. — Но вот что я могу тебе предложить: летим вместе со всеми. Посмотрим, что это за Лапландия такая, а потом и домой вернемся. Акку я уж как-нибудь уговорю, а не уговорю, так обману. Ты теперь маленький, спрятать тебя нетрудно. Ну, довольно разговаривать!

Собери-ка поскорее сухой травы. Да побольше!

Когда Нильс набрал целую охапку прошлогодней травы, Мартин осторожно подхватил его за ворот рубашки и перенес на большую льдину. Дикие гуси уже спали, подвернув головы под крылья.

— Разложи траву, — скомандовал Мартин, — а то без подстилки у меня, чего доброго, лапы ко льду примерзнут.

Подстилка хоть и получилась жидковатая (много ли Нильс мог травы унести!), но все-таки лед кое-как прикрывала.

Мартин стал на нее, снова схватил Нильса за шиворот и сунул к себе под крыло.

— Спокойной ночи! — сказал Мартин и покрепче прижал крыло, чтобы Нильс не вывалился.

— Спокойной ночи! — сказал Нильс, зарываясь с головой в мягкий и теплый гусиный пух.

Глава третья

НОЧНОЙ ВОР

1

Когда все птицы и звери уснули крепким сном, из лесу вышел лис Смирре.

Каждую ночь выходил Смирре на охоту, и плохо было тому, кто беспечно засыпал, не успев забраться на высокое дерево или спрятаться в глубокой норе.

Мягкими, неслышными шагами подошел лис Смирре к озеру. Он давно уже выследил стаю диких гусей и заранее облизывался, думая о вкусной гусятине.

Но широкая черная полоса воды отделяла Смирре от диких гусей. Смирре стоял на берегу и от злости щелкал зубами.

И вдруг он заметил, что ветер медленно-медленно подгоняет льдину к берегу.

«Ага, добыча все-таки моя!» — ухмыльнулся Смирре и, присев на задние лапы, терпеливо принялся ждать.

Он ждал час. Ждал два часа… три…

Черная полоска воды между берегом и льдиной становилась все уже и уже.

Вот до лиса донесся гусиный дух.

Смирре проглотил слюну.

С шуршанием и легким звоном льдина ударилась о берег…

Смирре изловчился и прыгнул на лед.

Он подбирался к стае так тихо, так осторожно, что ни один гусь не услышал приближения врага. Но старая Акка услышала. Резкий крик ее разнесся над озером, разбудил гусей, поднял всю стаю в воздух.

И все-таки Смирре успел схватить одного гуся.

От крика Акки Кебнекайсе проснулся и Мартин. Сильным взмахом он раскрыл крылья и стремительно взлетел вверх. А Нильс так же быстро полетел вниз.

Он стукнулся об лед и открыл глаза. Спросонок Нильс даже не понял, где он и что с ним случилось. И вдруг он увидел лиса, удиравшего с гусем в зубах. Не раздумывая долго, Нильс кинулся вдогонку.

Бедный гусь, попавший в пасть Смирре, услышал топот деревянных башмачков и, выгнув шею, с робкой надеждой посмотрел назад.

«Ах, вот кто это! — грустно подумал он. — Ну, значит, пропал я. Куда такому справиться с лисом!»

А Нильс совсем забыл, что лис, если захочет, может раздавить его одной лапой. Он бежал по пятам за ночным вором и твердил сам себе:

— Только бы догнать! Только бы догнать!

Лис перепрыгнул на берег — Нильс за ним. Лис бросился к лесу — Нильс за ним.

— Сейчас же отпусти гуся! Слышишь? — кричал Нильс. — А не то я тебя так отделаю, что сам рад не будешь!

— Кто это там пищит? — удивился Смирре.

Он был любопытен, как все лисы на свете, и поэтому остановился и повернул морду.

Сначала он даже не увидел никого.

Только когда Нильс подбежал ближе, Смирре разглядел своего страшного врага.

Лису стало так смешно, что он чуть не выронил добычу.

— Говорю тебе, отдавай моего гуся! — кричал Нильс. Смирре положил гуся на землю, придавил его передними лапами и сказал:

— Ах, это твой гусь? Тем лучше. Можешь посмотреть, как я с ним расправлюсь!

«Этот рыжий вор, кажется, и за человека меня не считает!» — подумал Нильс и бросился вперед.

Обеими руками он вцепился в лисий хвост и дернул что было силы.

От неожиданности Смирре выпустил гуся. Только на секунду. Но и секунды было достаточно. Не теряя времени, гусь рванулся вверх.

Он очень хотел бы помочь Нильсу. Но что он мог сделать? Одно крыло у него было смято, из другого Смирре успел повыдергать перья. К тому же в темноте гусь почти ничего не видел. Может быть, Акка Кебнекайсе что-нибудь придумает? Надо скорее лететь к стае. Нельзя же оставлять Нильса в такой беде! И, тяжело взмахивая крыльями, гусь полетел к озеру. Нильс и Смирре посмотрели ему вслед. Один — с радостью, другой — со злобой.

— Ну что ж! — прошипел лис. — Если гусь ушел от меня, так уж тебя я не выпущу.

Проглочу в два счета!

— Ну это мы посмотрим! — сказал Нильс и еще крепче сжал лисий хвост.

И верно, поймать Нильса оказалось не так просто. Смирре прыгнул вправо, а хвост занесло влево. Смирре прыгнул влево, а хвост занесло вправо. Смирре кружился, как волчок, но и хвост кружился вместе с ним, а вместе с хвостом — Нильс.

Сначала Нильсу было даже весело от этой бешеной пляски. Но скоро руки у него затекли, в глазах зарябило. Вокруг Нильса поднимались целые тучи прошлогодних листьев, его ударяло о корни деревьев, глаза засыпало землей. «Нет! Долго так не продержаться. Надо удирать!» Нильс разжал руки и выпустил лисий хвост. И сразу, точно вихрем, его отбросило далеко в сторону и ударило о толстую сосну. Не чувствуя боли, Нильс стал карабкаться на дерево — выше, выше — и так, без передышки, чуть не до самой вершины.

А Смирре ничего не видел, — все кружилось и мелькало у него перед глазами, и сам он как заводной кружился на месте, разметая хвостом сухие листья.

— Полно тебе плясать-то! Можешь отдохнуть немножко! — крикнул ему сверху Нильс.

Смирре остановился как вкопанный и с удивлением посмотрел на свой хвост.

На хвосте никого не было.

2

— Ты не лис, а ворона! Карр! Карр! Карр! — кричал Нильс.

Смирре задрал голову. Высоко на дереве сидел Нильс и показывал ему язык.

— Все равно от меня не уйдешь! — сказал Смирре и уселся под деревом.

Нильс надеялся, что лис в конце концов проголодается и отправится добывать себе другой ужин. А лис рассчитывал, что Нильса рано или поздно одолеет дремота и он свалится на землю.

Так они и сидели всю ночь: Нильс — высоко на дереве, Смирре — внизу под деревом. Страшно в лесу ночью! В густой тьме все кругом как будто окаменело. Нильс и сам боялся пошевельнуться. Ноги и руки у него затекли, глаза слипались. Казалось, что ночь никогда не кончится, что никогда больше не наступит утро.

И все-таки утро наступило. Солнце медленно поднималось далеко-далеко за лесом.

Но прежде чем показаться над землей, оно послало целые снопы огненных сверкающих лучей, чтобы они развеяли, разогнали ночную тьму.

Облака на темном небе, ночной иней, покрывавший землю, застывшие ветви деревьев — все вспыхнуло, озарилось светом Проснулись лесные жители. Красногрудый дятел застучал своим клювом по коре. Из дупла выпрыгнула белочка с орехом в лапках, уселась на сучок и принялась завтракать. Пролетел скворец. Где-то запел зяблик.

— Проснитесь! Выходите из своих нор, звери! Вылетайте из гнезд, птицы! Теперь вам нечего бояться, — говорило всем солнце.

Нильс с облегчением вздохнул и расправил онемевшие руки и ноги.

Вдруг с озера донесся крик диких гусей, и Нильс с вершины дерева увидел, как вся стая поднялась со льдины и полетела над лесом.

Он крикнул им, замахал руками, но гуси пронеслись над головой Нильса и скрылись за верхушками сосен. Вместе с ними улетел его единственный товарищ, белый гусь Мартин.

Нильс почувствовал себя таким несчастным и одиноким, что чуть не заплакал.

Он посмотрел вниз. Под деревом по-прежнему сидел лис Смирре, задрав острую морду, и ехидно ухмылялся.

— Эй, ты! — крикнул ему Смирре. — Видно, твои друзья не очень-то о тебе беспокоятся! Слезай-ка лучше, приятель. У меня для дорогого дружка хорошее местечко приготовлено, тепленькое, уютное! — И он погладил себя лапой по брюху.

Но вот где-то совсем близко зашумели крылья. Среди густых веток медленно и осторожно летел серый гусь.

Как будто не видя опасности, он летел прямо на Смирре.

Смирре замер.

Гусь летел так низко, что казалось, крылья его вот-вот заденут землю.

Точно отпущенная пружина, Смирре подскочил кверху. Еще чуть-чуть, и он схватил бы гуся за крыло. Но гусь увернулся из-под самого его носа и бесшумно, как тень, пронесся к озеру.

Не успел Смирре опомниться, а из чащи леса уже вылетел второй гусь. Он летел так же низко и так же медленно.

Смирре приготовился. «Ну, этому уж не уйти!» Лис прыгнул. Всего только на волосок не дотянулся он до гуся. Удар его лапы пришелся по воздуху, и гусь, как ни в чем не бывало скрылся за деревьями.

Через минуту появился третий гусь. Он летел вкривь и вкось, словно у него было перебито крыло.

Чтобы не промахнуться снова, Смирре подпустил его совсем близко — вот сейчас гусь налетит на него и заденет крыльями. Прыжок — и Смирре уже коснулся гуся. Но тог шарахнулся в сторону, и острые когти лиса только скрипнули по гладким перьям.

Потом из чащи вылетел четвертый гусь, пятый, шестой… Смирре метался от одного к другому. Глаза у него покраснели, язык свесился набок, рыжая блестящая шерсть сбилась клочьями. От злости и от голода он ничего уже не видел; он бросался на солнечные пятна и даже на свою собственную тень.

Смирре был немолодой, видавший виды лис. Собаки не раз гнались за ним по пятам, и не раз мимо его ушей со свистом пролетали пули. И все-таки никогда Смирре не приходилось так плохо, как в это утро.

Когда дикие гуси увидели, что Смирре совсем обессилел и, едва дыша, свалился на кучу сухих листьев, они прекратили свою игру.

— Теперь ты надолго запомнишь, каково тягаться со стаей Акки Кебнекайсе! — прокричали они на прощанье и скрылись за лесной чащей.

А в это время белый гусь Мартин подлетел к Нильсу. Он осторожно подцепил его клювом, снял с ветки и направился к озеру.

Там на большой льдине уже собралась вся стая. Увидев Нильса, дикие гуси радостно загоготали и захлопали крыльями. А старая Акка Кебнекайсе выступила вперед и сказала:

— Ты первый человек, от которого мы видели добро, и стая позволяет тебе остаться с нами.

Глава четвертая

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ И НОВЫЕ ВРАГИ

1

Пять дней летел уже Нильс с дикими гусями. Теперь он не боялся упасть, а спокойно сидел на спине Мартина, поглядывая направо и налево.

Синему небу конца-края нет, воздух легкий, прохладный, будто в чистой воде в нем купаешься. Облака взапуски бегут за стаей: то догонят ее, то отстанут, то собьются в кучу, то снова разбегутся, как барашки по полю.

А то вдруг небо потемнеет, покроется черными тучами, и Нильсу кажется, что это не тучи, а какие-то огромные возы, нагруженные мешками, бочками, котлами, надвигаются со всех сторон на стаю. Возы с грохотом сталкиваются.

Из мешков сыплется крупный, как горох, дождь, из бочек и котлов льет ливень.

А потом опять, куда ни глянь, — открытое небо, голубое, чистое, прозрачное. И земля внизу вся как на ладони.

Снег уже совсем стаял, и крестьяне вышли в поле на весенние работы. Волы, покачивая рогами, тащат за собой тяжелые плуги.

— Га-га-га! — кричат сверху гуси. — Поторапливайтесь! А то и лето пройдет, пока вы доберетесь до края поля.

Волы не остаются в долгу. Они задирают головы и мычат:

— М-м-медленно, но верно! М-м-медленно, но верно!

Вот по крестьянскому двору бегает баран. Его только что остригли и выпустили из хлева.

— Баран, баран! — кричат гуси. — Шубу потерял!

— Зато бе-е-егать легче, бе-е-е-гать легче! — кричит в ответ баран.

А вот стоит собачья будка. Гремя цепью, около нее кружит сторожевая собака.

— Га-га-га! — кричат крылатые путешественники. — Какую красивую цепь на тебя надели!

— Бродяги! — лает им вслед собака. — Бездомные бродяги! Вот вы кто такие!

Но гуси даже не удостаивают ее ответом. Собака лает — ветер носит.

Если дразнить было некого, гуси просто перекликались друг с другом.

— Где ты?

— Я здесь!

— Ты здесь?

— Я тут!

И лететь им было веселее. Да и Нильс не скучал. Но все-таки иногда ему хотелось пожить по-человечески. Хорошо бы посидеть в настоящей комнате, за настоящим столом, погреться у настоящей печки. И на кровати поспать было бы неплохо! Когда это еще будет! Да и будет ли когда-нибудь! Правда, Мартин заботился о нем и каждую ночь прятал у себя под крылом, чтобы Нильс не замерз. Но не так-то легко человеку жить под птичьим крылышком!

А хуже всего было с едой. Дикие гуси вылавливали для Нильса самые лучшие водоросли и каких-то водяных пауков. Нильс вежливо благодарил гусей, но отведать такое угощение не решался.

Случалось, что Нильсу везло, и в лесу, под сухими листьями, он находил прошлогодние орешки. Сам-то он не мог их разбить. Он бежал к Мартину, закладывал орех ему в клюв, и Мартин с треском раскалывал скорлупу. Дома Нильс так же колол грецкие орехи, только закладывал их не в гусиный клюв, а в дверную щель.

Но орехов было очень мало. Чтобы найти хоть один орешек, Нильсу приходилось иногда чуть не час бродить по лесу, пробираясь сквозь жесткую прошлогоднюю траву, увязая в сыпучей хвое, спотыкаясь о хворостинки.

На каждом шагу его подстерегала опасность.

Однажды на него вдруг напали муравьи. Целые полчища огромных пучеглазых муравьев окружили его со всех сторон. Они кусали его, обжигали своим ядом, карабкались на него, заползали за шиворот и в рукава.

Нильс отряхивался, отбивался от них руками и ногами, но, пока он справлялся с одним врагом, на него набрасывалось десять новых.

Когда он прибежал к болоту, на котором расположилась для ночевки стая, гуси даже не сразу узнали его — весь он, от макушки до пяток, был облеплен черными муравьями.

— Стой, не шевелись! — закричал Мартин и стал быстро-быстро склевывать одного муравья за другим.

2

Целую ночь после этого Мартин, как нянька, ухаживал за Нильсом.

От муравьиных укусов лицо, руки и ноги у Нильса стали красные, как свекла, и покрылись огромными волдырями. Глаза затекли, тело ныло и горело, точно после ожога.

Мартин собрал большую кучу сухой травы — Нильсу для подстилки, а потом обложил его с ног до головы мокрыми липкими листьями, чтобы оттянуть жар.

Как только листья подсыхали, Мартин осторожно снимал их клювом, окунал в болотную воду и снова прикладывал к больным местам.

К утру Нильсу стало полегче, ему даже удалось повернуться на другой бок.

— Кажется, я уже здоров, — сказал Нильс.

— Какое там здоров! — проворчал Мартин. — Не разберешь, где у тебя нос, где глаз. Все распухло. Ты бы сам не поверил, что это ты, если б увидел себя! За один час ты так растолстел, будто тебя год чистым ячменем откармливали.

Кряхтя и охая, Нильс высвободил из-под мокрых листьев одну руку и распухшими, негнущимися пальцами стал ощупывать лицо.

И верно, лицо было точно туго надутый мяч. Нильс с трудом нашел кончик носа, затерявшийся между вздувшимися щеками.

— Может, надо почаще менять листья? — робко спросил он Мартина. — Как ты думаешь? А? Может, тогда скорее пройдет?

— Да куда же чаще! — сказал Мартин. — Я и так все время взад-вперед бегаю. И надо же тебе было в муравейник залезть!

— Разве я знал, что там муравейник? Я не знал! Я орешки искал.

— Ну, ладно, не вертись, — сказал Мартин и шлепнул ему на лицо большой мокрый лист. — Полежи спокойно, а я сейчас приду.

И Мартин куда-то ушел. Нильс только слышал, как зачмокала и захлюпала под его лапами болотная вода. Потом чмоканье стало тише и наконец затихло совсем.

Через несколько минут в болоте снова зачмокало и зачавкало, сперва чуть слышно, где-то вдалеке, а потом все громче, все ближе и ближе.

Но теперь шлепали по болоту уже четыре лапы.

«С кем это он идет?» — подумал Нильс и завертел головой, пытаясь сбросить примочку, закрывавшую все лицо.

— Пожалуйста, не вертись! — раздался над ним строгий голос Мартина. — Что за беспокойный больной! Ни на минуту одного нельзя оставить!

— А ну-ка, дай я посмотрю, что с ним такое, — проговорил другой гусиный голос, и кто-то приподнял лист с лица Нильса.

Сквозь щелочки глаз Нильс увидел Акку Кебнекайсе.

Она долго с удивлением рассматривала Нильса, потом покачала головой и сказала:

— Вот уж никогда не думала, что от муравьев такая беда может приключиться! Гусей-то они не трогают, знают, что гусь их не боится…

— Раньше а я их не боялся, — обиделся Нильс. — Раньше я никого не боялся.

— Ты и теперь никого не должен бояться, — сказала Акка. — Но остерегаться должен многих. Будь всегда наготове. В лесу берегись лисы и куницы. На берегу озера помни о выдре. В ореховой роще избегай кобчика. Ночью прячься от совы, днем не попадайся на глаза орлу и ястребу. Если ты идешь по густой траве, ступай осторожно и прислушивайся, не ползет ли поблизости змея. Если с тобой заговорит сорока, не доверяй ей, — сорока всегда обманет.

— Ну, тогда мне все равно пропадать, — сказал Нильс. — Разве уследишь за всеми сразу? От одного спрячешься, а другой тебя как раз и схватит.

— Конечно, одному тебе со всеми не справиться, — сказала Акка. — Но в лесу и в поле живут не только наши враги, у нас есть и друзья. Если в небе покажется орел, тебя предупредит белка. О том, что крадется лиса, пролопочет заяц. О том, что ползет змея, прострекочет кузнечик.

— Чего ж они все молчали, когда я в муравьиную кучу лез? — проворчал Нильс.

— Ну, надо и самому голову иметь на плечах, — ответила Акка. — Мы проживем здесь три дня. Болото тут хорошее, водорослей сколько душе угодно, а путь нам предстоит долгий. Вот я и решила — пусть стая отдохнет да подкормится. Мартин тем временем тебя подлечит. На рассвете четвертого дня мы полетим дальше.

Акка кивнула головой и неторопливо зашлепала по болоту.

3

Это были трудные дни для Мартина. Нужно было и лечить Нильса, и кормить его.

Сменив примочку из мокрых листьев и подправив подстилку, Мартин бежал в ближний лесок на поиски орехов. Два раза он возвращался ни с чем.

— Да ты просто не умеешь искать! — ворчал Нильс. — Разгребай хорошенько листья.

Орешки всегда на самой земле лежат.

— Знаю я. Да ведь тебя надолго одного не оставишь!.. А лес не так близко. Не успеешь добежать, сразу назад надо.

— Зачем же ты пешком бегаешь? Ты бы летал.

— А ведь верно! — обрадовался Мартин. — Как это я сам не догадался! Вот что значит старая привычка!

На третий день Мартин прилетел совсем скоро, и вид у него был очень довольный.

Он опустился около Нильса и, не говоря ни слова, во всю ширь разинул клюв. И оттуда один за другим выкатилось шесть ровных, крупных орехов. Таких красивых орехов Нильс никогда еще не находил. Те, что он подбирал на земле, всегда были уже подгнившие, почерневшие от сырости.

— Где это ты нашел такие орешки?! — воскликнул Нильс. — Точно из лавки.

— Ну хоть и не из лавки, — сказал Мартин, — а вроде того.

Он подхватил самый крупный орешек и сдавил его клювом. Скорлупа звонко хрустнула, и на ладонь Нильса упало свежее золотистое ядрышко.

— Эти орехи дала мне из своих запасов белка Сирле, — гордо проговорил Мартин. — Я познакомился с ней в лесу. Она сидела на сосне перед дуплом и щелкала орешки для своих бельчат. А я мимо летел. Белка так удивилась, когда увидела меня, что даже выронила орешек. «Вот, — думаю, — удача! Вот повезло!» Приметил я, куда орешек упал, и скорее вниз. Белка за мной. С ветки на ветку перепрыгивает и ловко так — точно по воздуху летает. Я думал, ей орешка жалко, белки ведь народ хозяйственный. Да нет, ее просто любопытство разобрало: кто я, да откуда, да отчего у меня крылья белые? Ну, мы и разговорились. Она меня даже к себе пригласила на бельчат посмотреть. Мне хоть и трудновато среди веток летать, да неловко было отказаться. Посмотрел. А потом она меня орехами угостила и на прощанье вон еще сколько дала — едва в клюве поместились. Я даже поблагодарить ее не мог — боялся орехи растерять.

— Вот это нехорошо, — сказал Нильс, запихивая орешек в рот. — Придется мне самому ее поблагодарить.

4

На другое утро Нильс проснулся чуть свет. Мартин еще спал, спрятав, по гусиному обычаю, голову под крыло.

Нильс легонько шевельнул ногами, руками, повертел головой. Ничего, все как будто в порядке.

Тогда он осторожно, чтобы не разбудить Мартина, выполз из-под вороха листьев и побежал к болоту. Он выискал кочку посуше и покрепче, взобрался на нее и, став на четвереньки, заглянул в неподвижную черную воду.

Лучшего зеркала и не надо было! Из блестящей болотной жижи на него глядело его собственное лицо. И все на месте, как полагается: нос как нос, щеки как щеки, только правое ухо чуть-чуть больше левого.

Нильс встал, отряхнул мох с коленок и зашагал к лесу. Он решил непременно разыскать белку Сирле.

Во-первых, надо поблагодарить ее за угощение, а во-вторых, попросить еще орехов — про запас. И бельчат хорошо бы заодно посмотреть.

Пока Нильс добрался до опушки, небо совсем посветлело.

«Надо скорее идти, — заторопился Нильс. — А то Мартин проснется и пойдет меня искать».

Но все получилось не так, как думал Нильс. С самого начала ему не повезло.

Мартин говорил, что белка живет на сосне. А сосен в лесу очень много. Поди-ка угадай, на какой она живет!

«Спрошу кого-нибудь», — подумал Нильс, пробираясь по лесу.

Он старательно обходил каждый пень, чтобы не попасть снова в муравьиную засаду, прислушивался к каждому шороху и, чуть что, хватался за свой ножичек, готовясь отразить нападение змеи.

Он шел так осторожно, так часто оглядывался, что даже не заметил, как наткнулся на ежа. Еж принял его прямо в штыки, выставив навстречу сотню своих иголок.

Нильс попятился назад и, отступив на почтительное расстояние, вежливо сказал:

— Мне нужно у вас кое-что разузнать. Не можете ли вы хотя бы на время убрать ваши колючки?

— Не могу! — буркнул еж и плотным колючим шаром покатился мимо Нильса.

— Ну что ж! — сказал Нильс. — Найдется кто-нибудь посговорчивей.

И только он сделал несколько шагов, как откуда-то сверху на него посыпался настоящий град: кусочки сухой коры, хворостинки, шишки. Одна шишка просвистела у самого его носа, другая ударила по макушке. Нильс почесал голову, отряхнул мусор и с опаской поглядел вверх.

Прямо над его головой на широколапой ели сидела остроносая длиннохвостая сорока и старательно сбивала клювом черную шишку. Пока Нильс разглядывал сороку и придумывал, как бы с ней заговорить, сорока справилась со своей работой, и шишка стукнула Нильса по лбу.

— Чудно! Прекрасно! Прямо в цель! Прямо в цель! — затараторила сорока и шумно захлопала крыльями, прыгая по ветке.

— По-моему, вы не очень-то удачно выбрали цель, — сердито сказал Нильс, потирая лоб.

— Чем же плохая цель? Очень хорошая цель. А ну-ка постойте здесь минутку, я еще с той ветки попробую. — И сорока вспорхнула на ветку повыше. — Кстати, как вас зовут? Чтобы я знала, в кого целюсь! — крикнула она сверху.

— Зовут-то меня Нильсом. Только, право, вам не стоит трудиться. Я и так знаю, что вы попадете. Лучше скажите, где тут живет белка Сирле. Мне она очень нужна.

— Белка Сирле? Вам нужна белка Сирле? О, мы с ней старые друзья! Я с удовольствием вас провожу до самой ее сосны. Это недалеко. Идите за мной следом. Куда я — туда и вы. Куда я — туда и вы. Прямо к ней и придете.

С этими словами она перепорхнула на клен, с клена перелетела на ель, потом на осину, потом опять на клен, потом снова на ель…

Нильс метался за ней туда и сюда, не отрывая глаз от черного вертлявого хвоста, мелькавшего среди веток. Он спотыкался и падал, опять вскакивал и снова бежал за сорочьим хвостом.

Лес становился гуще и темнее, а сорока все перепрыгивала с ветки на ветку, с дерева на дерево.

И вдруг она взвилась в воздух, закружилась над Нильсом и затараторила:

— Ах, я совсем забыла, что иволга звала меня нынче в гости! Сами понимаете, что опаздывать невежливо. Вам придется меня немного подождать. А пока всего доброго, всего доброго! Очень приятно было с вами познакомиться.

И сорока улетела.

5

Целый час выбирался Нильс из лесной чащи. Когда он вышел на опушку, солнце уже стояло высоко в небе.

Усталый и голодный, Нильс присел на корявый корень.

«Вот уж посмеется надо мной Мартин, когда узнает, как одурачила меня сорока… И что я ей сделал? Правда, один раз я разорил сорочье гнездо, но ведь это было в прошлом году, и не здесь, а в Вестменхеге. Ей-то откуда знать!»

Нильс тяжело вздохнул и с досадой стал носком башмачка ковырять землю. Под ногами у него что-то хрустнуло. Что это? Нильс наклонился. На земле лежала ореховая скорлупа. Вот еще одна. И еще, и еще.

«Откуда это здесь столько ореховой скорлупы? — удивился Нильс. — Уж не на этой ли самой сосне живет белка Сирле?»

Нильс медленно обошел дерево, всматриваясь в густые зеленые ветки. Никого не было видно. Тогда Нильс крикнул что было силы:

— Не здесь ли живет белка Сирле?

Никто не ответил.

Нильс приставил ладони ко рту и опять закричал:

— Госпожа Сирле! Госпожа Сирле! Ответьте, пожалуйста, если вы здесь!

Он замолчал и прислушался. Сперва все было по-прежнему тихо, потом сверху до него донесся тоненький, приглушенный писк.

— Говорите, пожалуйста, погромче! — опять закричал Нильс.

И снова до него донесся только жалобный писк. Но на этот раз писк шел откуда-то из кустов, около самых корней сосны.

Нильс подскочил к кусту и притаился. Нет, ничего не слышно — ни шороха, ни звука.

А над головой опять кто-то запищал, теперь уже совсем громко.

«Полезу-ка посмотрю, что там такое», — решил Нильс и, цепляясь за выступы коры, стал карабкаться на сосну.

Карабкался он долго. На каждой ветке останавливался, чтобы отдышаться, и снова лез вверх.

И чем выше он взбирался, тем громче и ближе раздавался тревожный писк.

Наконец Нильс увидел большое дупло.

Из черной дыры, как из окна, высовывались четыре маленьких бельчонка.

Они вертели во все стороны острыми мордочками, толкались, налезали друг на друга, путаясь длинными голыми хвостами. И все время, ни на минуту не умолкая, пищали в четыре рта, на один голос.

Увидев Нильса, бельчата от удивления замолкли на секунду, а потом, как будто набравшись новых сил, запищали еще пронзительнее.

— Тирле упал! Тирле пропал! Мы тоже упадем! Мы тоже пропадем! — верещали бельчата.

Нильс даже зажал уши, чтобы не оглохнуть.

— Да не галдите вы! Пусть один говорит. Кто там у вас упал?

— Тирле упал! Тирле! Он влез на спину Дирле, а Пирле толкнул Дирле, и Тирле упал.

— Постойте-ка, я что-то ничего не пойму: тирле-дирле, дирле-тирле! Позовите-ка мне белку Сирле. Это ваша мама, что ли?

— Конечно, это наша мама! Только ее нет, она ушла, а Тирле упал. Его змея укусит, его ястреб заклюет, его куница съест. Мама! Мама! Иди сюда!

— Ну, вот что, — сказал Нильс, — забирайтесь-ка поглубже в дупло, пока вас и вправду куница не съела, и сидите тихонько. А я полезу вниз, поищу вашего Мирле — или как его там зовут!

— Тирле! Тирле! Его зовут Тирле!

— Ну Тирле так Тирле, — сказал Нильс и осторожно стал спускаться.

6

Нильс искал бедного Тирле недолго. Он направился прямо к кустам, откуда раньше слышался писк.

— Тирле, Тирле! Где ты? — кричал он, раздвигая густые ветки.

Из глубины кустарника в ответ ему кто-то тихонько пискнул.

— Ага, вот ты где! — сказал Нильс и смело полез вперед, ломая по дороге сухие стебли и сучки.

В самой гуще кустарника он увидел серый комочек шерсти с реденьким, как метелочка, хвостиком. Это был Тирле. Он сидел на тоненькой веточке, вцепившись в нее всеми четырьмя лапками, и так дрожал со страху, что ветка раскачивалась под ним, точно от сильного ветра.

Нильс поймал кончик ветки и, как на канате, подтянул к себе Тирле.

— Перебирайся ко мне на плечи, — скомандовал Нильс.

— Я боюсь! Я упаду! — пропищал Тирле.

— Да ты уже упал, больше падать некуда! Лезь скорее! Тирле осторожно оторвал от ветки одну лапу и вцепился в плечо Нильса. Потом он вцепился в пего второй лапой и наконец весь, вместе с трясущимся хвостом, перебрался на спину к Нильсу.

— Держись покрепче! Только когтями не очень-то впивайся, — сказал Нильс и, сгибаясь под своей ношей, медленно побрел в обратный путь. — Ну и тяжелый же ты! — вздохнул он, выбравшись из чащи кустарника.

Он остановился, чтобы немного передохнуть, как вдруг знакомый скрипучий голос затрещал прямо у него над головой:

— А вот и я! Вот и я!

Это была длиннохвостая сорока.

— Что это у вас на спине? Очень интересно, что это вы несете? — стрекотала сорока.

Нильс ничего не ответил и молча направился к сосне. Но не успел он сделать и трех шагов, как сорока пронзительно закричала, затрещала, захлопала крыльями.

— Разбой среди бела дня! У белки Сирле похитили бельчонка! Разбой среди бела дня! Несчастная мать! Несчастная мать!

— Никто меня не похищал — я сам упал! — пискнул Тирле.

Однако сорока и слушать ничего не хотела.

— Несчастная мать! Несчастная мать! — твердила она. А потом сорвалась с ветки и стремительно полетела в глубь леса, выкрикивая на лету все одно и то же:

— Разбой среди бела дня! У белки Сирле украли бельчонка! У белки Сирле украли бельчонка!

— Вот пустомеля! — сказал Нильс и полез на сосну.

7

Нильс был уже на полпути, как вдруг услышал какой-то глухой шум.

Шум приближался, становился все громче, и скоро весь воздух наполнился птичьим криком и хлопаньем тысячи крыльев.

Со всех сторон к сосне слетались встревоженные птицы, а между ними взад и вперед сновала длиннохвостая сорока и громче всех кричала:

— Я сама его видела! Своими глазами видела! Этот разбойник Нильс унес бельчонка!

Ищите вора! Ловите его! Держите его!

— Ой, я боюсь! — прошептал Тирле. — Они тебя заклюют, а я опять упаду!

— Ничего не будет, они нас даже не увидят, — храбро сказал Нильс. А сам подумал:

«А ведь и верно — заклюют!»

Но все обошлось благополучно.

Под прикрытием веток Нильс с Тирле на спине добрался наконец до беличьего гнезда.

На краю дупла сидела белка Сирле и хвостом вытирала слезы.

А над ней кружилась сорока и без умолку трещала:

— Несчастная мать! Несчастная мать!

— Получайте вашего сына, — тяжело пыхтя, сказал Нильс и, точно куль муки, сбросил Тирле в отверстие дупла.

Увидев Нильса, сорока замолчала на минуту, а потом решительно тряхнула головой и застрекотала еще громче:

— Счастливая мать! Счастливая мать! Бельчонок спасен! Храбрый Нильс спас бельчонка! Да здравствует Нильс!

А счастливая мать обняла Тирле всеми четырьмя лапами, нежно гладила его пушистым хвостом и тихонько посвистывала от радости.

И вдруг она повернулась к сороке.

— Постой-ка, — сказала она, — кто же это говорил, что Нильс украл Тирле?

— Никто не говорил! Никто не говорил! — протрещала сорока и на всякий случай отлетела подальше. — Да здравствует Нильс! Бельчонок спасен! Счастливая мать обнимает свое дитя! — кричала она, перелетая с дерева на дерево.

— Ну, понесла на своем хвосте последние новости! — сказала белка и бросила ей вслед старую шишку.

8

Только к концу дня Нильс вернулся домой — то есть не домой, конечно, а к болоту, где отдыхали гуси.

Он принес полные карманы орехов и два прутика, сверху донизу унизанные сухими грибами.

Все это подарила ему на прощание белка Сирле.

Она проводила Нильса до опушки леса и долго еще махала ему вслед золотистым хвостом. Она бы проводила его и дальше, но не могла: по ровной дороге белке ходить так же трудно, как человеку по деревьям.

А лесные птицы проводили Нильса до самого болота. Они кружились над его головой и на все голоса распевали в его честь звонкие песни.

Длиннохвостая сорока старалась больше всех и пронзительным голосом выкрикивала:

— Да здравствует Нильс! Да здравствует храбрый Нильс!

На другое утро стая покинула болото. Гуси построились ровным треугольником, и старая Акка Кебнекайсе повела их в путь.

— Летим к Глиммингенскому замку! — крикнула Акка.

— Летим к Глиммингенскому замку! — передавали гуси друг другу по цепочке.

— Летим к Глиммингенскому замку! — закричал Нильс в самое ухо Мартину.

Глава пятая

ВОЛШЕБНАЯ ДУДОЧКА

1

Со всех сторон Глиммингенский замок окружен горами. И даже сторожевые башни замка кажутся вершинами гор.

Нигде не видно ни входов, ни выходов. Толщу каменных стен прорезают лишь узкие, как щели, окошки, которые едва пропускают дневной свет в мрачные, холодные залы.

В далекие незапамятные времена эти стены надежно защищали обитателей замка от набегов воинственных соседей.

Но в те дни, когда Нильс Хольгерсон путешествовал в компании диких гусей, люди больше не жили в Глиммингенском замке и в его заброшенных покоях хранили только зерно.

Правда, это вовсе не значит, что замок был необитаем. Под его сводами поселились совы и филин, в старом развалившемся очаге приютилась дикая кошка, летучие мыши были угловыми жильцами, а на крыше построили себе гнездо аисты.

Не долетев немного до Глиммингенского замка, стая Акки Кебнекайсе опустилась на уступы глубокого ущелья.

Лет сто тому назад, когда Акка в первый раз вела стаю на север, здесь бурлил горный поток. А теперь на самом дне ущелья едва пробивался тоненькой струйкой ручеек. Но все-таки это была вода. Поэтому-то мудрая Акка Кебнекайсе и привела сюда свою стаю.

Не успели гуси устроиться на новом месте, как сразу же к ним явился гость. Это был аист Эрменрих, самый старый жилец Глиммингенского замка.

Аист — очень нескладная птица. Шея и туловище у него немногим больше, чем у обыкновенного домашнего гуся, а крылья почему-то огромные, как у орла. А что за ноги у аиста! Словно две тонкие жерди, выкрашенные в красный цвет. И что за клюв! Длинный-предлинный, толстый, а приделан к совсем маленькой головке. Клюв так и тянет голову книзу. Поэтому аист всегда ходит повесив нос, будто вечно чем-то озабочен и недоволен.

Приблизившись к старой гусыне, аист Эрменрих поджал, как того требует приличие, одну ногу к самому животу и поклонился так низко, что его длинный нос застрял в расщелине между камнями.

— Рада вас видеть, господин Эрменрих, — сказала Акка Кебнекайсе, отвечая поклоном на его поклон. — Надеюсь, у вас все благополучно? Как здоровье вашей супруги? Что поделывают ваши почтенные соседки, тетушки совы?

Аист попытался было что-то ответить, но клюв его прочно застрял между камнями, и в ответ раздалось одно только бульканье.

Пришлось нарушить все правила приличия, стать на обе ноги и, упершись в землю покрепче, тащить свой клюв, как гвоздь из стены.

Наконец аист справился с этим делом и, щелкнув несколько раз клювом, чтобы проверить, цел ли он, заговорил:

— Ах, госпожа Кебнекайсе! Не в добрый час вы посетили наши места! Страшная беда грозит этому дому…

Аист горестно поник головой, и клюв его снова застрял между камнями.

Недаром говорят, что аист только для того открывает клюв, чтобы пожаловаться. К тому же он цедит слова так медленно, что их приходится собирать, точно воду, по капле.

— Послушайте-ка, господин Эрменрих, — сказала Акка Кебнекайсе, — не можете ли вы как-нибудь вытащить ваш клюв и рассказать, что у вас там стряслось?

Одним рывком аист выдернул клюв из расщелины и с отчаянием воскликнул:

— Вы спрашиваете, что стряслось, госпожа Кебнекайсе? Коварный враг хочет разорить наши жилища, сделать нас нищими и бездомными, погубить наших жен и детей! И зачем только я вчера, не щадя клюва, целый день затыкал все щели в гнезде! Да разве мою супругу переспоришь? Ей что ни говори, все как с гуся вода…

Тут аист Эрменрих смущенно захлопнул клюв. И как это у него сорвалось насчет гуся!..

Но Акка Кебнекайсе пропустила его слова мимо ушей. Она считала ниже своего достоинства обижаться на всякую болтовню.

— Что же все-таки случилось? — спросила она. — Может быть, люди возвращаются в замок?

— Ах, если бы так! — грустно сказал аист Эрменрих. — Этот враг страшнее всего на свете, госпожа Кебнекайсе. Крысы, серые крысы подступают к замку! — воскликнул он и опять поник головой.

— Серые крысы? Что же вы молчали до сих пор? — воскликнула гусыня.

— Да разве я молчу? Я все время только и твержу о них. Эти разбойники не посмотрят, что мы тут столько лет живем. Они что хотят, то и делают. Пронюхали, что в замке хранится зерно, вот и решили захватить замок. И ведь как хитры, как хитры! Вы знаете, конечно, госпожа Кебнекайсе, что завтра в полдень на Кулаберге будет праздник? Так вот, как раз сегодня ночью полчища серых крыс ворвутся в наш замок. И некому будет защищать его. На сто верст кругом все звери и птицы готовятся к празднику. Никого теперь не разыщешь! Ах, какое несчастье! Какое несчастье!

— Не время проливать слезы, господин Эрменрих, — строго сказала Акка Кебнекайсе. — Мы не должны терять ни минуты. Я знаю одну старую гусыню, которая не допустит, чтобы совершилось такое беззаконие.

— Уж не собираетесь ли вы, уважаемая Акка, вступить в бой с серыми крысами? — усмехнулся аист.

— Нет, — сказала Акка Кебнекайсе, — но у меня в стае есть один храбрый воин, который справится со всеми крысами, сколько бы их ни было.

— Нельзя ли посмотреть на этого силача? — спросил Эрменрих, почтительно склонив голову.

— Что ж, можно, — ответила Акка. — Мартин! Мартин! — закричала она.

Мартин проворно подбежал и вежливо поклонился гостю.

— Это и есть ваш храбрый воин? — насмешливо спросил Эрменрих. — Неплохой гусь, жирный.

Акка ничего не ответила и, обернувшись к Мартину, сказала:

— Позови Нильса.

Через минуту Мартин вернулся с Нильсом на спине.

— Послушай, — сказала Нильсу старая гусыня, — ты должен помочь мне в одном важном деле. Согласен ли ты лететь со мной в Глиммингенский замок?

Нильс был очень польщен. Еще бы, сама Акка Кебнекайсе обращается к нему за помощью. Но не успел он произнести и слова, как аист Эрменрих, точно щипцами, подхватил его своим длинным клювом, подбросил, снова поймал на кончик собственного носа, опять подбросил и опять поймал…

Семь раз проделал он этот фокус, а потом посадил Нильса на спину старой гусыне и сказал:

— Ну, если крысы узнают, с кем им придется иметь дело, они, конечно, разбегутся в страхе. Прощайте! Я лечу предупредить госпожу Эрменрих и моих почтенных соседей, что сейчас к ним пожалует их спаситель. А то они насмерть перепугаются, когда увидят вашего великана.

И, щелкнув еще раз клювом, аист улетел.

2

В Глиммингенском замке был переполох. Все жильцы побросали свои насиженные места и сбежались на крышу угловой башни, — там жил аист Эрменрих со своей аистихой.

Гнездо у них было отличное. Аисты устроили его на старом колесе от телеги, выложили в несколько рядов прутьями и дерном, выстлали мягким мхом и пухом. А снаружи гнездо обросло густой травой и даже мелким кустарником.

Не зря аист Эрменрих и его аистиха гордились своим домом!

Сейчас гнездо было битком набито жильцами Глиммингенского замка. В обыкновенное время они старались не попадаться друг другу на глаза, но опасность, грозившая замку, сблизила всех.

На краю гнезда сидели две почтенные тетушки совы. Они испуганно хлопали круглыми глазами и наперебой рассказывали страшные истории о кровожадности и жестокости крыс.

Одичавшая кошка спряталась на самом дне гнезда, у ног госпожи Эрменрих, и жалобно мяукала, как маленький котенок. Она была уверена, что крысы загрызут ее первую, чтобы рассчитаться со всем кошачьим родом.

А по стенам гнезда, опрокинувшись вниз головой, висели летучие мыши. Они были очень смущены. Как-никак, серые крысы приходились им родней. Бедные летучие мыши все время чувствовали на себе косые взгляды, как будто это они были во всем виноваты.

Посреди гнезда стоял аист Эрменрих.

— Надо бежать, — решительно говорил он, — иначе мы все погибнем.

— Ну да, погибнем, все погибнем! — запищала кошка. — Разве у них есть сердце, у этих разбойников? Они непременно отгрызут мне хвост. — И она укоризненно посмотрела на летучих мышей.

— Есть о чем горевать — о каком-то облезлом хвосте! — возмутилась старая тетушка сова. — Они способны загрызть даже маленьких птенчиков. Я хорошо знаю это отродье. Все крысы таковы. Да и мыши не лучше! — И она злобно сверкнула глазами.

— Ах, что с нами будет, что с нами будет! — стонала аистиха.

— Идут! Идут! — ухнул вдруг филин Флимнеа. Он сидел на кончике башенного шпиля и, как дозорный, смотрел по сторонам.

Все, точно по команде, повернули головы и в ужасе застыли.

В это время к гнезду подлетела Акка Кебнекайсе с Нильсом. Но никто даже не взглянул на них. Как зачарованные, все смотрели куда-то вниз, в одну сторону.

«Да что это с ними? Что они там увидели?» — подумал Нильс и приподнялся на спине гусыни.

Внизу за крепостным валом тянулась длинная дорога, вымощенная серыми камнями.

На первый взгляд — обыкновенная дорога. Но когда Нильс пригляделся, он увидел, что дорога эта движется, как живая, шевелится, становится то шире, то уже, то растягивается, то сжимается.

— Да это крысы, серые крысы! — закричал Нильс. — Скорее летим отсюда!

— Нет, мы останемся здесь, — спокойно сказала Акка Кебнекайсе. — Мы должны спасти Глиммингенский замок.

— Да вы, верно, не видите, сколько их? Даже если бы я был мальчик как мальчик, я и то ничего не смог бы сделать.

— Если бы ты был большим, как настоящий мальчик, ты ничего не смог бы сделать, а теперь, когда ты маленький, как воробей, ты победишь всех серых крыс. Подойди-ка к моему клюву, я должна сказать тебе кое-что на ухо.

Нильс подошел к ней, и она долго что-то шептала ему.

— Вот это ловко! — засмеялся Нильс и хлопнул себя по коленке. — Запляшут они у нас!

— Чш-ш, молчи! — зашипела старая гусыня.

Потом она подлетела к филину Флимнеа и о чем-то стала шептаться с ним.

И вдруг филин весело ухнул, сорвался со шпиля и куда-то полетел.

3

Было уже совсем темно, когда серые крысы подступили к стенам Глиммингенского замка. Трижды они обошли весь замок кругом, отыскивая хоть какую-нибудь щель, чтобы пробраться внутрь. Нигде ни лазейки, ни выступа, некуда лапу просунуть, не за что уцепиться.

После долгих поисков крысы нашли наконец камень, который чуть-чуть выпирал из стены. Они навалились на него со всех сторон, но камень не поддавался. Тогда крысы стали грызть его зубами, царапать когтями, подкапывать под ним землю. С разбегу они кидались на камень и повисали на нем всей своей тяжестью.

И вот камень дрогнул, качнулся и с глухим грохотом отвалился от стены…

Когда все затихло, крысы одна за другой полезли в черное квадратное отверстие.

Они лезли осторожно, то и дело останавливаясь. В чужом месте всегда можно наткнуться на засаду. Но нет, кажется, все спокойно — ни звука, ни шороха.

Тогда крысы уже смелее начали взбираться вверх по лестнице.

В больших покинутых залах целыми горами лежало зерно. Крысы были голодны, а запах зерна такой соблазнительный! И все-таки крысы не тронули ни одного зернышка.

Может быть, это ловушка? Может быть, их хотят застигнуть врасплох? Нет! Они не поддадутся на эту хитрость! Пока они не обрыщут весь замок, нельзя думать ни об отдыхе, ни о еде.

Крысы обшарили все темные углы, все закоулки, все ходы и переходы. Нигде никого.

Видно, хозяева замка струсили и бежали.

Замок принадлежит им, крысам!

Сплошной лавиной они ринулись туда, где кучами лежало зерно. Крысы с головой зарывались в сыпучие горы и жадно грызли золотистые пшеничные зерна. Они еще и наполовину не насытились, как вдруг откуда-то до них донесся тоненький, чистый звук дудочки.

Крысы подняли морды и замерли.

Дудочка замолкла, и крысы снова набросились на лакомый корм.

Но дудочка заиграла опять. Сперва она пела чуть слышно, потом все смелее, все громче, все увереннее. И вот наконец, будто прорвавшись сквозь толстые стены, по всему замку раскатилась звонкая трель.

Одна за другой крысы оставляли добычу и бежали на звук дудочки. Самые упрямые ни за что не хотели уходить — жадно и быстро они догрызали крупные крепкие зерна.

Но дудочка звала их, она приказывала им покинуть замок, и крысы не смели ее ослушаться.

Крысы скатывались по лестнице, перепрыгивали друг через друга, бросались вниз прямо из окон, словно торопились как можно скорее туда, во двор, откуда неслась настойчивая и зовущая песня.

Внизу, посредине замкового двора, стоял маленький человечек и наигрывал па дудочке.

Крысы плотным кольцом окружили его и, подняв острые морды, не отрывали от него глаз. Во дворе уже и ступить было некуда, а из замка сбегались все новые и новые полчища крыс.

Чуть только дудочка замолкала, крысы шевелили усами, оскаливали пасти, щелкали зубами. Вот сейчас они бросятся на маленького человечка и растерзают его в клочки.

Но дудочка играла снова, и крысы снова не смели шевельнуться.

Наконец маленький человечек собрал всех крыс и медленно двинулся к воротам. А за ним покорно шли крысы.

Человечек насвистывал на своей дудочке и шагал все вперед и вперед. Он обогнул скалы и спустился в долину. Он шел полями и оврагами, и за ним сплошным потоком тянулись крысы.

Уже звезды потухли в небе, когда маленький человечек подошел к озеру.

У самого берега, как лодка на привязи, покачивалась на волнах серая гусыня.

Не переставая наигрывать на дудочке, маленький человечек прыгнул на спину гусыни, и она поплыла к середине озера.

Крысы заметались, забегали вдоль берега, но дудочка еще звонче звенела над озером, еще громче звала их за собой.

Забыв обо всем на свете, крысы ринулись в воду…

4

Когда вода сомкнулась над головой последней крысы, гусыня со своим седоком поднялась в воздух.

— Ты молодец, Нильс, — сказала Акка Кебнекайсе. — Ты хорошо справился с делом. Ведь если бы у тебя не хватило силы все время играть, они бы загрызли тебя.

— Да, признаться, я сам этого боялся, — сказал Нильс. — Они так и щелкали зубами, едва только я переводил дух. И кто бы поверил, что такой маленькой дудочкой можно усмирить целое крысиное войско! — Нильс вытащил дудочку из кармана и стал рассматривать ее.

— Эта дудочка волшебная, — сказала гусыня. — Все звери и птицы слушаются ее.

Коршуны, как цыплята, будут клевать корм из твоих рук, волки, как глупые щенки, будут ласкаться к тебе, чуть только ты заиграешь на этой дудочке.

— А где же вы ее взяли? — спросил Нильс.

— Ее принес филин Флимнеа, — сказала гусыня, — а филину дал ее лесной гном.

— Лесной гном?! — воскликнул Нильс, и ему сразу стало не по себе.

— Ну да, лесной гном, — сказала гусыня. — Что ты так перепугался? Только у него одного и есть такая дудочка. Кроме меня и старого филина Флимнеа, никто про это не знает. Смотри, и ты не проговорись никому. Да держи дудочку покрепче, не урони. Еще до восхода солнца филин Флимнеа должен вернуть ее гному. Гном и так не хотел давать дудочку, когда услышал, что она попадет в твои руки. Уж филин уговаривал его, уговаривал… Еле уговорил. И за что это гном так сердится на тебя?

Нильс ничего не ответил. Он притворился, что не расслышал последних слов Акки.

На самом-то деле он прекрасно все слышал и очень испугался.

«Значит, гном все еще помнит о моей проделке! — мрачно размышлял Нильс. — Мало того, что я его в сачок поймал, да ведь как еще обманул! Только бы он Акке ничего не сказал. Она строгая, справедливая, узнает — сейчас же выгонит меня из стаи. Что со мной тогда будет? Куда я такой денусь?» — И он тяжело вздохнул.

— Что это ты вздыхаешь? — спросила Акка.

— Да это я просто зевнул. Что-то спать хочется.

Он и вправду скоро заснул, да так крепко, что даже не услышал, как они спустились на землю.

Вся стая с шумом и криком окружила их. А Мартин растолкал всех, снял Нильса со спины старой гусыни и бережно спрятал у себя под крылом.

— Ступайте, ступайте, — гнал он всех прочь. — Дайте человеку выспаться!

Но долго спать Нильсу не пришлось.

Еще не взошло солнце, а к диким гусям уже прилетел аист Эрменрих. Он непременно хотел повидать Нильса и выразить ему благодарность от своего имени и от имени всего своего семейства.

Потом появились летучие мыши. В обычные дни на рассвете они ложатся спать. Утро у них — вечером, а вечер — утром. И никто не может их уговорить, что это непорядок. Но сегодня даже они отказались от своих привычек.

Вслед за летучими мышами прибежала кошка, весело помахивая уцелевшим хвостом.

Все хотели посмотреть на Нильса, все хотели приветствовать его — бесстрашного воина, победителя серых крыс.

Глава шестая

ПРАЗДНИК НА ГОРЕ КУЛАБЕРГ

1

Не успела стая успокоиться после ночных событий, как уже пора было собираться на Кулаберг.

— Тебе повезло! — говорили дикие гуси Мартину. — Только раз в году сходятся вместе все звери и птицы. Какие игры они затевают! Какие танцы заводят!

— Что-то я никогда не слышал об этом празднике, — сказал Нильс. — А ведь я учился в школе целых три года.

— Ничего нет удивительного, что об этом празднике ты не слышал, — сказала старая Акка. — О великом празднике птиц и зверей не слышал ни один человек. И ни один человек не должен знать дороги, которая ведет на Кулаберг.

Тут Акка Кебнекайсе пристально посмотрела на Нильса.

«Верно, она не возьмет меня с собой, — подумал Нильс. — Ведь все-таки я человек».

Но он ни о чем не спросил Акку.

Тем временем гуси старательно готовились к празднику. Приглаживали на себе перышки, чтобы они лежали одно к одному, мыли лапы, до блеска начищали песком клювы.

Только Мартин и Нильс сидели в сторонке и старались не обращать внимания на все эти сборы. Они ни о чем не говорили, но прекрасно друг друга понимали.

Нильс думал о том, что ему, конечно, не бывать на Кулаберге, а Мартин думал о том, что ему, конечно, придется остаться с Нильсом. Не бросать же товарища одного!

Около полудня снова прилетел аист Эрменрих.

С самого утра ему не сиделось на месте. Он уже раз пять летал на болото и принес столько лягушек, что госпожа Эрменрих не знала, куда их девать.

Теперь, глядя на господина Эрменриха, никто бы не сказал, что он открывает клюв только для того, чтобы пожаловаться на судьбу. Каждым своим движением он, казалось, говорил, что нет на свете аиста счастливее, чем он.

Когда господин Эрменрих кончил все свои поклоны, приветствия и приседания, Акка Кебнекайсе отвела его в сторону и сказала:

— Мне нужно с вами серьезно поговорить, господин Эрменрих. Сегодня мы все отправляемся на Кулаберг. Вы знаете, с нашей стаей летит белый гусь и… — тут старая Акка запнулась, — и его приятель. — Акка Кебнекайсе все-таки не решилась назвать Нильса человеком. — Так вот я хотела бы, чтобы он тоже отправился с нами. Раньше я сама относилась к нему подозрительно, но теперь готова ручаться за него, как за любого из своей стаи. Я знаю, что он никогда не выдаст нас людям. Я даже думаю…

Но аист не дал ей кончить.

— Уважаемая Акка Кебнекайсе, — важно произнес аист. — Насколько я понимаю, вы говорите о Нильсе, который избавил от беды Глиммингенский замок? О том самом Нильсе, который вступил в единоборство с тысячей серых крыс? О великом Нильсе, который, рискуя собственной жизнью, спас жизнь моей жене и моим детям? О Нильсе, который…

— Да, да, о нем, — прервала Акка Кебнекайсе пышную речь аиста Эрменриха. — Так что же вы посоветуете?

— Госпожа Кебнекайсе, — торжественно сказал аист и так энергично стукнул клювом по камню, что тот раскололся, будто пустой орешек. — Госпожа Кебнекайсе, я сочту за честь для себя, если наш спаситель Нильс вместе с нами отправится на Кулаберг. До сих пор я не могу простить себе, что вчера так непочтительно обошелся с ним. И чтобы загладить свою вину — невольную, прошу вас помнить! — я сам понесу его, разумеется не в клюве, а на своей спине.

Господин Эрменрих тряхнул головой и с видом непоколебимой решимости взметнул свой клюв, точно копье, к небу.

Когда Нильс узнал, что его берут на Кулаберг и что сам аист хочет нести его, он готов был прыгать выше головы. Это, может быть, и не очень высоко, но выше собственной головы не прыгнуть ни одному человеку.

Наконец все сборы и приготовления были закончены.

Аист подставил Нильсу свой клюв, и Нильс вскарабкался по нему на спину господина Эрменриха. Вся стая вместе с аистом, Нильсом и Мартином двинулась в путь.

Только теперь Нильс по-настоящему понял, что значит летать.

Дикие гуси не могли угнаться за аистом точно так же, как когда-то Мартин не мог угнаться за дикими гусями.

К тому же господин Эрменрих хотел доставить Нильсу как можно больше удовольствий. Поэтому он все время проделывал в воздухе разные фокусы. Он просто превзошел самого себя — то взмывал к самым облакам и, расправив крылья, неподвижно застывал в воздухе, то камнем падал вниз, да так, что казалось, вот-вот разобьется о землю. А то принимался вычерчивать в воздухе круги — сначала широкие, потом все уже и уже, сначала плавно, потом все быстрее и быстрее, — так, что у Нильса дух захватывало.

Да, это был настоящий полет!

Нильс едва успевал поворачиваться, чтобы отыскать глазами стаю Акки Кебнекайсе.

Стая, как всегда, летела в строгом порядке. Гуси мерно взмахивали крыльями. И, не отставая от других, как заправский дикий гусь, летел Мартин.

2

Крутые склоны горного хребта Кулаберг поднимаются прямо из моря. У подножия Кулаберга нет ни полоски земли или песка, которая защищала бы его от яростных волн. Тысячи лет упрямые волны бьются о каменные глыбы, рассыпаясь шипучей пеной. По камешку, по песчинке волны вырыли глубокие пещеры, пробили в скалистых уступах сводчатые ворота, врезались в глубину гор широкими заливами. Море и его помощник ветер вытесали здесь высокие стены, без единой зазубринки, без единой морщинки, такие гладкие и блестящие, что даже самый лучший каменщик на свете и то бы им позавидовал.

По склонам Кулаберга, вцепившись в камни крепкими корнями, растут деревья.

Морской ветер бьет их, пригибает книзу, не дает поднять головы. Но деревья не сдаются. Они приникают к самой горе, и листва их, словно плющ, стелется по голому камню.

В глубине этого неприступного горного кряжа, невидимая и недоступная ни одному человеку, находится площадка — такая ровная, словно кто-то срезал гигантским ножом верхушку горы.

Один раз в году, ранней весной, сюда сходятся все четвероногие и пернатые на великие игрища птиц и зверей.

День для этого сборища выбирают журавли. Они отлично предсказывают погоду и наперед знают, когда будет дождь, а когда небо будет ясное.

По древнему обычаю, звери и птицы на все время праздника заключают друг с другом перемирие. Зайчонок в этот день может спокойно прогуливаться под боком у воронов, и ни один из крылатых разбойников не посмеет на него даже каркнуть. А дикие гуси могут без опаски прохаживаться под самым носом у лисиц, и ни одна даже не посмотрит на них. И все-таки звери держатся стаями — так уж повелось из века в век.

Прежде чем выбрать себе место, гуси хорошенько огляделись по сторонам.

Совсем рядом с ними поднимался целый лес ветвистых рогов, — тут расположились стада оленей.

Неподалеку виднелся огненно-рыжий лисий пригорок.

Еще дальше — серый пушистый холм; здесь сбились в кучу зайцы.

Хотя гуси и знали, что им не грозит никакая опасность, они все-таки выбрали для себя местечко подальше от лисиц.

Все с нетерпением ждали начала праздника. А больше всего не терпелось Нильсу.

Ведь он был первый и единственный человек, которому выпала честь увидеть игрища зверей и птиц.

Но праздник не начинался, потому что, кроме стаи Акки Кебнекайсе, никто из пернатых еще не пожаловал на Кулаберг. Нильс во все глаза смотрел, не летят ли птичьи стаи. Сидя на спине господина Эрменриха, он видел все небо.

Но птицы словно позабыли о сегодняшнем празднике.

Небо было совсем чистое, только далеко-далеко над самым горизонтом повисло небольшое темное облачко. Это облачко становилось все больше и больше. Оно двигалось прямо на Кулаберг и над самой площадкой, где собрались звери, закружилось на месте.

И все облако пело, свистело, щебетало. Оно то поднималось, то опускалось, звук то затихал, то разрастался. Вдруг это поющее облако разом упало на землю — и вся земля запестрела красно-серо-зелеными щеглами, жаворонками, зябликами.

Вслед за первым облаком показалось второе. Где бы оно ни проплывало — над деревенским хутором или над городской площадью, над усадьбой, рудником или заводом — отовсюду к нему поднимались с земли словно струйки серой пыли. Облако росло, ширилось, и, когда оно подошло к Кулабергу, хлынул настоящий воробьиный ливень.

А па краю неба показалась черно-синяя грозовая туча. Она надвигалась на Кулаберг, нагоняя на всех страх. Ни один солнечный луч не мог проникнуть сквозь эту плотную завесу. Стало темно как ночью. Зловещий, скрипучий грохот перекатывался по туче из конца в конец, и вдруг черный град посыпался на Кулаберг. Когда он прошел, солнце снова засияло в небе, а по площадке расхаживали, хлопая крыльями и каркая, черные вороны, галки и прочий вороний народ.

А потом небо покрылось сотней точек и черточек, которые складывались то в ровный треугольник, то вытягивались, точно по линейке, в прямую линию, то вычерчивали в небе полукруги. Это летели из окрестных лесов и болот утки, гуси, журавли, глухари…

Как заведено на Кулаберге испокон веков, игры начинались полетом воронов.

С двух самых отдаленных концов площадки вороны летели навстречу друг другу и, столкнувшись в воздухе, снова разлетались в разные стороны. Сами вороны находили, что не может быть ничего красивее этого танца. Но всем остальным он казался довольно-таки бестолковым и утомительным. Верно, потому воронов и выпускали первыми, чтобы потом они уже не портили праздника.

Наконец вороны угомонились.

На площадку выбежали зайцы.

Вот теперь-то пошло настоящее веселье!

Зайцы прыгали, кувыркались через голову, кто катался по земле колесом, кто вертелся волчком, стоя на одной лапе, кто ходил прямо на голове. Зайцам и самим было весело, и смотреть на них было весело!

Да и как же им было не прыгать и не кувыркаться! Весна идет! Кончилась холодная зима! Кончилось голодное время!

После зайцев настала очередь глухарей.

Глухари расселись на дереве — в блестящем черном оперении, с ярко-красными бровями, важные, надутые. Первым завел свою песню глухарь, который сидел на самой верхней ветке. Он поднял хвост, открывая под черными перьями белую подкладку, вытянул шею, закатил глаза и заговорил, засвистел, затакал:

— Зис! Зис! Так! Так! Так!

Три глухаря, сидевшие пониже, подхватили его песню, и с ветки на ветку, с сучка на сучок эта песня спускалась по дереву, пока не затоковали все глухари. Теперь все дерево пело и свистело, приветствуя долгожданную весну.

Глухариная песня всех взяла за живое, все звери готовы были вторить ей. А тетерева, не дождавшись своей очереди, от избытка радости принялись во весь голос подтягивать:

— О-р-р! О-р-р! О-р-р!

Все были так поглощены пением, что никто не заметил, как одна из лисиц тихонько стала подкрадываться к стае Акки Кебнекайсе. Это был лис Смирре.

— Дикие гуси! Берегитесь! Берегитесь! — закричал маленький воробушек.

Смирре бросился на воробья и одним ударом лапы расправился с ним. Но гуси уже успели подняться высоко в воздух.

Смирре так и завыл от ярости. Ведь столько дней и ночей лис только о том и думал, как бы отомстить Акке и ее стае. Увидев всю стаю здесь, на Кулаберге, он забыл обо всех священных обычаях этого весеннего праздника, забыл обо всем на свете.

Нарушить мир на Кулаберге! Такого еще никогда не случалось!

Когда звери увидели, что Смирре пытался напасть на диких гусей, что он убил воробья, гневу их не было предела. Даже лисицы восстали против своего сородича.

Тут же на месте был устроен суд.

Приговор гласил: «Тот, кто попрал вечный закон мира в день великого сборища зверей и птиц, навсегда изгоняется из своей стаи. Лис Смирре нарушил этот закон — и лапа его не должна больше ступать по нашей земле».

А для того чтобы все знали, какое преступление совершил Смирре, самая старая из лисиц откусила ему кончик уха.

Униженный, посрамленный, с откушенным ухом, лис Смирре бросился бежать, а вслед ему несся яростный лай всей лисьей стаи…

Пока звери чинили расправу над лисом Смирре, глухари и тетерева продолжали свою песню. Такой уж характер у этих лесных птиц, — когда они заводят песню, они ничего не видят, не слышат, не понимают.

Наконец и сами певцы устали и замолкли.

Теперь на площадку вышли олени. Это были прославленные борцы.

Боролись сразу несколько пар. Олени сталкивались лбами, рога их переплетались, из-под копыт взлетали камни. Олени бросались друг на друга с таким боевым грозным ревом, что всех зверей и птиц охватывал воинственный дух. Птицы расправляли крылья, звери точили когти. Весна пробуждала во всех новые силы, силы к борьбе и к жизни.

Олени кончили борьбу как раз вовремя, потому что, глядя на них, всем другим тоже хотелось показать свою удаль, и, того гляди, праздник кончился бы всеобщей дракой.

— Теперь очередь журавлей! Теперь очередь журавлей! — пронеслось над Кулабергом.

И вот на площадке появились журавли — большие серые птицы на длинных стройных ногах, с гибкой шеей, с красным хохолком на маленькой точеной головке. Широко раскрыв крылья, журавли то взлетали, то, едва коснувшись земли, быстро кружились на одной ноге. Казалось, на площадке мелькают не птицы, а серые тени. Кто научил журавлей скользить так легко и бесшумно? Может быть, туман, стелющийся над болотами? Может быть, вольный ветер, проносящийся над землей? Или облака, проплывающие в небе?

Все на Кулаберге, словно завороженные, следили за журавлями. Птицы тихонько поднимали и опускали крылья, звери покачивались из стороны в сторону: одни — похлопывали хвостами в лад журавлиному танцу, другие — наклоняли рога.

Журавли кружились до тех пор, пока солнце не скрылось за горными уступами. И когда их серые крылья слились с серыми сумерками, они взмыли в небо и пропали вдали.

Праздник кончился.

Держась поближе к своим стадам и стаям, птицы и звери спешили покинуть Кулаберг.

3

Было уже совсем темно, когда гуси снова вернулись к стенам Глиммингенского замка.

— Сегодня все могут спокойно выспаться, — сказала Акка. — Лиса Смирре можно не бояться. А завтра на рассвете — в путь.

Гуси были рады отдыху. Подвернув головы под крылья, они сразу заснули. Не спал только Нильс.

Глубокой ночью Нильс тихонько выполз из-под крыла Мартина. Он огляделся по сторонам и, убедившись в том, что никто его не видит, быстро зашагал к замку.

У Нильса было важное дело. Во что бы то ни стало он должен повидать филина Флимнеа. Надо выпытать у филина, где живет лесной гном. Тогда уж Нильс разыщет его, даже если лесной гном живет на краю света. Пусть гном потребует от него все, что захочет. Нильс все сделает, только бы снова стать человеком!

Нильс долго бродил вокруг замка, пытаясь высмотреть где-нибудь на башне филина Флимнеа. Но было так темно, что он не видел даже собственной руки. Он совсем продрог и хотел уже возвращаться, как вдруг услышал чьи-то голоса, Нильс поднял голову: четыре горящих, точно раскаленные угольки, глаза пронизывали темноту.

— Теперь-то он как шелковый… А ведь раньше от него житья не было, — говорила одна сова другой. — Всем от него доставалось! Сколько он гнезд разрушил! Сколько птенцов погубил! А раз, — тут сова заговорила совсем шепотом, — страшно даже произнести, что он сделал: он подшутил над лесным гномом. Ну, гном его и заколдовал…

— Неужели же он никогда не превратится в человека? — спросила вторая сова.

— Трудно ему теперь человеком стать. Ведь знаешь, что для этого нужно?

— Что? Что?

— Это такая страшная тайна, что я могу сказать ее тебе только на ухо…

И Нильс увидел, как одна пара горящих глаз приблизилась к другой совсем-совсем близко.

Как ни прислушивался Нильс, он ничего не услышал.

Долго еще стоял он у стен замка, ожидая, что совы опять заговорят. Но совы, нашептавшись в свое удовольствие, улетели прочь.

«Видно, мне никогда не превратиться в человека!» — грустно подумал Нильс и поплелся к стае диких гусей.

Глава седьмая

ПОГОНЯ

1

Наступило дождливое время. Все небо было затянуто серыми скучными тучами, и солнце спряталось за ними так далеко, что никто не мог бы сказать, где оно находится. Дождь тяжело шлепал по крыльям гусей. Гуси летели молча, не переговариваясь друг с другом. Только Акка Кебнекайсе время от времени оглядывалась назад, чтобы посмотреть, не отстал ли, не потерялся ли кто-нибудь в этой серой мокрой мгле.

Нильс совсем приуныл. Он сидел на спине у Мартина промокший до нитки и замерзший. Даже когда стая опускалась для ночевки, он не мог обсушиться и отогреться. Повсюду — лужи, мокрая, мерзлая земля. Под деревьями тоже не укрыться от дождя, — чуть только ветер шевельнет ветку, с нее сыплются на голову, за шиворот, на плечи крупные, как горох, холодные капли.

Голодный, дрожащий Нильс забирался под крыло Мартина и с тоской думал о том, как хорошо было бы оказаться в родной деревне Вестменхег. Он представлял себе, как вечером в домах зажигают лампы. Все сидят у своих очагов, отдыхая после работы, а на столе дымится горячий кофе и пахнет свежим хлебом. А ему вот приходится, скрючившись в три погибели, прятаться под крылом гуся где-то среди болотных кочек и есть гнилые орешки, подобранные с земли. Но как же ему стать человеком?

Как узнать, что от него хочет гном?

Ради этого он согласился бы теперь решить все задачи в учебнике по арифметике и выучить все правила грамматики. И ведь ни с одним человеком на свете он не мог посоветоваться. Если случалось, что стая выбирала для ночевки место на окраине села или города, Нильс никогда не отваживался даже подойти к дому, где жили люди, не то что заговорить с кем-нибудь. Разве может он теперь показаться людям на глаза!

Нет, он ни за что не позволит, чтобы над ним смеялись и рассматривали его, словно какую-то диковинную букашку. Пусть уж лучше никто из людей никогда его не увидит.

А гуси летели все вперед и вперед и уносили Нильса все дальше и дальше на север.

2

С тех пор как лис Смирре был с позором изгнан из лисьей стаи, счастье совсем покинуло его.

Отощавший и злой, бродил Смирре по лесам, не находя нигде ни еды, ни пристанища.

Дошло до того, что однажды он схватил большую шишку и стал украдкой выгрызать из нее сухие зернышки.

— Ах, как интересно! Ах, как интересно! Смотрите все! Смотрите! Лис Смирре ест только траву и шишки! — застрекотал кто-то над его головой. — Зайцы могут спокойно танцевать на лужайке! Птицы могут не прятать больше свои яйца! Смирре никого не тронет! Смирре ест только траву и шишки!

Смирре так и заскрипел зубами от досады. Он, наверное, покраснел бы от злости и стыда, если бы и без того не был весь красно-рыжий — от кончиков ушей до кончика хвоста.

Смирре отшвырнул шишку и поднял голову.

— А, это ты, длиннохвостая сорока! Вовремя же ты мне подвернулась! Я как раз наточил себе зубы об сосновую шишку!

— Зря старался, дорогой куманек! Мои перья не по твоим зубам! — крикнула сорока и, чтобы подразнить Смирре, спрыгнула на ветку пониже.

Это было очень неосторожно с ее стороны. И сорока сразу же в этом убедилась. Не успела она вильнуть хвостом, как Смирре подпрыгнул и сгреб ее передними лапами.

Сорока рванулась, забила крыльями, да не тут-то было!

— Потише, потише, ты оторвешь мне хвост! — кричала сорока.

— Я тебе не то что хвост, я тебе голову оторву! — прошипел Смирре и щелкнул зубами.

— Да ты же первый об этом пожалеешь! — трещала сорока, извиваясь в лапах Смирре. — Ведь если ты отгрызешь мне голову, ты не узнаешь про новости, которые я припасла для тебя.

— Ну, какие еще там новости? Выкладывай скорее. А то я тебя вместе со всеми твоими новостями проглочу.

— Дело в том, — начала сорока, — что здесь недавно была стая Акки Кебнекайсе…

— Что же ты, пустомеля, до сих пор молчала! — залаял Смирре — Где стая? Говори!

— Я с величайшей радостью сообщу об этом, если ты отпустишь мой хвост, — вкрадчиво сказала сорока.

— И так скажешь! — буркнул Смирре и в подтверждение своих слов хорошенько тряхнул сороку. — Ну, отвечай! Где стая? В какую сторону полетела?

Сорока увидела, что деваться некуда.

— Они полетели к берегам Роннебю, — сказала она. — Я нарочно подслушала их разговор и поспешила к тебе навстречу, чтобы успеть тебя предупредить. Неужели в благодарность за мою дружбу ты съешь меня?

— Была бы ты жирнее, так я бы не посмотрел на дружбу, — сказал Смирре. — Уж очень ты тоща — один хвост да язык болтливый. Ну, ладно, проваливай! Только если ты наврала — берегись! С неба достану. Вот тебе мое лисье слово.

И, тряхнув сороку еще разок на прощанье, лис пустился в путь.

3

К вечеру Смирре догнал диких гусей. С высокого, обрывистого берега он увидел узенькую песчаную отмель и па ней стаю Акки Кебнекайсе. Эту стаю нетрудно было узнать, — ярко-белые крылья Мартина выдавали ее даже издалека, даже в темноте.

Место для ночевки было как нельзя лучше. С одной стороны оно защищено отвесной скалой. С другой стороны — бурным потоком, по которому стремительно проносились обломки льдин.

«Нет, тебе по этой скале не спуститься, — говорил сам себе лис Смирре, глядя вниз. — Тут и лапу поставить некуда».

И вдруг Смирре навострил уши. В двух шагах от него кто-то осторожно крался по дереву. Не поворачивая головы, Смирре скосил глаза.

Маленькая юркая куница, извиваясь всем телом, скользила по гладкому стволу вниз головой. В зубах она держала задушенного птенца.

Хоть Смирре и был голоден, но добыча в зубах у куницы не вызвала у него зависти.

Позавидовал он другому.

«Вот бы мне так лазить, как эта куница! — подумал Смирре. — Тогда старая Акка со своей стаей не спала бы сейчас на песочке… Но все равно эти гуси от меня не уйдут!»

Смирре отошел немного от дерева, чтобы куница не подумала, будто он собирается отнять у нее добычу, и приветливым голосом сказал:

— Вот приятная встреча!

Но куница решила, что будет гораздо благоразумнее, если она поднимется повыше. И она в один миг взбежала чуть ли не на самую вершину дерева.

— Куда ты? Постой! Я только хотел пожелать тебе приятного аппетита, — сказал Смирре. — Правда, меня немного удивляет, что ты при твоей ловкости довольствуешься такой мелочью… Впрочем, у каждого свой вкус.

Куница ничего не ответила.

— Все-таки не могу тебя понять, — не унимался Смирре. — Рядом целая стая диких гусей — хватай любого на выбор! — а она с какой-то несчастной пичугой возится.

Куница уже успела расправиться со своей добычей и спустилась пониже.

— Чего же ты сам время теряешь? Врешь, наверное, рыжий мошенник!

— Если не веришь, посмотри сама. А я и так сыт, — сказал Смирре.

Куница соскользнула с дерева и, подбежав к обрыву, заглянула вниз.

— А ведь и верно, гуси! — сказала она и проворно стала спускаться по обрыву.

Смирре следил за каждым ее движением.

«Хоть мне и не достанется ничего, — думал он, — зато я отомщу этим бродягам за все свои обиды».

А куница спускалась все ниже и ниже. Она повисала то на одной лапе, то на другой, а если уж совсем не за что было уцепиться, змеей скользила по расщелинам.

Смирре не сводил с нее глаз.

Вот куница уже у самой реки. Сейчас она доберется до отмели.

Затаив дыхание, Смирре ждал предсмертного гусиного крика.

Но вдруг он увидел, что куница шлепнулась в воду. Потом шумно захлопали крылья, и вся стая стремительно поднялась в воздух.

Смирре успел пересчитать гусей. Их было по-прежнему четырнадцать.

— Ушли! Опять ушли! — прохрипел Смирре. — Эта дура куница только спугнула их…

Ну, уж с ней-то я расправлюсь! — И он защелкал зубами.

Но когда куница снова показалась па берегу, Смирре и смотреть на нее не захотел — такой у нее был жалкий вид.

Вода потоками стекала с ее длинной шерсти. Отяжелевший, намокший хвост волочился по земле. Она часто дышала, то и дело потирая голову передними лапами.

— Медведь ты косолапый, а не куница! — презрительно сказал Смирре. — Все дело испортила.

— Да разве я виновата? — жалобно заговорила куница. — Я уже совсем рядом была, я уж и гуся себе присмотрела — самого большого, жирного, белого… А он как стукнет меня камнем по голове! Я так в воду и бултыхнулась… Подумать только — гусь, а камнями бросается! Вот бы ни за что не поверила, если бы кто другой сказал.

— Да ты и себе не верь, — сказал Смирре. — Не гусь это. Это все он, мальчишка проклятый!

— Какой такой мальчишка? Не выдумывай! Там одни только гуси…

Но Смирре уже не слушал ее. Он мчался вдогонку за стаей.

4

Медленно и устало сонные гуси летели над рекой. Высоко в небе светил месяц, и гуси хорошо видели, как река черной, блестящей лентой извивалась среди скал.

Скалы сжимали ее с двух сторон, преграждали ей путь завалами и наконец совсем загнали под землю. Но река и под землей пробила себе дорогу и, вырвавшись наружу, кипящим водопадом обрушилась на дно ущелья, поднимая столбы водяной пыли и пены.

Здесь, у подножия водопада, на скользких камнях среди бушующего водоворота, гуси решили провести остаток ночи.

Нельзя сказать, что это было очень удобное место для мирного отдыха — того и гляди унесет бурным потоком! Но зато от диких зверей — убежище надежное.

Это очень хорошо понял и Смирре, когда увидел стаю. Никогда еще гуси не были так близко от него. И никогда до них не было так трудно добраться, как теперь.

Дрожа от голода и злости, Смирре смотрел на гусей, спавших среди бушующего потока.

На его счастье, из воды вынырнула выдра с рыбой в зубах.

«Вот кто мне поможет!» — подумал Смирре.

Медленно, чтобы не спугнуть выдру, он подошел к ней поближе и сказал:

— Приятного аппетита!

Выдра покосилась на него и попятилась назад.

— Да ты не бойся, не бойся, ешь на здоровье! — ласково сказал Смирре. — Только, по правде сказать, я никогда бы не поверил, что ты можешь есть такую дрянь.

Выдра поспешно проглотила рыбу, облизнулась и сказала:

— По-моему, и ты был бы не прочь отведать рыбки.

— Нет, я предпочитаю гусятину, — небрежно ответил Смирре.

— Гусятина — это, конечно, неплохо. Но где же ее взять?

— Да ты просто не видишь, что делается у тебя под самым носом, — сказал Смирре.

— А что делается? — спросила выдра.

— Поверни свою морду вон к тому большому камню, тогда увидишь. Впрочем, тебе все равно до них не доплыть.

Выдра быстро повернулась всем телом и тут только увидела гусей. Не говоря ни слова, она нырнула в воду и поплыла прямо к камням, на которых спали гуси.

«Как это Смирре посмел сказать, что мне не доплыть до гусей!» — думала выдра, и это прибавляло ей силы.

А Смирре сидел на берегу и с завистью смотрел, как ловко она правит хвостом, как быстро перебирает лапами.

Правда, на этот раз даже выдре пришлось трудно. То и дело ее отбрасывало назад, швыряло в сторону, крутило на месте. Но вот она уже у цели. Вот она уже вползает на большой камень.

— Ну, хватай же, хватай скорей! — шептал Смирре и от нетерпения переступал с лапы на лапу.

Он не очень надеялся на то, что выдра поделится с ним, но еще больше, чем голод, его мучило желание мести.

Вдруг выдра пронзительно взвизгнула, перекувыркнулась и шлепнулась прямо в воду.

Стремительный поток сразу подхватил ее, закружил, завертел и, словно котенка, понес вперед.

А гуси в ту же минуту поднялись высоко в воздух и полетели прочь.

— Нет, сегодня вы у меня спать не будете, — прошипел Смирре и бросился за стаей.

Он бежал не щадя ног, натыкаясь на камни, проваливаясь в ямы. Он не видел ничего, кроме четырнадцати гусей, летевших над его головой.

С разбега он наскочил на что-то мягкое, скользкое, мокрое.

Смирре не удержался и упал.

— Эй, эй! Полегче, приятель! — проговорил кто-то под ним.

— Тьфу, да это опять ты, мокрая выдра! — огрызнулся Смирре. — Тебе бы только в болоте сидеть — головастиков ловить… А еще выдра называется!

— Да, тебе-то легко говорить, а я вот чуть без лапы не осталась, — заскулила выдра. — И ведь совсем уж рядом с ними была… Уже за крыло одного гуся схватила… Да вдруг точно острая колючка вонзилась мне в лапу… Вот посмотри сам, как изуродовало! — И она подняла свою раненую лапу.

И верно, перепонка была вся изрезана и висела кровавыми клочьями.

— Опять его проделки! — сказал Смирре и, перешагнув через мокрую выдру, побежал дальше.

5

Ночь уже подходила к концу, когда измученные гуси увидели вдалеке одинокую скалу. Она высоко торчала среди других скал, как поднятый палец великана. Это было надежное убежище, и, собрав последние силы, гуси полетели к скале.

А Смирре, тоже собрав последние силы, побежал за ними. Но по земле путь длинней, чем по воздуху. Когда Смирре подбежал к подножию скалы, гуси уже спали на ее вершине.

Опытным взглядом бывалого охотника Смирре оглядел скалу. «Не стоит и пробовать, только ноги переломаешь! — подумал он. — Зато поразвлечь их можно».

Он сел па задние лапы, задрал кверху морду и начал выть, скулить, скрипеть зубами, щелкать языком… А эхо трижды повторяло за ним каждый звук, так что воздух кругом дрожал и гудел.

Смирре недаром старался. Гуси проснулись, зашевелились, тревожно загоготали. Но резкий голос Акки Кебнекайсе остановил их:

— Опасности нет! Спите спокойно.

И когда гуси утихли, а Смирре замолчал на минуту, чтобы перевести дух, Акка подошла к самому краю утеса и сказала:

— Это ты тут шляешься, Смирре?

— Да, это я, — ответил Смирре. — Не хотите ли вы нанять меня в сторожа? Тогда вас ни одна куница, ни одна выдра не потревожит. А то, боюсь, вы не очень-то выспались сегодня.

— Так это ты подослал к нам куницу и выдру? — спросила Акка.

— Не стану отпираться — я, — сказал Смирре. — Я хотел отблагодарить вас за развлечение, которое вы мне доставили в лесу на берегу озера. Только ведь каждый развлекается, как умеет: вы по-гусиному, а я по-лисьему. Впрочем, я готов помириться с вами. Если ты, Акка, отдашь мне мальчишку, которого вы с собой таскаете, я оставлю вас в покое. Вот тебе мое честное лисье слово.

— Нет, — сказала Акка, — мальчишку ты никогда не получишь. Вот тебе мое честное гусиное слово.

— Ну что ж! Тогда пеняйте на себя, — сказал Смирре. — Пока меня носят ноги, вам не будет житья. Это так же верно, как то, что меня зовут Смирре!

Глава восьмая

ВОРОНЫ С РАЗБОЙНИЧЬЕЙ ГОРЫ

1

Лис Смирре был не из тех, кто забывает обиды. Он поклялся, что отомстит Нильсу и его крылатым товарищам, и был верен своей клятве.

Куда бы ни летела стая, Смирре, как тень, бежал за ней по земле. Где бы ни спускались гуси, Смирре был уже тут как тут.

Никогда еще старой Акке Кебнекайсе не было так трудно выбрать место для ночевки.

То и дело она сворачивала с пути, чтобы отыскать какой-нибудь островок среди озера или глухое болото, куда бы Смирре не мог добраться.

Да и самому Смирре приходилось несладко. Он не ел и не спал, бока у него ввалились, а рыжий пушистый хвост, которым он всегда так гордился, стал похож на жалкую мочалку, Но он не сдавался.

Выследив остров, на котором однажды заночевали гуси, Смирре отправился за подмогой к своим старым друзьям — воронам.

Это была настоящая разбойничья шайка. Жили вороны на горе, которая так и называлась Разбойничьей горой. Гора возвышалась над диким полем, таким огромным, что казалось, ему нет конца-края. И куда ни посмотришь — все оно поросло бурьяном. Эта некрасивая никчемная трава, которую отовсюду гонят, здесь была полновластной хозяйкой. Она глубоко запустила в землю свои корни, кустики ее крепко держались друг за друга, и если в заросли бурьяна попадало какое-нибудь семечко, бурьян заглушал его и не давал подняться.

Люди избегали этого дикого, пустынного места. А воронам оно пришлось по душе.

Каждую весну прилетали они на эту гору и вели отсюда свои разбойничьи набеги.

С утра они разлетались во все стороны в поисках добычи, а вечером слетались и хвастались друг перед другом своими подвигами: один перебил все яйца в совином гнезде, другой выклевал зайчонку глаз, третий украл в деревне оловянную ложку.

Когда Смирре подошел к Разбойничьей горе, вся шайка была в сборе. Вороны громко каркали и сплошной черной тучей кружились над большим глиняным кувшином. Кувшин был плотно закрыт деревянной крышкой, и сам атаман шайки, старый ворон Фумле-Друмле, стоял над кувшином и долбил крышку клювом.

— Добрый вечер, приятель, — сказал Смирре. — Над чем ты так трудишься?

— Добрый вечер, кум, — мрачно каркнул Фумле-Друмле и еще сильнее застучал клювом по крышке. — Видишь, какую штуку мои молодцы притащили. Хотел бы я знать, что там внутри!.. Да вот крышку проклятую никак не открыть.

Смирре подошел к кувшину, свалил его лапой на бок и осторожно стал катать по земле. В кувшине что-то бренчало и звенело.

— Эге, да там не иначе как серебряные монеты! — сказал лис. — Славная находка!

От жадности у Фумле-Друмле загорелись глаза — ведь давно известно, что вороны не пролетят мимо самого простого осколка стекла или медной пуговицы. А уж за блестящую монету они готовы все на свете отдать!

— Ты думаешь, тут серебряные монеты? — прокаркал Фумле-Друмле и снова задолбил клювом по крышке.

— Конечно, — сказал Смирре. — Послушай, как они звенят.

И Смирре опять принялся катать кувшин по земле. И опять в кувшине забренчало и зазвенело.

— Сер-р-ребро! Сер-р-ребро! Сер-р-ребро! — закаркали вороны. — Ур-р-ра! Сер-р-ребро!

— Подождите радоваться, — сказал Смирре. — Его еще надо достать!

Он потер лапой жалкий остаток уха и задумался. — А ведь, кажется, я смогу вам помочь! — наконец проговорил он. — Хотите знать, кто может открыть этот кувшин?

— Говор-ри! Говор-ри! Говор-ри! — закричали вороны.

— Есть тут один мальчишка, — сказал Смирре, — он со старой Аккой путешествует. Ну уж это и мастер — золотые руки!

— Где он? Где он? — опять закричали вороны.

— Я могу показать вам дорогу, — сказал Смирре, — но за это вы должны отдать мальчишку мне. У меня с ним кое-какие счеты.

— Бер-ри его! Бер-ри! Бер-ри! Нам не жалко, — каркнул Фумле-Друмле. — Только спер-рва пусть кр-рышку откр-роет!

2

Нильс проснулся раньше всех в стае. Он выбрался из своей пуховой постели под крылом Мартина и пошел бродить по острову.

Нильсу очень хотелось есть. На счастье, он наткнулся на кустик молодого, только что пробившегося щавеля. Нильс сорвал один листик и принялся высасывать из стебелька прохладный кисловатый сок. Высосав все до последней капли, он потянулся за вторым листиком. Вдруг что-то острое ударило его в затылок, чьи-то цепкие когти впились в ворот его рубахи, и Нильс почувствовал, что поднимается в воздух.

Нильс вертелся и дергался, как заяц на ниточке. Он махал руками, дрыгал ногами, отбиваясь от невидимого врага, но все было напрасно.

— Мартин! Мартин! Сюда! Ко мне! — закричал Нильс. Но вместо Мартина к нему подлетел огромный ворон. Он был чернее сажи, острый клюв его загибался крючком, а маленькие круглые глаза горели желтыми злыми огоньками.

Это был атаман вороньей шайки — Фумле-Друмле.

— Не р-р-разговар-р-ривай! — хрипло каркнул Фумле-Друмле Нильсу в самое ухо. — Не то я выклюю тебе глаза.

И, чтобы Нильс не принял его слова за шутку, клюнул его на первый раз в ногу. А ворон, который держал Нильса в своих когтях, так тряхнул его, что Нильс по самые уши провалился в ворот собственной рубашки.

— Теперь в дор-рогу! — скомандовал Фумле-Друмле.

— В дор-рогу! Скор-рей в дор-рогу! — каркнул в ответ его товарищ, и оба ворона яростно захлопали крыльями.

Нильс хоть и привык летать, но на этот раз путешествие по воздуху не очень-то ему понравилось. Он болтался, как мешок, между небом и землей. Вороньи когти царапали ему спину, воротник наползал на самые глаза.

«Надо запомнить дорогу, — думал Нильс. — Как же это мы летели? Сперва над озером, потом направо свернули. Значит, на обратном пути надо сворачивать налево… А вот и лес! Хорошо, если б сорока попалась навстречу. Она уж на весь свет растрезвонит о моем несчастье, — может, и гуси узнают, где я. Они тогда непременно прилетят ко мне на выручку».

Но сороки нигде не было видно.

«Ну, ничего, я и сам выпутаюсь из беды», — подумал Нильс.

На одном дереве Нильс увидел лесного голубя и голубку. Голубь надулся, распушил перья и громко, переливчато ворковал. А голубка, склонив голову набок, слушала его и от удовольствия покачивалась из стороны в сторону.

— Ты самая красивая, самая красивая, самая красивая! Нет никого тебя красивее, тебя красивее, тебя красивее! Ни у кого нет таких пестрых перышек, таких гладких перышек, таких мягких перышек! — пел голубь.

— Не верь ему! Не верь ему! — прокричал сверху Нильс. Голубка так удивилась, что даже перестала раскачиваться, а у голубя от возмущения забулькало в горле.

— Кто, кто, кто… кто смеет так говорить, так говорить! — забормотал он, оглядываясь.

— Похищенный воронами! — крикнул Нильс. — Скажите Акке…

Но сейчас же он увидел острый клюв Фумле-Друмле.

— Бер-р-реги свои глаза! — каркнул ворон.

По всему было видно, что Фумле-Друмле готов исполнить угрозу. Нильс вобрал голову в плечи и покрепче зажмурился.

Когда он снова открыл глаза, старый лес был уже позади.

Они летели над молоденькой березовой рощицей. Почки на ветках уже начали лопаться, и деревья стояли, точно в зеленом пуху.

Веселый дрозд кружился над березками, то взлетал вверх, то садился на ветку и без умолку щебетал:

— Ах, как хорошо! Ах, как хорошо. Ах, как хорошо!..

И, передохнув немного, начинал эту песенку сначала, потому что никакой другой он не знал.

— Ах, как хорошо! Как хорошо! Как хорошо!

— Ну, это кому как! Кому хорошо, а кому и не очень! — крикнул Нильс.

Дрозд высоко задрал голову и с удивлением прокричал:

— Кто это тут недоволен?

— Вороний пленник! Вороний пленник!

На этот раз увернуться от ворона Нильсу не удалось. Фумле-Друмле налетел на него и твердым, острым клювом стукнул прямо в лоб. Удар был такой сильный, что Нильс, как маятник, закачался — вправо-влево, вправо-влево — и рубашка его угрожающе затрещала.

Всякого другого такой удар навсегда отучил бы перечить воронам, но Нильса не так-то легко было запугать.

Пролетая над деревней, он увидел скворечник, примостившийся на высокой березе.

Около скворечника сидели скворец и скворчиха и весело пели:

— У нас четыре яичка! У нас четыре хорошеньких яичка! У нас будет четыре умных, красивых птенчика!

— Их утащат вороны так же, как меня! — закричал Нильс, пролетая над ними.

— Кто это кричит? Кого утащили вороны? — засуетились скворец и скворчиха и на всякий случай спрятались в свой домик.

— Меня утащили! Меня, Нильса Хольгерсона! Скажите это Акке Кебнекайсе! — прокричал несчастный вороний пленник и весь съежился, готовясь к расплате за свою смелость.

Но вороны точно не слышали его. Изо всех сил работали они крыльями, торопясь к горе, которая одиноко торчала среди голого поля.

3

Еще издали Нильс увидел какую-то темную тучу, повисшую над горой. Точно вихрем ее кружило на одном месте, то взметая вверх, то прибивая к земле.

Фумле-Друмле и его спутник камнем упали в эту живую тучу.

— Скор-рей! Скор-рей! Скор-рей! — закаркали вороны, и вся стая закружилась еще быстрее.

Нильс растерянно смотрел по сторонам.

«Зачем они меня сюда притащили? Что им от меня нужно?»

И, словно в ответ, Фумле-Друмле клюнул Нильса в голову, подталкивая его к кувшину.

— Смотр-р-ри пр-рямо, — прокаркал ворон. — Этот кувшин полон серебра. Ты должен открыть его. Не откроешь — глаза выклюем, откроешь — с почетом отпустим.

Фумле-Друмле хитро подмигнул своим молодцам, и все они дружно закаркали:

— Спасибо скажем!

— Проводника ему дадим!

— Да еще какого! Рыжего, пушистого!

Тут из-за большого камня высунулась острая морда Смирре. Высунулась и сразу спряталась.

«Ага, вот чьи это шутки, — подумал Нильс. — Ловко придумано! Теперь открывай не открывай — один конец. Ну да еще посмотрим, кто кого одолеет».

Нильс подошел к горшку, с важным видом постучал по стенкам, по крышке, потом подозвал Фумле-Друмле и тихо сказал ему:

— Слушай, кувшин открыть мне, конечно, ничего не стоит. Только, по-моему, зря вы хлопочете: все равно серебра вам не видать.

— Как это не видать? — возмутился Фумле-Друмле.

— А так и не видать! Вы вот связались с лисом Смирре, а он только и ждет, как бы вашим серебром поживиться. Чуть я открою кувшин, он сразу на серебро и бросится — вам ни одной монетки не оставит.

Фумле-Друмле сверкнул глазами.

— Ах вот оно что! — сказал ворон. — Хитер лис, да и я не прост. Нет, старого атамана ему не провести! Иди открывай кувшин. А уж я от рыжего как-нибудь отделаюсь.

Нильс вытащил свой ножичек и стал медленно ковырять крышку.

Тем временем Фумле-Друмле подлетел к Смирре.

— Знаешь что, дружище, — сказал он лису, — пожалуй, ты сплоховал. Чего это ты высунул свою морду? Только напугал мальчишку. Видишь, он теперь от страха едва жив. Ты бы убрался куда-нибудь подальше… А уж когда он справится с делом, откроет кувшин, я тебе сразу дам знать: три раза каркну.

Лис недовольно заворчал, но делать было нечего — сам виноват. Он отбежал немного и присел за кустом.

— Дальше, дальше иди! — каркнул ворон. Он подождал, пока лис совсем сбежал с горы, и тогда только вернулся к Нильсу.

— Теперь живо за дело, — сказал Фумле-Друмле.

Но открыть кувшин было не так-то просто. Деревянная крышка крепко сидела в горлышке. Нильс вдоль и поперек исцарапал ее своим маленьким ножичком, да все без толку, крышка — ни взад ни вперед. А тут еще вороны каркают над душой:

— Скор-рей! Скор-рей! Скор-рей! Откр-рывай! Откр-ры-вай! Откр-рывай!

И наскакивают на него, клюют, бьют крыльями — прямо шевельнуться не дают.

— А ну, р-р-разойдись! — скомандовал вдруг Фумле-Друмле.

Вороны злобно закаркали, но не посмели ослушаться своего атамана и отлетели в сторону.

Нильс с облегчением вздохнул и стал осматриваться кругом: нет ли поблизости чего-нибудь покрепче да побольше, чем его ножичек?

Около кувшина валялась крепкая, острая, дочиста обглоданная кость. Нильс поднял ее. Потом выковырял из земли камень и принялся за дело. Он наставил кость, как долото, между крышкой и горлышком и начал бить по ней камнем. Он бил до тех пор, пока кость не вошла почти наполовину. Тогда Нильс обеими руками ухватился за конец, торчавший снаружи, и повис на нем вместо груза. Он весь натужился, напряг мускулы и даже поджал ноги к животу, чтобы стать потяжелее.

И вот крышка заскрипела, затрещала и вдруг вылетела из горлышка, как ядро из пушки. А Нильс кубарем покатился по земле.

— Ур-ра Ур-ра! Ур-ра! — закричали вороны и бросились к горшку.

Они хватали монетки, клевали их, катали, а потом высоко подбрасывали и снова ловили.

Монетки сверкали, искрились и звенели в воздухе. Настоящий серебряный дождь падал на землю. А вороны, как ошалелые, без умолку каркали и кружились на одном месте.

Фумле-Друмле не отставал от них. Наконец он вспомнил о Нильсе и подлетел к нему.

В клюве у него была зажата блестящая новенькая монетка. Он бросил ее прямо в руки Нильсу и прокаркал:

— Бери свою долю и — в путь! Старый Фумле-Друмле никогда своему слову не изменяет. Ты помог мне уберечь от Смирре серебро, а я помогу тебе уберечь от него голову. Только до вашего острова лететь очень далеко. Я спущу тебя за полем, около деревни, не то мои молодцы без меня все серебро растащат, мне ничего не оставят.

Он подождал, пока Нильс засунул монетку в карман, и даже подтолкнул ее клювом, чтобы она не выпала. Потом сгреб когтями Нильса за шиворот и поднялся в воздух.

— А лису это будет хороший урок. Пусть навсегда запомнит, что никому еще не удавалось перехитрить старого атамана.

«Ну, кое-кому удалось!» — подумал Нильс.

4

Лис Смирре ждал-ждал условного знака и, не дождавшись, решил пойти посмотреть, что делается на горе.

Вороны уже расхватали все серебро. На земле валялся пустой кувшин, а рядом деревянная крышка.

Фумле-Друмле и Нильса нигде не было.

Лис схватил за хвост первого попавшегося ворона и стал так его трепать, что пух и перья полетели во все стороны.

— Говори, куда девали мальчишку? Где ваш мошенник-атаман?

— А во-он, посмотри! — ответил ворон и показал на черную точку, видневшуюся вдалеке. Лис понял — его обманули.

— Счастье твое, что мне сейчас некогда, — прошипел Смирре, — а то рассчитался бы я с тобой за вашего атамана.

И он понесся вдогонку за беглецами. Он увидел, как ворон спустился около деревни, а потом снова поднялся, но уже один.

Смирре выждал, пока ворон отлетел подальше, и бросился рыскать по деревне.

Теперь уже дело верное — мальчишке от него не уйти!

Смирре пробежал одну улицу и только свернул в другую, как увидел Нильса. Вот он — его злейший враг! Сейчас Смирре отплатит ему за все обиды! Оскалив пасть, лис кинулся на Нильса. Еще секунда, и маленькому другу Акки Кебнекайсе пришел бы конец!

Но тут, на счастье Нильса, из-за угла показались два крестьянина. Нильс бросился им прямо под ноги и засеменил рядом. Под прикрытием двух пар больших крестьянских сапог он чувствовал себя в безопасности. Он даже обернулся и помахал лису Смирре рукой — попробуй, мол, сунься, ко мне!

Этого Смирре не выдержал. Забыв про всякую осторожность, он рванулся вперед.

— Смотри, — сказал один крестьянин, — какая-то рыжая собака увязалась за нами.

— Пошла прочь! — крикнул другой и дал такого пинка Смирре, что тот отлетел на десять шагов.

Крестьяне свернули в ближний двор и поднялись по ступенькам крыльца.

И никому из них даже в голову не пришло, что тут, рядом, остался беззащитный человек, за которым охотится лис Смирре.

Ах, как хотелось Нильсу войти в дом вместе с хозяевами!

Но дверь захлопнулась, и снова он остался один.

Посреди двора стояла собачья будка. Недолго думая, Нильс юркнул в будку и забился в самый дальний угол.

В будке жила на цепи огромная сторожевая собака. Она не очень обрадовалась незваному гостю. Тем более, что гость этот опрокинул ее плошку и вылил на соломенную подстилку всю воду.

Собака привстала, ощерилась и зарычала на Нильса.

— Не гони меня, — стал упрашивать ее Нильс, — а то меня съест лис Смирре.

Наверное, он уже тут, рядом…

— Как, опять этот вор здесь? — прорычала собака и открыла уже пасть, чтобы залиться лаем.

— Пожалуйста, не лай! — зашептал Нильс. — Ты только спугнешь его. Лучше давай так сделаем: я отцеплю твой ошейник, ты лиса и схватишь.

— Ну что ж, это можно, — сказала собака и подставила Нильсу шею: она рада была случаю немножко погулять на свободе.

Нильсу порядком пришлось повозиться с ошейником, но все-таки он расстегнул его, и собака, весело потряхивая головой, выглянула из своей конуры.

Лис уже сидел неподалеку и нюхал воздух.

— Убирайся-ка подобру-поздорову, — зарычала на него собака, — а то попробуешь, острые ли у меня зубы!

— Ничего ты со мной ни сделаешь, — сказал лис. — Всей твоей прыти только на пять шагов хватает.

— Сегодня, может, и на шесть хватит, — проворчала собака и огромным прыжком подскочила к лису.

Одним ударом она сбила его с ног, придавила лапами к земле, а потом вцепилась в его шею зубами и поволокла к будке.

На пороге уже стоял Нильс с ошейником в руках.

— Здорово, кум! А я вот тебе подарочек приготовил, — весело сказал Нильс, позвякивая цепью. — Ну-ка, примерим! Пожалуй, шея у тебя тонковата для этого ожерелья! Ну да не горюй, мы тебе хорошенький поясок приладим.

Он просунул ошейник одним концом под брюхо Смирре и щелкнул замком.

— Ну и пояс! Вот так пояс! — приговаривал Нильс, прыгая вокруг Смирре.

Смирре лязгал зубами, извивался, визжал, но ничего не помогало — ошейник крепко-накрепко перетянул его брюхо.

— Ну, будь здоров, куманек! — весело крикнул Нильс и побежал к воротам.

Смирре рванулся за ним, да не тут-то было! Всей его прыти хватило теперь ровно на пять шагов.

А Нильс, помахав ему на прощание рукой, пошел своей дорогой.

5

Дойдя до конца деревни, Нильс остановился.

Куда же теперь идти?

И вдруг он услышал над самой головой гусиный крик:

— Мы здесь! Мы здесь! Где ты? Где ты?

— Я тут! — закричал Нильс и высоко подпрыгнул, чтобы гуси могли разглядеть его в густой траве.

И в самом деле, Мартин сразу его увидел. Он спустился на землю и стал перед Нильсом, как верный конь.

Нильс ласково похлопал его по шее.

— Вот уж не думал, что вы так скоро меня найдете! — сказал он.

— Мы бы и не нашли, — ответил Мартин, — если бы голубь дорогу не показал, да дрозд не помог, да скворец не надоумил.

— Ну, значит, не зря я им кричал, — сказал Нильс. — Ведь мне вороны ни одного слова не давали сказать. За каждое слово клювом долбили… — И Нильс потер свои шишки и синяки. — А знаешь, кто воронов подговорил? — спросил Нильс. — Лис Смирре! Все его проделки!

— Ах он рыжий разбойник! — воскликнул Мартин. — Прямо житья от него нет! Ну что нам с ним делать? Как от него избавиться?

— Теперь уже ничего не надо делать, — важно сказал Нильс. — Я сам все сделал. Я его на цепь посадил. Он сейчас сидит, как дворовый пес, в собачьей будке и только зубами щелкает.

Мартин от радости захлопал крыльями.

— Смирре сидит на цепи! Вот это ловко! Ну и молодец же ты, Нильс! Ну и молодец! Летим скорее, ведь Акка еще ничего не знает!

Нильс вскочил на Мартина, и они полетели к стае.

— Смирре сидит на цепи! Нильс посадил Смирре на цепь! — кричал еще издали Мартин.

И по всей стае, от одного гуся к другому, пронеслась радостная весть:

— Нильс посадил Смирре на цепь! Смирре посажен на цепь! Смирре сидит на цепи!

Обгоняя друг друга, гуси летели навстречу Нильсу и на все голоса выкрикивали:

— Нильс победил Смирре!

— Нильс посадил Смирре на цепь!

Они кружились над Нильсом, и от их веселого крика прозрачный весенний воздух звенел и дрожал.

И сама старая Акка Кебнекайсе кружилась и кричала вместе со всеми, не думая о своих преклонных годах, забыв, что она вожак стаи.

Глава девятая

БРОНЗОВЫЙ И ДЕРЕВЯННЫЙ

1

Солнце уже село. Последние его лучи погасли па краях облаков. Над землей сгущалась вечерняя тьма. Стаю Акки Кебнекайсе сумерки застигли в пути.

Гуси устали. Из последних сил они махали крыльями. А старая Акка как будто забыла об отдыхе и летела все дальше и дальше.

Нильс с тревогой вглядывался в темноту.

«Неужели Акка решила лететь всю ночь?»

Вот уже показалось море. Оно было таким же темным, как небо. Только гребни волн, набегающих друг на друга, поблескивали белой пеной. И среди волн Нильс разглядел какие-то странные каменные глыбы, огромные, черные.

Это был целый остров из камней.

Откуда здесь эти камни?

Кто набросал их сюда?

Нильс вспомнил, как отец рассказывал ему про одного страшного великана. Этот великан жил в горах высоко над морем. Он был стар, и часто спускаться по крутым склонам ему было трудно. Поэтому, когда ему хотелось наловить форели, он выламывал целые скалы и бросал их в море. Форель так пугалась, что выскакивала из воды целыми стаями. И тогда великан шел вниз, к берегу, чтобы подобрать свой улов.

Может быть, вот эти каменные глыбы, что торчат из волн, и набросал великан.

Но почему же в провалах между глыбами сверкают огненные точки? А что, если это глаза притаившихся зверей? Ну, конечно же! Голодные звери так и рыщут по острову, высматривая себе добычу. Они и гусей, верно, приметили и ждут не дождутся, чтобы стая спустилась на эти камни.

Вот и великан стоит на самом высоком месте, подняв руки над головой. Уж не тот ли это, который любил лакомиться форелью? Может быть, и ему страшно среди диких зверей. Может, он зовет стаю на помощь — потому и поднял руки?

А со дна моря па остров лезут какие-то чудовища. Одни тонкие, остроносые, другие — толстые, бокастые. И все сбились в кучу, чуть не давят друг друга.

«Скорей бы уж пролететь мимо!» — подумал Нильс.

И как раз в это время Акка Кебнекайсе повела стаю вниз.

— Не надо! Не надо! Тут мы все пропадем! — закричал Нильс.

Но Акка словно не слышала его. Она вела стаю прямо на каменный остров.

И вдруг, словно по взмаху волшебной палочки, все кругом изменилось. Громадные каменные глыбы превратились в обыкновенные дома. Глаза зверей стали уличными фонарями и освещенными окнами. А чудовища, которые осаждали берег острова, были просто-напросто кораблями, стоявшими у причала.

Нильс даже рассмеялся. Как же он сразу не догадался, что внизу под ними был город. Ведь это же Карлскрона! Город кораблей! Здесь корабли отдыхают после дальних плаваний, здесь их строят, здесь их чинят.

Гуси опустились прямо на плечи великана с поднятыми руками. Это была ратуша с двумя высокими башнями.

В другое время Акка Кебнекайсе никогда бы не остановилась на ночлег под самым боком у людей. Но в этот вечер выбора у нее не было, — гуси едва держались на крыльях.

Впрочем, крыша городской ратуши оказалась очень удобным местом для ночлега. По краю ее шел широкий и глубокий желоб. В нем можно было прекрасно спрятаться от посторонних глаз и напиться воды, которая сохранилась от недавнего дождя. Одно плохо — на городских крышах не растет трава и не водятся водяные жуки.

И все-таки совсем голодными гуси не остались. Между черепицами, покрывавшими крышу, застряло несколько хлебных корок — остаток пиршества не то голубей, не то воробьев. Для настоящих гусей это, разумеется, не корм, но, на худой конец, можно и сухого хлеба поклевать.

Зато Нильс поужинал на славу.

Хлебные корки, высушенные ветром и солнцем, показались ему даже вкуснее, чем сдобные сухари, которыми славилась на весь Вестменхег его мать.

Правда, вместо сахара они были густо обсыпаны серой городской пылью, но это беда небольшая.

Нильс ловко соскреб пыль своим ножичком и, разрубив корку на мелкие кусочки, с удовольствием грыз сухой хлеб.

Пока он трудился над одной коркой, гуси успели и поесть, и попить, и приготовиться ко сну. Они растянулись цепочкой по дну желоба — хвост к клюву, клюв к хвосту, — потом разом подогнули головы под крылья и заснули.

А Нильсу спать не хотелось. Он забрался на спину Мартина и, перевесившись через край желоба, стал смотреть вниз. Ведь это был первый город, который он видел так близко с тех пор, как летит с гусиной стаей.

Время было позднее. Люди уже давно легли спать. Только изредка торопливо пробегал какой-нибудь запоздалый прохожий, и шаги его гулко разносились в тихом, неподвижном воздухе. Каждого прохожего Нильс долго провожал глазами, пока тот не исчезал где-нибудь за поворотом.

«Сейчас он, наверное, придет домой, — грустно думал Нильс. — Счастливый! Хоть бы одним глазком взглянуть, как живут люди!.. Самому ведь не придется уже…»

— Мартин, а Мартин, ты спишь? — позвал Нильс своего товарища.

— Сплю, — сказал Мартин. — И ты спи.

— Мартин, ты погоди спать. У меня к тебе дело есть.

— Ну, что еще?

— Послушай, Мартин, — зашептал Нильс, — спусти меня вниз, на улицу. Я погуляю немножечко, а ты выспишься и потом прилетишь за мной. Мне так хочется по улицам походить. Как все люди ходят.

— Вот еще! Только мне и заботы вниз-вверх летать! И Мартин решительно сунул голову под крыло.

— Мартин, да ты не спи! Послушай, что я тебе скажу. Ведь если бы ты был когда-нибудь человеком, тебе бы тоже захотелось увидеть настоящих людей.

Мартину стало жалко Нильса. Он высунул голову из-под крыла и сказал:

— Ладно, будь по-твоему. Только помни мой совет: на людей смотри, а сам им на глаза не показывайся. А то не вышло бы какой беды.

— Да не беспокойся! Меня ни одна мышь не увидит, — весело сказал Нильс и от радости даже заплясал на спине у Мартина.

— Потише, потише, ты мне все перья переломаешь! — заворчал Мартин, расправляя усталые крылья. Через минуту Нильс стоял на земле.

— Далеко не уходи! — крикнул ему Мартин и полетел наверх досыпать остаток ночи.

2

Нильс медленно шел по улице, то и дело оглядываясь и прислушиваясь. Один за другим гасли огоньки в окнах. Улицы были пустынными, тихими. И все-таки Нильс знал, что за каждой стеной, за каждой дверью живут люди.

Вот впереди одно окно освещено. Нильс остановился и долго стоял в яркой полосе света.

Если бы можно было заглянуть через раздвинутую занавеску!

Но окно было слишком высоко, а Нильс слишком мал.

Он слышал голоса, смех. Слов разобрать он не мог, но все равно он готов был стоять и слушать хоть всю ночь, — ведь это говорили люди!

Может быть, он и простоял бы до утра, но свет в окне погас, и голоса смолкли.

Значит, и в этом доме легли уже спать.

Нильс побрел дальше.

На углу, против уличного фонаря, он увидел вывеску. Большими буквами на ней было написано: АПТЕКА. Вот если бы нашлось такое лекарство, от которого Нильс сразу бы вырос! Пусть бы это лекарство было горькое, как полынь, — Нильс выпил бы, не поморщившись, целую бутылку. Если надо, так выпил бы и две бутылки! Только где такое лекарство взять?!

На другом углу была лавка, и над ней висел огромный золотой крендель. Нильс не мог оторвать от него глаз Хотя бы кусочек такого кренделя попробовать! Да что кренделя! Простого бы хлеба кусочек!

Нильс тяжело вздохнул и зашагал дальше.

Он сворачивал с улицы на улицу, пока наконец не вышел на большую площадь.

Наверное, это была самая главная площадь во всем городе.

Нильс огляделся по сторонам. В этот поздний час на площади не было ни одного человека, если не считать за человека бронзовую статую, стоявшую на высокой каменной тумбе.

«Кто бы это мог быть?» — думал Нильс, расхаживая вокруг тумбы.

Вид у Бронзового был очень важный — длинный камзол, башмаки с пряжками, на голове треуголка. Одну ногу он выставил вперед, точно собирался сойти с пьедестала, а в руке держал толстую палку. Не будь он сделан из бронзы, он, наверное, давно бы пустил эту палку в ход. На лице у него так и было написано, что спуску он никому не даст: нос крючком, брови нахмурены, губы поджаты.

— Эй ты, пугало бронзовое! — крикнул ему Нильс. — Ты кто такой? Да не смотри на меня так сердито! Я тебя нисколько не боюсь…

Нильс нарочно говорил так храбро, потому что на самом деле сердце у него замирало от страха. Этот пустой притихший город… Темные, будто ослепшие, дома… Этот Бронзовый, который, казалось, не сводил с Нильса глаз… Тут всякому станет не по себе!

И чтобы как-нибудь подбодрить себя, Нильс крикнул; — Что же ты молчишь? Ну ладно, не хочешь разговаривать — и не надо. До свидания.

Счастливо оставаться!

Нильс помахал Бронзовому рукой и отправился дальше. Он обошел всю площадь и свернул на широкую улицу, которая вела к гавани.

И вдруг он насторожился. Кто-то медленно и тяжело шел за ним. Каждый шаг был как удар кузнечного молота о наковальню. От каждого шага вздрагивала земля и звенели стекла в домах.

«Бронзовый!» — мелькнуло в голове у Нильса.

И ему стало так страшно, что он бросился бежать куда глаза глядят. Он добежал до конца одной улицы, потом свернул в другую, потом в третью…

На крыльце какого-то дома он присел, чтобы немного передохнуть.

Шаги слышались теперь где-то вдалеке.

— И чего это я так испугался? — успокаивал себя Нильс. — Может, он просто гуляет. Надоело стоять, вот он и пошел пройтись. Что тут особенного? Да я ему ничего плохого и не сказал…

Нильс прислушался.

Тут за углом точно ударил набат — так гулко и звонко застучали по камням стопудовые сапоги.

Бронзовый шел прямо на Нильса. Он шел, не сгибая колен, не поворачивая головы, и застывшим взглядом смотрел перед собой.

«Куда бы спрятаться? — думал Нильс, растерянно оглядываясь. — Куда бы спрятаться?»

Но все двери в домах были плотно заперты, негде укрыться, негде спастись.

И вдруг Нильс увидел на другой стороне улицы старую, полуразвалившуюся деревянную церковь. От времени стены ее покосились, крыша съехала набок, и, наверное, вся церковь давно бы рассыпалась, если б старые кряжистые клены не подпирали ее своими разросшимися ветвями.

«Вот где я спрячусь! — обрадовался Нильс. — Залезу на самую верхушку дерева, тогда меня хоть до завтра ищи — не найдешь».

И Нильс бросился через дорогу.

Он был уже почти у самой цели и только теперь увидел, что на церковной паперти стоит какой-то человек. Человек этот в упор смотрел на Нильса и подмигивал ему одним глазом.

Нильс совсем растерялся.

Что теперь делать? Куда деваться?

Назад бежать — Бронзовый его, как муху, раздавит, вперед идти — может, еще хуже будет. Кто его знает, почему этот человек подмигивает? Будь у нею хорошее на уме, он бы по-хорошему и разговаривал, а не мигал.

Но в это время где-то совсем близко загремели, загрохотали бронзовые сапоги.

Раздумывать было некогда, и Нильс двинулся вперед.

А человек на паперти стоял все так же неподвижно. Он подмигивал Нильсу то одним глазом, то другим, кивал ему, но с места не сходил. И каждый раз, когда он наклонял голову, раздавался легкий скрип, точно кто-то садился на рассохшуюся табуретку.

«Кажется, он не такой уж сердитый. Даже как будто улыбается, — подумал Нильс, подходя к нему ближе. — Да что это! Ведь он же деревянный!»

И верно, человек этот с ног до головы был из дерева. И борода у него была деревянная, и нос деревянный, и глаза деревянные. На голове у деревянного человека была деревянная шляпа, на плечах деревянная куртка, перетянутая деревянным поясом, на ногах деревянные чулки и деревянные башмаки.

Одна щека у деревянного человека была красная, а другая серая. Это оттого, что на одной щеке краска облупилась, а на другой еще держалась.

На деревянной его груди висела деревянная дощечка. Красивыми буквами, украшенными разными завитушками, на ней было написано: «Прохожий! На твоем пути Смиренно я стою. Монетку в кружку опусти — И будешь ты в раю!»

В левой руке Деревянный держал большую кружку — тоже деревянную.

«Вот оно что! — подумал Нильс. — Он, значит, подаяние собирает. То-то он меня так подзывал! Хорошо, что у меня есть монетка. Отдам-ка ее! Все равно она мне никогда не пригодится».

И Нильс полез в карман за вороньей монеткой.

Деревянный сразу догадался. С протяжным скрипом и потрескиванием он наклонился и поставил перед Нильсом свою кружку.

А тяжелые удары бронзовых подошв гремели уже совсем за спиной.

«Пропал я!» — подумал Нильс.

Он с радостью сам залез бы в кружку для монет. Да, на беду, отверстие было слишком узким даже для него.

А Деревянный словно понял Нильса. Что-то опять заскрежетало у него внутри, и деревянная рука опустилась к самой земле.

Нильс вскочил на широкую, как лопата, ладонь. Деревянный быстро поднял его и посадил к себе под шляпу.

И как раз вовремя! Из-за угла уже вышагивал Бронзовый!

Примостившись на макушке своего деревянного спасителя, Нильс с ужасом ждал, что будет дальше.

Сквозь щели в старой, рассохшейся шляпе Нильс увидел, как подходил Бронзовый. Он высоко выбрасывал ноги, и от каждого шага искры выбивались из-под его подошв, а камни мостовой глубоко вдавливались в землю. Бронзовый был очень зол.

Он вплотную подошел к Деревянному и, стукнув палкой, остановился. От удара тяжелой палки задрожала земля, и Деревянный так зашатался, что шляпа вместе с Нильсом чуть не съехала у него на затылок.

— Кто ты такой? — прогремел Бронзовый. Деревянный вздрогнул, и в его старом теле что-то затрещало. Он отдал честь, потом вытянул руки по швам и скрипучим голосом ответил:

— Розенбум, ваше величество! Бывший старший боцман на линейном корабле «Дристигхетен». В сражении при Фербелине дважды ранен. По выходе в отставку служил церковным сторожем. В тысяча шестьсот девяностом году скончался. Впоследствии был вырезан из дерева и поставлен вместо кружки для милостыни.

У этой паперти святойСтою, как на часах.Мой прах под каменной плитой.Душа на небесах.

Деревянный снова отдал честь и застыл.

— Я вижу, ты славный солдат, Розенбум. Жаль, что я не успел представить тебя к награде, пока меня не водрузили на эту тумбу посреди площади.

— Премного благодарен, — опять козырнул Деревянный. — Всегда готов служить верой и правдой своему королю и отечеству!

«Так, значит, это король! — ужаснулся Нильс и даже съежился под шляпой. — А я его пугалом обозвал!..»

— Послушай, Розенбум, — снова заговорил Бронзовый. — Ты должен сослужить мне еще одну, последнюю службу. Не видел ли ты мальчишку, который бегает тут по улицам? Сам он не больше воробья, зато дерзок не по росту. Ты подумай только, этот мальчишка не знал, кто я такой! Надо его хорошенько проучить.

И Бронзовый снова стукнул палкой.

— Так точно, ваше величество! — проскрипел Деревянный.

Нильс похолодел от страха. «Неужели выдаст?!»

— Так точно, видел, — повторил Деревянный. — Пять минут назад пробегал здесь. Показал мне нос, да и был таков. Я хоть и простой солдат, а все же обидно.

— Куда же он побежал, Розенбум?

— Осмелюсь доложить, побежал к старой корабельной верфи.

— Ты поможешь мне разыскать его, Розенбум, — сказал Бронзовый. — Идем скорее. Нельзя терять ни минуты. Еще до восхода солнца я должен вернуться на свою тумбу. С тех пор как я стал памятником, я могу ходить только ночью. Идем же, Розенбум!

Деревянный жалобно заскрипел всем своим телом.

— Всеподданнейше ходатайствую перед вашим величеством об оставлении меня на месте. Хотя краска кое-где еще держится на мне, но внутри я весь прогнил.

Бронзовый позеленел от злости.

— Что! Бунтовать? — загрохотал он и, размахнувшись, ударил Розенбума палкой по спине.

Щепки так и полетели во все стороны.

— Эй, не дури, Розенбум! Смотри, хуже будет.

— Так точно, хуже будет, — скрипнул Розенбум и замаршировал на месте, чтобы размять свои деревянные ноги.

— Шагом марш! За мной! — скомандовал бронзовый король и затопал по улице.

А за ним, потрескивая и поскрипывая, двинулся деревянный солдат.

Так шествовали они через весь город, до самой корабельной верфи: Бронзовый — впереди, Деревянный — позади, а Нильс — у Деревянного па голове.

У высоких ворот они остановились. Бронзовый легонько ударил по огромному висячему замку. Замок разлетелся на мелкие кусочки, и ворота с лязгом открылись.

Сквозь щелочку в шляпе Нильс увидел старую верфь. Это было настоящее корабельное кладбище. Старые, допотопные суда с пробоинами в раздутых боках лежали здесь, как выброшенные на сушу рыбы. На почерневших от времени стапелях застряли потрепанные бурей шхуны с обвисшими рваными парусами, с перепутавшимися, точно паутина, снастями. Повсюду валялись ржавые якоря, бухты полуистлевших канатов, покореженные листы корабельного железа.

У Нильса даже глаза разгорелись — так много тут было интересного. А ведь он видел только то, что было справа, потому что в шляпе, под которой он сидел, с левой стороны не было ни одной щелочки.

— Послушай, Розенбум, мы же не найдем его здесь! — сказал Бронзовый.

— Так точно, ваше величество, не найдем, — сказал Деревянный.

— Но мы должны его найти, Розенбум, — загремел Бронзовый.

— Так точно, должны, — проскрипел Деревянный.

И они двинулись по шатким мосткам. От каждого их шага мостки вздрагивали, трещали и прогибались.

По пути Бронзовый переворачивал вверх дном каждую лодку, сокрушал корабельные мачты, с грохотом разбивая старые ящики. Но нигде — ни под лодками, ни в ящиках, ни под мостками, ни на мачтах — он не мог найти дерзкого мальчишку. И немудрено, потому что мальчишка этот преспокойно сидел под шляпой на голове старого солдата Розенбума.

Вдруг Бронзовый остановился.

— Розенбум, узнаешь ли ты этот корабль? — воскликнул он и вытянул руку.

Розенбум повернулся всем корпусом направо, и Нильс увидел какое-то огромное корыто, обшитое по краям ржавым железом.

— Узнаешь ли ты этот славный корабль, Розенбум? Посмотри, какая благородная линия кормы! Как гордо поставлен нос! Даже сейчас видно, что это был королевский фрегат… А помнишь, Розенбум, как славно палили на нем пушки, когда я ступал на его палубу?

Бронзовый замолчал, мечтательно глядя на старый, развалившийся корабль с развороченным носом и разбитой кормой.

— Да, много он видел на своем веку, мой старый боевой товарищ, — сказал Бронзовый. — А теперь он лежит здесь, как простая баржа, всеми заброшенный и забытый, и никто не знает, что сам король ходил когда-то по его палубе.

Бронзовый тяжело вздохнул.

Слезы, большие, круглые, как пули, медленно потекли из его бронзовых глаз.

И вдруг он стукнул палкой, выпрямился, колесом выпятил грудь.

— Шапки долой, Розенбум! Мы должны отдать последний долг свидетелю нашей былой славы. — И широким величественным движением руки Бронзовый снял свою треуголку.

— Честь и слава погибшим! Ура! — громовым голосом закричал он.

— Урр-ра! — закричал Деревянный и сорвал с головы свою шляпу.

— Урр-ра! — закричал вместе с ними Нильс и притопнул ногой на голове у Розенбума.

Прокричав троекратное «ура!», Бронзовый с легким звоном надел свою треуголку и повернулся.

И тут его бронзовое лицо потемнело так, что стало похоже на чугунное.

— Розенбум! Что у тебя на голове? — зловещим шепотом проговорил он.

А на голове у Розенбума стоял Нильс и, весело приплясывая, махал Бронзовому рукой.

От ярости слова застряли у Бронзового в горле, и он только задвигал челюстями, силясь что-то сказать. Впрочем, он мог разговаривать и без слов — ведь у него была хорошая бронзовая дубинка. Ее-то он и пустил в ход.

Страшный удар обрушился на голову Деревянного. Из треснувшего лба взвился целый столб пыли и трухи. Ноги у Деревянного подкосились, и он рухнул на землю…

3

Когда все затихло, Нильс осторожно вылез из-под груды щепок. Бронзового и след простыл, а на востоке из-за леса мачт вырывались красные лучи восходящего солнца.

Нильс с грустью посмотрел на кучу обломков — это было все, что осталось от Деревянного.

«Да, не промахнись его величество, и моим бы косточкам тут лежать, — подумал Нильс. — Бедный Розенбум! Если бы не я, проскрипел бы ты, наверное, еще годик-другой…»

Нильс бережно собрал разлетевшиеся во все стороны щепки и сложил их вместе ровной горкой.

Построив памятник своему погибшему товарищу, Нильс побежал к воротам.

«Не опоздать бы мне! — с беспокойством думал он, поглядывая на светлевшее небо.

— Пока я разыщу ратушу, солнце, пожалуй, совсем взойдет. А вдруг Мартин и в самом деле улетит без меня?»

Он выскочил за ворота и побежал по улицам, стараясь припомнить, где он плутал ночью. Но утренний свет все изменил, все выглядело теперь по-иному, и Нильс ничего но узнавал. Он свернул в один переулок, в другой и, сам того не ожидая, выбежал прямо к ратуше.

Не успел он отдышаться, как перед ним уже стоял Мартин.

— Ну, сегодня ты молодец. Послушался меня, далеко не ходил, — похвалил его Мартин.

Нильс ничего не ответил. Он не хотел огорчать своего друга.

Когда стая пролетала над площадью, Нильс посмотрел вниз.

На высокой каменной тумбе стоял Бронзовый. Видно было, что он очень торопился и поспел на место в самую последнюю минуту. Камзол его был расстегнут, треуголка сбилась на затылок, а палка торчала под мышкой.

— Прощайте, ваше бронзовое величество! — крикнул Нильс.

Но Бронзовый молчал.

Может быть, он не слышал, а если и слышал, все равно ничего не мог сказать.

Ночь прошла. Начался новый день.

Глава десятая

ПОДВОДНЫЙ ГОРОД

1

Стая Акки Кебнекайсе летела над прибрежной полосой, там, где земля встречается с морем.

Давно уже в этих местах между землей и морем шел нескончаемый спор.

Вдали от берега у земли только и было забот, что о картофеле, об овсе и о репе.

Про море она и не думала.

И вдруг узкий длинный залив, как ножом, разрезал землю.

Земля отгородилась от него березой и ольхой и снова занялась своими обычными делами…

Но вот еще один залив рассек землю.

Земля и на этот раз окружила его деревьями, словно это был не морской залив, а обыкновенное пресное озеро.

А заливы бороздили уже весь берег. Они ширились, они вторгались в самую середину лесов и полей, дробили землю на мелкие кусочки.

Море хотело захватить землю.

Земля хотела оттеснить море.

Земля подбиралась к морю отлогими зелеными холмами.

Но море выбрасывало ей навстречу песок и складывало у берега сыпучие горы.

— Не пущу! — говорило море.

— Не сдамся! — говорила земля.

И она поднималась перед морем отвесной скалистой стеной.

Тогда море начинало яростно биться. Оно шумело и пенилось, оно кидалось на утесы так, словно хотело растерзать на части всю землю.

Но земля пускалась на хитрость. Она выставляла заслон из множества островов — шхер. Они держались крепко, как солдаты в строю. В первой шеренге стояли самые заслуженные старые бойцы. На них давно и травинки не осталось: свирепые волны срывали с них даже водоросли — из пены поднимались только камни, источенные глубокими морщинами.

Море перекатывалось через них, шло на приступ дальше. Но все новые и новые защитники вставали на его пути. И море билось с ними, постепенно истощая свою ярость, А когда добиралось наконец до земли, у него уже не было сил, и оно мирно плескалось у зеленых островков.

Здесь, на этих поросших травой шхерах, стая Акки Кебнекайсе в последний раз отдыхала перед самым большим перелетом.

Дорога всех птичьих стай шла дальше над открытым морем.

2

Нильс сидел на своем белокрылом коне и вертел головой во все стороны. В воздухе было шумно, как на большой проезжей дороге в ярмарочный день.

Никогда в жизни не видел Нильс столько птиц сразу. Тут были черно-белые казарки, и пестрокрылые утки, и крохали, и кулики, и кайры, и гагары. Они кричали, гоготали, чирикали, щебетали, свистели на все голоса. Они перекликались, переговаривались, старые знакомые приветствовали друг друга, а новички то и дело спрашивали:

— Скоро ли мы прилетим?

— Уж не сбились ли мы с пути?

— Сколько же можно лететь без отдыха?

Но вожаки уверенно вели свои стаи все дальше и дальше.

Берег и шхеры были уже совсем не видны.

Нильс взглянул вниз и — удивительное дело! — ему показалось, что ничего больше не было — ни земли, ни моря. И где-то там, под ними, тоже летели птичьи стаи, тоже проносились, обгоняя друг друга, легкие облака.

Неужели они летят так высоко, что, кроме неба, ничего уже пет?

Нильс посмотрел вверх, потом опять вниз и увидел, что там, внизу, птицы летят как-то странно, запрокинувшись на спины.

Да ведь там море! Спокойное, гладкое, как огромное зеркало, прозрачное море.

И небо — со всеми облаками, с перелетными стаями — отражается в нем так ясно, что самое море кажется небом.

День для перелета над морем был как нельзя лучше. Легкий ветер разгонял облака, словно расчищая птицам дорогу.

Только на западе нависла какая-то темная туча, и края ее почти касались самой воды.

Акка Кебнекайсе давно поглядывала на эту тучу, — туча ей не нравилась.

И недаром! Ветер уже не помогал птицам. Он набрасывался на них и резкими толчками норовил разметать во все стороны их ровный строй.

Начиналась буря. Небо почернело. Волны с ревом наскакивали друг на друга.

— Лететь назад, к берегу! — крикнула Акка Кебнекайсе.

Она знала, что такую бурю лучше переждать на суше.

Трижды пытались гуси повернуть к берегу, и трижды напористый ветер поворачивал их к морю.

Тогда Акка решила спуститься на воду. Она боялась, что ветер занесет их в такую даль, откуда даже ей не найти дороги в Лапландию. А волны были не так страшны, как ветер.

Крепко прижав крылья к бокам, чтобы вода не пробралась под перья, гуси качались на волнах, точно поплавки.

Им было вовсе не так уж плохо. Только Нильс продрог и промок до нитки. Холодные волны тяжело перекатывались через него, словно хотели оторвать от Мартина. Но Нильс крепко, обеими руками, вцепился в Мартинову шею. Ему было и страшно и весело, когда они скатывались с крутых волн, а потом разом взлетали на пенистый гребень. Вверх — вниз! Вверх — вниз! Вверх — вниз!

Сухопутные птицы, занесенные ветром в открытое море, с завистью смотрели, как легко пляшут гуси на волнах.

— Счастливые! — кричали они. — Волны спасут вас! Ах, если бы и мы умели плавать!

Но все-таки волны были ненадежным убежищем. От долгой качки на волнах гусей стало клонить ко сну. То один гусь, то другой засовывал клюв под крыло.

Правда, мудрая Акка никому не давала спать.

— Проснитесь! — кричала она. — Проснитесь! Кто заснет — отобьется от стаи, кто отобьется от стаи — погибнет.

Услышав голос Акки, гуси встряхивались, но через минуту сон снова одолевал их.

Скоро даже сама Акка Кебнекайсе не в силах была побороть дремоту. Все реже и реже раздавался над водой ее голос.

И вдруг из волны совсем рядом с Аккой высунулись какие-то зубастые морды.

— Тюлени! Тюлени! Тюлени! — пронзительно закричала Акка и взлетела, шумно хлопая крыльями.

Сонные гуси, разбуженные ее криком, нехотя поднялись над водой, а того, кто заснул слишком крепко, Акка будила ударом клюва. Медлить было нельзя — тюлени окружали их со всех сторон. Еще минута — и многие гуси сложили бы здесь свои головы.

И вот снова стая в воздухе, снова гуси борются с ветром. Ветру и самому пора бы отдохнуть, но он не давал покоя ни себе, ни другим. Он подхватил гусей, закружил и понес в открытое море.

Объятые страхом перед наступающей ночью, гуси летели сами не зная куда. Тьма быстро сгущалась. Гуси едва видели друг друга, едва слышали слабый крик, которым сзывала их старая Акка.

Нильсу казалось, что волны не могут грохотать громче, что тьма вокруг не может быть чернее. И все-таки в какую-то минуту шум и свист внизу стал еще сильнее, а из тьмы выступило что-то еще чернее, чем небо.

Это была скала, словно вынырнувшая со дна моря. Волны так и кипели у ее подножия, со скрежетом перекатывая каменные глыбы.

Неужели Акка не видит опасности? Вот сейчас они разобьются!

Но Акка видела больше, чем все другие. Она разглядела в скале пещеру и под ее каменные своды привела гусей.

Не выбирая места, гуси повалились на землю и тотчас заснули мертвым сном.

И Нильс заснул — прямо на шее у Мартина, не успев даже залезть к нему под крыло.

3

Нильс проснулся оттого, что лунный свет бил ему прямо в глаза. Луна, словно нарочно, остановилась у входа в пещеру, чтобы разбудить Нильса. Конечно, можно было забраться под крыло Мартина и еще поспать, но для этого пришлось бы потревожить верного друга. Нильс пожалел Мартина — очень уж тот уютно прикорнул между двумя камнями. Должно быть, совсем измучился, бедняга.

Тихонько вздохнув, Нильс вышел из пещеры.

Чуть только он обогнул выступ скалы, как перед ним открылось море. Оно лежало такое мирное и спокойное, точно бури никогда не бывало.

Чтобы как-нибудь скоротать время до утра, Нильс набрал на берегу полную пригоршню плоских камешков и стал бросать их в море. Да не просто бросать, а так, чтобы они мячиком прыгали по лунной дорожке.

— Три… пять… семь… десять, — считал Нильс каждый удар камешка о воду. — Хорошо бы до самой луны добросить! Только вот камня подходящего нет. Нужен совсем-совсем плоский.

И вдруг Нильс вспомнил: монетка! У него ведь есть воронья монетка! Деревянному он так и не успел ее отдать.

Вот теперь она все-таки сослужит Нильсу службу.

Нильс вытащил из кармана монетку, повертел ее в пальцах, занес руку назад, выставил ногу вперед и бросил монетку.

Но монетка упала, не долетев до воды, закружилась, зашаталась из стороны в сторону и легла на мокрый песок. Нильс бросился за ней вдогонку. Он уже протянул за монеткой руку, да так и застыл на месте.

Что это? Что случилось?

Море исчезло. Прямо перед Нильсом возвышалась глухая каменная стена.

Нильс задрал голову. Стена была такая высокая, что закрывала чуть ли не полнеба.

Верхний край ее кончался зубцами, и было видно, как в просветах между ними шагал часовой в блестящем шлеме, с копьем в руках. «Может, я все-таки сплю?» — подумал Нильс. Он крепко-накрепко зажмурил глаза и быстро открыл их. Стена по-прежнему стояла перед ним. Самая настоящая стена, сложенная из крупных необтесанных камней. Невдалеке между двумя круглыми башнями Нильс увидел ворота. Тяжелые кованые створки их были наглухо закрыты. Но чуть только Нильс подошел поближе, ржавые петли заскрежетали, заскрипели, и ворота медленно раскрылись, как будто приглашая Нильса войти.

И Нильс вошел. Под низкими каменными сводами сидели стражники, вооруженные топориками на длинных древках, и играли в кости. Они были так заняты игрой, что даже не заметили, как Нильс проскользнул мимо них. Сразу за воротами была большая площадь, а от площади во все стороны расходились улицы. В городе, наверное, был праздник. Повсюду развевались пестрые флаги, весело горели цветные фонарики. Да и народ на улицах тоже был разодет по-праздничному: мужчины в длинных бархатных кафтанах с меховой опушкой, в шапочках, украшенных перьями; женщины — в расшитых серебром и золотом платьях и в кружевных чепчиках с бантами, торчащими на голове, как бабочки.

Таких богатых нарядов Нильс никогда не видел, разве что на картинках в старой дедовской книге, которую мать давала Нильсу рассматривать только по воскресеньям.

Но странное дело: хотя по всему было ясно, что в городе праздник, никто не смеялся, не пел, не шутил. Лица у людей были печальные и встревоженные, и все молча с беспокойством посматривали вверх.

Нильс тоже посмотрел вверх.

Высоко над всеми крышами поднималась четырехугольная башня. В каменную стену ее были вделаны часы. Огромным круглым глазом они смотрели вниз, на город.

«Вот хорошо, что тут часы есть! — подумал Нильс. — Погуляю часок и вернусь назад».

И он весело зашагал по улицам.

Никто не обращал внимания на Нильса. Не так-то легко было разглядеть его в толпе. Он свободно бегал по городу, рассматривал дома, заглядывал во дворы.

И отовсюду, куда бы он ни пошел, он видел часы на башне.

На одной из улочек возле каждого крыльца сидели нарядные женщины и молча пряли золотую пряжу. Время от времени они тяжело вздыхали и посматривали на башенные часы.

«Наверное, устали всю ночь работать», — подумал Нильс и свернул в другую улицу.

Тут тоже шла работа. По всей улице разносился звон и лязг металла — это оружейных дел мастера ковали кинжалы и мечи.

Изредка они отрывались от работы, чтобы отереть рукавом пот со лба и украдкой взглянуть на часы.

На третьей улице башмачники шили сафьяновые сапоги и туфли с меховой опушкой, на четвертой — кружевницы плели кружева, на пятой — гранильщики шлифовали блестящие разноцветные камни.

И все работали молча, только изредка поднимая головы, чтобы поглядеть на башенные часы.

Долго бегал Нильс по городу, пока не выбежал на большую, просторную улицу.

По обеим сторонам ее тянулись лавки. Двери их были широко открыты, полки завалены товаром, но торговля шла не очень-то бойко.

Купцы уныло сидели за своими стойками, не обращая внимания на редких покупателей. А те, даже не глядя на разложенные товары, о чем-то тихо спрашивали купцов и, тяжело вздыхая, выходили из лавки, так ничего и не купив.

«Наверное, приценивались. Да, видно, не по карману товар», — подумал Нильс.

Перед одной лавкой Нильс остановился и долго стоял как вкопанный.

Это была оружейная лавка.

Целое войско можно было снарядить здесь в поход.

Тут были кованые мечи в золотой и серебряной оправе и тонкие, как спицы, шпаги.

Тут были сабли всех образцов — прямые и изогнутые, в ножнах и без ножен. Тут были палаши, тесаки, кинжалы — маленькие и большие, с рукоятками из кости и дерева, из золота и серебра. Тут были тяжелые щиты, разукрашенные гривастыми львами и семиглавыми драконами. А в глубине лавки, в углу, высился целый лес остроконечных копий, громоздились рыцарские доспехи — латы, кольчуги, шлемы.

И все оружие — совсем новенькое, еще не потемневшее в боях и на рыцарских турнирах! Оно так и горело, так и сверкало!

«А что, если войти? — подумал Нильс. — Может, никто не заметит меня… А если заметит, я скажу, что хочу купить что-нибудь…»

Но Нильс хорошо помнил, как торговцы на ярмарках гоняли мальчишек, которые попусту глазели на товары, щупали их, долго выбирали, торговались, а потом удирали, ничего не купив. Одного мальчишку из их деревни даже поймали и отодрали за уши, чтобы другим было неповадно. Это на простой-то ярмарке! А уж тут и подавно выдерут.

Нильс долго топтался возле лавки — то подойдет к двери, то отойдет, то снова подойдет.

«Что бы такое придумать? — размышлял Нильс. — Ага, знаю! Скажу, что мне меч нужен. А такого, чтобы мне по росту был, и не найдется. Тогда я скажу: простите, мол, за беспокойство! — и уйду».

Нильс набрался духу и шмыгнул в лавку.

Около стойки в кресле с высокой резной спинкой сидел бородатый купец и не отрываясь смотрел в окно.

Он смотрел на башенные часы.

Яркая луна, висевшая в небе точно фонарь, освещала огромный часовой круг и черные стрелки, ползущие по нему медленно и неуклонно.

Нильс незаметно проскользнул мимо купца и, крадучись, пошел вдоль стены, сверху донизу увешанной оружием.

Глаза у него так и разбегались во все стороны. Он не знал, на что раньше смотреть.

Особенно понравился Нильсу один кинжал. Кинжал был совсем небольшой, пожалуй, всего только вдвое больше Нильса. По рукоятке его вилась серебряная змейка. И висел кинжал не так уж высоко — над самой стойкой.

Нильс украдкой взглянул на купца — тот по-прежнему сидел на своем кресле и неподвижно смотрел в окно. Тогда Нильс расхрабрился. По ящикам, сваленным у стены, он взобрался на стойку и обеими руками схватил кинжал. Схватить-то схватил, а удержать не смог. С глухим звоном кинжал упал на пол.

Нильс весь похолодел. Он хотел укрыться за ящиками, но было уже поздно. Купец оглянулся на стук и, с грохотом отшвырнув кресло, бросился к Нильсу.

Бежать было некуда. Нильс сжал в кармане ножичек — единственное свое оружие — и приготовился защищаться.

Но купец вовсе не собирался нападать. Он смотрел на Нильса добрыми глазами и быстро-быстро говорил на каком-то непонятном языке. По всему было видно, что он даже рад Нильсу.

Он торопливо срывал со стены мечи, щиты, кинжалы и, низко кланяясь Нильсу, — то ли от услужливости, то ли оттого, что Нильс был очень уж мал, — выкладывал перед ним свои сокровища.

Одним рывком он выхватывал из ножен шпаги и сабли, долго размахивал ими перед самым носом перепуганного Нильса, а потом, припав на правую ногу, делал вдруг смелый выпад и насквозь протыкал невидимого врага.

Он надевал на себя разные шлемы и, присев перед Нильсом на корточки, вертел головой, чтобы Нильс мог рассмотреть хорошенько и узорчатый гребень, и забрало, и пышные перья.

А под конец он даже вырвал из своей бороды волосок и, подбросив его, перерубил в воздухе огромным мечом.

От всех этих упражнений в лавке стоял свист и лязг, а на стенах, на потолке, на прилавке прыгали и плясали лунные зайчики.

В это время из других лавок тоже прибежали купцы. Они тащили с собой все, что было у них самого лучшего: пеструю парчу, ковры, ожерелья, кубки, связки сапог.

Они сваливали все это около Нильса и, показывая друг другу на часы, торопливо бежали за новыми товарами.

«Куда это они так торопятся? И почему все смотрят на часы?» — подумал Нильс и сам посмотрел на часы.

С тех пор как он вошел в город, стрелка уже обежала почти полный круг.

«Пора мне возвращаться, — спохватился Нильс, — а то гуси проснутся, искать меня будут».

Но не так-то легко было уйти от назойливых купцов.

— У меня же денег нет! Понимаете, нет денег, — пытался он объяснить купцам.

Но те ничего не понимали.

Они умоляюще смотрели на Нильса и поднимали почему-то один палец. А хозяин оружейной лавки вытащил из кассы маленькую монетку и тыкал пальцем то на нее, то на груду добра, сваленного около Нильса, точно хотел сказать, что все это он отдаст за одну маленькую монетку!

«Вот чудаки! — подумал Нильс. — Тут мешком золота не расплатиться, а они одну только монетку спрашивают… Да ведь у меня есть монетка! — обрадовался он и стал шарить у себя в карманах. — Где же она? Ах ты, досада какая! Ведь она на берегу осталась».

— Подождите минутку! — крикнул Нильс и, юркнув между ворохом материй, ковров и еще чего-то, пустился бежать по улице, через площадь, за ворота…

Он сразу нашел свою монетку. Она лежала на прежнем месте, у самой стены. Нильс схватил ее и, крепко зажав в кулаке, бросился назад к воротам…

Но ворот уже не было. И стены не было. И города не было.

Перед ним по-прежнему лежало спокойное море, и тихие волны едва слышно шуршали о прибрежные камни.

Нильс не знал, что и думать.

— Ну, это уж совсем не дело — то есть город, то нет города. Ничего не поймешь!

И вдруг за спиной его раздался крик:

— Вот он где! Здесь он!

Нильс обернулся. Из-за выступа скалы показался Мартин, а за ним вся стая Акки Кебнекайсе. Мартин был очень зол.

— Ты куда же это убежал? — шипел он. — Дождешься, что тебя опять кто-нибудь утащит. Прямо хоть привязывай тебя по ночам… Ну, чего ты здесь не видел?

— Ты лучше спроси, что я здесь видел, — сказал Нильс.

— Ну а что видел? — буркнул Мартин.

— Город видел, с башнями, с красивыми домами. А народу там сколько! И все ходят в бархате и в шелках — один наряднее другого… А лавки какие там богатые! Таких товаров у нас даже на ярмарке новогодней не увидишь. И все прямо за бесценок идет. Сказать, так не поверишь. Я вот за одну эту монетку всю лавку чуть не купил — со стойкой и даже с купцом.

И Нильс показал Мартину маленькую серебряную монетку.

— Так что же ты не купил? Не сторговался, что ли? — насмешливо спросил Мартин.

— Какое там не сторговался! — воскликнул Нильс. — От купцов отбою не было. Да я, как назло, монетку обронил. А пока бегал искал — город точно под воду провалился. Вот досада-то!

Тут Мартин и все гуси не выдержали и дружно загоготали.

— Что вы смеетесь? — чуть не заплакал от обиды Нильс. — Я ведь не вру, я в самом деле был в этом городе, Я все могу рассказать, — какие там дома, какие улицы…

Но гуси не слушали его и дружно гоготали.

— Замолчите! — раздался вдруг голос Акки Кебнекайсе. — Мальчик говорит правду.

Гуси с удивлением посмотрели на нее.

— Да, да, — сказала Акка, — мальчик говорит правду. Вы еще молоды и неопытны, вы не знаете, что когда-то, много-много лет назад, путь в Лапландию лежал через этот остров. И на острове этом был тогда город. Еще моя прабабка рассказывала моей бабке, а бабка рассказывала мне, а теперь я расскажу вам об этом чудесном городе. Слушайте же меня. И старая Акка рассказала им вот какую историю.

4

Давным-давно, может быть, тысячу лет назад, а может быть, и две тысячи, остров, на который буря занесла гусей, не был таким пустынным и диким. На берегу его стоял богатый и прекрасный город Винетта.

Во всем мире не было ткачей искуснее, чем в Винетте; никто не умел делать такие красивые кубки и кинжалы, как мастера Винетты; никто не умел плести такие тонкие кружева, как кружевницы из Винетты.

Каждый день одни корабли, нагруженные богатыми товарами, отчаливали от пристани, а другие корабли, нагруженные золотом и серебром, возвращались из далеких плаваний.

Со всеми городами, какие только ни есть на свете, торговали жители Винетты Их корабли плавали по всем морям и во всех гаванях находили приют и отдых.

Но никогда ни один чужой корабль не бросал якорь в гавани Винетты. Никто даже не знал, где находится этот город. Никому не открывали жители Винетты дороги к своему острову.

Чем больше богатели они, тем больше боялись за свои богатства. Недаром издавна люди говорят: богатому не спится, богатый вора боится. Так и жители Винетты.

Плохо спали они по ночам. От зари до зари по городу ходили сторожа с топориками на плечах и с колотушками в руках. На всех дверях висели тяжелые замки. Злые собаки охраняли лавки и склады.

Чужих приезжих людей жители Винетты боялись больше всего. Кто его знает, чужого человека, какие у него мысли! Может, он разбойник, вор? Может, только и высматривает, как проникнуть в заветные кладовые?

И они топили корабли, случайно приближавшиеся к их острову, убивали чужестранцев, которых буря выбрасывала на их берег. Даже птиц, пролетавших мимо, они подстреливали, чтобы те не разнесли по свету, где находится город Винетта.

Много диких гусей сложило здесь свои головы в те недобрые времена.

Скоро море в этих местах стало совсем пустынным и безмолвным. Моряки обходили остров стороной, голоса птиц никогда уже не раздавались над ним, рыба стаями уходила к другим берегам. Не понравилось это морскому царю.

— Это что ж такое! Кто здесь настоящий хозяин?! — разбушевался морской царь. — Не хотят, чтобы видели их город, так ладно же, никто больше его не увидит. Эй, волны! На приступ!

И вот море двинулось на город.

Страх и смятение охватило жителей.

Чтобы защититься от моря, они стали строить стену. Чем выше поднималась вода, тем выше росла стена. Быстро работали жители Винетты, громоздя камень на камень, но, как ни спешили они, море все-таки их обогнало. Оно ринулось через край стены, заливая все улицы, дома, площади…

Но жители Винетты и под водой работают дни и ночи напролет. Склады и лавки их по-прежнему ломятся от товаров, только торговать-то теперь им не с кем.

Лишь однажды в столетие, ровно на один час, этот город всплывает со дна моря. И если какой-нибудь чужестранец в этот час войдет в Винетту и хоть что-нибудь купит, город получит прощение и останется на земле. Но если стрелка башенных часов опишет полный круг, а покупателя не найдется, город снова опустится на дно моря и будет стоять там еще сто лет.

— Я слышала эту историю от своей бабки, — сказала Акка, — а вы расскажите ее вашим внукам.

Глава одиннадцатая

В МЕДВЕЖЬЕЙ БЕРЛОГЕ

1

Резкий холодный ветер дул весь день напролет. Он бросался на стаю Акки Кебнекайсе то справа, то слева, то сзади, то спереди. Но гуси летели своей дорогой, взмахивая крыльями так же мерно, как всегда.

Не обращал внимания на ветер и Нильс. Давно прошли те времена, когда он, чуть что, вцеплялся всеми пальцами в перья Мартина. Теперь он как ни в чем не бывало сидел верхом на шее белого гуся, да еще болтал ногами, словно сидел верхом на заборе у себя во дворе.

Но ветер не сдавался. Разозлившись, что никто его не боится, он ринулся на гусей с такой силой, что в один миг разметал их ровный треугольник.

Не удержался на своем крылатом коне и Нильс. Счастье, что он был таким маленьким и легким. Нильс падал, как сухой лист, как клочок бумаги. Его кружило и переворачивало то вверх ногами, то вниз головой. Вот-вот он ударится о землю…

Но земля словно расступилась под ним.

Говорят, ниже земли не упадешь. А Нильс упал. «Где же это я?» — подумал он, вставая на ноги. Кругом было темно, точно ночью. Потом глаза Нильса привыкли к темноте. Он увидел под ногами обнаженные корни деревьев, а над головой — клочок неба. Нильс понял, что свалился в какую-то глубокую яму.

Позади него что-то ворочалось, сопело, пыхтело. Нильс обернулся и увидел какую-то глыбу, поросшую длинным коричневым мохом. Вот она зашевелилась, приподнялась. В темноте сверкнули два огонька… Медведица! Лохматая бурая медведица! Ну, теперь-то ему уж несдобровать! А медведица подняла лапу и словно шутя дотронулась до Нильса.

Чуть дотронулась, — и Нильс уже лежал на земле. Медведица, переваливаясь, обошла вокруг Нильса, обнюхала его, перевернула с боку на бок.

Потом она села на задние лапы и, подцепив Нильса за рубашку, поднесла к самой морде. Она собиралась только получше разглядеть, что за непонятное существо так нежданно-негаданно откуда-то с неба свалилось в берлогу. А Нильс решил — вот сейчас, сию минуту, медведица проглотит его.

Нильс хотел крикнуть, но крик застрял у него в горле. Никогда в жизни ему не было так страшно.

Но медведица осторожно положила Нильса на землю и, повернув голову, позвала кого-то ласковым голосом:

— Мурре! Брумме! Идите сюда! Я тут кое-что нашла для вас.

Из темного угла выкатились два медвежонка. Это были совсем маленькие медвежата.

Они даже на ногах держались еще нетвердо, а шерсть у них была пушистая и мягкая, как у только что родившихся щенят.

— Что, что ты нашла для нас, мурлила? Это вкусно? Это нам на ужин? — заговорили разом Мурре и Брумме.

Медведица мордой подтолкнула несчастного Нильса к своим детенышам.

Мурре подскочил первым. Не долго думая, он схватил Нильса зубами за шиворот и уволок его в угол. Но Брумме тоже не зевал. Он бросился на брата, чтобы отнять у него Нильса. Оба медвежонка принялись тузить друг друга. Они катались, барахтались, кусались, пыхтели и рычали.

А Нильс тем временем выскользнул из-под медвежат и начал карабкаться по стене ямы.

— Смотри, удерет! — закричал Брумме, которому уже изрядно досталось от брата.

Мурре на минуту остановился. Потом отвесил Брумме последнюю пощечину и полез за Нильсом. В два счета он догнал его и, подняв лапу, бросил вниз, словно еловую шишку.

Теперь Нильс угодил прямо в когти Брумме. Правда, ненадолго. Мурре налетел на брата и опять отбил у него Нильса. Брумме, конечно, не стерпел и принялся дубасить Мурре. А Мурре тоже за себя умел постоять — и дал Брумме сдачу.

Нильсу-то было все равно — у Брумме он в лапах или у Мурре. И так, и этак плохо. Лучше всего и от того и от другого поскорее избавиться. И пока братья дрались, Нильс снова полез вверх.

Но каждый раз это кончалось одним и тем же. Мурре и Брумме догоняли его — и все начиналось сначала. Скоро Нильс так устал, что не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

«Будь что будет!» — подумал он и лег посреди берлоги.

Медвежата подталкивали его лапами и кричали:

— Беги, беги! А мы будем тебя догонять!

— Не побегу! Шагу больше не сделаю! — сказал Нильс.

Мурре и Брумме очень удивились.

— Мурлила! Мурлила! — закричали они. — Он больше но хочет с нами играть!

— Не хочет играть? — сказала медведица и подошла поближе.

Она посмотрела на Нильса, обнюхала его и сказала:

— Эх, дети, дети! Какая уж тут игра! Вы его совсем замучили. Дайте ему отдохнуть. Да вам и самим пора спать. Уже поздно.

Медведица улеглась. Около нее прикорнули усталые Мурре и Брумме. Нильса они положили между собой.

Нильс старался не шевелиться. Он ждал, чтобы все медвежье семейство заснуло. Вот тогда-то он непременно удерет из берлоги. Хватит с него, наигрался с медвежатами!

Медведица и ее сыновья и в самом деле скоро заснули.

В темной берлоге послышался храп на разные голоса. Медведица храпела громко, раскатисто, точно в горле у нее перекатывались камни. Присвистывая храпел Мурре, причмокивая храпел Брумме.

Они храпели так заразительно, что глаза у Нильса закрылись сами собой и он тоже заснул.

2

Проснулся Нильс оттого, что со стен берлоги посыпались камешки и земля. Кто-то большой и тяжелый спускался в яму.

Нильс просунул голову между лапами Брумме и Мурре. На далеком небе взошла луна.

Лунный свет проник в берлогу. И прямо в пятне лунного света Нильс увидел медведя. Он был огромный. Лапы — толстые, каждая как пень. Глазки маленькие, злые. Из открытой красной пасти торчат два острых белых клыка.

— Здесь пахнет человеком! — заревел медведь.

— Глупости! — проворчала медведица. — Откуда тут взяться человеку? Ложись спать, а то разбудишь детей.

Медведь еще раз потянул носом, покачал лохматой головой и грузно опустился на землю.

Нильс поспешил спрятаться между медвежатами. И надо же такому случиться!

Какая-то шерстинка — не то от шубы Мурре, не то от шубы Брумме — попала ему в нос. Нильс громко чихнул.

Хозяин берлоги вскочил и подбежал к своим детенышам. Один удар могучей лапы — и Мурре полетел вправо. Второй удар — Брумме откатился влево. А посредине остался лежать маленький Нильс Хольгерсон.

— Вот он! Вот он, человек! — зарычал медведь.

— Не трогай его! — крикнула медведица. — Не трогай! Мурре и Брумме так славно с ним играли. Они будут плакать, если ты его проглотишь. Да и какой это человек! В жизни своей не видела, чтобы человек был таким маленьким.

— А почему у него руки и ноги, как у человека? — сказал медведь. — Почему на нем вместо шерсти штаны и рубашка? Ну ладно, подождем до утра. Утром посмотрим, что с ним делать.

И медведь снова улегся. Опять стало тихо в берлоге.

Спали медведь и медведица, спали их детеныши — мохнатые медвежата Брумме и Мурре. Одному только Нильсу было не до сна.

«Вы-то можете ждать до утра, — думал он. — А мне ждать незачем. Если медведь не съест, так медвежата замучают насмерть!»

Медленно и осторожно он выбрался из-под медвежат и, цепляясь за траву и корни, полез вверх. То и дело он останавливался, оглядывался, прислушивался. Но медвежата мирно спали, и пока они видели во сне, как они играют с Нильсом, Нильс выбрался из ямы.

Кругом был густой лес, дерево к дереву, ствол к стволу. Куда идти? Как разыскать стаю? Далеко-то гуси улететь не могли. Нильс знал — ни Мартин, ни Акка его не бросят. Надо только подальше отойти от медвежьей берлоги.

Нильс посмотрел по сторонам. Налево деревья стоят как будто пореже. Может быть, там лес кончается? И Нильс пошел налево.

Он шел быстро, но осторожно — мало ли какие опасности подстерегают в лесу! На всякий случай он далеко обходил корни деревьев — ведь под корнями звери любят устраивать свои норы. А Нильсу вовсе не хотелось из медвежьих лап попасть в лапы куницы или волка.

Но обитатели леса крепко спали в этот глухой ночной час. Было совсем тихо.

Только изредка поскрипывали ветки, словно ежась от ночной сырости, да где-то вверху время от времени раздавался легкий шорох. Верно, это какая-нибудь птица, отсидев во сне лапку, устраивалась поудобнее. Нильс совсем успокоился.

И вдруг он услышал какое-то шуршание и хруст. Так могли шуршать листья под лапами большого зверя. С таким хрустом могли ломаться сухие сучки, когда на них тяжело наступают… Медведь! Медведь проснулся и идет по его следу.

Нильс прижался к стволу ели.

Нет, это не медведь. У медведя не бывает рук и ног. Медведь не ходит в болотных сапогах. Это же человек! Даже двое людей! Они шли по лесной тропинке прямо к тому месту, где притаился Нильс. За плечами у каждого было ружье.

«Охотники! — подумал Нильс с тревогой. — Может, нашу стаю выследили…»

Почти у самой ели охотники остановились.

— Вот тут и устроим засаду, — сказал один. — Я их вчера неподалеку видел.

«Ну да, это они про гусей, — подумал Нильс и похолодел от страха. — Гуси, наверно, искали меня, кружили над лесом, а охотники их приметили…»

В это время охотник опять заговорил:

— У них берлога тут близко. Целое семейство в ней живет — медведь, медведица и двое медвежат.

Нильс так и открыл рот.

«Вот оно что! Они нашли моих медведей! Надо скорее предупредить медведей! Надо им все рассказать!»

На четвереньках, стараясь не высовываться из травы, Нильс отполз от ели, а потом бросился бежать назад, к берлоге.

Теперь он не думал ни о кунице, ни о волках. Он думал только о том, как бы поскорее добраться до медвежьей берлоги. И бежал, бежал со всех ног.

У входа в берлогу он остановился и перевел дух. Потом наклонился. Заглянул в яму. Тихо. Темно.

Тут Нильс вспомнил про сердитого хозяина берлоги. Ведь если бы не медведица, он непременно съел бы Нильса. Ох, до чего же не хочется самому лезть в медвежью пасть!

На одну короткую минуту Нильс помедлил. Убежать? А что будет с веселыми медвежатами Мурре и Брумме? Неужели он позволит, чтобы охотники их убили? И их мурлилу, и даже их отца! Узнала бы Акка Кебнекайсе, что Нильс мог спасти медвежье семейство и струсил, очень бы рассердилась, разговаривать бы с ним не стала. Да и что сделает ему медведь? Сразу не проглотил, так теперь-то подавно и когтем не тронет.

И Нильс решительно стал спускаться в медвежью берлогу.

Медвежата спали, сбившись в клубок. Даже не разберешь, где Мурре, а где Брумме.

Вот медведица. Храпит вовсю. А вот и хозяин берлоги.

Нильс подошел к самому его уху и крикнул:

— Проснись, медведь! Вставай!

Медведь глухо зарычал и вскочил.

— Что? Кто?.. Кто смеет меня будить? А, это ты? Я же говорил, что тебя надо просто-напросто проглотить! И медведь широко раскрыл свою красную пасть. Но Нильс даже не отступил.

— Не спешите так, господин медведь, — храбро заговорил он. — Конечно, проглотить меня вам ничего не стоит. Только я вам не советую. У меня для вас важные новости.

Медведь присел на задние лапы.

— Ну, выкладывай, — проворчал он.

— В лесу охотники засели, — сказал Нильс. — Я слышал, они про медвежью берлогу говорили. Вас, наверное, подстерегают.

— Так, — сказал медведь. — Хорошо, что я тебя не съел. Буди скорее Мурре и Брумме! А жену я сам разбужу. Она со сна еще злее, чем я.

Он с трудом растолкал медведицу и сразу начал командовать:

— Живо собирайся! Досиделись, пока охотники не пришли. Я же давно говорил, что уходить надо. И пещеру присмотрел хорошую подальше в горах. А ты все свое: «Жаль покидать обжитое местечко. Подождем еще. Пусть дети подрастут!» Вот и дождались! Уж не знаю, как теперь ноги унесем.

Нильс и опомниться не успел, как медведь схватил его зубами за рубашку и полез из ямы. Медведица с медвежатами карабкалась за ними.

Это было настоящее бегство!

Кто выдумал, что медведь — неповоротливый? Медведь косолапый — это правда. И ходит он переваливаясь из стороны в сторону — это тоже правда. А неповоротливым его никак не назовешь.

Медведи бежали так быстро, что у Нильса все перед глазами мелькало.

Даже Брумме и Мурре не могли угнаться за своими родителями.

— Мурлила! Мурлила! Мы хотим отдохнуть! Мы все пятки себе отбили!

Пришлось медвежьему семейству сделать передышку. Нильс обрадовался этому еще больше, чем медвежата.

Ему совсем не улыбалось, чтобы медведь затащил его в свою новую берлогу.

— Господин медведь, — сказал он как можно вежливее, — я думаю, что я вам больше не нужен. Не обижайтесь на меня, но я бы хотел вас покинуть. Во что бы то ни стало мне надо найти стаю Акки Кебнекайсе…

— Стаю Акки Кебнекайсе? — удивился медведь. — А зачем тебе стая Акки Кебнекайсе? Постой, постой, я что-то припоминаю. Уж не тот ли ты Нильс, который путешествует с гусями?

— Да, меня зовут Нильсом Хольгерсоном, и я лечу с дикими гусями в Лапландию. Но вчера вечером ветер сбросил меня прямо к вам в берлогу, — ответил Нильс.

— Что же ты раньше не сказал? — заревел медведь. — Слыхал я о тебе, слыхал. Все белки и зайчата, все жаворонки и зяблики о тебе твердят. По всему лесу о тебе молва идет. А я-то тебя чуть не проглотил… Но как же ты найдешь своих гусей? Я бы помог тебе, да сам видишь, надо отвести семейство на новую квартиру. Ну, погоди, сейчас что-нибудь придумаю.

Думал он долго. Потом подошел к дереву и стал его трясти изо всех сил. Толстое дерево так и закачалось под его лапами.

Вверху среди веток зашевелилось что-то черное.

— Карр! Карр! — раздался скрипучий голос. — Кто трясет дерево? Кто мешает мне спать?

— Ага, я так и знал, что кто-нибудь там да ночует. Вот тебе и проводник будет, — сказал Нильсу медведь и, подняв голову, закричал: — Эй, ворон, спускайся пониже!

Мне с тобой поговорить надо.

Ворон слетел на нижнюю ветку и уставился на Нильса. И Нильс во все глаза смотрел на ворона. Это был Фумле-Друмле, атаман шайки с Разбойничьей горы.

С кем с кем, а с Фумле-Друмле Нильсу меньше всего хотелось повстречаться. Он еще хорошо помнил его твердый клюв и острые когти.

— Здор-рово, пр-риятель! — закаркал ворон. — Вот ты где бродишь! А вчера гуси весь вечер-р-р кр-ружили над лесом. Вер-рно, тебя искали.

Нильс обрадовался.

— А сейчас они где? — спросил он.

— Что я им, стор-р-рож? — сказал Фумле-Друмле. — Др-р-рыхнут где-нибудь на болоте. А мне на болоте нечего делать. У меня от сырости кости болят.

— Ладно, хватит болтать! — прикрикнул на ворона медведь. — Помоги Нильсу отыскать стаю. Не то — не будь я медведем — и тебе, и всему твоему вороньему роду плохо придется.

Фумле-Друмле слетел на землю.

— Можешь меня не пугать, — сказал он медведю. — Мы с Нильсом старые друзья-приятели. Ну, как, отправились в путь?

— А ты не потащишь меня к своей шайке? — с опаской спросил Нильс.

— Да я с ней давно рассорился, — ответил ворон. — С того самого дня, как ты гостил на Разбойничьей горе. Они ведь тогда все монетки растащили, мне ни одной не оставили.

— Хочешь, я тебе дам? — спросил Нильс. — Ту самую, что ты подарил.

— Дай, дай, дай! — закричал ворон и закружился над Нильсом.

Нильс вытащил из кармана свою серебряную монетку.

Эту монетку он хотел отдать Деревянному, но Бронзовый ему помешал.

Эта монетка могла бы спасти подводный город, если бы Нильс ее не уронил.

Так пусть она теперь порадует хоть Фумле-Друмле!

А Фумле-Друмле и верно обрадовался.

Он выхватил монетку из рук Нильса и, шумно хлопая крыльями, исчез в густых ветках дерева.

«Удрал», — подумал Нильс.

Но Фумле-Друмле уже стоял перед ним. Монетки в клюве не было. Спрятал, должно быть, в дупле.

— В дор-р-огу! В дор-р-р-огу! — закаркал Фумле-Друмле. Нильс попрощался с медведями и подошел к ворону.

— Только не вздумай нести меня в клюве! Я привык верхом.

— Вер-р-рхом так вер-р-рхом, — каркнул ворон. Нильс уселся на шею Фумле-Друмле, и они полетели.

3

Дикие гуси в самом деле кружили весь вечер над лесом. Они высматривали и звали своего маленького друга, но Нильс не откликался. Только когда совсем стемнело, Акка Кебнекайсе со всей стаей опустилась на землю.

Заночевать гуси решили на краю болота за лесом.

Сколько возни всегда бывало, пока гуси улягутся. И поесть надо, и поговорить хочется.

А сегодня даже самые лучшие водоросли застревали в горле. И не до разговоров было. У всех одно на уме — где-то наш Нильс? Какая беда с ним стряслась?

Акка Кебнекайсе и Мартин заснули позже всех. Старая гусыня подсела к Мартину и, тихонько похлопав его крылом по крылу, сказала:

— Он многому научился за это время. Ничего дурною с ним не должно случиться.

Спи, завтра опять полетим на поиски.

Но искать Нильса не пришлось.

Как только солнце разбудило гусей и они открыли глаза, поднялся такой радостный гогот, что все лягушки в болоте переполошились.

Да и как было гусям не радоваться! Нильс — целый и невредимый — лежал на своем месте, рядом с Мартином, и спал как ни в чем не бывало.

Глава двенадцатая

В ПЛЕНУ

1

Путь близился к концу. В последний раз ночевали гуси как бездомные бродяги.

Завтра они уже не будут спать где придется, они построят себе крепкие теплые гнезда и заживут по-семейному.

Первой в стае всегда просыпалась Акка Кебнекайсе. Но в этот день первым проснулся Мартин.

Он постучал клювом по своему крылу, под которым, свернувшись калачиком, спал Нильс, и крикнул:

— Эй ты, лежебока! Вставай!

Нильс вынырнул из-под крыла Мартина и вместе с ним обошел всех гусей.

Мартин легонько подталкивал по очереди каждого гуся, а Нильс кричал:

— Просыпайся! Просыпайся! Пора лететь. В Лапландии выспишься.

Очень уж и Мартину и Нильсу не терпелось поскорее увидеть эту самую Лапландию.

Через полчаса вся стая двинулась в путь.

То и дело гусей догоняли другие птичьи стаи. Все окликали гусей, приветствовали, приглашали к себе на новоселье.

— Как здоровье почтенной Акки Кебнекайсе? — кричали утки.

— Где вы остановитесь? Мы остановимся у Зеленого мыса! — кричали кулики.

— Покажите нам мальчика, который спас медвежье семейство! — щебетали чижи.

— Он летит на белом гусе! — ответила Акка Кебнекайсе.

И Мартин на лету гордо выгибал шею, — ведь на него и на Нильса сейчас все смотрели.

— Маленький Нильс! Где ты? Где ты? — тараторили ласточки. — Белка Сирле просила передать тебе привет!

— Я здесь! Вот я! — кричал в ответ Нильс и махал рукой ласточкам.

Ему было очень приятно, что все о нем спрашивают. Он развеселился и даже запел песню:

— Гусиная страна,Ты издали видна!Привет тебе, Лапландия,Гусиная страна!Несет меня в ЛапландиюДомашний белый гусь,И скоро я в ЛапландииНа землю опущусь!Лаплан-Лаплан-Лапландия,Ты издали видна!Да здравствует Лапландия,Гусиная страна!

Он пел во все горло, раскачиваясь из стороны в сторону. и болтал ногами. И вдруг один башмачок соскочил у него с ноги.

— Мартин, Мартин, стой! — закричал Нильс. — У меня башмачок слетел!

— Вот уж это совсем не дело! — заворчал Мартин. — Теперь пока спустимся да пока разыщем твой башмачок, сколько времени даром пройдет! Ну да что с тобой поделаешь!.. Акка Кебнекайсе! Акка Кебнекайсе! — крикнул он.

— Что случилось? — спросила гусыня.

— Мы потеряли башмачок, — сказал Мартин.

— Башмачок нужно найти, — сказал Акка Кебнекайсе. — Только мы полетим вперед, а уж вы нас догоняйте. Запомните хорошенько: лететь надо прямо на север, никуда не сворачивая. Мы всегда останавливаемся у подножия Серых скал, возле Круглого озера.

— Да мы вас живо догоним! Но все-таки вы не очень торопитесь, — сказал Мартин.

Потом он обернулся к Нильсу и скомандовал:

— Ну, теперь держись крепче! И они полетели вниз.

2

Башмачок они нашли сразу. Он лежал на лесной тропинке, в пяти шагах от того места, где Мартин спустился, и как будто ждал своего хозяина. Но не успел Нильс спрыгнуть с Мартина, как в лесу послышались человеческие голоса и на тропинку выбежали мальчик и девочка.

— Гляди-ка, Матс! Что это такое? — закричала девочка. Она нагнулась и подняла башмачок Нильса.

— Вот так штука! Самый настоящий башмачок, совсем как у нас с тобой. Только нам он даже на нос не налезет.

Матс повертел башмачок в руках и вдруг громко рассмеялся.

— Послушай-ка, Ооса! А что, если этот башмачок нашему котенку примерить? Может, ему подойдет? Ооса захлопала в ладоши.

— Ну, конечно, подойдет! А потом мы еще три таких сделаем. И будет у нас кот в сапогах.

Ооса побежала по тропинке. За Оосой побежал Матс, а за Матсом Мартин с Нильсом.

Тропинка вела прямо к домику лесничего. На крыльце, свернувшись клубком, дремал котенок.

Ооса уселась на корточки и посадила котенка к себе на колени, а мальчик стал засовывать его лапу в башмачок. Но котенок не хотел обуваться: он царапался, пищал и так отчаянно отмахивался всеми четырьмя лапами и даже хвостом, что в конце концов выбил башмачок из рук Матса.

Тут как раз подоспел Мартин. Он подцепил башмачок клювом и пустился наутек.

Но было уже поздно.

В два прыжка Матс подскочил к Мартину и схватил его за крыло.

— Мама, мама, — закричал он, — наша Марта вернулась!

— Да я не Марта! Пустите меня, я Мартин! — кричал несчастный пленник, отбиваясь и крыльями и клювом. Все напрасно — никто его не понимал.

— Нет, шалишь, теперь тебе не уйти, — приговаривал Матс и, точно клещами, сжимал его крыло. — Хватит, нагулялась. Мама! Да мама, иди же скорее! — снова закричал он.

На его крик из дому вышла краснощекая женщина.

Увидев Мартина, она очень обрадовалась.

— Я так и знала, что Марта вернется, — говорила она, подбегая к гусю. — Что ей одной в лесу делать?.. Ой, да ведь это не Марта — это чей-то чужой гусак! — вскрикнула женщина. — Откуда он взялся? Тут и деревни поблизости нет. Ну, да все равно, раз Марта убежала, пусть хоть этот у нас останется.

Она хотела было взять Мартина и отнести в птичник, но не тут-то было! Мартин рвался у нее из рук, бил ее крыльями, клевал и щипал до крови.

— Вот дикарь! — сказала хозяйка. — Нет, такого в птичник пускать нельзя. Он у меня всех кур покалечит. Что же с ним делать? Зарезать, что ли?

Она быстро скинула передник и набросила на Мартина. Как ни бился Мартин, как ни рвался, ничего не помогало — он только еще больше запутывался в переднике.

Так его, спеленатого, и понесла хозяйка в дом.

3

Нильс в это время стоял, притаившись за деревом. Он все видел, все слышал и от горя и досады готов был заплакать.

Никогда еще он не жалел так горько, что гном заколдовал его. Будь он настоящим человеком, пусть бы попробовал кто-нибудь тронуть Мартина!

А теперь, прямо у него на глазах, Мартина, его лучшего друга, потащили в кухню, чтобы зарезать и зажарить на обед. Неужели же Нильс так и будет стоять сложа руки и смотреть?

Нет, он спасет Мартина! Спасет во что бы то ни стало!

Нильс решительно двинулся к дому.

По дороге он все-таки поднял и надел свой башмачок, валявшийся в траве.

Самое трудное было попасть в дом. Крыльцо было высокое, целых семь ступенек!

Точно акробат, подтягивался Нильс на руках со ступеньки на ступеньку, пока не добрался до верха.

Дверь, на его счастье, была открыта, и Нильс незаметно проскользнул на кухню.

У окна на большом столе лежал Мартин. Лапы и крылья у него были связаны так крепко, что он не мог шевельнуться.

Возле очага возилась женщина. Засучив рукава, она терла мочалкой большой чугунок. Точно такой чугунок был и у матери Нильса — она всегда жарила в нем кур и гусей.

Вымыв чугунок, женщина поставила его сушиться, а сама принялась разводить огонь в очаге.

— Опять хворосту не хватит! — проворчала она и, подойдя к окошку, громко крикнула: — Матс! Ооса!

Никто не отозвался.

— Вот бездельники! Целый день бегают без толку, не могут даже хворосту набрать!

И, хлопнув дверью, она вышла во двор.

А Нильсу только того и надо было.

— Мартин, ты жив? — спросил он, подбегая к столу.

— Пока что жив, — уныло ответил Мартин.

— Ну, потерпи еще минуточку, сейчас я тебя освобожу. Нильс обхватил руками и ногами ножку стола и быстро полез вверх.

— Скорее, Нильс, а то она сейчас вернется, — торопил его Мартин.

Но Нильса не надо было торопить. Вскочив на стол, он выхватил из кармана свой ножичек и, как пилой, стал перепиливать веревки.

Ножичек так и мелькал у него в руке. Взад-вперед! Взад-вперед! Взад-вперед!

Вот уже крылья на свободе. Мартин осторожно пошевелил ими.

— Кажется, целы, не поломаны, — сказал он.

А Нильс уже пилил веревки на лапах.

Веревки были новые, жесткие, а ножичек совсем затупился.

— Скорей, скорей, она идет! — крикнул вдруг Мартин.

— Ой, не успеть! — прошептал Нильс.

Ножичек его стал горячим, пальцы онемели и распухли, но он все пилил и пилил.

Вот веревка уже расползается под ножом… Еще минута — и Мартин спасен.

Но тут скрипнула дверь, и в комнату вошла хозяйка с огромной охапкой хворосту.

— Натягивай веревку! — успел крикнуть Нильс. Мартин изо всех сил дернул лапами, и веревка лопнула.

— Ах разбойник! Да как же это он ухитрился? — воскликнула хозяйка.

Она швырнула хворост на пол и подскочила к столу. Но Мартин вывернулся прямо у нее из-под рук.

И началась погоня.

Мартин — к двери, а хозяйка его ухватом от двери. Мартин — на шкаф, а хозяйка его со шкафа метлой. Мартин — на посудную полку, а хозяйка как прихлопнет его решетом — одни только лапы на свободе остались.

— Фу, совсем загонял! — сказала хозяйка и рукавом отерла пот со лба.

Потом она сгребла Мартина за лапы и, опрокинув вниз головой, опять потащила к столу.

Одной рукой она крепко придавила гуся, а другой скручивала ему лапы веревкой.

И вдруг что-то острое вонзилось ей в палец. Хозяйка вскрикнула и отдернула руку.

— Ой, что это? — прошептала она.

Из-за большой деревянной солонки на столе выглядывал крошечный человечек и грозил ей ножичком,

— Ой, что это? — опять прошептала она.

Пока хозяйка охала и ахала, Мартин не терял времени даром. Он вскочил, отряхнулся и, схватив Нильса за шиворот, вылетел в окно.

— Ну и дела! — сказала хозяйка, когда они скрылись за верхушками деревьев.

Она тяжело вздохнула и стала подбирать хворост, разбросанный по полу.

Глава тринадцатая

ГУСИНАЯ СТРАНА

1

Мартин с Нильсом летели прямо на север, как им велела Акка Кебнекайсе. Хотя они и одержали победу в сражении с хозяйкой, но победа эта досталась им нелегко.

Все-таки хозяйка здорово потрепала Мартина. Крылья у него были помяты, на одну лапу он хромал, бок, по которому проехалась метла, сильно болел.

Мартин летел медленно, неровно, совсем как в первый день их путешествия — то будто нырнет, то взметнется вверх, то завалится на правый бок, то на левый.

Нильс едва держался у него на спине. Его так и бросало из стороны в сторону, словно они опять попали в бурю.

— Знаешь что, Мартин, — сказал Нильс, — надо бы тебе передохнуть. Спускайся вниз! Вон, кстати, и полянка хорошая. Пощиплешь свежей травки, наберешься сил, а там и снова в путь.

Долго уговаривать Мартина не пришлось. Ему и самому приглянулась эта полянка. Да и торопиться теперь было нечего — стаю им все равно не догнать, а доберутся они до Лапландии на час раньше или на час позже — это уж не важно.

И они опустились на полянку.

Каждый занялся своим делом: Мартин щипал свежую молодую травку, а Нильс разыскивал старые орехи.

Он медленно брел по опушке леса от дерева к дереву, обшаривая каждый клочок земли, как вдруг услышал какой-то шорох и потрескивание.

Рядом в кустарнике кто-то прятался.

Нильс остановился.

Шорох затих.

Нильс стоял не дыша и не двигаясь.

И вот наконец один куст зашевелился. Среди веток мелькнули белые перья. Кто-то громко загоготал.

— Мартин! Что ты тут делаешь? Зачем ты сюда залез? — удивился Нильс.

Но в ответ ему раздалось только шипенье, и из куста чуть-чуть высунулась чья-то чужая гусиная голова.

— Да это вовсе не Мартин! — воскликнул Нильс. — Кто же это может быть? Уж не та ли гусыня, из-за которой чуть не зарезали Мартина?

— Ах, вот как, они хотели меня зарезать?.. Хорошо, что я убежала, — проговорил гусиный голос, и белая голова снова высунулась из куста.

— Значит, вы Марта? — спросил Нильс. — Очень рад познакомиться. — Нильс поклонился гусыне. — Мы только что от ваших хозяев. Едва ноги унесли.

— А сам-то ты кто? — недоверчиво спросила гусыня. — И на человека не похож, и на гуся не похож. Постой-ка, постой! Уж не тот ли ты Нильс, о котором тут в лесу такие чудеса рассказывают!

— Так и вы слышали обо мне? — обрадовался Нильс. — Выходит, мы с вами знакомы. А Мартина вы еще не видели? Он здесь, на полянке. Пойдемте к нему. Он, наверное, очень вам обрадуется. Знаете, он тоже домашний гусь и тоже убежал из дому.

Только моя мама ни за что бы его не зарезала…

Мартин и вправду очень обрадовался. Он даже забыл о своих ранах и, увидев гусыню, сразу стал прихорашиваться: пригладил клювом перышки, расправил крылья, выпятил грудь.

— Очень, очень рад вас видеть, — сказал Мартин кланяясь. — Вы прекрасно сделали, что убежали от ваших хозяев. Это очень грубые люди. Но все-таки вам, наверное, страшно жить в лесу одной? В лесу так много врагов, вас всякий может обидеть.

— Ах, я и сама не знаю, что мне делать, — жалобно заговорила гусыня. — У меня нет ни минутки покоя. Нынешней ночью куница чуть не оборвала мне крыло. А вчера муравьи до крови искусали. Но все равно я ни за что не вернусь домой! Ни за что! Хозяйский сынок только и делает, что дразнит меня. А хозяйская дочка никогда вовремя не накормит и не напоит. — И гусыня горько заплакала.

Нильсу стало не по себе: он вспомнил, что и Мартину когда-то приходилось от него несладко.

Может, и Мартин вспомнил об этом, но из деликатности не подал виду. А Марте он сказал:

— Не надо плакать! Мы с Нильсом сейчас что-нибудь придумаем.

— Я уже придумал! — крикнул Нильс. — Она полетит с нами.

— Ну да, конечно же, она полетит с нами, — обрадовался Мартин. Ему очень понравилось предложение Нильса. — Правда, Марта, вы полетите с нами?

— Ах, это было бы очень хорошо, — сказала Марта, — но я ведь почти не умею летать. Нас, домашних гусей, никто этому не учит.

— Ничего, вы сами научитесь, — сказал Мартин. — Поверьте мне, это не так уж трудно. Надо только твердо помнить, что летать высоко легче, чем летать низко, а летать быстро легче, чем летать медленно. Вот и вся наука. Я-то теперь хорошо это знаю! Ну, а если по правилам не выйдет, можно и без правил — потихонечку, полегонечку, над самым леском. Чуть что, сразу опустимся па землю и отдохнем.

— Что ж, если вы так любезны, я с удовольствием разделю вашу компанию, — сказала гусыня. — Должна вам признаться, что, пока я жила тут одна, я немного научилась летать. Вот посмотрите.

И Марта побежала по лужайке, взмахивая на ходу крыльями. Потом вдруг подпрыгнула и полетела.

— Прекрасно! Прекрасно! Вы отлично летаете! — воскликнул Мартин. — Нильс, садись скорее!

Нильс вскочил ему на спину, и они тронулись в путь.

Марта оказалась очень способной ученицей. Она все время летела вровень с Мартином, ничуточки от него не отставая.

Зато Мартин никогда еще не летал так медленно. Он еле шевелил крыльями и то и дело устраивал привал.

Нильс даже испугался. Он наклонился к самому уху гуся и зашептал:

— Что с тобой, Мартин? Уж не заболел ли ты?

— Тише, тише, — тоже шепотом ответил Нильсу Мартин и покосился на Марту. — Как ты не понимаешь! Ведь она в первый раз летит. Забыл, каково мне приходилось поначалу-то!

Так они и летели в пол-лета. Хорошо еще, что никто их не видел. Все птичьи стаи давно пролетели мимо.

2

Каждый раз, когда Нильс смотрел вниз, ему казалось, что вся земля путешествует вместе с ним.

Медленно тянулись поля и луга.

Бежали реки — то спокойно разливаясь по долинам, то шумно перепрыгивая через каменистые пороги.

Деревья, упираясь корнями в землю, взбирались по горам до самых вершин, а потом сбегали по склонам — где врассыпную, где густой толпой.

А солнце оглядывало всю землю и всех подбадривало:

— Вперед! Вперед! Веселее!

Но чем дальше Нильс летел на север, тем меньше становилось у него спутников.

Первыми попрощались с Нильсом вишневые и яблоневые деревца. Они кивали ему вслед, наклоняя головы в пышных белоснежных шапках, как будто хотели сказать:

«Дальше нам нельзя! Ты думаешь, это снег на наших ветках? Нет, это цветы. Мы боимся, что их прихватит утренним морозом и они облетят раньше времени. Тогда не будет осенью ни вишен, ни яблок. Нет, нет, дальше нам нельзя!»

Потом отстали пашни. С ними остановились на месте и села. Ведь в селах живут крестьяне. Куда же им уйти от полей, на которых они взращивают хлеб!

Зеленые луга, где паслись коровы и лошади, нехотя свернули в сторону, уступая дорогу топким мшистым болотам.

А куда подевались леса? Еще недавно Нильс летел над такими густыми чащами, что за верхушками деревьев и земли не было видно.

Но сейчас деревья будто рассорились. Растут вразброд, каждое само по себе. Буков давно и в помине нет.

Вот и дуб остановился, точно задумался, — идти ли дальше.

— Шагай, шагай! — крикнул ему сверху Нильс. — Чего ты боишься?

Дуб качнулся вперед, опять задумался, да так и застыл на месте.

— Ну и стой себе, если ты такой упрямый! — рассердился Нильс. — Вон березки и сосны храбрее тебя!

Но березы и сосны тоже испугались севера. Они скрючились и пригнулись к самой земле, будто хотели спрятаться от холода.

А солнце катилось по небу и не уставало светить.

— Не понимаю, — сказал Мартин, — летим, летим, а вечер все никак не наступит. До чего же спать хочется!

— И мне спать хочется! — сказала Марта. — Глаза слипаются.

— Да и я бы не прочь вздремнуть, — сказал Нильс. — Смотри-смотри, Мартин, вон аисты на болоте спят. Тут, в Лапландии, все по-другому. Может, здесь вместо луны всю ночь солнце светит? Давай и мы привал устроим.

Так они и сделали.

3

На следующий день Нильс, Мартин и Марта увидели Серые скалы, возвышавшиеся над Круглым озером.

— Ура! — закричал Нильс. — Прилетели! Бросай якорь, Мартин!

Они опустились на берег, поросший густым камышом.

— Ну что, Мартин? Рад? — говорил Нильс. — Нравится тебе? Смотри, тут и трава не простая, а лапландская, и камыш, наверное, лапландский, и вода в озере лапландская!

— Да, да, все прямо замечательно, — говорил Мартин, а сам даже не глядел ни на что.

По правде сказать, его сейчас совсем не интересовало, лапландская тут трава или какая-нибудь другая.

Мартин был чем-то озабочен.

— Послушай, Нильс, — тихонько сказал он, — как же нам быть с Мартой? Акка Кебнекайсе, конечно, хорошая птица, но очень уж строгая. Ведь она может Марту и не принять в стаю.

— Принять-то примет… — сказал Нильс. — Только знаешь что, давай сделаем так: Марту пока здесь оставим и явимся одни. Выберем подходящую минуту и во всем признаемся Акке. А уж потом за Мартой слетаем.

Они спрятали Марту в камышах, натаскали ей про запас водорослей, а сами пошли искать свою стаю.

Медленно пробирались они по берегу, заглядывая за каждый кустик молодого ивняка, за каждую кочку.

Всюду кипела работа — переселенцы устраивались на новых квартирах. Кто тащил в клюве веточку, кто охапку травы, кто клочок мха. У некоторых гнезда были уже готовы, и соседи с завистью поглядывали на счастливых хозяев, которые отдыхали в новых домах.

Но все это были чужие гуси. Никого из своих Нильс и Мартин не находили.

— Не знаете ли вы, где остановилась Акка Кебнекайсе? — спрашивали они каждого встречного.

— Как не знать! Она к самым скалам полетела. Устроилась под старым орлиным гнездом, — отвечали им.

Наконец они увидели высокую скалу и над ней гнездо — точно огромная корзина, оно прилепилось к каменному склону.

— Ну, кажется, пришли, — сказал Нильс.

И верно, навстречу им уже бежали и летели друзья. Гуси обступили Мартина и Нильса тесным кольцом и радостно гоготали:

— Наконец-то! Прилетели!

— Где это вы пропадали?

— Вы что, летать разучились? — кричали им со всех сторон.

— Акка! Акка Кебнекайсе! Встречай гостей!

Акка не торопясь подошла к ним.

— Нашли башмачок? — спросила она.

— Башмачок-то нашли, — весело сказал Нильс и притопнул каблучком. — Пока искали, чуть головы не потеряли. Зато вместе с башмачком мы нашли Мартину невесту.

— Вот это хорошо, — кивнула Акка. — Я и сама уж подумала, что надо его женить, а то ему одному скучно будет. Он ведь гусь молодой. Ну, где же ваша невеста?

— А она тут, недалеко. Я мигом слетаю за ней, — обрадовался Мартин и полетел за Мартой.

4

Через несколько дней у подножия Серых скал вырос целый гусиный город.

Мартин с Мартой тоже обзавелись собственным домом. Первый раз в жизни пришлось им жить своим хозяйством. Сперва это было не очень-то легко. Ведь что там ни говори, а домашние гуси избалованный народ. Привыкли жить, ни о чем не думая, — дом для них всегда готов, обед каждый день в корыте подают. Только и дела — ешь да гуляй! А тут и жилье надо самим строить и о пропитании самим заботиться.

Но все-таки домашние гуси — это гуси, и Мартин с Мартой отлично зажили в новом доме.

Нильсу тоже поначалу пришлось трудно. Гуси, конечно, позаботились о нем — всей стаей смастерили для него теплое, красивое гнездо. Но Нильс не захотел в нем жить — как-никак он человек, а не птица, и ему нужна крыша над головой.

Нильс решил построить себе настоящий дом.

Прежде всего на ровном месте он начертил четырехугольник — вот начало дома и заложено. После этого Нильс стал вбивать по углам длинные колышки. Он садился на клюв Мартина, и Мартин, вытянув шею, поднимал его как можно выше. Нильс устанавливал колышек в самый угол и камнем вколачивал в землю.

Теперь оставалось выстроить стены. Мартину и тут нашлась работа. Он подносил в клюве палочки-бревнышки, укладывал их друг на друга, а Нильс связывал их травой.

Потом ножичком вырезал в стене дверь и окошко и взялся за самое главное — за крышу.

Крышу он сплел из тоненьких гибких веточек, как в деревне плетут корзины. Она и получилась, как корзина: вся просвечивала.

— Ничего, светлее будет, — утешал себя Нильс.

Когда дом был готов, Нильс пригласил к себе в гости Акку Кебнекайсе. Внутрь она, конечно, войти не могла — через дверь пролезала только ее голова. Но зато она хорошенько осмотрела все снаружи.

— Дом-то хорош, — сказала Акка, — а вот крыша ненадежная: и от солнца под такой крышей не спрячешься, и от дождя не укроешься. Ну, да этому горю помочь можно. Сейчас мастеров тебе пришлю.

И она куда-то полетела.

Вернулась она с целой стаей ласточек. Ласточки закружились, захлопотали над домом: они улетали, прилетали и без устали стучали клювами по крыше и стенам. Не прошло и часа, как дом был со всех сторон облеплен толстым слоем глины.

— Лучше всяких штукатуров работают! — весело закричал Нильс. — Молодцы, ласточки!

Так понемногу все и устроились.

А скоро появились новые заботы: в каждом доме запищали птенцы.

Только в гнезде у Акки Кебнекайсе было по-прежнему тихо. Но хотя сама она и не вывела ни одного птенца, хлопот у нее было хоть отбавляй. С утра до вечера она летала от гнезда к гнезду и показывала неопытным родителям, как надо кормить птенцов, как учить их ходить, плавать и нырять.

У Мартина и Марты было пятеро длинноногих гусят. Родители долго думали, как бы назвать своих первенцев, да все не могли выбрать подходящих имен. Все имена казались недостойными их красавцев.

То имя было слишком короткое, то слишком длинное, то слишком простое, то слишком мудреное, то нравилось Мартину, но не нравилось Марте, то нравилось Марте, но не нравилось Мартину.

Так, наверное, они и проспорили бы все лето, если б в дело не вмешался Нильс. Он сразу придумал имена всем пяти гусятам.

Имена были не длинные, не короткие и очень красивые. Вот какие: Юкси, Какси, Кольме, Нелье, Вийси. По-русски это значит: Первый, Второй, Третий, Четвертый, Пятый. И хотя все гусята увидели свет в один час, Юкси то и дело напоминал своим братьям, что он первый вылупился из яйца, и требовал, чтобы все его слушались.

Но братья и сестры не хотели его слушаться, и в гнезде Мартина не прекращались споры и раздоры.

«Весь в отца, — думал Нильс, глядя на Юкси. — Тот тоже вечно скандалил на птичьем дворе, никому проходу не давал. А зато теперь какой хороший гусь…»

Раз десять в день Мартин и Марта призывали Нильса на семейный суд, и он разбирал все споры, наказывал виновных, утешал обиженных.

Нильс был строгим судьей, и все-таки гусята очень его любили. Да и немудрено: он гулял с ними, учил их прыгать через палочку, водил с ними хороводы. Как же было его не любить!

Глава четырнадцатая

ПРИЕМЫШ

1

Был теплый ясный день. К полудню солнце стало припекать, а в Лапландии даже летом это бывает нечасто.

В тот день Мартин и Марта решили дать своим гусятам первый урок плавания.

На озере они боялись учить их — как бы не случилось какой беды! Да и сами гусята, даже храбрый Юкси, ни за что не хотели лезть в холодную озерную воду.

К счастью, накануне прошел сильный дождь, и лужи еще не высохли. А в лужах вода и теплая и неглубокая. И вот на семейном совете было решено поучить гусят плавать сначала в луже. Их выстроили парами, а Юкси, как самый старший, шел впереди.

Около большой лужи все остановились. Марта вошла в воду, а Мартин с берега подталкивал к ней гусят.

— Смелей! Смелей! — покрикивал он на птенцов. — Смотрите на свою мать и подражайте ей во всем.

Но гусята топтались у самого края лужи, а дальше не шли.

— Вы опозорите всю нашу семью! — кричала па них Марта. — Сейчас же идите в воду!

И она в сердцах ударила крыльями по луже.

Гусята по-прежнему топтались на месте.

Тогда Мартин подхватил Юкси клювом и поставил его прямо посреди лужи. Юкси сразу по самую макушку ушел в воду. Он запищал, забарахтался, отчаянно забил крылышками, заработал лапками и… поплыл.

Через минуту он уже отлично держался на воде и с гордым видом посматривал на своих нерешительных братьев и сестер.

Это было так обидно, что братья и сестры сразу же полезли в воду и заработали лапками ничуть не хуже Юкси. Сначала они старались держаться поближе к берегу, а потом осмелели и тоже поплыли на самую середину лужи.

Вслед за гусями и Нильс решил было выкупаться. Но в это время какая-то широкая тень накрыла лужу. Нильс поднял голову. Прямо над ними, распластав огромные крылья, парил орел.

— Скорей на берег! Спасайте птенцов! — закричал Нильс Мартину и Марте, а сам помчался искать Акку.

— Прячьтесь! — кричал он по дороге. — Спасайтесь! Берегитесь!

Встревоженные гуси выглядывали из гнезд, но, увидев в небе орла, только отмахивались от Нильса.

— Да что вы, ослепли все, что ли? — надрывался Нильс. — Где Акка Кебнекайсе?

— Я тут. Что ты кричишь, Нильс? — услышал он спокойный голос Акки, и голова ее высунулась из камыша. — Чего ты пугаешь гусей?

— Да разве вы не видите? Орел!

— Ну, конечно, вижу. Вот он уже спускается.

Нильс, вытаращив глаза, смотрел на Акку. Он ничего не понимал.

Орел приближается к стае, и все преспокойно сидят, будто это не орел, а ласточка какая-нибудь!

Чуть не сбив Нильса с ног широкими сильными крыльями, орел сел у самого гнезда Акки Кебнекайсе.

— Привет друзьям! — весело сказал он и щелкнул своим страшным клювом.

Гуси высыпали из гнезд и приветливо закивали орлу. А старая Акка Кебнекайсе вышла ему навстречу и сказала:

— Здравствуй, здравствуй, Горго. Ну, как живешь? Рассказывай про свои подвиги!

— Да уж лучше мне о своих подвигах не рассказывать, — ответил Горго. — Ты меня не очень-то за них похвалишь!

Нильс стоял в стороне, смотрел, слушал и не верил ни своим глазам, ни своим ушам.

«Что за чудеса! — думал он. — Кажется, этот Горго даже побаивается Акки. Будто Акка — орел, а он — обыкновенный гусь».

И Нильс подошел поближе, чтобы получше разглядеть этого удивительного орла.

Горго тоже уставился на Нильса.

— А это что за зверь? — спросил он Акку. — Не человечьей ли он породы?

— Это Нильс, — сказала Акка. — Он действительно человечьей породы, но все-таки наш лучший друг.

— Друзья Акки — мои друзья, — торжественно сказал орел Горго и слегка наклонил голову.

Потом он снова повернулся к старой гусыне.

— Надеюсь, вас тут без меня никто не обижает? — спросил Горго. — Вы только дайте знак, и я со всяким расправлюсь!

— Ну, ну, не зазнавайся, — сказала Акка и легонько стукнула орла клювом по голове.

— А что, разве не так? Разве смеет кто-нибудь из птичьего народа перечить мне? Что-то я таких не знаю. Пожалуй, только ты! — И орел ласково похлопал своим огромным крылом по крылу гусыни. — А теперь мне пора, — сказал он, бросив орлиный взгляд на солнце. — Мои птенцы до хрипоты накричатся, если я запоздаю с обедом. Они ведь все в меня!

— Ну, спасибо, что навестил, — сказала Акка. — Я тебе всегда рада.

— До скорого свидания! — крикнул орел.

Он взмахнул крыльями, и ветер зашумел над гусиной толпой.

Нильс долго стоял, задрав голову, и глядел на исчезавшего в небе орла.

Вдруг из густых камышей раздался робкий голос Мартина.

— Что, улетел? — шепотом спросил он, вылезая на берег.

— Улетел, улетел, не бойся, его и не видно уже! — сказал Нильс.

Мартин повернулся назад и закричал:

— Марта, дети, вылезайте! Он улетел!

Из густых зарослей выглянула встревоженная Марта. Марта осмотрелась кругом, потом поглядела на небо и только тогда вышла из камышей. Крылья ее были широко растопырены, и под ними жались перепуганные гусята.

— Неужели это был настоящий орел? — спросила Марта.

— Самый настоящий, — сказал Нильс. — И страшный какой. Кончиком клюва заденет — так насмерть зашибет. А поговоришь с ним немножко — даже и не скажешь, что это орел. С нашей Аккой, как с родной матерью, разговаривает.

— А как же ему иначе со мной разговаривать? — сказала Акка. — Я ему вроде матери и прихожусь.

Тут уж Нильс совсем разинул рот от удивления.

— Ну да, Горго — мой приемный сын, — сказала Акка. — Идите-ка поближе, я вам сейчас все расскажу. И Акка рассказала им удивительную историю.

2

Несколько лет тому назад старое пустое гнездо на Серой скале не было пустым. В нем жили орел с орлицей.

Все гуси и утки, прилетавшие на лето в Лапландию, устраивались подальше от этой страшной скалы. Только Акка Кебнекайсе каждый год приводила сюда свою стаю.

Акка не зря выбрала это место. Орлы были опасные соседи, но и надежные сторожа.

Ни один хищник не смел приблизиться к Серым скалам с тех пор, как там поселились орлы. Стая Акки Кебнекайсе могла не бояться ни ястребов, ни коршунов, ни кречетов, зато ей приходилось остерегаться самих сторожей.

Как только орлы просыпались, они вылетали на охоту. Но еще раньше, чем просыпались орлы, просыпалась Акка. Спрятавшись в камышах, она смотрела, куда направят орлы свой полет.

Если орлы скрывались за вершинами скал, стая могла спокойно плескаться в озере и ловить водяных пауков. Если же орлы кружились над долиной, все отсиживались в своих гнездах.

В полдень Акка снова выходила на разведку — в этот час орлы возвращались с охоты. Даже издали по их полету Акка угадывала, удачный или неудачный был у них день.

— Берегитесь! — кричала она своей стае, когда орлы возвращались с пустыми когтями.

— Опасность миновала! — кричала она, видя, что орлы тащат в когтях крупную добычу.

Но вот однажды орлы, вылетев рано поутру, в свой обычный час не вернулись в гнездо.

Акка долго сидела в своем убежище, высматривая в небе орлов, но так и не дождалась их возвращения.

На следующее утро Акка вышла на разведку еще раньше, чем всегда. Уже солнце поднялось высоко в небе, но орлы не показывались.

«Верно, они вчера так и не вернулись в гнездо», — подумала Акка.

Она не видела их и в полдень на скалистой площадке, где орлы всегда делили принесенную добычу.

На третий день все было по-прежнему. Орлы не вылетали из гнезда и не возвращались в него.

Тогда Акка поняла, что какая-то беда стряслась с орлами, и сама полетела к скале.

Еще издали она услышала злой и жалобный крик, доносившийся из орлиного гнезда.

В гнезде, посреди обглоданных костей, старая Акка увидела неуклюжего, безобразного птенца. Он был покрыт редким пухом, на маленьких беспомощных крыльях торчком стояли прямые жесткие перышки, а острый, загнутый книзу клюв, был совсем уже как у взрослого орла.

— Я есть хочу, есть хочу! — кричал он и широко разевал клюв.

Оглядевшись кругом, не подстерегают ли ее где-нибудь за уступом орлы, Акка села на край гнезда.

— Наконец-то! Хоть кто-то явился! — закричал птенец, увидев Акку. — Что ты принесла? Давай скорей, я есть хочу!

Акка очень рассердилась.

— Я еще к тебе в няньки не нанималась! — прикрикнула она на птенца. — Где твои отец с матерью?

— Откуда я знаю! — запищал птенец. — Они уже два дня не возвращаются. Ну, чего ты сидишь тут? Ты что, не слышишь? Я есть хочу! Есть! Есть! Дай мне скорее есть!

Акке стало жалко птенца. Все-таки сирота — ни отца, ни матери. И она отправилась искать ему корм.

Она выловила в озере большую форель и принесла ее птенцу. Увидев, что гусыня что-то тащит, орленок вытянул шею, и Акка бросила ему свою добычу прямо в раскрытый клюв.

Но орленок сразу выплюнул рыбу.

— Уж не думаешь ли ты, что я буду есть такую гадость? Сейчас же принеси мне куропатку или зайца, слышишь? — зашипел он и защелкал клювом, точно хотел растерзать Акку на части.

Акка строго посмотрела на него, клюнула его раз, другой и, когда орленок притих, сказала:

— Запомни хорошенько: возиться с тобой никто не будет. Твои отец и мать, наверное, погибли, и, если ты не хочешь умереть с голоду, ты должен есть то, что тебе дают.

Потом она разыскала на дне гнезда форель, которую выплюнул орленок, и опять положила ее перед ним.

— Ешь! — приказала она.

Орленок злобно посмотрел на Акку, но рыбу съел. С этого дня поутру, в полдень и вечером Акка летала к орлиному гнезду и кормила своего питомца. Она носила ему рыбу, лягушек, червяков, и орленок покорно все ел. Так дело и шло до тех пор, пока Акка не начала линять. Последний раз она с трудом добралась до орлиного гнезда, теряя по дороге перья.

— Слушай, — сказала она орленку, — больше я к тебе прилетать не могу. Перенести тебя вниз на своей спине я тоже не могу. Ты должен сам спуститься в долину, иначе ты умрешь с голоду. Не скрою — этот первый полет может стоить тебе жизни. До земли далеко, а ты еще не умеешь летать.

Но орленок был не робкого десятка. Он вскарабкался на край гнезда, посмотрел вниз — так ли далеко до этой самой земли — и смело прыгнул.

Акка с тревогой следила за ним. Своих детей у нее давно уже не было, и этот чужой птенец стал ей дорог, словно родной сын.

К счастью, все обошлось благополучно. Сначала орленок несколько раз перевернулся в воздухе, но ветер помог ему — раскрыл его крылья, и орленок, целый и невредимый, сел на землю.

Все лето орленок прожил в долине вместе с гусятами и очень с ними подружился. Он думал, что он тоже гусенок, и ни в чем не хотел отставать от своих товарищей.

Гусята шли на озеро — и он с ними. Гусята в воду — и он в воду. Но гусята, бойко работая лапами, легко и быстро доплывали до середины озера. А орленок, как ни старался, как ни бил когтями по воде, сразу захлебывался и тут же, у самого берега, шел ко дну.

Не раз Акка вытаскивала своего питомца из озера полузадохшегося и долго трясла его, пока он снова не начинал дышать.

— Почему я не могу плавать, как другие? — спрашивал орленок.

— Пока ты лежал в своем гнезде, у тебя выросли слишком длинные когти, — отвечала ему Акка. — Но не горюй, из тебя все-таки выйдет хорошая птица.

Зато, когда для гусят пришло время учиться летать, никто из них не мог угнаться за Горго. Горго летал выше всех, быстрее всех, дальше всех.

Скоро даже просторная долина стала для него слишком тесной, и он пропадал целыми днями где-то за озером и за горами. Каждый раз он возвращался злой и озабоченный.

— Почему куропатки и козлята убегают и прячутся, когда моя тень падает на землю? — спрашивал он Акку.

— Пока ты лежал в своем гнезде, у тебя выросли слишком большие крылья, — отвечала Акка. — Но не горюй, из тебя все-таки выйдет хорошая птица.

— А почему я ем рыбу и лягушек, а другие гусята щиплют траву и клюют жуков? — спрашивал он Акку.

— Потому что я не могла приносить тебе другого корма, пока ты жил на своей скале, — отвечала ему Акка. — Но не горюй, из тебя все-таки выйдет хорошая птица.

Осенью, когда гуси двинулись в далекий путь на юг, Горго полетел с ними. Но он никак не мог научиться держать строй во время полета. То и дело он улетал далеко вперед, потом снова возвращался и кружился над стаей.

Другие птицы, увидев орла среди диких гусей, поднимали тревожный крик и круто сворачивали в сторону.

— Почему они боятся меня? — спрашивал Горго. — Разве я не такой же гусь, как вы?

Однажды они пролетали над крестьянским двором, на котором куры и петухи мирно рылись в мусорной куче.

— Орел! Орел! — закукарекал петух. И тотчас же все куры бросились врассыпную. На этот раз Горго не стерпел.

«Дурачье! — подумал он. — Они не умеют даже отличить дикого гуся от орла. Ну ладно же, я проучу их!» И, сложив крылья, он камнем упал на землю.

— Я покажу тебе, какой я орел! — кричал он, разбрасывая сено, под которым спрятался петух. — Ты запомнишь, какой я орел! — кричал он и бил петуха клювом.

Вечером на привале, когда все гуси уже заснули, Акка долго сидела в раздумье.

Она понимала, что пришло время расстаться с орлом. Она сама вскормила его, воспитала, и ей было жалко отпускать его. Но ничего не поделаешь, он должен знать, что он орел, и должен жить, как подобает орлам.

Акка встала и пошла разыскивать своего питомца, мирно спавшего среди гусей…

В ту же ночь перед рассветом Горго покинул стаю.

Но каждый год, когда гуси возвращались в Лапландию, Горго прилетал в долину у Серых скал.

Это был могучий и смелый орел. Даже родичи побаивались его и никогда не вступали с ним в спор. Лесные птицы пугали его именем непослушных птенцов. Горные козлы трепетали, как трусливые зайчата, завидев его тень. Он никого не щадил, он бил свою добычу без промаха. Но за всю свою жизнь он ни разу не охотился у Серых скал и не тронул даже кончиком когтей ни одного дикого гуся.

Глава пятнадцатая

ТАЙНА СОВ

1

Дни протекали за днями мирно и тихо. Каждый день был похож на другой как две капли воды.

На озере возле Серых скал вырос настоящий птичий город. Со всех сторон его защищали от чужих глаз горы. Никакой зверь сюда не заглядывал, а про людей и говорить нечего. Да и откуда здесь взяться людям? Что им тут делать среди болот и камней?

— Неужели же во всей Лапландии нет ни одного человека? — говорил Нильс Мартину.

— Нет, и хорошо, что нет, — отвечал Мартин. — Ты уж меня прости, а нам, гусям, неплохо отдохнуть от людей.

Но Нильс был с ним не согласен. По правде сказать, ему иногда хотелось отдохнуть от гусей, как он их ни любил.

— А вон там, за горами, — не унимался Нильс, — неужели тоже только птицы живут?

Старая Акка услышала этот разговор и подошла к Нильсу.

— Хочешь сам увидеть, что там за горами? — сказала Акка, — Я и то уж думала — ну что ты, как нянька, сидишь целыми днями с гусятами? Хочешь, полетим завтра? Надо тебе посмотреть нашу Лапландию.

На другой день Нильс проснулся раньше раннего. Даже Акка еще спала. А уж она-то поднималась первая во всей стае. Нильс не решился разбудить гусыню. Он принялся расхаживать взад-вперед около спящей Акки. Ходит как будто тихо, а нет-нет и наступит, словно невзначай, на сучок. Ну, гусыня и проснулась.

— Что, не терпится тебе? — сказала она. — Я и сама рада размять крылья.

И все-таки Акка сначала обошла для порядка все гнезда, убедилась, что ничего худого ни с кем за ночь не случилось, и только тогда решилась покинуть свою стаю.

Гряда за грядой перед Нильсом открывались горы. Горы как будто выталкивали друг друга, каждая хотела подняться повыше, поближе к солнцу и звездам.

На самых высоких вершинах лежал снег. Снег был белый-белый, он блестел и искрился на солнце, а в ущельях, куда солнечные лучи не могли заглянуть, снег казался голубым, как небо.

Глядя на эти вершины, Нильс вспомнил сказку про одноглазого тролля. Вот какая была эта сказка.

Жил когда-то в лесу одноглазый тролль.

Задумал он построить себе дом — такой же, как у людей.

И построил. Дом вышел отличный. От стены до стены — верста, от пола до потолка — три версты. Одно только плохо — печки в доме нет. Верно, тролль не разглядел своим одним глазом, что люди у себя в домах складывают печи.

Зима по лесу гуляет. А тролль сидит в своем доме и дрожит от холода.

— Никуда этот дом не годится! — рассердился тролль, — Надо новый строить. Только теперь я буду умнее. Построю дом поближе к солнцу — пусть оно меня греет.

И тролль принялся за работу. Он собирал повсюду камни и громоздил их друг на друга.

Скоро гора из камней поднялась чуть не до самых туч.

— Вот теперь, пожалуй, хватит! — сказал тролль. — Теперь я построю себе дом на вершине этой горы. Буду жить у самого солнца под боком. Уж рядом с солнцем не замерзну!

И тролль полез на гору.

Только что такое?! Чем выше он лезет, тем холоднее становится.

Добрался до вершины.

«Ну, — думает, — отсюда до солнца рукой подать!»

А у самого от холода зуб на зуб не попадает.

Тролль этот был упрямый: если уж ему в голову что западет — ничем не выбьешь.

Решил на горе построить дом — и построил.

Солнце как будто близко, а холод все равно до костей пробирает.

Так этот глупый тролль и замерз.

«И почему это? — думал Нильс, поеживаясь от холодного воздуха. — Наверху ведь в самом деле ближе к солнцу, а холоднее?»

В это время Акка, словно подслушав его мысли, начала спускаться вниз.

Горы под ними расступились, и теперь они летели над долиной Долину разрезала узенькая ленточка реки.

А что это за странные холмики на берегу? Круглые, остроконечные… И дым из них поднимается!

Дым! Значит, здесь живут люди! Ну, конечно, в Лапландии живут лопари. И холмы — это вовсе не холмы, а дома, Их делают так: вбивают в землю несколько жердей, а потом обтягивают оленьими шкурами. И называются такие дома чумами.

Нильс знал об этом по рассказам школьного учителя. А теперь он все видит собственными глазами!

Вот между чумами бродят какие-то животные. На головах у них торчат рога. Да это же олени! Целое стадо лапландских домашних оленей!

У крайнего чума горел костер. Девочка-лопарка что-то пекла на раскаленных камнях.

На девочке были надеты меховые штаны и длинная рубаха, тоже меховая. Нильс догадался, что это не мальчик, а девочка, только потому, что две длинные черные косички все время падали вперед, когда она наклонялась. А девочка их все отбрасывала на спину, чтобы они не попали в огонь.

Вдруг Акка Кебнекайсе повела головой направо, налево и, когда убедилась, что рядом с девочкой никого нет, опустилась совсем низко. Нильс даже почувствовал жар от костра и запах горячего теста. Акка сделала над девочкой один круг, другой…

Девочка подняла голову и с удивлением посмотрела на гусыню. Должно быть, она подумала: «Что за странная птица! Кажется, ей что-то от меня надо…» А гусыня взлетела повыше и опять закружилась над маленькой лопаркой.

Тогда девочка засмеялась, схватила с камня горячую лепешку и протянула ее птице.

Акка подцепила лепешку клювом и быстро улетела прочь.

Нильс еле успел крикнуть девочке: «Спасибо!» Он ведь сразу догадался, для кого это Акка Кебнекайсе выпрашивала угощение.

В небольшой ложбине старая гусыня и Нильс отлично позавтракали. Акка щипала редкую траву, пробивавшуюся из-под камней, а Нильс ел лепешку. Настоящую лепешку из настоящей муки, свежую, еще горячую! Ему казалось, что ничего вкуснее не бывает на свете. И он старался как можно дольше растянуть ото удовольствие.

На Круглое озеро возле Серых скал они вернулись только под вечер.

2

Лето подходило к концу. Гусята подрастали и радовали родительские сердца. Если и бывали когда-нибудь ссоры в стае Акки Кебнекайсе, то, пожалуй, только из-за того, чьи дети лучше.

Особенно гордились своим потомством Мартин и Марта.

Нильс тоже находил, что их дети самые красивые. Белые, как снег на горах, без единого пятнышка, и только клювы и лапы красные, как брусника.

Крылья у гусят уже немного окрепли, и Мартин каждое утро учил гусят летать.

Сначала гусята чуть-чуть поднимались над землей — взмахнут разок-другой крылышками и опять опустятся на траву. Потом они начали взлетать все выше и выше и держались в воздухе все дольше и дольше.

Училась летать и Марта. Она принималась за уроки вечером, когда гусята уже спали — нельзя же было показывать детям, что она, мать большого семейства, тоже едва умеет летать.

Мартин заставлял Марту круто поворачиваться на лету, взмахивать крыльями вровень с его крыльями, подниматься в воздух не с разбегу, а прямо с места. Словом, учил ее всему, чему сам научился у диких гусей за долгий путь от Вестменхега до Лапландии. И Марта старалась изо всех сил. Ведь близилось то время, когда стая Акки Кебнекайсе должна будет покинуть Лапландию и пуститься в обратную дорогу.

А то, что это время не за горами, было видно по всему. Как-то раз Мартин пришел к Нильсу. Он просунул голову в дверь его домика и заговорил.

— Не понимаю, — сказал он, — до каких это пор Акка Кебнекайсе собирается держать нас в Лапландии? Зима на носу, а она и думать ни о чем не думает. Скорей бы домой! Гусят бы всем показать — и родичам, и курам, и коровам. Марту бы со всеми познакомить! Уж она-то всему птичнику по душе придется! Еще бы, ведь такая красавица!

Нильс тоже подумал: «Верно говорит Мартин. Пора бы нам домой! Как отец с матерью обрадуются, когда я вместо одного гуся целый выводок приведу. Они, конечно, решили, что мы давно погибли — и я и Мартин. И вдруг — нате вам! — открывается дверь, и входят друг за дружкой: сперва Юкси, за Юкси — Какси, за Какси — Кольме, за Кольме — Нелье, за Нелье — Вийси, за Вийси — Мартин с Мартой, а за ними я… ?Здравствуйте, дорогие родители! Принимайте гостей!..?» Что тут начнется! Отец с матерью даже заплачут от радости. Все соседи сбегутся, все мальчишки! «Где же ты пропадал целое лето?» — спросят. А я скажу: «На гусе в Лапландию летал…»

Но тут Нильс вспомнил, что он теперь совсем не похож на прежнего Нильса. Мать и отец, может, и не узнают его…

Соседские мальчишки засмеют, задразнят, станут за ним с сачком гоняться, как он сам гонялся за гномом.

«Нет, лучше уж не возвращаться, пока не сделаюсь настоящим человеком, — подумал Нильс. — Только когда это еще будет! И что это за тайна, о которой говорили совы?»

Но Мартину он сказал:

— А не будет ли нам дома скучно? Каждый день одно и то же. Дом да двор, двор да дом! Знаешь что, отправимся-ка мы лучше с дикими гусями за море.

— Что ты! Что ты! — испугался Мартин.

Ведь он все-таки был домашним гусем. Теперь, когда Мартин доказал стае Акки Кебнекайсе, что он ничуть не хуже диких гусей, ему хотелось только одного — спокойной жизни в родном птичнике. Хватит с него всяких приключений! Он сыт ими по горло!

— Что ты! Что ты! — повторил Мартин. — А я думал, тебе тоже хочется домой.

Нильс не выдержал.

— Конечно, хочется! — крикнул он. — Да что об этом толковать! Тебе-то хорошо. Вон ты какой большой стал, мне на тебя сейчас даже влезать трудно. А я ничуточки не вырос. Ну посуди сам: как я такой отцу и матери на глаза покажусь?

Возвращайся один домой, а я останусь с гусями. Акка меня теперь не прогонит.

— Ну нет, я без тебя домой не вернусь, — сказал Мартин. — Это уж последнее дело — бросать товарища в беде. — Мартин задумался на минутку. — Слушай-ка, Нильс, ты бы поговорил с Аккой. Наверное, она поможет тебе, что-нибудь придумает. Она ведь все на свете умеет. Вот даже орла и то приручила.

— Правда! — обрадовался Нильс. — Пойду-ка я посоветуюсь с Аккой.

На следующий день Нильс пошел к гнезду старой гусыни.

— Здравствуй, Акка, — сказал он. — Мне надо поговорить с тобой.

— Говори, — сказала она, — я тебя слушаю.

Нильс помолчал.

— Понимаешь, Акка, — сказал он наконец, — я ведь не всегда был таким. Я был настоящим мальчиком, а гном взял и заколдовал меня…

Акка Кебнекайсе совсем не удивилась.

— Да, я об этом догадывалась, — сказала она. — Что же теперь делать?

— Вот я и хотел спросить тебя — что же теперь мне делать? Ты самая умная из всех птиц, ты, верно, знаешь, как мне снова стать человеком. А если ты не знаешь, спроси, пожалуйста, у сов, тебе-то они скажут.

— А почему ты думаешь, что совы знают? — спросила Акка.

— Я слышал, как они шептались и говорили, что это страшная тайна. Еще когда мы были в Глиммингенском замке, слышал. Только потом они заговорили так тихо, что я ни слова не разобрал. Может, ты тоже знаешь эту тайну?

— Нет, я не знаю этой тайны. — сказала Акка. — Спросить у сов? Так ведь они мне не расскажут. Я с ними не очень-то дружна, с этими кумушками… Но постой! Дай мне три дня сроку, может быть, я тебе помогу.

3

Три дня Нильс не спал, не ел, не пил и все ждал, когда наконец Акка позовет его и он узнает, как освободиться от колдовских чар.

«Если Акка сама взялась за это, так уж дело верное, — думал Нильс. — Она зря обещать не будет!»

Он видел, как на следующий день после их разговора Акка улетела куда-то и вернулась только поздно вечером.

Никто из стаи не знал, куда и зачем она летала — она никому не сказала об этом, и никто не смел ее спросить.

И Нильс не спрашивал ее ни о чем. Правда, он старался почаще попадаться ей на глаза и придумывал разные поводы, чтобы лишний раз пройти мимо ее гнезда, но Акка как будто не замечала его. А если и заговаривала с ним, то все о каких-нибудь пустяках.

«Может, не вышло у нее ничего, — думал Нильс, — потому она и молчит? Так уж лучше бы сразу сказала, начистоту».

На второй день все было по-прежнему. Акка точно забыла про Нильса.

Никогда еще дни не тянулись для Нильса так медленно. Чтобы как-нибудь убить время, Нильс решил починить крышу на своем домике, но, чуть только принялся строгать прутики, сразу порезал себе палец. Попробовал покрепче привязать пуговицу, болтавшуюся на ниточке, а вместо того оторвал ее совсем. Пошел собирать свежую траву себе для подстилки, да на обратном пути столько раз падал, что всю траву растерял.

За какое бы дело он ни брался, ничего у него не клеилось, все валилось из рук. А тут еще гусята пристают, бегают за ним по пятам.

Нильс спрятался было от них в своем домике, но гусята и здесь нашли его. Они поминутно прибегали к нему и, просунув головы в дверь, звали то на озеро, то на болото за ягодами.

— Не хочу, идите сами, — говорил Нильс.

Так он и сидел один в своем домике.

Прошел день, прошла ночь и еще день прошел.

Акка его не звала.

На третий день к вечеру Нильс совсем загрустил. Вот уже все сроки миновали, а старая Акка даже не вспомнила о нем. И, уткнувшись лицом в свою травяную подушку, Нильс горько заплакал. Он громко всхлипывал, тяжело вздыхал, и от этого ему становилось так жалко себя, что слезы в три ручья лились у него из глаз.

Подушка его давно промокла, лицо распухло, глаза болели, а он все плакал и плакал, пока не заснул.

И вдруг кто-то загоготал над самым его ухом, затеребил его, затормошил, затряс.

Нильс вскочил на ноги, Мартин, просунув голову в домик Нильса, громко кричал:

— Скорей! Иди скорей! Тебя Акка зовет…

4

Акка сидела в своем гнезде, а рядом с ней на кочке сидел орел.

«Он-то здесь зачем?» — удивился Нильс и растерянно посмотрел на Акку.

— Иди, иди, — сказала Акка. — Мы тебя как раз ждем.

Потом она повернулась к орлу и чуть-чуть наклонила голову.

— Теперь рассказывай, Горго.

— Все в порядке. Был я в Глиммингенском замке, познакомился с вашими совами, — весело заговорил орел.

«Ага! Так, значит, Акка посылала его к совам!» — подумал Нильс и насторожился.

— Ну и далеко живут ваши приятельницы! Я уж думал, не поспею к сроку вернуться. Даже домой не залетал — прямо сюда со свежими новостями. Да и с совушками этими было немало возни. Прилетел, а они, видите ли, спят… Все у них шиворот-навыворот, все не как у птиц. Другие ночью мирно спят, а эти за день-то выспятся хорошенько, а ночью по лесу рыщут. Сразу видно — воровская порода…

— Но ты их все-таки разбудил? — робко спросил Нильс.

— А как же! Стану я с ними церемониться! Я как погладил клювом одну, так и другая сова проснулась. Хлопают обе глазищами, охают, ахают, ухают. Сослепу да спросонок ничего понять не могут. Они и так не больно-то понятливы, а тут, видно, последний ум у них отшибло. «Безобразие! — кричат. — Кто смеет тревожить наш сон?» Ну, я им показал, кто смеет. Они теперь надолго запомнят.

— Зачем же ты с ними так! — с укором сказал Нильс. — Они, наверное, рассердились, теперь у них ничего не выведать.

— Как это не выведать? — возмутился Горго. — Да я уже все выведал.

— Ну что? Что они сказали? — еле выговорил Нильс.

— Ты меня не перебивай, — сказал Горго, — а слушай. Я их спрашиваю: «Вы чего между собой сплетничаете, о чужих тайнах болтаете?» Они туда, сюда… «Что ты! — бормочут. — Мы знать ничего не знаем, какие такие тайны». Я опять потряс их немножко. «А, — говорят, — знаем, вспомнили. Наклонись, пожалуйста, поближе. Мы эту тайну можем сообщить только шепотом и только на ухо». И зашипели мне в оба уха, как змеи. Ну, я не сова, я шептаться не буду. Я тебе прямо скажу…

— Говори же, говори! — помертвевшим голосом прошептал Нильс.

— Трудно тебе стать человеком, — сказал Горго. — Этот гном такое придумал, что и не приснится.

— Да не томи его, — вмешалась Акка. — Говори скорее.

— Так вот: не быть тебе, Нильс, человеком, пока кто-нибудь по доброй воле не захочет стать таким же маленьким, как ты.

— Да кто же захочет стать таким, как я! — в отчаянии воскликнул Нильс.

— Подожди, это еще не все. Если найдется такой, ты должен сразу же сказать заклинание. И ни слова не перепутать. Я это заклинание сто раз повторил, пока запомнил. А теперь ты запоминай.

И Горго стал говорить медленно и торжественно:

— Стань передо мной,Как мышь перед горой,Как снежинка перед тучей,Как ступенька перед кручей,Как звезда перед луной.Бурум-шурум, Шалты-балты.Кто ты? Кто я? Был — я, стал — ты.

— Как, как ты сказал? — переспросил Нильс. — Шурум-шалты? Бурум-балты? Я — был, стал — ты?

— Ну вот все и перепутал! Это же заклинание! Тут каждое слово должно быть на месте. Подумай только: захочет кто-нибудь стать таким, как ты, а ты своим «бурум-балты» все дело испортишь. Слушай сначала. И Горго начал сначала.

А Нильс смотрел ему прямо в клюв и повторял слово за словом: Бурум-шурум, Шалты-балты. Кто ты? Кто я? Был — я, стал — ты.

Глава шестнадцатая

УДАЧНИК И НЕУДАЧНИК

1

После первых же ночных заморозков Акка Кебнекайсе велела всем готовиться к отлету.

Теперь стая была почти втрое больше, чем весной.

Двадцать два гусенка должны были совершить свой первый перелет.

Накануне дня, назначенного для отправки в дальний путь, Акка устроила гусятам экзамен. Сперва каждый в отдельности показывал свое искусство, потом все вместе.

Это было очень трудно: надо разом взлететь и в строгом порядке построиться треугольником.

Десять раз Акка заставляла гусят подняться и спуститься, пока они не научились держать расстояние, не налетать друг на друга и не отставать.

На следующий день на рассвете стая покинула Серые скалы. Впереди летела Акка Кебнекайсе, а за нею двумя ровными расходящимися линиями тянулась вся стая — восемнадцать гусей справа и восемнадцать гусей слева мерно взмахивали крыльями.

Нильс, как всегда, сидел верхом на Мартине. Время от времени он оборачивался назад, чтобы пересчитать гусят, — не отстал ли кто? Все ли на месте?

Гусята старались изо всех сил.

Они отчаянно били крыльями по воздуху и покрикивали друг на друга:

— Держись правее!

— Куда ты вылез?

— Ты мой хвост задеваешь!

Один только Юкси был всем недоволен. Не прошло и часа, как он жалобно запищал — Акка Кебнекайсе! Акка Кебнекайсе! У меня крылья устали!

— Ничего, отдохнешь ночью! — крикнула Акка. Но Юкси не унимался.

— Не хочу ночью, хочу сейчас! — пищал он.

— Молчи, молчи! — зашипел на него Мартин. — Ты же самый старший! Как тебе не стыдно!

Юкси стало стыдно, и он замолчал. Но через час он опять забыл, что он старший, и опять поднял писк:

— Акка Кебнекайсе! Акка Кебнекайсе! Я хочу есть!

— Подожди! — крикнула Акка. — Придет время, все будут есть и ты поешь.

— Не хочу ждать, хочу сейчас! — пищал Юкси.

— Не позорь родителей, — зашипели Мартин и Марта. — Вот дождешься, что Акка выгонит тебя из стаи. Что ты тогда будешь делать? Пропадешь ведь один.

Юкси и сам знал, что пропадет, и замолчал. Одна за другой уходили назад снежные горы.

— Смотрите и запоминайте! — говорила Акка гусятам. — Эта гора называется Сарьечокко, а рядом — Порсочокко. Вот тот водопад называется Зьофаль, а этот Ристо. А горное озеро под нами…

Но тут гусята взмолились.

— Акка! Акка! — закричали они. — У нас в голове не помещается столько названий. Они такие трудные…

— Ничего, — ответила Акка. — Чем больше вбивать в ваши головы, тем больше в них останется места!

— А как называется вон та гора, самая высокая? — спросил Нильс.

— Она называется: Ке-бне-кайсе! — торжественно произнесла старая гусыня.

«Ах, вот оно что! — подумал Нильс. — Верно, Акка родилась тут. Потому она и зовется — Акка Кебнекайсе. Ну, конечно же, такая замечательная гусыня, как наша Акка, и родиться должна была не где-нибудь, а у самой высокой горы!»

И Нильс с еще большим уважением посмотрел через головы гусей на предводительницу стаи.

Лопари тоже уходили на зиму подальше от суровых гор. Нильс видел, как они спускаются вниз целыми стойбищами, с оленьими стадами, с домашним скарбом. Даже дома с собой забирают.

Нильс смотрел во все глаза — может, где-нибудь в толпе кочевников идет девочка, которая угостила его лепешкой? Неужели он так и не попрощается с ней?

Но стая летела слишком высоко и слишком быстро. Где же тут разглядеть маленькую лопарку!

«Ну, если уж с ней нельзя попрощаться, так попрощаюсь со всей Лапландией», — подумал Нильс.

И он громко запел:

— Лаплан-Лаплан-Лапландия,Ты все еще видна!Прощай, прощай, Лапландия,Чудесная страна!Принес меня в ЛапландиюДомашний белый гусь,И, может быть, в ЛапландиюЯ снова возвращусь.

Вот и совсем ушли горы.

Снова, как весной, кланяются гусям березки — кивают головой. машут ветвями, что-то шепчут. Они дальше всех провожали стаю на север и теперь первые встречают ее.

2

Стая летела на юг тем же путем, каким весной летела на север.

«Тут я потерял башмачок, — вспоминал Нильс. — Как на меня Мартин сердился! А ведь не потеряй я башмачок, Мартин не нашел бы Марту!..»

«А где-то здесь мои медведи живут. Вот бы посмотреть на Мурре и Брумме, какие они теперь стали. Их мурлила, верно, и управиться не может со своими сыночками…»

«А здесь Бронзовый должен стоять. Да вон он и стоит! Совсем позеленел от злости… Жаль, Деревянного больше нет. Бедный добрый Розенбум!»

Нильс даже вздохнул, вспомнив своего деревянного друга.

«А где же мы теперь летим?»

Этого места Нильс никак не мог припомнить.

Тут было все, что только можно пожелать, как будто здесь была собрана красота всей страны. Леса принесли сюда свой зеленый наряд, реки протянули свои притоки, долины наградили зелеными лугами, низины расстелили ковры изо мха и папоротника, море украсило шхерами и фиордами, горные склоны поделились скалами и плоскогорьями, а поля одарили плодородными пашнями.

Здесь, в этом удивительном краю, где сошлись юг и север, запад и восток, стая Акки Кебнекайсе устроила привал.

Кто хотел — шлепал по болоту; кто хотел — плескался рядом в речке; кому нравилось — гулял по лесу. Все тут было под боком.

Нильс сидел на лесной опушке под корнями сосны и маленькой палочкой разгребал опавшую хвою.

Над головой у него с ветки на ветку перепрыгнула белка и бросила ему орешек.

Зайчонок проскакал мимо и положил у его ног морковку.

Из кустов выбежал еж и остановился перед Нильсом. Он ощетинился всеми своими иглами, и на кончике каждой иглы у него была насажена спелая брусничина.

«Вот сколько у меня друзей!» — подумал Нильс.

А помочь его беде никто не мог…

Вдруг Нильс услышал знакомый каркающий голос:

— Здр-р-равствуй! Здр-р-равствуй! Здр-р-равствуй! Нильс поднял голову. Да это Фумле-Друмле! Атаман вороньей шайки!

— Р-р-разыскал-таки тебя! — выкрикивал Фумле-Друмле, хлопая крыльями. — Кр-р-ружил по небу, кр-р-ружил и р-р-разыскал.

Наконец Фумле-Друмле сел около Нильса.

— Мы с тобой стар-р-рые др-р-рузья, — сказал Фумле-Друмле, — а др-р-рузья др-р-руг др-р-руга выр-р-ручают. Я уж постар-р-рался, р-р-разузнал, как тебе в человека пр-р-ревр-р-ратиться!..

Нильс ничего не ответил.

— Что ж ты не р-р-радуешься? — каркнул ворон.

Нильс опять ничего не ответил.

Потом вздохнул и тихонько забормотал:

— Стань передо мной, Как мышь перед горой, Как снежинка перед тучей, Как ступенька перед кручей, Как звезда перед луной. Бурум-шурум, Шалты-балты. Кто ты? Кто я? Был — я, стал — ты.

— Ты откуда это знаешь? — спросил Фумле-Друмле, и глаза у него засверкали от обиды, что не он первый открыл эту тайну Нильсу.

— Мне орел Горго сказал, — ответил Нильс. — Да что толку знать? Все равно мне некому спеть эту колдовскую песенку.

— Твой Гор-р-го дур-рень, — каркнул Фумле-Друмле. — А вот я тебе по-настоящему помогу. Я уже р-р-разыскал того, кто р-р-рад с тобой поменяться.

— Правда, Фумле-Друмле? Неужели правда? — воскликнул Нильс. — Кто же это? Кто?

— Не тор-р-ропись. Узнаешь, когда пр-р-ридет вр-р-ремя, — сказал Фумле-Друмле. — Забир-р-райся на меня. И Фумле-Друмле подставил Нильсу свое крыло. Нильс, как по мосткам, взбежал к Фумле-Друмле на спину, и они полетели.

— Мартин! Мартин! Акка! Подождите меня! Я вернусь! — успел крикнуть Нильс.

Все гуси с удивлением смотрели ему вслед, но Нильс был уже далеко.

Скоро он увидел островерхие крутые крыши старинного города Упсала.

Фумле-Друмле покружил над домами и наконец сел на крышу, которая ему почему-то приглянулась. Ветер перекатывал по черепицам обрывок бумаги. Через окошко маленькой мансарды была видна комнатка.

У стола сидел юноша и, не отрывая глаз, смотрел, как ветер треплет бумажный листок.

— Опять этот ворон! — сказал юноша, когда Фумле-Друмле опустился на крышу. — Ну что ему от меня надо? Какую еще беду мне накаркает?

«Верно, одна беда с ним уже случилась», — подумал Нильс.

И Нильс угадал.

3

Беда началась вот с чего.

Жили в городе Упсала два студента.

Одному во всем везло. Так крепко сдружилась с ним удача, что никогда его не оставляла, — что бы он ни задумал, за какое бы дело ни взялся. Вот и был он всегда весел, всегда доволен, со всеми приветлив. За то и его все любили.

Экзаменаторы не скупились для него на пятерки, товарищи души в нем не чаяли, и жилось ему на свете легче легкого.

Его так и называли — Удачник. Да к нему никакое другое имя и не подходило! Он даже сам позабыл, как его звали отец с матерью.

А другой студент был нелюдимый, незаметный, беда за ним так и ходила следом, ни на шаг его не отпускала. От людей он прятался, да и с ним никто не дружил.

Товарищи даже имени его не знали, а просто называли его Неудачник. Да и какое другое имя можно было ему дать!

И вот однажды, когда Удачник, весело напевая, собрался идти сдавать последний экзамен, дверь отворилась, и вошел Неудачник. В руках у него был какой-то объемистый сверток.

— Я пришел к тебе с просьбой, — робко сказал он Удачнику. — Целых пять лет я трудился над одним сочинением и вот теперь кончил его. Я и сам не знаю, что у меня получилось. Но твоему слову поверю.

Удачник сказал:

— Давай, я прочту.

И подумал про себя: «Вот как все меня любят. Даже этот нелюдим пришел ко мне».

А Неудачник протянул ему сверток и сказал:

— Мне очень стыдно давать тебе такую мазню, но у меня нет денег, чтобы нанять переписчика. Да, по правде сказать, я боюсь отдать кому-нибудь мое сочинение.

Ведь если его потеряют — вся моя работа пропала.

— Ты можешь не тревожиться, — сказал Удачник, — у меня не пропадет ни один листок.

Неудачник ушел. А Удачник выглянул в окно, чтобы посмотреть на башенные часы. До экзамена времени оставалось еще много, знал он все назубок, делать пока нечего, и он решил посмотреть, что за сочинение принес ему Неудачник.

Он развязал сверток. Перед ним лежала груда листков, исписанных вдоль и поперек.

На первой странице крупными буквами было выведено:

«История города Упсала».

«И про что ото он мог столько написать?» — подумал Удачник.

Он прочел одну страницу, вторую, третью и забыл обо всем на свете. сидя над этими истрепанными листками.

Каждый день проходил он мимо городского собора и ничего не знает о нем.

А теперь этот собор словно ожил. Ожили короли, погребенные под его каменными плитами. Ожили люди, которые его построили, хоть и прошло с тех пор немало веков.

Без этого собора нельзя было даже представить себе города. Да разве могло что-нибудь случиться с этой каменной громадой? А ведь когда-то собор был разрушен пожаром. Удачнику почудилось, что со страницы рукописи, над которой он склонился, несется тревожный набат и встает огненное зарево.

И библиотеку, в которую Удачник ходил чуть не каждый день, он увидел как будто первый раз в жизни. Из каких только стран сюда не попадали книги, в переплетах из кожи и резного дерева, с застежками и без застежек!

Каждый год, в феврале, он бродил по ярмарке и покупал в лавках всякие безделицы.

А ведь ярмарка эта могла бы уже в трехсотый раз отпраздновать свой день рождения. И Удачнику, пока он переворачивал страницы, казалось, что он сам поет и пляшет вместе с веселой толпой в старинных одеждах на самой первой ярмарке, которая шумела здесь ровно триста лет тому назад.

Только бой башенных часов заставил его вспомнить, что ему пора собираться на экзамен.

Удачник вскочил, бросился в чуланчик, где висел его самый лучший костюм, потом в прихожую — там стояли его новые ботинки, снова вбежал в комнату за своей студенческой шапкой… и вдруг остановился на пороге как вкопанный.

Пока он суетился и бегал взад-вперед, ветер распахнул окно, перепутал, переметал все листки рукописи и понес их над крышей.

Забыв про свой парадный костюм, Удачник бросился до гонять ветер. Хорошо еще, что его комната была на самом чердаке! Он перемахнул через подоконник и был уже на крыше.

А ветер словно смеялся над бедным Удачником: то подбросит листки, то закружит, а то вдруг дунет, да так, что белая бумажная стая разлетится во все стороны.

Удачник прямо из сил выбился, а поймал только два или три обрывка.

Чуть не плача, вернулся он в свою комнату, И вдруг прямо против его окна на крышу уселся ворон — огромный, черный, глаза злые, хитрые. Сел и закаркал.

У неудачливого Удачника совсем упало сердце.

Ведь ворон каркает не к добру. Одна беда уже свалилась на него. А за первой и вторая нагрянет.

Так и случилось.

Он чуть не опоздал на экзамен. На все вопросы отвечал невпопад, и кончилось дело тем, что он получил двойку.

Медленно брел несчастный Удачник домой.

А Неудачник уже поджидал его у ворот.

— Ты еще не прочел? — спросил он с тревогой.

— Мне не до тебя было, я готовился к экзамену. Не все ведь такие бездельники, как ты, — сказал Удачник.

Он нарочно говорил так грубо, чтобы поскорее избавиться от товарища. Как он скажет ему, что случилась такая беда, какой даже этот Неудачник никогда не знал?

А Неудачник подумал: «Наверное, мое сочинение никуда не годится, вот он со мной и не хочет разговаривать. Нет, ни в чем, видно, нет мне удачи!»

На другой день, чуть только злосчастный Удачник вышел из дому, ему повстречался Неудачник.

— Ты что подстерегаешь меня? — сердито сказал Удачник. — Когда прочитаю, сам к тебе приду, а ходить за мной следом — нечего.

— Нет, нет, я не тороплю тебя. Я только вот что хотел сказать, — робко проговорил Неудачник, — если ты увидишь, что мое сочинение никуда не годится, ты можешь выбросить его или сжечь.

Удачник ничего не ответил и прошел мимо. А Неудачник теперь не сомневался, что вся его работа была пустой потерей времени.

«И говорить-то о ней — только время терять!» — со стыдом подумал Неудачник.

На третий день Удачник совсем не выходил из дому. Слова, сказанные Неудачником, не переставали звучать у него в ушах: «Если ты увидишь, что мое сочинение никуда не годится, ты можешь выбросить его или сжечь…» А если сказать, что я так и сделал?.. Никто ничего не узнает… И сам Неудачник не узнает…»

Весь день он ходил из угла в угол по своей комнате, и каждый раз, когда поднимал голову, он видел ворона, который неподвижно сидел против его окна.

— Ах, какой я несчастный, какой несчастный! — громко воскликнул Удачник. — Мухе и той живется лучше, чем мне! Вот если бы стать мухой! Или кузнечиком… Ком угодно, только бы избавиться от беды.

— Кар-р-р! Кар-р-р! — закричал вдруг ворон и, тяжело взмахивая крыльями, полетел прочь.

Прошел еще один день, а несчастный Удачник не мог ни на что решиться.

«Нет, лучше всего сказать правду, — думал он. — Но ведь этот Неудачник не поверит мне. Он непременно решит, что я только из жалости хвалю его сочинение, а что на самом деле — оно никуда не годится, и я сжег его. И что историю про ветер я просто выдумал… А если он даже поверит — так будет еще хуже. Ведь его труд, который мог бы прославить его, погиб навсегда. Так, может быть, лучше ему думать, что его сочинение только того и стоило, чтобы его сожгли? Но как же я скажу это?.. Ах, что же мне делать? Что делать?» — думал в отчаянии Удачник.

И мысли его бежали по тому же самому кругу. Обмануть — нельзя. Сказать правду — невозможно. Не поверит ему товарищ — плохо. Поверит — еще того хуже.

Он метался по комнате, как зверь в клетке, то садился, то вскакивал, то снова садился и ничего не видящими глазами глядел в окно.

Под вечер он услышал скрипучее карканье.

— Опять этот ворон! — с тоской сказал Удачник. — Ну что ему от меня надо! Какую еще беду он мне накаркает!

А ворон взлетел на самый подоконник, и со спины его — прямо на стол — соскочил маленький, точно игрушечный, человечек.

Удачник так удивился, что на минуту забыл о всех своих неудачах.

— Эй! Кто ты такой? Может, ты гном? Но ведь гномы бывают только в сказках!

— Если бы только в сказках! — тихо сказал Нильс, вздыхая. — Я ведь был человек как человек, вот такой, как ты, только мальчик. А настоящий гном заколдовал меня. С тех пор я так и живу — не то человек, не то непонятно что…

— Да где ж ты живешь? — спросил Удачник.

— А я с птицами живу. Меня гусиная стая к себе взяла.

— Какой ты счастливый, — воскликнул Удачник. — Ах, если б я мог стать таким, как ты! Если бы и меня унесли отсюда перелетные птицы!

Тут ворон, который до сих пор молчал, подтолкнул Нильса крылом и радостно каркнул:

— Говор-р-ри! Говор-р-ри! Скор-р-рей говор-р-ри! «Вот оно что! Вот зачем Фумле-Друмле принес меня сюда! — подумал Нильс. — Неужели я сейчас снова стану человеком!..»

Он открыл рот и, замирая от волнения, начал:

— Стань передо мной, Как мышь перед горой…

И вдруг замолчал. Как будто забыл все колдовские слова.

— Говор-р-ри! Говор-р-ри дальше! — закаркал Фумле-Друмле.

Но Нильс только отмахнулся от него.

А Удачник, который ни о чем и не подозревал, наклонился над Нильсом и сказал:

— Ну, говори же, говори дальше! Я никогда не слышал таких стишков!

— И хорошо, что не слышал, — сказал Нильс.

— Дур-р-рак! Дур-р-рак! — закаркал Фумле-Друмле.

— Помолчи! — прикрикнул на ворона Нильс. Потом снова повернулся к Удачнику и спросил:

— А ты почему хочешь стать таким, как я?

— Потому что я самый несчастный человек на свете! — воскликнул Удачник. — Ты только послушай, что со мной случилось.

И он рассказал Нильсу, ничего не утаивая, о своей беде.

— Да, тут рад будешь на край света улететь, — согласился Нильс. — Но ведь Неудачнику-то от этого не станет легче!.. Послушай, я, кажется, смогу помочь твоему горю.

Он подбежал к ворону и стал что-то шептать ему на ухо.

— Дур-р-рак! Дур-р-рак! — закаркал в ответ ему Фумле-Друмле.

А Нильс все уговаривал и уговаривал ворона. Потом забрался к нему на спину, и они улетели — ворон и маленький человечек.

— Что это? — пробормотал Удачник, тряхнув головой. — Наверное, я спал и мне приснился сон?

Пока он раздумывал над этим, кто-то бросил в его окно несколько листков пропавшей рукописи.

И перед Удачником мелькнули черные вороньи крылья.

Весь вечер, до поздней ночи, собирал Нильс и Фумле-Друмле развеянные ветром листы и листок за листком приносили Удачнику. Они подбирали их на крышах и чердаках, па ветках деревьев и на дорожках сада, среди мусорной свалки и па колокольне собора. Куда только не заглядывали ворон и мальчик!

Одну страничку Нильс вытащил из собачьей будки. Фумле-Друмле вырвал какой-то исписанный листок прямо из рук торговца, когда тот свертывал из него кулек для орехов.

А счастливый Удачник расправлял, разглаживал каждую страницу и складывал их по порядку.

— Вот все и на месте! — сказал он наконец. — Спасибо тебе, маленький человечек! И тебе спасибо, ворон! Я думал, ты мне беду накаркаешь, а ты мне вот какое счастье принес!

Он схватил рукопись и, несмотря па поздний час, побежал к Неудачнику. Пусть и счастливый Неудачник порадуется своей удаче!

Фумле-Друмле и Нильс остались одни на крыше.

— Ну что ж, надо возвращаться восвояси, — сказал ворон Нильсу. — Прозевал свое счастье, на себя и пеняй.

— Да ты не сердись, Фумле-Друмле, — сказал Нильс. — Очень уж мне стало жалко и Удачника и Неудачника.

Глава семнадцатая

ДОМА

1

И вот наконец Нильс увидел родную деревню.

— Гляди, гляди, — крикнул он Мартину, — вон улица наша! Вон наш дом! Попросим Акку спуститься.

Но Акку не надо было просить. Она ведь была умная гусыня и сама понимала, как хочется Нильсу увидеть родной дом.

Она высмотрела за деревней заглохший пруд и приказала стае спускаться.

Нильсу не терпелось сейчас же побежать домой. Но он боялся встретиться с кем-нибудь на улице и решил подождать до вечера.

Когда совсем уже стемнело, он отправился в деревню. Мартин со своим семейством тоже пошел за ним. Он хотел показать жене и детям птичник, в котором провел свою молодость.

— Мы только взглянем разок и вернемся, — сказал Нильс старой гусыне.

К счастью, они никого не встретили, пока шли через деревню.

Вот и знакомый двор. Они осторожно прошмыгнули через калитку.

Во дворе было тихо. Все куры и гуси давно уже спали. Только из дома доносились неясные голоса. Дверь в дом была приоткрыта, и оттуда узкой полосой пробивался свет.

Нильс заглянул в щелку.

В комнате все по-прежнему: у окна — стол, около печки — сундук и даже сачок на старом месте, между окном и шкафом.

Мать с отцом сидели за столом около лампы. Мать что-то вязала, а отец штопал рыбачью сеть. Под столом, свернувшись калачиком, лежал кот и тихонько мурлыкал.

— Где-то сейчас наш сыночек? — говорила мать, тяжело вздыхая. — Верно, голодает да холодает, скитаясь по дорогам… А может, больной лежит. Долго ли ребенку заболеть!..

Отец ничего не сказал. Он только нахмурился и еще ниже склонился над сетью.

— А может, его и на свете уже нет, — снова заговорила мать и украдкой вытерла глаза концом своего вязанья.

«Да я жив! Я здесь!» — чуть было не крикнул Нильс и сам отер рукавом слезы.

— Ну уж ты придумаешь! — сердито сказал отец. — Подожди, вернется наш сыночек!

Мы еще с ним порыбачим! Но мать только всхлипнула в ответ.

— Уж какое там вернется! Если и жив, все равно домой не придет… — говорила она сквозь слезы. — Сколько раз тебе твердила: не наказывай ты его. Ведь мал он да глуп — что с него спросишь? А ты чуть что — сразу за ремень. Вот он и убежал.

— Ну да, а сама ты его мало бранила, что ли?

— Да я так уж, любя…

— А я что, не любя? Только вот одно я в толк не возьму — неужели он Мартина с собой увел? Собаку бы еще, это я понимаю. Собака — друг человека. А тут гусь какой-то! Гусь человеку не товарищ.

— Как это не товарищ? Еще какой товарищ! — крикнул Нильс и скорей захлопнул ладонью рот.

— Кто это там пищит? — сказала мать, оглядываясь. — Мыши, что ли? Прямо беда с ними, все зерно в подполье перепортят. Эй ты, котище! Довольно тебе нежиться, ступай на охоту!

Кот зевнул, потянулся и лениво пошел к двери.

Он повел носом вправо, повел влево. Нет! Мышиным духом не пахнет.

А Нильс тем временем ни жив ни мертв стоял за кадкой с водой. Он боялся шевельнуться, боялся дохнуть.

Что, если кот и вправду примет его за мышь?

И Нильс сразу представил себе, как кот бросается на него, хватает и тащит в зубах к матери.

У него даже пот на лбу выступил от страха и стыда.

Но кот, не обнаружив ничего подозрительного, угрожающе мяукнул в темноту и вернулся на свое место.

Нильс подождал с минутку, потом тихонько выбрался из своего убежища и медленно побрел по двору.

Около птичника стояло старое корыто, из которого мать всегда кормила кур и гусей. Гусята обступили корыто со всех сторон и жадно подбирали оставшиеся на дне зернышки, — Это зерно ячменное, — объяснял Мартин своим детям. — Такое зерно домашние гуси клюют каждый день, — Очень вкусное зерно, — сказал Юкси. — Давайте останемся и будем домашними гусями! Тут к ним подошел Нильс.

— Что ж, Мартин, мне пора идти, — грустно сказал он. — А ты, если хочешь, оставайся.

— Нет, — сказал Мартин, — я тебя не брошу. С тобой я бы остался, а так — это не дело… Ну, полетели! — скомандовал он гусятам.

— Не хочу никуда лететь, — запищал Юкси. — Хочу здесь жить! Надоело мне все летать да летать.

— Раз отец велит тебе лететь, значит, надо лететь, — строго сказал Нильс.

— Да, тебе легко рассуждать, — опять запищал Юкси. — Сидишь себе на папиной шее и пальцем не шевельнешь. Попробовал бы сам полетать! Ах, если бы я сделался таким же маленьким, как ты! Меня бы тогда тоже все на спине носили. Вот было бы хорошо!

— Глупый! — сказал Нильс. — Неужели же ты, Юкси, и вправду хочешь быть маленьким?

— А что же тут такого? — ответил Юкси. — О маленьких все заботятся, маленьких ничего не заставляют делать… — Гусенок упрямо топнул лапой и запищал изо всех сил: — Хочу быть маленьким! Хочу быть маленьким! Хочу быть таким, как Нильс!

— Вот наказание с этим Юкси! — сказал Мартин. — Недаром говорят — в семье не без урода. Проучить бы его, оставить бы навсегда маленьким!..

— Ну и что ж, я бы не заплакал, — хорохорился Юкси. «Ах вот ты какой! — подумал Нильс. — Тогда тебя и жалеть нечего!»

И Нильс медленно и громко заговорил:

— Стань передо мной, Как мышь перед горой, Как снежинка перед тучей, Как ступенька перед кручей, Как звезда перед луной.

Бурум-шурум, Шалты-балты. Кто ты? Кто я? Был — я, стал — ты.

И что же! Едва Нильс проговорил последнее слово, Юкси будто сжался в комочек. Он стал не больше воробья! Таким он был, когда только-только вылупился из яйца!

Юкси с удивлением озирался кругом. Он не понимал, что это с ним случилось.

А Мартин с Мартой загоготали, захлопали крыльями, забегали по двору.

«Наверное, они испугались за Юкси, — подумал Нильс. — А почему они сами тоже стали как будто меньше?»

— Мартин! Слушай, Мартин! — позвал Нильс своего друга. Но Мартин шарахнулся в сторону, а за ним — Марта и все гусята.

В это время хлопнула дверь, и из дому с фонарем в руках выбежала мать.

— Кто это там гусей выпустил? Эй, мальчик, ты что тут делаешь? — закричала она и подбежала к Нильсу. Вдруг фонарь выпал у нее из рук.

— Нильс, сыночек мой! — воскликнула она. — Отец, отец, иди скорее! Наш Нильс вернулся.

2

На следующий день Нильс проснулся еще до рассвета. Он сел на кровати и огляделся. Где он? Вместо высокого неба — над ним низкий потолок. Вместо кустов — гладкие стены. Да ведь он дома! У себя дома!

Нильс чуть не закричал от радости.

И вдруг он вспомнил: «А как же Акка Кебнекайсе! Неужели она улетит со своей стаей, и я никогда ее больше не увижу?»

Нильс вскочил и выбежал во двор.

«Верно, и Мартин хочет попрощаться со стаей Акки Кебнекайсе», — подумал он и приоткрыл дверь птичника.

Мартин спал рядом с Мартой, окруженный гусятами.

— Мартин! Мартин! — позвал Нильс. — Проснись! Мартин открыл глаза, вытянул шею и зашипел.

— Мартин! Да что ты? Ведь это я, Нильс! Мартин недоверчиво покосился на него, но шипеть перестал — Мартин! Пойдем попрощаемся с Аккой! — сказал Нильс.

— Га-га-га! — ответил Мартин.

Но что он хотел сказать, Нильс не понял.

— Ну, не хочешь — не надо!

Нильс махнул рукой и один пошел к пруду.

Он еще не привык к тому, что у него такие большие руки и ноги. Поэтому он старательно обошел первый же камень, который попался ему на дороге — Да что это я! — спохватился Нильс и даже рассмеялся.

Он нарочно вернулся назад, перешагнул через камень, да еще поддал его носком башмака.

На краю деревни Нильс увидел, как из дому с ведрами в руках вышла какая-то женщина. Нильс прижался к забору. И опять рассмеялся. Ну чего ему прятаться?

Ведь он теперь мальчик как мальчик.

И он смело пошел дальше.

Утро выдалось тихое, ясное. То и дело в небе раздавались веселые птичьи голоса.

И каждый раз Нильс задирал голову — не его ли это стая летит?

Наконец он подошел к пруду.

В кустах испуганно зашевелились дикие гуси.

— Не бойтесь, это я, Нильс! — крикнул мальчик. Услышав чужой голос, гуси совсем переполошились и с шумом поднялись в воздух.

— Акка! Акка! Подожди! Не улетай! — кричал Нильс.

Гуси взметнулись еще выше, а потом построились ровным треугольником и закружились над головой Нильса.

«Значит, узнали меня! — обрадовался Нильс и замахал им рукой. — Прощаются со мной!»

А одна гусыня отделилась от стаи и полетела прямо к Нильсу. Это была Акка Кебнекайсе. Она села на землю у самых его ног и стала что-то ласково говорить:

— Га-га-га! Га-га-га! Га-га-га!

Нильс нагнулся к ней и тихонько погладил ее по жестким крыльям. Вот какая она теперь маленькая рядом с ним!

— Прощай, Акка! Спасибо тебе! — сказал Нильс.

И в ответ ему старая Акка раскрыла крылья, как будто хотела на прощание обнять Нильса.

Дикие гуси закричали над ним, и Нильсу показалось, что они зовут Акку, торопят ее в путь.

Акка еще раз ласково похлопала Нильса крылом по плечу…

И вот она опять в небе, опять впереди стаи.

— На юг! На юг! — звенят в воздухе птичьи голоса. Нильс долго смотрел вслед своим недавним друзьям. Потом вздохнул и медленно побрел домой.

Так кончилось удивительное путешествие Нильса с дикими гусями.

Снова Нильс стал ходить в школу.

Теперь в дневнике у него поселились одни пятерки, а двойкам туда было не пробраться.

Гусята тоже учились чему им полагается: как клевать зерно из деревянного корыта, как чистить перья, как здороваться с хозяйкой. Скоро они переросли Мартина с Мартой. Только Юкси остался на всю жизнь маленьким, словно он только что вылупился из яйца.

9. Клайв Льюис. Хроники Нарнии. Лев, Колдунья и Платяной шкаф

"The Lion, the Witch, and the Wardrobe"
 Островская Г.А. Перевод с англ. 1978
 М.: Советский композитор, 1992.
 OCR : NVE, 2001.
---------------------------------------------------------------


Люси заглядывает в платяной шкаф

       Жили-были  на  свете  четверо ребят, их звали Питер,  Сьюзен,
Эдмунд  и Люси. В этой книжке рассказывается о том, что приключилось
с  ними  во время войны, когда их вывезли из Лондона, чтобы  они  не
пострадали   из-за  воздушных  налетов.  Их  отправили   к   старику
профессору, который жил в самом центре Англии,в десяти милях от бли-
жайшей  почты. У него никогда не было жены, и он жил в очень большом
доме с экономкой и тремя служанками - Айви, Маргарет и Бетти (но они
почти  совсем  не принимали участия в нашей истории). Профессор  был
старый-престарый, с взлохмаченными седыми волосами  и  взлохмаченной
седой бородой почти до самых глаз. Вскоре ребята его полюбили, но  в
первый  вечер,  когда  он вышел им навстречу к парадным  дверям,  он
показался  им  очень чудным. Люси (самая младшая) даже  немного  его
испугалась,  а  Эдмунд  (следующий за Люси  по  возрасту)  с  трудом
удержался от смеха - ему пришлось сделать вид, что он сморкается.
   Когда  они в тот вечер пожелали профессору спокойной ночи  и  под
нялись  наверх,  в спальни, мальчики зашли в комнату девочек,  чтобы
поболтать обо всем, что они увидели за день.
   -  Нам  здорово повезло, это факт, - сказал Питер. - Ну и заживем
мы  здесь! Сможем делать все, что душе угодно. Этот дедуля  и  слова
нам не скажет.
   - По-моему, он просто прелесть, - сказала Сьюзен.
   -  Замолчи! - сказал Эдмунд. Он устал, хотя делал вид, что ниско-
лечко, а когда он уставал, он всегда был не в духе. - Перестань  так
говорить.
   - Как так? - спросила Сьюзен. - И вообще, тебе пора спать.
   -  Воображаешь,  что ты мама, - сказал Эдмунд. -  Кто  ты  такая,
чтобы указывать мне? Тебе самой пора спать.
   -  Лучше  нам всем лечь, - сказала Люси. - Если нас услышат,  нам
попадет.
   -  Не  попадет, - сказал Питер. - Говорю вам, это такой дом,  где
никто не станет смотреть, чем мы заняты. Да нас и не услышат. Отсюда
до  столовой не меньше десяти минут ходу по всяким лестницам и  кори
дорам.
   -  Что  это за шум? - спросила вдруг Люси. Она еще никогда не  бы
вала  в  таком громадном доме, и при мысли о длиннющих  коридорах  с
рядами дверей в пустые комнаты ей стало не по себе.
   - Просто птица, глупая, - сказал Эдмунд.
   -  Это сова, - добавил Питер. - Тут должно водиться видимо-невиди
мо  всяких птиц. Ну, я ложусь. Послушайте, давайте завтра пойдем  на
разведку. В таких местах, как здесь, можно много чего найти. Вы виде
ли  горы, когда мы ехали сюда? А лес? Тут, верно, и орлы водятся.  И
олени! А уж ястребы точно.
   - И барсуки, - сказала Люси.
   - И лисицы, - сказал Эдмунд.
   - И кролики, - сказала Сьюзен.
   Но  когда наступило утро, оказалось, что идет дождь, да такой час
тый, что из окна не было видно ни гор, ни леса, даже ручья в саду  и
того не было видно.
   - Ясное дело, без дождя нам не обойтись! - сказал Эдмунд.
   Они  только что позавтракали вместе с профессором и поднялись  на
верх,  в  комнату,  которую он им выделил для игр -  длинную  низкую
комнату с двумя окнами в одной стене и двумя - в другой, напротив.
   -  Перестань  ворчать,  Эд, - сказала  Сьюзен.  -  Спорю  на  что
хочешь, через час прояснится. А пока тут есть приемник и куча  книг.
Чем плохо?
   -  Ну нет, - сказал Питер, - это занятие не для меня. Я пойду  на
разведку по дому.
   Все  согласились, что лучше игры не придумаешь. Так  вот  и  нача
лись их приключения. Дом был огромный - казалось, ему не будет конца
-  и  в  нем было полно самых необыкновенных уголков. Вначале двери,
которые  они приоткрывали, вели, как и следовало ожидать,  в  пустые
спальни  для  гостей.  Но вскоре ребята попали в  длинную-предлинную
комнату, увешанную картинами, где стояли рыцарские доспехи:  за  ней
шла  комната с зелеными портьерами, в углу которой они увидели арфу.
Потом,  спустившись  на  три ступеньки и  поднявшись  на  пять,  они
очутились в небольшом зале с дверью на балкон; за залом шла анфилада
комнат,  все  стены которых были уставлены шкафами с книгами  -  это
были очень старые книги в тяжелых кожа-
   ных  переплетах.  А потом ребята заглянули в комнату,  где  стоял
большой  платяной шкаф. Вы, конечно, видели такие платяные  шкафы  с
зеркальными  дверцами. Больше в комнате ничего не было, кроме  высох
шей синей мухи на подоконнике.
   -  Пусто,  -  сказал  Питер,  и  они  друг  за  другом  вышли  из
комнаты... все, кроме Люси. Она решила попробовать, не откроется  ли
дверца  шкафа,  хотя была уверена, что он заперт.  К  ее  удивлению,
дверца сразу же распахнулась и оттуда выпали два шарика нафталина.
   Люси  заглянула внутрь. Там висело несколько длинных меховых шуб.
Больше  всего на свете Люси любила гладить мех. Она тут же влезла  в
шкаф и принялась тереться о мех лицом; дверцу она, конечно, оставила
открытой  -  ведь она знала: нет ничего глупей, чем запереть  самого
себя в шкафу. Люси забралась поглубже и увидела, что за первым рядом
шуб  висит  второй. В шкафу было темно, и, боясь удариться  носом  о
заднюю  стенку, она вытянула перед собой руки. Девочка сделала  шаг,
еще  один и еще. Она ждала, что вот-вот упрется кончиками пальцев  в
деревянную стенку, но пальцы по-прежнему уходили в пустоту.
   "Ну  и огромный шкафише! - подумала Люси, раздвигая пушистые шубы
и  пробираясь все дальше и дальше. Тут под ногой у нее что-то  хруст
нуло.  -  Интересно,  что  это такое? - подумала  она.  -  Еще  один
нафталиновый  шарик?" Люси нагнулась и принялась  шарить  рукой.  Но
вместо  гладкого-гладкого деревянного пола рука ее коснулась чего-то
мягкого, рассыпающегося и очень-очень холодного.
   - Как странно, - сказала она и сделала еще два шага вперед.
   В  следующую секунду она почувствовала, что ее лицо  и  руки  упи
раются  не  в мягкие складки меха, а во что-то твердое,  шершавое  и
даже колючее.
   - Прямо как ветки дерева! - воскликнула Люси. И тут она заметила
впереди свет, но не там, где должна была быть стенка шкафа, а далеко-
далеко. Сверху падало что-то мягкое и холодное. Еще через мгновение
она  увидела,  что  стоит посреди леса, под ногами  у  нее  снег,  с
ночного
неба падают снежные хлопья.
   Люси  немного  испугалась, но любопытство оказалось сильнее,  чем
страх. Она оглянулась через плечо: позади между темными стволами  де
ревьев видна была раскрытая дверца шкафа и сквозь нее - комната,  из
которой  она попала сюда (вы, конечно, помните, что Люси нарочно  ос
тавила  дверцу открытой). Там, за шкафом, по-прежнему был  день.  "Я
всегда  смогу вернуться, если что-нибудь пойдет не так", -  подумала
Люси и двинулась вперед. "Хруп, хруп", - хрустел снег под ее ногами.
Минут  через  десять она подошла к тому месту, откуда исходил  свет.
Перед  ней  был...  фонарный столб. Люси  вытаращила  глаза.  Почему
посреди  леса  стоит  фонарь? И что ей  делать  дальше?  И  тут  она
услышала  легкое  поскрипывание  шагов.  Шаги  приближались.  Прошло
несколько секунд, из-за
   деревьев  показалось  и  вступило в круг света  от  фонаря  очень
странное существо.
   Ростом  оно  было чуть повыше Люси и держало над головой  зонтик,
белый от снега. Верхняя часть его тела была человеческой, а ноги, по
крытые черной блестящей шерстью, были козлиные, с копытцами внизу. У
него  был также хвост, но Люси сперва этого не заметила, потому  что
хвост  был  аккуратно перекинут через руку - ту, в которой  это  су-
щество держало зонт, - чтобы хвост не волочился по снегу. Вокруг шеи
был  обмотан толстый красный шарф, под цвет красноватой кожи. У него
было странное, но очень славное личико  и кудрявые  волосы.  По  обе
стороны лба из волос выглядывали  рожки.  В одной  руке, как  я  уже
сказал, оно держало зонтик, в другой - несло несколько  пакетов, за-
вернутых в оберточную  бумагу.  Пакеты,  снег кругом - казалось, оно
идет из магазина с рождественскими  покупками. Это  был  фавн.   При
виде Люси он вздрогнул от  неожиданности.  Все пакеты попадали на
землю.
   - Батюшки! - воскликнул фавн.


Что Люси нашла по ту сторону дверцы

   -  Здравствуйте,  - сказала Люси. Но фавн был очень  занят  -  он
подбирал  свои  пакеты - и ничего ей не ответил. Собрав  их  все  до
единого, он поклонился Люси.
   -  Здравствуйте, здравствуйте, -сказал фавн. - Простите...  Я  не
хочу быть чересчур любопытным... но я не ошибаюсь, вы -дочь Евы?
   - Меня зовут Люси, - сказал она, не совсем понимая, что фавн
имеет в виду.
   -  Но вы... простите меня... вы... как это называется... девочка?
-спросил фавн.
   - Конечно, я девочка, - сказала Люси.
   - Другими словами, вы - настоящий человеческий Человек?
   - Конечно, я человек, - сказала Люси, по-прежнему недоумевая.
   -  Разумеется, разумеется, - проговорил фавн. - Как глупо с  моей
стороны! Но я ни разу еще не встречал сына Адама или дочь Евы.  Я  в
восторге.  То  есть... - Тут он замолк, словно чуть было  не  сказал
нечаянно  то,  чего не следовало, но вовремя об этом вспомнил.  -  В
восторге, в восторге! - повторил он. - Разрешите представиться. Меня
зовут мистер Тамнус.
   - Очень рада познакомиться, мистер Тамнус, - сказала Люси.
   -  Разрешите  осведомиться, о Люси, дочь Евы,  как  вы  попали  в
Нарнию?
   - В Нарнию? Что это? - спросила Люси.
   -  Нарния  -  это страна, - сказал фавн, - где мы с  вами  сейчас
находимся; все пространство между фонарным столбом и огромным замком
Кэр-Паравел  на восточном море. А вы... вы пришли из диких  западных
лесов?
   - Я... я пришла через платяной шкаф из пустой комнаты...
   -  Ах,  -  сказал мистер Тамнус печально, - если бы я как следует
учил  географию  в  детстве,  я бы, несомненно,  все  знал  об  этих
неведомых странах. Теперь уже поздно.
   -  Но  это  вовсе не страны, - сказала Люси, едва удерживаясь  от
смеха.  -  Это  в нескольких шагах отсюда... по крайней  мере...  не
знаю. Там сейчас лето.
   -  Ну  а  здесь,  в  Нарнии, зима, - сказал мистер  Тамнус,  -  и
тянется  она  уже целую вечность. И мы оба простудимся,  если  будем
стоять и беседовать тут, на снегу. Дочь Евы из далекой страны Пуста-
Якомната,  где  царит  вечное лето в светлом городе  Платенишкаф,-не
хотите ли вы зайти ко мне и выпить со мной чашечку чаю? '
   -  Большое спасибо, мистер Тамнус, - сказала Люси. - Но  мне,  по
жалуй, пора домой.
   -  Я  живу  в двух шагах отсюда, - сказал фавн, - и у меня  очень
тепло...  горит камин... и есть поджаренный хлеб... и  сардины...  и
пирог.
   -   Вы   очень   любезны,  -  сказала  Люси.  -  Но  мне   нельзя
задерживаться надолго.
   -  Если  вы  возьмете меня под руку, о дочь Евы, - сказал  мистер
Тамнус, - я смогу держать зонтик над нами обоими. Нам сюда.  Ну  что
же, пошли.
   И  Люси  пустилась в путь по лесу под руку с фавном, словно  была
знакома с ним всю жизнь.
   Вскоре  почва у них под ногами стала неровная, там и тут  торчали
большие камни; путники то поднимались на холм, то спускались  с  хол
ма.  На  дне небольшой лощины мистер Тамнус вдруг свернул в сторону,
словно собирался пройти прямо сквозь скалу, но, подойдя к ней  вплот
ную,  Люси увидела, что они стоят у входа в пещеру. Когда они вошли,
Люси  даже зажмурилась - так ярко пылали дрова в камине. Мистер  Там
нус нагнулся и, взяв начищенными щипцами головню, зажег лампу.
   -  Ну, теперь скоро, - сказал он и в тот же миг поставил на огонь
чайник.
   Люси  не  случалось еще видеть такого уютного местечка. Они  нахо
дились в маленькой, сухой, чистой пещерке со стенами из красноватого
камня. На полу лежал ковер, стояли два креслица ("одно для меня, дру
гое  -  для друга", - сказал мистер Тамнус), стол и кухонный  буфет,
над камином висел портрет старого фавна с седой бородой. В углу была
дверь ("наверно, в спальню мистера Тамнуса", - подумала Люси), рядом
-  полка  с книгами. Пока мистер Тамнус накрыл на стол, Люси  читала
названия:  "Жизнь  и  письма  Силена",  "Нимфы  и  их  обычаи", "Ис-
следование распространенных легенд", "Является ли Человек мифом".
   - Милости просим, дочь Евы, - сказал фавн.
   Чего только не было на столе! И яйца всмятку - по яйцу для
каждого из  них,- и поджаренный хлеб, и сардины, и масло,  и  мед, и
облитый  сахарной  глазурью пирог. А когда Люси  устала  есть,  фавн
начал  рассказывать  ей о жизни в лесу. Ну и удивительные  это  были
истории!  Он  рассказывал  ей  о полуночных  плясках,  когда  нимфы,
живущие  в  колодцах, и дриады, живущие на деревьях, выходят,  чтобы
танцевать с фавнами; об охотах на белого, как молоко, оленя, который
исполняет все твои желания, если тебе удается его поймать; о пирах и
поисках  сокровищ вместе с гномами под землей и о  лете,  когда  лес
стоит зеленый и к ним приезжает в гости на своем толстом осле старый
Силен, а иногда сам Вакх, и тогда в реках вместо воды течет вино и в
лесу неделя за неделей длится праздник.
   - Только теперь у нас всегда зима, - печально добавил он.
   И  чтобы  приободриться, фавн вынул из футляра, который лежал  на
шкафчике,  странную маленькую флейту, на вид сделанную из соломы,  и
принялся играть. Люси сразу захотелось смеяться и плакать, пуститься
в пляс и уснуть - все в одно и то же время.
   Прошел, видно, не один час, пока она очнулась и сказала:
   -  Ах, мистер Тамнус... мне так неприятно вас прерывать... и  мне
очень  нравится мотив... но, право же, мне пора домой. Я ведь  зашла
всего на несколько минут.
   -  Теперь поздно об этом говорить, - промолвил фавн, кладя флейту
и грустно покачивая головой.
   - Поздно? - переспросила Люси и вскочила с места. Ей стало страш-
но.  -  Что вы этим хотите сказать? Мне нужно немедленно идти домой.
Там все, наверно, беспокоятся.- Но тут же воскликнула: - Мистер Там-
нус! Что с вами? - потому что карие глаза фавна наполнились слезами,
затем  слезы покатились у него по щекам, закапали с кончика носа,  и
наконец  он закрыл лицо руками и заплакал в голос. - Мистер  Тамнус!
Мистер Тамнус! - страшно расстроившись, промолвила Люси. - Не  надо,
не  плачьте!  Что случилось? Вам нехорошо? Миленький мистер  Тамнус,
скажите, пожалуйста, скажите: что с вами?
   Но  фавн  продолжал рыдать так, словно у него разрывалось сердце.
И  даже когда Люси подошла к нему, и обняла его, и дала ему свой  но
совой платок, он не успокоился. Он только взял платок и тер им нос и
глаза, выжимая его на пол обеими руками, когда он становился слишком
мокрым, так что вскоре Люси оказалась в большой луже.
   -  Мистер  Тамнус! - громко закричала Люси прямо в  ухо  фавну  и
потрясла его. - Пожалуйста, перестаньте. Сейчас же перестаньте.  Как
вам не стыдно, такой большой фавн! Ну почему, почему вы плачете?
   -  А-а-а!  - ревел мистер Тамнус. - Я плачу, потому что  я  очень
плохой фавн.
   -  Я  вовсе  не думаю, что вы плохой фавн, - сказала  Люси.  -  Я
думаю,  что вы очень хороший фавн. Вы самый милый фавн,  с  каким  я
встречалась.
   -  А-а,  вы  бы  так  не  говорили, если  бы  знали,  -  отвечал,
всхлипывая,  мистер  Тамнус. - Нет, я плохой  фавн.  Такого  плохого
фавна не было на всем белом свете:
   - Да что вы натворили? - спросила Люси.
   -  Мой батюшка... это его портрет там, над камином... он бы ни за
что так не поступил...
   - Как - так? - спросила Люси.
   -  Как я, - сказал фавн. - Пошел на службу к Белой Колдунье - вот
что я сделал. Я на жалованье у Белой Колдуньи.
   - Белой Колдуньи? Кто она такая?
   -  Она?  Она та самая, у кого вся Нарния под башмаком. Та  самая,
из-за  которой у нас вечная зима. Вечная зима, а Рождества  и  весны
все нет и нет. Только подумайте!
   - Ужасно! - сказала Люси. Х- Но вам-то она за что платит?
   -  Вот тут и есть самое плохое, - сказал мистер Тамнус с глубоким
вздохом.  - Я похититель детей, вот за что. Взгляните на меня,  дочь
Евы.  Можно  ли поверить, что я способен, повстречав в лесу  бедного
невинного   ребенка,   который  не  причинил   мне   никакого   зла,
притвориться, будто дружески к нему расположен, пригласить к себе  в
пещеру  и  усыпить  своей  флейтой - все  ради  того,  чтобы  отдать
несчастного в руки Белой Колдуньи?
   - Нет, - сказала Люси. - Я уверена, что вы не способны так
поступить.
   - Но я поступил так, - сказал фавн.
   -  Ну  что ж, - отозвалась Люси, помедлив <она не хотела говорить
неправду  и вместе с тем не хотела быть очень уж суровой с  ним),  -
что ж, это было нехорошо с вашей стороны. Но вы сожалеете о своем по
ступке, и я уверена, что больше вы так никогда не сделаете.
   -  О,  дочь Евы, неужели вы не понимаете? - спросил фавн. - Я  не
когда-то раньше поступил так. Я делаю так сейчас, в этот самый миг.
   - Что вы хотите сказать?! - вскричала Люси и побелела как
полотно.
   -  Вы  -  тот самый ребенок, - проговорил мистер Тамнус. -  Белая
Колдунья  мне  приказала, если я вдруг увижу в лесу сына  Адама  или
дочь  Евы, поймать их и передать ей. А вы - первая, кого я встретил.
Я  притворился вашим другом и позвал к себе выпить чаю,  и  все  это
время я ждал, пока вы заснете, чтобы пойти и сказать обо всем ей.
   -  Ах,  но  вы  же  не  скажете  ей обо  мне,  мистер  Тамнус!  -
воскликнула  Люси. - Ведь, правда, не скажете? Не надо,  пожалуйста,
не надо!
   - А если я ей не скажу, - подхватил он, вновь принимаясь
плакать,
   -  она  непременно  об этом узнает. И велит отрубить  мне  хвост,
отпилить рожки и выщипать бороду. Она взмахнет волшебной палочкой  -
и  мои хорошенькие раздвоенные копытца превратятся в копытища, как у
лошади. А если она особенно разозлится, она обратит меня в камень, и
я сделаюсь статуей фавна и буду стоять в ее страшном замке до тех
пор, пока  все четыре трона в Кэр-Паравеле не окажутся заняты. А кто
ведает, когда это случится и случится ли вообще.
   - Мне очень жаль, мистер Тамнус, - сказала Люси, - но, пожалуй
ста, отпустите меня домой.
   -  Разумеется, отпущу, - сказал фавн. - Разумеется, я должен  это
сделать. Теперь мне это ясно. Я не знал, что такое Люди, пока не  по
встречал вас. Конечно, я не могу выдать вас Колдунье теперь, когда я
с вами познакомился. Но нам  надо  скорее  уходить. Я провожу вас до
фонарного  столба.  Вы  ведь найдете оттуда  дорогу в  Платенашкаф и
Пуста-Якомнату?
   - Конечно, найду, - сказала Люси.
   -  Надо идти как можно тише, - сказал мистер Тамнус. - Лес  полон
ее шпионов. Некоторые деревья и те на ее стороне.
   Они  даже не убрали со стола. Мистер Тамнус снова раскрыл зонтик,
взял  Люси под руку, и они вышли из пещеры наружу. Путь обратно  был
совсем  не  похож на путь в пещеру фавна: не обмениваясь ни  словом,
они крались под деревьями чуть не бегом. Мистер Тамнус выбирал самые
темные  местечки.  Наконец они добрались до фонарного  столба.  Люси
вздохнула с облегчением.
   -  Вы  знаете отсюда дорогу, о дочь Евы? - спросил мистер Тамнус.
-Люси вгляделась в темноту и увидела вдали, между стволами деревьев,
светлое пятно.
   - Да, - сказала она, - я вижу открытую дверцу платяного шкафа.
   -  Тогда  бегите  скорее домой, - сказал фавн, -  и...  вы...  вы
можете простить меня за то, что я собирался сделать?
   -  Ну,  конечно  же,  -  сказала Люси, горячо,  от  всего  сердца
пожимая  ему руку. - И я надеюсь, у вас не будет из-за меня  больших
неприятностей.
   -  Счастливого  пути, дочь Евы, - сказал он. - Можно,  я  оставлю
ваш платок себе на память?
   -  Пожалуйста, - сказала Люси и со всех ног помчалась к  далекому
пятну дневного света. Вскоре она почувствовала, что руки ее раздвига-
ют  не колючие ветки деревьев, а мягкие меховые шубы, что под ногами
у  нее не скрипучий снег, а деревянные планки, и вдруг - хлоп! - она
очутилась  в той самой пустой комнате, где .начались ее приключения.
Она  крепко прикрыла дверцу шкафа и оглянулась вокруг, все еще не  в
силах перевести дыхание. По-прежнему шел дождь, в коридоре слышались
голоса ее сестры и братьев.
   - Я здесь! - закричала она. - Я здесь. Я вернулась. Все в
порядке.


Эдмунд и платяной шкаф

   Люси выбежала  из  пустой  комнаты в коридор,  где  были  все ос-
тальные.
   - Все в порядке, - повторила она. - Я вернулась.
   - О чем ты говоришь? - спросила Сьюзен. - Ничего не понимаю.
   -  Как  о  чем? - удивленно сказала Люси. - Разве вы не беспокои-
лись, куда я пропала?
   -   Так  ты  пряталась,  да?  -  сказал  Питер.  -  Бедняжка   Лу
спряталась,  и  никто  этого не заметил!  В  следующий  раз  прячься
подольше, если хочешь, чтобы тебя начали искать.
   - Но меня не было здесь много часов, - сказала Люси.
Ребята вытаращили друг на друга глаза.
   -  Свихнулась! - проговорил Эдмунд, постукав себя пальцем по лбу.
- Совсем свихнулась.
   - Что ты хочешь сказать, Лу? - спросил Питер.
   -  То,  что  сказала, - ответила Люси. - Я влезла  в  шкаф  сразу
после  завтрака, и меня не было здесь много часов подряд, и  я  пила
чай в гостях, и со мной случились самые разные приключения.
   -  Не болтай глупости, Люси, - сказала Сьюзен. - Мы только что вы
шли из этой комнаты, а ты была там с нами вместе.
   -  Да она не болтает, - сказал Питер, - она просто придумала  все
для интереса, правда, Лу? А почему бы и нет?
   -  Нет, Питер, - сказала Люси. -Я ничего не сочинила. Это волшеб-
ный шкаф. Там внутри лес и идет снег. И там есть фавн и Колдунья,  и
страна называется Нарния. Пойди посмотри.
   Ребята  не знали, что и подумать, но Люси была в таком  возбужде-
нии,  что они вернулись вместе с ней в пустую комнату. Она подбежала
к шкафу, распахнула'дверцу и крикнула:
   - Скорей лезьте сюда и посмотрите своими глазами!
   - Ну и глупышка, - сказала Сьюзен, засовывая голову в шкаф и раз-
двигая  шубы. - Обыкновенный платяной шкаф. Погляди, вот его  задняя
стенка.
   И  тут  все остальные заглянули в шкаф, и раздвинули шубы, и уви-
дели - да Люси и сама ничего другого сейчас не видела - обыкновенный
платяной  шкаф. За шубами не было ни леса, ни снега - только  задняя
стенка  и крючки на ней. Питер влез в шкаф и постучал по стенке кос-
тяшками пальцев, чтобы убедиться, что она сплошная.
   -  Хорошо ты нас разыграла, Люси, - проговорил он, вылезая из шка
фа. - Выдумка что надо, ничего не скажешь. Мы чуть не поверили тебе.
   -  Но я ничего не выдумала, - возразила Люси. - Честное слово.
Минуту назад здесь все было по-другому. Правда было, на самом деле.
   -  Хватит,  Лу, - сказал Питер. - Не перегибай палку.  Ты  хорошо
над нами пошутила, и хватит.
   Люси  вспыхнула, попыталась было что-то сказать, хотя сама толком
не знала что, и разревелась.
   Следующие  несколько дней были печальными для Люси. Ей ничего  не
стоило  помириться с остальными, надо было только  согласиться,  что
она выдумала все для смеха. Но Люси была очень правдивая девочка,  а
сейчас  она твердо знала, что она права, поэтому она никак не  могла
заставить  себя  отказаться от своих слов.  А  ее  сестра  и  братья
считали, что это ложь, причем глупая ложь, и Люси было очень обидно.
Двое  старших  хотя  бы  не  трогали  ее,  но  Эдмунд  бывал  иногда
порядочным злюкой, и на этот раз он показал себя во всей  красе.  Он
дразнил  Люси и приставал к ней, без конца спрашивая, не открыла  ли
она каких-нибудь стран в других платяных шкафах. И что еще обидней -
если  бы  не  ссора,  она  могла чудесно провести  эти  дни.  Стояла
прекрасная  погода, ребята весь день были на воздухе. Они  купались,
ловили  рыбу, лазали по деревьям и валялись на траве.  Но  Люси  все
было немило. Так продолжалось до первого дождливого дня.
   Когда после обеда ребята увидели, что погода вряд ли изменится  к
лучшему,  они решили играть в прятки. Водила Сьюзен, и,  как  только
все  разбежались в разные стороны, Люси пошла в пустую комнату,  где
стоял платяной шкаф. Она не собиралась прятаться в шкафу, она знала,
что,  если  ее  там  найдут, остальные снова станут  вспоминать  эту
злосчастную  историю.  Но ей очень хотелось еще  разок  заглянуть  в
шкаф,  потому  что к этому времени она и сама стала  думать,  уж  не
приснились ли ей фавн и Нарния.
   Дом  был  такой большой и запутанный, в нем было столько укромных
уголков, что она вполне могла глянуть одним глазком в шкаф, а  потом
спрятаться  в  другом месте. Но не успела Люси войти в комнату,  как
снаружи послышались шаги. Ей оставалось лишь быстренько забраться в
шкаф  и  притворить  за собой дверцу. Однако она оставила небольшую
щелочку, ведь она знала, что запереть себя в шкафу очень глупо, даже
если это простой, а не волшебный шкаф.
   Так вот, шаги, которые она слышала, были шагами Эдмунда; войдя  в
комнату,  он  успел заметить, что Люси скрылась в  шкафу.  Он  сразу
решил  тоже залезть в шкаф.Не потому, что там так уж удобно прятать-
ся, а потому, что ему хотелось еще раз подразнить Люси ее выдуманной
страной.  Он распахнул дверцу. Перед ним висели меховые шубы,  пахло
нафталином, внутри было тихо и темно. Где же Люси? "Она думает,  что
я  -  Сьюзен  и  сейчас ее поймаю, - сказал себе  Эдмунд,  -  вот  и
притаилась у задней стенки". Он прыгнул в шкаф и захлопнул за  собой
дверцу,  забыв,  что делать так очень глупо. Затем  принялся  шарить
между  шубами. Он ждал, что сразу же схватит Люси, и очень удивился,
не  найдя ее. Он решил открыть дверцу шкафа, чтобы ему было светлей,
но  и  дверцу найти он тоже не смог. Это ему не понравилось, да  еще
как! Он заметался в разные стороны и закричал:
   - Люси, Лу! Где ты? Я знаю, что ты здесь!
   Но ему никто не ответил, и Эдмунду показалось, что голос его зву-
чит  очень  странно - как на открытом воздухе,  а  не  в  шкафу.  Он
заметил  также,  что ему почему-то стало очень  холодно.  И  тут  он
увидел светлое пятно.
   -  Уф! - с облегчением вздохнул Эдмунд. - Верно, дверца раствори-
лась сама собой.
   Он  забыл  про Люси и двинулся по направлению к свету. Он  думал,
что  это открытая дверца шкафа. Но вместо того, чтобы выйти из шкафа
и оказаться в пустой комнате, он, к своему удивлению, обнаружил, что
выходит из-под густых елей на поляну среди дремучего леса.
   Под  его  ногами поскрипывал сухой снег, снег лежал на еловых ла-
пах. Над головой у него было светло-голубое небо - такое небо бывает
на заре ясного зимнего дня. Прямо перед ним между стволами деревьев,
красное  и  огромное, вставало солнце. Было тихо-тихо, словно  он  -
единственное  здесь живое существо. На деревьях  не  видно  было  ни
птиц,  ни  белок, во все стороны, на сколько доставал  глаз,  уходил
темный лес. Эдмунда стала бить дрожь.
   Тут  только  он вспомнил, что искал Люси. Он вспомнил также,  как
дразнил  ее  "выдуманной" страной, а страна оказалась настоящей.  Он
подумал, что сестра где-нибудь неподалеку, и крикнул:
   - Люси! Люси! Я тоже здесь. Это Эдмунд.
   Никакого ответа.
   "Злится  на меня за все, что я ей наговорил в последние  дни",  -
подумал Эдмунд. И хотя ему не очень-то хотелось признаваться, что он
был  неправ,  еще меньше ему хотелось быть одному в  этом  страшном,
холодном, безмолвном лесу, поэтому он снова закричал:
   -  Лу!  Послушай, Лу... Прости, что я тебе не верил. Я вижу,  что
ты говорила правду. Ну, выходи же. Давай мириться.
   По-прежнему никакого ответа.
   "Девчонка  останется девчонкой, - сказал сам себе  Эдмунд.  - Ду-
ется на меня и не желает слушать извинений". Он еще раз огляделся, и
ему  совсем  тут  не  понравилось. Он уже почти  решил  возвращаться
домой,  как  вдруг  услышал далекий перезвон бубенчиков.  Он прислу-
шался.  Перезвон становился все громче и громче, и вот на поляну
выбежали два северных оленя, запряженных в сани.
   Олени  были  величиной с шотландских пони, и шерсть  у  них  была
белая-пребелая, белее снега; их ветвистые рога были  позолочены,  и,
когда  на рога попадал луч солнца, они вспыхивали, словно охваченные
пламенем.  Упряжь из ярко-красной кожи была увешана  колокольчиками.
На  санях, держа в руках вожжи, сидел толстый гном; если бы он встал
во  весь  рост, он оказался бы не выше метра. На нем  была  шуба  из
шкуры  белого  медведя, на голове - красный колпак с золотой кисточ-
кой,  свисавшей на длинном шнурке. Огромная борода ковром  укутывала
гному  колени. А за ним, на высоком сиденье восседала фигура,  ничем
не  похожая на него. Это была важная высокая дама, выше всех женщин,
которых знал Эдмунд. Она тоже была закутана в белый мех, на голове у
нее  сверкала золотая корона, в руке - длинная золотая палочка. Лицо
у  нее  тоже было белое - не просто бледное, а белое, как снег,  как
бумага,  как  сахарная  глазурь на пироге,  а  рот  -  ярко-красный.
Красивое лицо, но надменное, холодное и суровое.
   Великолепное  это было зрелище, когда сани во весь  опор  неслись
по направлению к Эдмунду: звенели колокольчики, гном щелкал хлыстом,
по обеим сторонам взлетал сверкающий снег.
   -  Стой! - сказала дама, и гном так натянул вожжи, что олени чуть
не присели на задние ноги. Затем стали как вкопанные, грызя удила  и
тяжело  дыша.  В  морозном воздухе пар вырывался у них  из  ноздрей,
словно  клубы  дыма. - А это что такое? - сказала  дама,  пристально
глядя на мальчика.
   - Я... я... меня зовут Эдмунд, - пробормотал он, запинаясь. Ему
не понравилось, как она на него смотрит. Дама нахмурилась.
   -  Кто так обращается к королеве? - сказала она, глядя на Эдмунда
еще более сурово, чем прежде.
   - Простите меня, ваше величество, - сказал Эдмунд. - Я не знал.
   -  Не знать королеву Нарнии! - вскричала она. - Ну, скоро ты  нас
узнаешь! Еще раз спрашиваю: что ты такое?
   -  Простите, ваше величество, я вас не совсем понимаю,  -  сказал
Эдмунд. - Я школьник... хожу в школу, во всяком случае. Сейчас у нас
каникулы.


Рахат-лукум

   - Какой ты породы? - снова спросила Колдунья. -Ты что -переросший
карлик, который обрезал бороду?
   - Нет, ваше величество. У меня еще нет бороды. Я - мальчик.
   -  Мальчик! - воскликнула Колдунья. - Ты хочешь сказать, ты  -сын
Адама?
   Эдмунд стоял не двигаясь и молчал. К этому времени в голове у
него был такой ералаш, что он не понял вопроса королевы.
   -  Я  вижу,  что  ты - олух, кем бы ты ни был еще,  -  промолвила
королева. - Отвечай мне наконец, пока у меня не лопнуло терпение. Ты
- Человек?
   - Да, ваше величество, - сказал Эдмунд.
   - А как ты, скажи на милость, попал в мои владения?
   - Простите, ваше величество, я прошел сквозь платяной шкаф.
   - Платяной шкаф? Что ты имеешь в виду?
   -  Я...  я отворил дверцу и... и очутился здесь, ваше величество,
- пролепетал Эдмунд.
   -  Ха!  -  сказала королева скорее самой себе, чем ему. - Дверцу!
Дверь  из  мира  Людей! Я слышала о подобных вещах.  Это  может  все
погубить. Но он всего один, и с ним нетоудно управиться.
   С  этими словами Колдунья привстала с сиденья и взглянула Эдмунду
прямо  в  лицо.  Глаза ее сверкали. Она подняла  волшебную  палочку.
Эдмунд  был уверен, что она собирается сделать с ним что-то ужасное,
но  не  мог и шевельнуться. И тут, когда мальчик окончательно решил,
что пропал, она, видимо, передумала.
   -  Бедное мое дитя, - проговорила она совсем другим тоном. -  Ты,
верно, замерз. Иди сюда, садись рядом со мной в сани. Я закутаю тебя
в свой плащ, и мы потолкуем.
   Эдмунду  это предложение пришлось не совсем по вкусу,  но  он  не
решился возражать. Он взобрался в сани и сел у ее ног, а Колдунья на
кинула  на  него  полу  плаща и хорошенько подоткнула  мех  со  всех
сторон.
   - Не хочешь ли выпить чего-нибудь горяченького? - спросила она.
   -  Да, пожалуйста, ваше величество, - сказал Эдмунд. Зубы у  него
стучали от страха и холода.
   Откуда-то  из складок плаща Колдунья вынула небольшую  бутылочку,
сделанную  из желтого металла, похожего на медь. Вытянув  руку,  она
капнула  из бутылочки одну каплю на снег возле саней. Эдмунд  видел,
как  капля  сверкнула  в  воздухе, подобно  брильянту.  В  следующую
секунду она коснулась снега, послышалось шипенье, и перед ним, отку-
да  ни  возьмись, возник покрытый драгоценными камнями кубок с неве-
домой жидкостью, от которой шел пар. Карлик тут же схватил его и по-
дал  Эдмунду с поклоном и улыбкой - не очень-то приятной, по  правде
говоря.  Как только Эдмунд принялся потягивать это сладкое, пенящее-
ся, густое питье, ему стало гораздо лучше. Он никогда не пробовал ни
чего похожего, питье согрело Эдмунда с ног до головы.
   -  Скучно  пить  и не есть, - сказала королева. -  Чего  бы  тебе
хотелось больше всего, сын Адама?.
   - Рахат-лукума, если можно, ваше величество, - проговорил
Эдмунд.
   Королева  вновь капнула на снег одну каплю из медного флакона - и
в  тот  же  миг  капля превратилась в круглую коробку,  перевязанную
зеленой шелковой лентой. Когда Эдмунд ее открыл, она оказалась полна
великолепного рахат-лукума. Каждый кусочек был насквозь прозрачный и
очень  сладкий. Эдмунду в жизни еще не доводилось отведывать  такого
вкусного  рахат-лукума.  Он уже совсем согрелся  и  чувствовал  себя
превосходно.
   Пока  он  лакомился,  Колдунья задавала ему вопрос  за  вопросом.
Сперва  Эдмунд старался не забывать, что невежливо говорить с полным
ртом,  но  скоро  он думал только об одном: как бы  запихать  в  рот
побольше  рахат-лукума,  и чем больше он  его  ел,  тем  больше  ему
хотелось  еще,  и  он ни разу не задумался над тем, почему  Колдунья
расспрашивает   его   с  таким  любопытством.  Она   заставила   его
рассказать, что у него есть брат и две сестры, и что одна из  сестер
уже  бывала в Нарнии и встретила тут фавна, и что никто, кроме  него
самого,  и  его  брата и сестер, ничего о Нарнии не знает.  Особенно
заинтересовало ее то, что их четверо, и она снова и  снова  к  этому
возвращалась.
   -  Ты уверен, что вас четверо? - спрашивала она. - Два сына Адама
и две дочери Евы - не больше и не меньше?
   И Эдмунд, набив рот рахат-лукумом, снова и снова отвечал:
   - Да, я уже вам говорил.
   Он  забывал добавлять "ваше величество", но она, судя  по  всему,
не обращала на это внимания.
   Наконец  с рахат-лукумом было покончено. Эдмунд во все  глаза ус-
тавился на пустую коробку - вдруг Колдунья спросит, не хочет  ли  он
еще. Возможно, она догадывалась, о чем он думает, ведь она знала - а
он-то нет, - что это волшебный рахат-лукум, и тому, кто хоть раз его
попробует,  хочется еще и еще, и если ему позволить, будет  есть  до
тех  пор, пока не лопнет от объедения. Но она не предложила  Эдмунду
больше. Вместо этого она сказала ему:
   -  Сын  Адама! Мне было бы очень приятно повидать твоего брата  и
твоих двух сестер. Не приведешь ли ты их ко мне в гости?
   - Попробую, - сказал Эдмунд, все еще не отводя глаз от пустой
коробки.
   -  Если  ты снова сюда придешь, конечно, вместе с ними,  я  опять
угощу  тебя  рахат-лукумом. Сейчас я не могу  этого  сделать,  магия
больше не подействует. Другое дело - у меня в замке.
   -  Почему бы нам не поехать сейчас к вам? - спросил Эдмунд. Когда
Колдунья предлагала ему сесть к ней в сани, он испугался, как бы она
не  увезла его куда-нибудь далеко, в неизвестное место, откуда он не
сумеет найти дорогу назад, но теперь он позабыл всякий страх.
   -  Мой  замок очень красив, - сказала Колдунья. - Я уверена,  что
тебе   там   понравится.  Там  есть  комнаты,  с  полу  до   потолка
заставленные коробками с рахат-лукумом. И вот что еще:  у  меня  нет
своих  детей.  Я  хочу  усыновить славного мальчика  и  сделать  его
принцем. Когда я умру, он станет королем Нарнии. Принц будет  носить
золотую  корону и целый день есть рахат-лукум, а ты - самый умный  и
самый красивый мальчик из всех, кого я встречала. Я была бы не прочь
сделать тебя принцем... потом, когда ты приведешь ко мне остальных.
   -  А  почему не сейчас? - спросил Эдмунд. Лицо его раскраснелось,
рот  и руки были липкие от рахат-лукума. Он не выглядел ни красивым,
ни умным, что бы там ни говорила королева.
   -  Если я возьму тебя с собой, - сказала она, - я не увижу  твоих
сестер  и  брата.  А  мне бы очень хотелось познакомиться  с  твоими
милыми  родственниками. Ты будешь принцем, а позже  -  королем,  это
решено.  Но тебе нужны придворные, люди благородной крови. Я  сделаю
твоего брата герцогом, а сестер - герцогинями.
   -  Ну, в них-то нет ничего особенного, - проворчал Эдмунд, - и во
всяком  случае, мне ничего не стоит привести их сюда в любой  другой
день.
   -  Да, но попав в мой замок, - сказала Колдунья, - ты можешь  про
них забыть. Тебе там так понравится, что ты не захочешь уходить ради
дого,  чтобы привести их. Нет, сейчас ты должен вернуться к  себе  в
страну  и  прийти  ко  мне в другой раз, вместе с  ними,  понимаешь?
Приходить одному нет толку.
   - Но я не знаю дороги домой, - заскулил Эдмунд.
   - Ее нетрудно найти, - сказала Колдунья. - Видишь фонарный
столб?
     Она протянула волшебную палочку, и Эдмунд увидел тот самый  фо-
нарь,  под которым Люси повстречалась с фавном. - Прямо за ним лежит
путь  в Страну Людей. А теперь посмотри сюда. - Она указала в проти-
воположную сторону. - Видишь два холма за деревьями?
   - Вижу, - сказал Эдмунд.
   -  Мой  замок стоит как раз между этими холмами. Когда ты придешь
сюда в следующий раз, подойди к фонарю и поищи оттуда эти два холма,
а  потом  иди по лесу, пока не дойдешь до моего замка. Но помни:  ты
должен  привести всех остальных. Если ты явишься один, я могу сильно
рассердиться.
   - Постараюсь, - сказал Эдмунд.
   -  Да,  между прочим, - добавила Колдунья, - лучше не рассказывай
им обо мне. Пусть это останется нашей тайной, так будет куда интерес
нее,  правда? Устроим им сюрприз. Просто приведи их к двум холмам...
Такой  умный мальчик, как ты, придумает способ это сделать. А  когда
вы  подойдете к моему замку, скажи: "Давайте посмотрим, кто  тут
живет", - или что-нибудь другое в этом же роде. Я уверена,  что  так
будет  лучше всего. Если твоя сестра повстречалась здесь  с  фавном,
она,  возможно,  наслушалась обо мне всяких  небылиц...  и  побоится
прийти  ко мне в гости. Фавны способны наговорить что угодно.  Ну  а
теперь...
   -  Простите меня, - прервал ее вдруг Эдмунд, - но нельзя ли полу-
чить еще один-единственный кусочек рахат-лукума на дорогу?
   -  Нет,  - со смехом ответила королева, - придется тебе подождать
до следующего раза. - И она дала гному сигнал трогаться с места.
   Когда  сани  были уже далеко, королева помахала Эдмунду  рукой  и
закричала:  -  В  следующий раз! В следующий раз! Не забудь!  Скорей
возвращайся!
   Эдмунд  все  еще  стоял, уставившись на то  место,  где  скрылись
сани, когда услышал, что кто-то зовет его по имени. Оглянувшись,  он
увидел, что с противоположной стороны из лесу к нему спешит Люси.
   -  Ах, Эдмунд! - вскричала она. - Значит, ты тоже сюда попал. Ну,
не удивительно ли? Теперь...
   -  Да-да, - прервал ее Эдмунд. - Я вижу теперь, что ты была права
и  шкаф  на самом деле волшебный. Могу извиниться перед тобой,  если
хочешь.  Но где, скажи на милость, ты была все это время? Я тебя  по
всюду искал.
   -  Если  бы  я  знала, что ты тоже здесь, я бы тебя подождала,  -
сказала  Люси. Она была так рада и так возбуждена, что не  заметила,
какое красное и странное лицо у Эдмунда, как грубо он говорит.  -  Я
завтракала с мистером Тамнусом, фавном. У него все в порядке,  Белая
Колдунья  ничего  не  сделала ему за то, что он  меня  отпустил.  Он
думает,  что  она  ничего об этом не знает  и  в  конце  концов  все
обойдется благополучно.
   - Белая Колдунья? - повторил Эдмунд. - Кто это?
   -  О,  совершенно ужасная особа, - сказала Люси. - Она  называет
себя  королевой Нарнии, хотя у нее нет на это никаких прав.  И  все
фавны,  и дриады, и наяды, и гномы, и животные - во всяком  случае,
все хорошие - прямо ненавидят ее. Она может обратить кого хочешь в
камень и делает другие страшные вещи. И она так заколдовала Нарнию,
что здесь  всегда зима... всегда зима, а Рождества и весны все нет и
нет. Она ездит  по лесу  в санях, запряженных белыми оленями, с
волшебной палочкой в руках и с короной на голове.
   Эдмунду  и так уже было не по себе оттого, что он стел слишком
много сладкого, а когда он узнал, что дама, с которой он подружился,
- страшная Колдунья, ему стало еще больше не по себе. Но по-прежнему
больше всего на свете ему хотелось рахат-лукума.
   - Кто рассказал тебе всю эту ерунду о Белой Колдунье? - спросил
он.
   - Мистер Тамнус, фавн, - ответила Люси.
   -  Фавнам никогда нельзя верить, - отрезал Эдмунд с таким видом,
словно он был куда ближе знаком с фавнами, чем Люси.
   - Откуда ты знаешь? - поинтересовалась Люси.
   -  Это  всем известно, - ответил Эдмунд. - Спроси кого хочешь...
Но что толку стоять здесь в снегу. Пошли домой.
   -  Пошли, - откликнулась Люси. - Ах, Эдмунд, я так рада, что  ты
сюда попал. Теперь-то Питер и Сьюзен поверят, что Нарния есть на
самом деле, раз мы оба побывали тут. Вот будет весело!
   Эдмунд подумал про себя, что ему будет далеко не так весело, как
ей.  Ему  придется признаться перед всеми, что Люси была  права,  к
тому же  он не сомневался в том, что брат и сестра примут сторону
фавнов и зверей, а он сам был на стороне Колдуньи. Он не представлял,
что он скажет и как сможет сохранить свою тайну, если все трое начнут
толковать о Нарнии.
   Тем  временем они прошли порядочное расстояние. Внезапно  они по-
чувствовали, что вокруг них не колючие ветки елей, а мягкие шубы,  и
через минуту уже стояли в пустой комнате перед шкафом.
   -  Послушай, Эд, - сказала Люси. - Как ты себя чувствуешь? У тебя
ужасный вид.
   -  У меня все в порядке, - сказал Эдмунд, но это было неправдой -
его сильно мутило.
   -  Тогда идем поищем остальных. У нас есть что им порассказать! А
какие  удивительные нас ждут приключения, раз теперь  все  мы  будем
участвовать в них!


Опять по эту сторону дверцы

   Остальные ребята все еще играли в прятки, так что Эдмунд  и  Люси
не  так  скоро  их нашли. Когда они наконец собрались все  вместе  в
длинной комнате, где стояли рыцарские доспехи, Люси выпалила:
   -  Питер!  Сьюзен!  Это  взаправдашняя страна!  Я  не  выдумываю,
Эдмунд тоже ее видел. Через платяной шкаф на самом деле  можно  туда
попасть. Мы оба там были. Мы встретились в лесу. Ну же, Эдмунд,
расскажи им все!
   - О чем речь, Эд? - спросил Питер.
   Мы  подошли с вами сейчас к одному из самых позорных эпизодов  во
всей этой истории. Эдмунда ужасно тошнило, он дулся и был сердит  на
Люси за то, что она оказалась права, но он все еще не знал, как  ему
поступить. И вот, когда Питер вдруг обратился к нему с вопросом,  он
неожиданно  решил  сделать самую подлую и  низкую  вещь,  какую  мог
придумать. Он решил предать Люси.
   - Расскажи нам, Эд, - попросила Сьюзен.
   Эдмунд небрежно обвел их взглядом, словно был куда старше Люси  -
а  на  самом деле разница между ними была всего в один год, -  усмех
нулся и сказал:
   -  А!..  Мы  с  ней  играли... в ее страну.  Будто  ее  страна  в
платяном  шкафу существует на самом деле. Просто для смеха, конечно.
Понятно, там ничего нет.
   Бедная  Люси  только  раз  взглянула на  Эдмунда  и  выбежала  из
комнаты.
   А тот  с  каждой минутой делался все хуже и хуже.  Чтобы  оконча-
тельно унизить сестру, он добавил:
   -  Ну  вот,  опять  за  свое. Что с ней  такое?  Морока  с  этими
малышами! Вечно они...
   -  Слушай,  ты!..  - яростно обрушился на него Питер.  -  Чья  бы
корова  мычала... С тех пор как Лу начала болтать все  эти  глупости
насчет  платяного  шкафа, ты ведешь себя по-свински,  а  теперь  еще
принялся  играть с ней в эту страну и снова ее завел. Я уверен,  что
ты сделал это из чистой зловредности.
   - Но ведь это чепуха, - сказал, опешив, Эдмунд.
   -  Конечно, чепуха, - ответил Питер. - В том-то и дело. Когда  мы
уезжали из дому, Лу была девочка как девочка, но с тех пор,  как  мы
приехали сюда, она то ли сходит помаленьку с ума, то ли превращается
в  самую отъявленную лгунью. Но ни в том, ни в другом случае  ей  не
пойдет  на пользу, если сегодня ты смеешься и дразнишь ее, а  завтра
поддерживаешь ее выдумки.
   -  Я думал... я думал... - пробормотал Эдмунд, но так и не нашел,
что бы ему сказать.
   -   Ничего  ты  не  думал,  -  сказал  Питер,  -  просто   любишь
вредничать.  Ты  всегда ведешь себя по-свински с  теми,  кто  младше
тебя, - мы уже видели это в школе.
   -  Пожалуйста, перестаньте, - сказала Сьюзен, - если вы переругае
тесь, это ничему не поможет. Давайте пойдем поищем Люси.
   Когда они наконец нашли Люси, они увидели, что все это время  она
проплакала. И неудивительно. Но что бы они не говорили  ей,  она  не
слушала. Она стояла на своем.
   - Мне все равно,что вы думаете, и мне все равно, что вы говорите,
- твердила  она.  -  Можете  рассказать  обо  всем  профессору  или
написать маме. Делайте, что хотите. Я знаю, что встретила там фавна,
и...  лучше  бы  я  там  осталась  навсегда,  а  вы  все  противные,
противные...
   Грустный  это был вечер. Люси чувствовала себя несчастной-пренес-
частной,  а до Эдмунда постепенно дошло, что его поступок привел со-
всем не к тем результатам, которых он ожидал. Двое старших ребят на-
чали  всерьез  беспокоиться, не сошла ли Люси с ума. Они  еще  долго
перешептывались  об этом в коридоре после того,  как  младшие  легли
спать.
   На  следующее  утро  они наконец решили пойти  и  рассказать  все
профессору.
   - Он напишет отцу, если с Лу действительно что-нибудь серьезное,
- сказал Питер. - Нам одним тут не справиться.
   И  вот  старшие брат и сестра пошли и постучали в дверь кабинета;
профессор  ответил:  "Войдите!" - и поднялся с места,  и  принес  им
стулья, и сказал, что полностью в их распоряжении! А потом он сидел,
сцепив пальцы, и слушал их историю с начала до конца, не прервав  ее
ни единым словом. Да и после того, как они кончили, он еще долгое
время  сидел молча. Затем откашлялся и сказал то, что они  меньше
всего ожидали услышать.
   - Откуда вы знаете, - спросил он, - что ваша сестра все это
выдумала?
   -  О,  но ведь... - начала Сьюзен и остановилась. По лицу старого
профессора было видно, что он спрашивает совершенно серьезно. Сьюзен
взяла себя в руки и продолжала:
   - Но Эдмунд говорит, что они просто играли.
   -  Да,  -  согласился профессор, - это надо принять во  внимание,
бесспорно, надо. Но - вы не обидитесь на мой вопрос? - на кого,  по-
вашему, больше можно положиться - на сестру или на брата? Кто из них
правдивей?
   -  В  том-то и дело, профессор, - ответил Питер. - До сих  пор  я
бы, не задумываясь, ответил: Люси.
   -   А   по-твоему,   кто,  моя  дорогая?  -  спросил   профессор,
оборачиваясь к Сьюзен.
   -  Ну,  вообще я согласна с Питером, но не может же быть все  это
правдой... про лес и про фавна...
   -  Не  знаю,  не знаю, - сказал профессор, - но обвинять  во  лжи
того, кто никогда вам не лгал, - не шутка, отнюдь не шутка.
   -  Мы  боимся, что дело еще хуже, - сказала Сьюзен, - мы  думаем,
что у Люси не все в порядке...
   -  Вы  полагаете, что она сошла с ума? - невозмутимо спросил  про
фессор.  -  Ну, на этот счет вы можете быть совершенно спокойны.  До
статочно  поглядеть на нее и побеседовать с ней, чтобы увидеть,  что
она в своем уме.
   -  Но  тогда...  - начала Сьюзен и остановилась.  Чтобы  взрослый
человек  говорил  то,  что  они услышали  от  профессора!  Она  даже
представить себе этого не могла и теперь не знала, что и подумать.
   -  Логика! - сказал профессор не столько им, сколько самому себе.
-Почему  их  не учат логически мыслить в этих их школах?  Существует
только  три возможности: или ваша сестра лжет, или она сошла с  ума,
или  она  говорит  правду. Вы знаете, что она  никогда  не  лжет,  и
всякому  видно,  что  она не сумасшедшая.  Значит,  пока  у  нас  не
появятся какие-либо новые факты, мы должны признать, что она говорит
правду.
   Сьюзен глядела на профессора во все глаза, однако, судя по  выра-
жению лица, тот вовсе не шутил.
   - Но как это может быть правдой, сэр? - сказал Питер.
   - Что тебя смущает? - спросил профессор.
   -  Ну, во-первых, - сказал Питер, - если эта страна существует на
самом  деле, почему в нее не попадают все, кто подходит к  платяному
шкафу?  Я хочу сказать: в шкафу не было ничего, кроме шуб, когда  мы
туда заглянули; даже Люси не спорила с тем, что там ничего нет.
   - Ну, и что с того? - спросил профессор.
   -  Да  как же, сэр, если что-нибудь существует на самом деле,  то
оно есть всегда.
   -  Всегда ли? - спросил профессор, и Питер не нашелся, что ему от
ветить.
   -  Ну,  а  время?  -  сказала Сьюзен. - У Люси  просто  не   было
времени  где-нибудь побывать, даже если такая страна  и  существует.
Она  выбежала  из  комнаты почти следом за нами. Не  пробыла  там  и
минуты, а говорит, что прошло много часов.
   -  Вот  это-то и подтверждает правдивость ее рассказа,  -  сказал
профессор. - Если в доме действительно есть дверь, ведущая в другой,
неведомый  нам  мир  (а  я должен вас предупредить,  что  это  очень
странный  дом,  и  даже я не все о нем знаю),  если,  повторяю,  она
попала  в  другой мир, нет ничего удивительного - во всяком  случае,
для  меня,  - что в этом мире существует свое измерение  времени;  и
каким  бы долгим вам не показалось то время, которое вы там пробыли,
на  это  может уйти всего несколько секунд нашего времени. С  другой
стороны, вряд ли девочка ее лет знает о таких явлениях физики.  Если
бы  она  притворялась, она бы просидела в шкафу куда дольше,  прежде
чем вылезти оттуда и рассказать вам свою историю.
   -  Но  неужели вы и вправду считаете, сэр, - сказал Питер, -  что
существуют другие миры... тут, рядом, в двух шагах от нас?
   -  В  этом  нет  ничего невероятного, - сказал профессор,  снимая
очки  и  принимаясь их протирать. - Интересно, чему же  все-таки  их
учат теперь в школах, - пробормотал он про себя.
   -  Но что же нам делать? - спросила Сьюзен. Разговор явно уклонял
ся в сторону.
   -  У меня есть предложение, - сказал профессор, неожиданно бросая
на  них  весьма проницательный взгляд, - которое никому пока еше  не
пришло в голову, а было бы неплохо попробовать его осуществить.
   - Какое? - спросила Сьюзен.
   -  Заниматься  собственными делами и не совать  нос  в  чужие,  -
сказал профессор. И на этом разговор был окончен.
   Теперь  жизнь Люси стала куда легче. Питер следил за  тем,  чтобы
Эдмунд ее не дразнил, и ни у нее, ни у остальных ребят не было  ника
кой  охоты  разговаривать про платяной шкаф - это стало довольно  не
приятной темой. Казалось, все приключения пришли к концу. Однако это
было не так.
   Дом  профессора - о котором даже он знал так мало - был старинный
и  знаменитый, и со всех концов Англии туда приезжали люди и просили
разрешения  его  посмотреть. О таких домах пишут в  путеводителях  и
даже в учебниках, и на то есть основания, потому что о доме рассказы
вали всевозможные легенды - некоторые из них еще более странные, чем
та история, о которой я сейчас рассказываю вам. Когда приходили
   группы  туристов  и  просили показать им  дом,  профессор  всегда
пускал их, и миссис Макриди, экономка, водила их по всем комнатам  и
рассказывала  о  картинах,  рыцарских доспехах  и  редких  книгах  в
библиотеке. Миссис Макриди и вообще не очень-то жаловала ребят и  не
любила, чтобы ее прерывали в то время, как она водит посетителей  по
дому.  Чуть  ли  не в первое утро по их приезде она предупредила  об
этом  Питера  и  Сьюзен:  "Помните, пожалуйста,  что  вы  не  должны
попадаться мне на глаза, когда я показываю дом".
   -  Была охота тратить пол дня, таскаясь по дому с кучей взрослых,
-сказал Эдмунд, и остальные трое мысленно с ним согласились. Вот из-
за  этого-то  предупреждения миссис Макриди приключения их  начались
снова.
   Как-то  раз утром, через несколько дней после разговора с профес-
сором,  Питер  и  Эдмунд рассматривали рыцарские доспехи,  задаваясь
одним и тем же вопросом: сумели бы они разобрать доспехи на части, -
как в комнату ворвались Сьюзен и Люси и закричали:
   - Прячьтесь, сюда идет Макриди с целой толпой туристов!
   -  Скорей!  -  сказал  Питер, и все четверо бросились  к  дальней
стене.  Но  когда, пробежав через Зеленую комнату, они  оказались  в
библиотеке, они услышали впереди голоса и поняли, что миссис Макриди
ведет  туристов  по  черной лестнице, а  не  по  парадной,  как  они
ожидали. А затем, - то ли потому, что они растерялись, то ли потому,
что  миссис  Макриди  решила их поймать, то ли  потому,  что  начали
действовать  волшебные  чары Нарнии, -  куда  бы  они  ни  кинулись,
посетители,  казалось,  следовали за ними по пятам.  Наконец  Сьюзен
сказала:
   -  А ну их, этих туристов. Давайте спрячемся в комнате с платяным
шкафом, пока они не пройдут. В нее-то уж никто не полезет.
   Но  не  успели ребята туда войти, как в коридоре снаружи послыша-
лись  голоса...  кто-то стал нащупывать ручку двери,  и  вот  на  их
глазах ручка повернулась.
   -  Живей!  -  крикнул Питер. - Больше деваться некуда!  -  и рас-
пахнул  дверцу  шкафа. Все четверо втиснулись внутрь и  затаились  в
темноте,  едва  переводя  дух. Питер прикрыл  дверцу  шкафа,  но  не
защелкнул ее; как всякий разумный человек, он, понятно, помнил,  что
ни в коем случае не следует запирать самого себя в шкафу.


В лес

   - Хоть бы Макриди поскорей увела всю эту  публику,  -  прошептала
Сьюзен. - Мне ногу свело.
   - А как воняет нафталином! -сказал Эдмунд.
   -  Наверное,  в шубах - полные карманы нафталина, чтобы  моль  не
съела, - сказала Сьюзен.
   - Что это колет меня в спину? -спросил Питер.
   - А холодно-то как! - сказала Сьюзен.
   -  Верно,  холодно, а я и не заметил, - сказал Питер. - И  мокро,
черт  подери!  Что тут такое? Я сижу на чем-то мокром.  И  с  каждой
минутой делается мокрей. - Он с трудом поднялся на ноги.
   - Давайте вылезем, - сказал Эдмунд. - Они ушли.
   - Ой-ой! - вдруг закричала Сьюзен.
   - Что с тобой? Что случилось? - перепугались остальные.
   -  У  меня  за  спиной дерево, - сказала Сьюзен. - И поглядите!..
Становится светло...
   -  Верно, - сказал Питер. - Посмотрите сюда... и сюда...  да  тут
кругом деревья. А под нами снег. Да, если я не ошибаюсь, мы все-таки
попали в лес Лу.
   Теперь  уже в этом не оставалось сомнений - все четверо стояли  в
лесу,  зажмурившись от яркого дневного света. Позади них на  крючках
висели шубы, впереди были покрытые снегом деревья.
   Питер быстро повернулся к Люси.
   - Прости, что я тебе не верил. Мне очень стыдно. Помиримся?
   - Конечно, - сказала Люси, и они пожали друг другу руки.
   - А что мы теперь будем делать? - спросила Сьюзен.
   - Делать? - сказал Питер. - Ясно что. Пойдем в лес на разведку.
   - Ой,  - сказала Сьюзен, притопывая ногами. - И холодно же здесь.
Давайте наденем эти шубы.
   - Они ведь не наши, - нерешительно протянул Питер.
   -  Нам никто ничего не скажет, - возразила Сьюзен. - Мы же не вы-
носим их из дому. Мы даже не выносим их из шкафа.
   -  Я об этом не подумал, Сью, - согласился Питер. - Конечно, если
смотреть  с этой точки зрения, ты права. Кто скажет, что  ты  стащил
пальто,  если ты не вынимал его из шкафа, где оно висит? А  вся  эта
страна, видно, помещается в платяном шкафу.
   Предложение  Сьюзен было разумным, и они тут же его  осуществили.
Шубы  оказались  им  велики и, когда ребята их надели,  доходили  до
самых пят, так что были скорее похожи на королевские мантии, чем  на
шубы.  Ребятам сразу стало гораздо теплее, и, глядя друг  на  друга,
они решили, что новые наряды им к лицу и больше подходят к  окружаю-
щему их ландшафту.
   - Мы можем играть в исследователей Арктики, - сказала Люси.
   - Здесь  и  без того будет интересно, - сказал Питер и  двинулся
первым  в  глубь леса. На небе тем временем собрались тяжелые  серые
тучи - похоже было, что скоро снова пойдет снег.
   -  Послушайте,  - вдруг сказал Эдмунд, -  нам  следует  забрать
левее, если мы хотим выйти к фонарю. - Он на секунду забыл,  что ему
надо притворяться, будто он здесь впервые. Не успел он вымолвить эти
слова, как понял, что сам себя выдал. Все остановились как вкопанные
и уставились на него. Питер присвистнул.
   -  Значит, ты все-таки был здесь, - сказал он, - в тот раз, когда
Лу  говорила, что встретила тебя в лесу... а еще доказывал, что  она
врет!
   Наступила мертвая тишина.
   -  Да,  такого мерзкого типа, такой свиньи... - начал было Питер,
но,  пожав плечами, замолчал. И правда, что тут можно было сказать?!
Через  минуту все четверо вновь пустились в путь. "Ничего, - подумал
Эдмунд, - я вам за все отплачу, воображалы несчастные!"
   -  Куда  же все-таки мы идем? - спросила Сьюзен, главным  образом
для того, чтобы перевести разговор на другую тему.
   -  Я думаю, Лу должна быть у нас главной. Она это заслужила. Куда
ты поведешь нас, Лу?
   -  Давайте  навестим мистера Тамнуса, - сказала Люси. -  Это  тот
симпатичный фавн, о котором я вам рассказывала.
   Остальные  не имели ничего против, и все быстро зашагали  вперед,
громко топая ногами. Люси оказалась хорошим проводником. Сперва  она
боялась,  что не найдет дороги, но вот в одном месте узнала  странно
изогнутое  дерево, в другом - пень, и так мало-помалу они  добрались
до  того  места,  где среди холмов в маленькой лощинке  была  пещера
мистера Тамнуса,   к  подошли  к  самой  его  двери.  Но  там   их
ждал пренеприятный сюрприз.
   Дверь была сорвана с петель и разломана на куски.  Внутри  пещеры
было  темно, холодно и сыро и пахло так, как пахнет в доме, где  уже
несколько дней никто не живет. Повсюду лежал снег вперемешку с  чем-
то  черным, что оказалось головешками и золой из камина. Видно, кто-
то разбросал горяшие дрова по всей пещере, а потом затоптал огонь.
На полу  валялий черепки посуды, портрет старого фавна был
располосован ножом.
   -  Да, неповезло нам, - сказал Эдмунд, - что толку было приходить
сюда.
   -  Это что такое? - сказал Питер, наклоняясь. Он только сейчас
заметил листок бумаги, прибитый прямо сквозь ковер к полу.
   - Там что-нибудь написано? - спросила Сьюзен.
   -  Да,  какбудто,  -  ответил Питер. -  Но  я  не  могу  ничего
разобрать, здесь слишком темно. Давайте выйдем на свет.
   Они вышли из пещеры и окружили Питера. Вот что он им прочитал:
    " Прежний владелец этого жилища, фавн Тамнус, находится под
арестом и  ожидает  суда  по  обвинению в государственной измене  и
нарушении верности Ее  Императорскому  Величеству  Джедис,  Королеве
Нарнии, Владычице  Замка  Кэр-Паравел, Императрице Одиноких Островов
и  прочих владений,  а  также по обвинению в том, что он давал приют
шпионам, привечал врагов Ее Величества и братался с Людьми.
                       Подписано: Могрим, Капитан Секретной полиции.
                                          Да здравствует Королева! "
   Ребята уставились друг на друга.
   - Не думаю, чтобы мне так уж понравилось здесь, - сказала
Сьюзен.
   -  Кто  эиюролева, Лу? - спросил Питер. - Ты знаешь что-нибудь  о
ней?
   -  Она вовсе не королева, - ответила Люси. - Она страшная Колду-
нья, Белая  Ведьма. Все лесные жители ненавидят ее. Она заколдовала
страну, и теперь у них здесь всегда зима; зима, а Рождества и весны
нету.
   -  Не  знаю, стоит  ли... стоит ли нам  идти  дальше,  -  сказала
Сьюзен. - Здесь не так уж безопасно, и не похоже, что нам тут  будет
очень  весело.  С  каждой  минутой  становится  холодней,  и  мы  не
захватили ничего поесть. Давайте лучше вернемся.
   -  Но  мы теперь не можем вернуться, - сказала Люси, - разве ты
не понимаешь? Не можем просто так убежать. Бедненький фавн попал в
беду из-за  меня. Он спрятал меня от Колдуньи и показал мне дорогу
доме. Вот что  значат  слова: "...давал приют шпионам и братался с
Людьми".  Мы должны попытаться спасти его.
   -  Много мы тут сделаем, - проворчал Эдмунд, - когда нам даже
нечего есть.
   -  Придержи  язык... ты!.. - сказал Питер. Он все еще  был  очень
сердит на Эдмунда. - Ты что думаешь, Сью?
   -  Как это ни ужасно, я чувствую, что Лу права, - сказала Сьюзен.
- Мне не хочется ступать ни шага вперед, и я отдала бы все на свете,
чтобы  мы  никогда  сюда не попадали. Но я думаю, мы  должны  помочь
мистеру... как его там зовут? Я хочу сказать, фавну.
   -  И  у  меня такое же чувство, - сказал Питер. - Меня беспокоит,
что  у нас нет с собой еды, и я бы предложил вернуться и взять  что-
нибудь  из  кладовки,  да только боюсь, мы не попадем  опять  в  эту
страну, если выберемся из нее. Так что придется нам идти дальше.
   - Мы тоже так считаем, - сказали девочки.
   - Если бы мы только знали, куда засадили беднягу! - сказал
Питер. Несколько минут все стояли молча, раздумывая, что делать
дальше. Вдруг Люси шепнула:
   -  Поглядите! Видите малиновку с красной грудкой? Это первая пти-
ца,  которую я здесь встречаю. Интересно: умеют птицы здесь,  в
Нарнии,  говорить? У нее такой вид, словно она хочет сказать нам
что-то.
   Люси повернулась к малиновке и спросила:
   -  Простите,  вы  не могли бы нам сообщить, куда забрали  мистера
Тамнуса, фавна?
   С  этими  словами она сделала шаг к птичке. Малиновка  тотчас от-
летела,  но  не далеко, а лишь на соседнее дерево. Там она  села  на
ветку  и  пристально на них поглядела, словно понимая все,  что  они
говорят.  Сами  того  не  замечая,  ребята  приблизились  к  ней  на
несколько шагов. Тогда малиновка снова перелетела на соседнее дерево
и  снова  пристально посмотрела. Они никогда не видели  малиновок  с
такой красной грудкой и с такими блестящими глазками.
   -  Знаете, - сказала Люси, - мне кажется, она хочет, чтобы мы шли
за ней.
   - И мне тоже, - сказала Сьюзен. - Как ты думаешь, Питер?
   - Что ж, можно попробовать, - ответил Питер.
   Похоже  было,  что малиновка все поняла. Она перелетала с  дерева
на  дерево  в  нескольких шагах впереди, однако  достаточно  близко,
чтобы  ребята могли следовать за ней. Так она вела их все  дальше  и
дальше. Когда малиновка садилась на ветку, с ветки сыпались на землю
снежинки.  Вскоре тучи у них над головой расступились, и  показалось
зимнее  солнце; снег стал таким белым, что резал глаза. Так они  шли
около  получаса,  впереди  девочки, за ними  братья.  И  тут  Эдмунд
обернулся к Питеру:
   -  Если ты можешь снизойти до того, чтобы выслушать меня, я  тебе
кое-что скажу.
   - Говори, - откликнулся Питер.
   - Ш-ш,  не так громко, - прошептал Эдмунд, - незачем пугать  дев-
чонок. Ты понимаешь, что мы делаем?
   - Что? - тоже шепотом сказал Питер.
   -  Идем за поводырем, о котором нам ничего не известно. Откуда мы
знаем,  на  чьей  стороне эта птица? Может  быть  она  ведет  нас  в
западню.
   -  Скверное  дело,  если так. Но все же... малиновка...  Во  всех
книжках,  которые  я  читал,  они -  добрые  птицы.  Я  уверен,  что
малиновка на нашей стороне.
   -  Ну, уж если об этом зашла речь, которая - наша сторона? Почему
ты думаешь, что фавн на той стороне, что надо, а королева - нет? Да-
да,  нам  сказали, что королева - Колдунья. Но ведь могли и соврать,
мы ничего ни о ком не знаем.
   - Но фавн спас Лу.
   - Он сказал, что спас. Но нам это откуда известно? Ты представля-
ешь себе, как отсюда добраться домой?
   - Фу ты! - воскликнул Питер. - Об этом я не подумал.
   - А обедом даже не пахнет, - вздохнул Эдмунд.


День с бобрами

   Внезапно идущие впереди девочки вскрикнули в один голос: "Ой!"  -
и остановились. Мальчики перестали шептаться.
   - Малиновка! - воскликнула Люси. - Малиновка улетела. Так оно и
было: малиновка исчезла из виду.
   -  Теперь что делать? - спросил Эдмунд и кинул на Питера  взгляд,
в котором можно было ясно прочитать: "Что я тебе говорил?"
   - Ш-ш... Смотрите, - шепнула Сьюзен.
   - Что такое? - спросил Питер.
   - Там, за деревьями, что-то шевелится... вон там, слева...
Ребята во все глаза глядели на деревья. Им было не по себе.
   - Снова зашевелилось, - сказала через минуту Сьюзен.
   -  Теперь и я видел, - подтвердил Питер. - Оно и сейчас там.  Оно
зашло вон за то большее дерево.
   - Что это? - спросила Люси, изо всех сил стараясь говорить
спокойно.
   -  Что  бы оно ни было, - прошептал Питер, - оно от нас прячется.
Оно не хочет, чтобы мы заметили его.
   -  Давайте вернемся домой, - сказала Сьюзен. И тут, хотя никто не
высказал этого вслух, девочки вдруг осознали то, о чем Эдмунд прошеп
тал Питеру в конце предыдущей главы. Они заблудились.
   - На что оно похоже? - спросила Люси.
   -  Это...  это  какой-то  зверь, - сказала  Сьюзен.  -  Глядите!
Глядите! Скорее! Вот оно.
   И  тут  все  увидели покрытую густым коротким  мехом  усатую мор-
дочку, выглядывающую из-за дерева. На этот раз она спряталась не
сразу. Напротив, зверек приложил лапу ко рту, в точности как человек,
когда  тот  хочет  сказать:  тише. Затем  снова  скрылся.  Ребята
затаили дыхание.
   Через  минуту  незнакомец вышел из-за дерева,  огляделся  вокруг,
как будто боялся, что за ними могут следить, шепнул: "Ш-ш..." - и
поманил их в чащобу, где он стоял, затем опять исчез.
   - Я знаю, кто это, - шепнул Питер. - Я видел его хвост. Это
бобр.
   -  Он  хочет, чтобы мы к нему подошли, - сказала Сьюзен, - и пре-
дупреждает, чтобы мы не шумели.
   -  Да,  верно, - сказал Питер. - Вопрос в том, идти нам или  нет.
Ты как думаешь, Лу?
   - Мне кажется, это симпатичный бобр.
   -  Возможно, да, а возможно, нет. Мы этого не знаем, -  усомнился
Эдмунд.
   -  Давайте все-таки рискнем? - сказала Сьюзен. - Что толку стоять
здесь... и очень есть хочется.
   В  этот  момент бобр снова выглянул из-за дерева и настойчиво
поманил их к себе.
   -  Пошли, - сказал Питер. - Посмотрим, что из этого выйдет. Не
отходите  друг от друга. Неужели мы не справимся с одним бобром,если
окажется, что это враг.
   И  вот ребята двинулись тесной кучкой к дереву и зашли за него, и
там, как они и предполагали, ждал бобр; увидев их, он тут же пошел в
глубь чащи, сказав хриплым голосом:
   -  Дальше,  дальше. Вот сюда. Нам опасно оставаться  на  открытом
месте.
   И  только  когда он завел ребят в самую чащобу, туда, где  четыре
сосны  росли  так близко, что ветви их переплетались, а  у  подножия
земля  была усыпана хвоей, так как туда не мог проникнуть даже снег,
бобр наконец заговорил.
   - Вы - сыновья Адама и дочери Евы? - спросил он.
   - Да, четверо из них, - сказал Питер.
   -  Ш-ш-ш,  -  прошептал бобр, - не так громко,  пожалуйста.  Даже
здесь нам грозит опасность.
   -  Опасность?  Чего  вы боитесь? - спросил  Питер.  -  Здесь  нет
никого кроме нас.
   -  Здесь  есть деревья, - сказал бобр. - Они всегда все  слушают.
Большинство  из  них  на  нашей стороне, но есть  и  такие  деревья,
которые способны предать нас ей, вы знаете, кого я имею в виду. -  И
он несколько раз покачал головой.
   -  Если  уж разговор зашел о том, кто на какой стороне, -  сказал
Эдмунд, - откуда мы знаем, что вы - друг?
   -  Не сочтите это за грубость, мистер Бобр, - добавил Питер, - но
вы сами понимаете, мы здесь люди новые.
   -  Вполне справедливо, вполне справедливо, - сказал бобр.  -  Вот
мой опознавательный знак.
   С  этими  словами он протянул им небольшой белый  лоскут.  Ребята
взглянули на него с изумлением, но тут Люси воскликнула:
   - Ах, ну конечно же! Это мой носовой платок. Тот, который я оста-
вила бедненькому мистеру Тамнусу.
   -  Совершенно верно, - подтвердил бобр. - Бедняга! До него  дошли
слухи о том, что  ему грозит арест, и он передал этот платок мне. Он
сказал,  что, если с ним случится беда, я должен встретить вас...  и
отвести... - Здесь бобр замолк и только несколько раз кивнул с самым
таинственным видом. Затем, поманив ребят еще ближе, так, что его усы
буквально  касались  их  лиц,  он добавил  еле  слышным  шепотом:  -
Говорят, Аслан на пути к нам. Возможно, он уже высадился на берег.
   И  тут  случилась  странная  вещь. Ребята  столько  же  знали  об
Аслане,  сколько вы, но как только бобр произнес эту фразу,  каждого
из  них охватило особенное чувство. Быть может, с вами бывало  такое
во  сне:  кто-то  произносит слова, которые  вам  непонятны,  но  вы
чувствуете,  что  в  словах заключен огромный смысл;  иной  раз  они
кажутся  страшными, и сон превращается в кошмар, иной  -  невыразимо
прекрасными,  настолько прекрасными, что вы  помните  этот  сон  всю
жизнь и мечтаете вновь когда-нибудь увидеть его. Вот так произошло и
сейчас.  При имени Аслана каждый из ребят почувствовал, что  у  него
что-то  дрогнуло внутри. Эдмунда охватил необъяснимый  страх.  Питер
ощутил  в  себе  необычайную смелость и готовность  встретить  любую
опасность. Сьюзен почудилось, что в воздухе разлилось благоухание  и
раздалась  чудесная музыка. А у Люси возникло такое  чувство,  какое
бывает, когда просыпаешься утром и вспоминаешь, что сегодня - первый
день каникул.
   - Но что с мистером Тамнусом? - спросила Люси. - Где он?
   -  Ш-ш-ш,  - сказал бобр. - Погодите. Я должен отвести вас  туда,
где мы сможем спокойно поговорить и... пообедать.
   Теперь  уже все, исключая Эдмунда, испытывали к бобру  полное до-
верие,  и все, включая Эдмунда, были рады услышать слово "обед".  По
этому  ребята поспешили за новым другом, который вел их по самым гу-
стым зарослям, да так быстро, что они едва поспевали за ним. Они шли
около  часа,  очень устали и проголодались, но вдруг  деревья  перед
ними стали расступаться, а дорога пошла круто вниз. Через минуту они
оказались под открытым небом - солнце все еще светило - и перед ними
раскинулось великолепное зрелище.
   Они  стояли  на  краю узкой, круто уходящей вниз лощины,  по  дну
которой протекала - вернее протекала бы, если бы ее не сковал лед, -
довольно  широкая река. А прямо под ногами реку перерезала  плотина.
Взглянув на нее, ребята сразу  вспомнили,  что  бобры  всегда строят
плотины, и подумали, что  эта  плотина наверняка построена  мистером
Бобром. Они заметили также, что на его физиономии появилось подчерк-
нуто  скромное  выражение: такое выражение бывает  на  лицах  людей,
когда  они показывают выращенный собственными руками сад или  читают
вам  написанную  ими  книгу.   Простая вежливость  требовала,  чтобы
Сьюзен  произнесла: ''Какая прекрасная плотина!" На этот раз  мистер
Бобр  не  сказал: "Ш-ш-ш". Он сказал: "Ну что вы, что вы, это  такой
пустяк. К тому же работа еще не закончена".
   Выше  плотины была глубокая заводь, вернее, была когда-то, - сей-
час, естественно, они видели ровную поверхность темно-зеленого льда.
Ниже плотины, далеко внизу, тоже был лед, но не ровный, а самых при-
чудливых очертаний - пенный каскад воды, схваченный морозом  в  одно
мгновение. Там, где раньше вода переливалась струйками через плотину
или  просачивалась сквозь нее, сейчас сверкала стена сосулек, словно
цветы,  венки и гирлянды из белоснежного сахара. Прямо  посреди пло-
тины стояла смешная хатка, похожая на шалаш, из отверстия в ее крыше
поднимался  дымок. Он сразу наводил, особенно если вы были  голодны,
на мысль об обеде, и вам еще сильнее хотелось есть.
   Вот  что  увидели  ребята. А Эдмунд углядел еще кое-что.  Немного
дальше вниз по реке в нее впадал приток, текущий по другой небольшой
лощине. Взглянув туда, Эдмунд приметил два холма и был почти  уверен
в  том, что это те самые холмы, которые ему показала Белая Колдунья,
когда он прощался с ней у фонарного столба. Значит, между этими хол-
мами,  всего в полумиле отсюда, подумал он, стоит ее замок. Он вспом
нил  о рахат-лукуме и о том, что он станет королем. "Интересно,  как
это  понравится  Питеру?" - подумал он. И тут в  голову  ему  пришли
ужасные мысли.
   -  Ну,  вот  и  добрались, - сказал мистер Бобр.  -  Похоже,  что
миссис  Бобриха уже поджидает нас. Идите за мной. Будьте  осторожны,
не поскользнитесь.
   Верх  плотины  был достаточно широк, чтобы по нему идти,  но  удо
вольствие это было маленькое, ведь дорога вела по льду,и хотя замер-
зшая  заводь  с  одной стороны была на одном уровне  с  плотиной,  с
другой  был  крутой  обрыв. Так вот они и шли  гуськом  за  мистером
Бобром,  пока  не добрались до середины плотины, откуда  можно  было
посмотреть далеко-далеко вверх и далеко-далеко вниз по реке. И когда
они добрались до середины, они оказались у дверей бобровой хатки.
   -  Вот мы и дома, миссис Бобриха, - сказал мистер Бобр. - Я нашел
их.  Вот  они  -  сыновья и дочери Адама и Евы. - И ребята  вошли  в
дверь.
   Первое,  что  услышала Люси, - негромкое стрекотание,  а  первое,
что  она  увидела,  - добродушную бобриху, которая сидела,  прикусив
зубами  нитку, и шила что-то на швейной машине. От этой-то машины  и
шел  стрекот.  Как только ребята вошли в комнату, бобриха  перестала
шить и поднялась с места.
   -  Наконец-то вы появились! - воскликнула она, протягивая им мор-
щинистые старые лапы. - Наконец-то! Подумать только, что я дожила до
этого  дня! Картошка кипит, чайник уже запел свою песню и...  мистер
Бобр, будьте так добры, достаньте-ка нам рыбки.
   -  С удовольствием, - сказал мистер Бобр и, взяв ведро, вышел  из
хатки, Питер - за ним. Они направились по ледяному покрову заводи  к
небольшой  полынье, которую мистер Бобр каждый день заново  разбивал
топориком. Мистер Бобр уселся у края полыньи - холод был ему, видно,
нипочем  -  и уставился на воду. Внезапно он опустил лапу,  и  Питер
ахнуть  не успел, как тот вытащил превосходную форель. Затем  еще  и
еще, пока у них не набралось полное ведро рыбы.
   Тем  временем  девочки помогали миссис Бобрихе:  они  накрыли  на
стол,  нарезали  хлеб,  поставили  тарелки  в  духовку,  чтобы   они
согрелись, нацедили огромную кружку пива для мистера Бобра из бочки,
стоявшей  у  стены, поставили на огонь сковородку и растопили  сало.
Люси  подумала, что у бобров очень уютный домик, хотя он  совсем  не
похож  на  пещерку мистера Тамнуса. В комнате не было  ни  книг,  ни
картин. Вместо кроватей - встроенные в стенку койки, как на корабле.
С  потолка  свисали  окорока и вязки лука,  вдоль  стен  выстроились
резиновые  сапоги,  висели  на  крючках  клеенчатые  плаиши,  лежали
топоры,  лопаты,  мастерок,  стояли удочки  и  корыто  для  раствора
извести,  валялись  сети  и  мешки. И  скатерть  на  столе,  хотя  и
безукоризненно чистая, была из грубого полотна.
   И  в тот самый момент,как сало на сковородке начало весело сквор-
чать,  в  комнату  вошли Питер и мистер Бобр с уже  выпотрошенной  и
почищенной  рыбой.  Можете представить, как  вкусно  пахла,  жарясь,
только  что выловленная форель и как текли слюнки у голодных  ребят,
которые  от всех этих приготовлений почувствовали себя еще голоднее.
Но  вот  наконец  мистер Бобр сказал: "Сейчас будет готово".  Сьюзен
слила  картошку и поставила кастрюлю на край плиты, чтобы  ее подсу-
шить,  а  Люси помогла миссис Бобрихе подать рыбу на стол. Через ми-
нуту  все  придвинули табуретки к столу - в комнате кроме личной ка-
чалки  миссис Бобрихи были только трехногие табуретки - и  приготови
лись  наслаждаться едой. Посредине стола стоял кувшин с густым моло-
ком  для  ребят - мистер Бобр остался верен пиву - и лежал  огромный
кусок  желтого  сливочного  масла - бери  его  к  картофелю  сколько
угодно.  А  что на свете может быть вкуснее, думали ребята,  -  и  я
вполне с ними согласен, - речной рыбы, если всего полчаса назад  она
была  выловлена и только минуту назад сошла со сковороды. Когда  они
покончили  с  рыбой,  миссис Бобриха - вот сюрприз  так  сюрприз!  -
вынула из духовки огромный, пышущий жаром рулет с повидлом и тут  же
пододвинула к огню чайник, так что, когда они покончили  с  рулетом,
можно  было  разливать чай. Получив свою чашку, каждый отодвинул  от
стола табурет,  чтобы   прислониться  спиной  к  стене,  и  испустил
глубокий  вздох удовлетворения.
   -  А теперь, - сказал мистер Бобр, поставив на стол пустую кружку
из-под  пива  и придвигая к себе чашку с чаем, - если вы  подождете,
пока  я зажгу трубку и дам ей как следует разгореться, что ж, теперь
можно  приступить  к делам. Опять пошел снег, -  сказал  он,  скосив
глаза  на окно. - Тем лучше, не будет нежданных гостей, а если  кто-
нибудь хотел нас поймать, он не найдет теперь наших следов.


Что было после обеда

   - А теперь, - повторила за ним Люси,  -  пожалуйста,  будьте  так
добры, расскажите нам, что случилось с мистером Тамнусом.
   - Ах,  -  вздохнул  мистер Бобр и покачал головой.  -  Очень  пе-
чальная история. Его забрала полиция, тут нет никаких сомнений.  Мне
сообщила об этом птица, при которой это произошло.
   -  Забрали? Куда? - спросила Люси.
   -  Они направлялись на север, когда их видели в последний раз,  а
мы все знаем, что это значит.
   - Вы - знаете, но мы - нет, - возразила Сьюзен.
   Мистер Бобр снова мрачно покачал головой.
   - Боюсь, это значит, что его увели в Ее Замок, - сказал он.
   - А что с ним там сделают? - взволнованно спросила Люси.
   -  Ну, - сказал мистер Бобр, - нельзя сказать наверняка... Но  из
тех,  кого туда увели, мало кого видели снова. Статуи. Говорят,  там
полно  статуй  -  во  дворе, на парадной  лестнице,  в  зале.  Живые
существа,  которых она обратила... (он приостановился  и  вздрогнул)
...обратила в камень.
   - Ах, мистер Бобр! - воскликнула Люси. - Не можем ли мы... я
хочу  сказать: мы обязательно должны спасти мистера Тамнуса. Это
так ужасно... и все из-за меня.
   -  Не сомневаюсь, что ты спасла бы его, милочка, если бы могла, -
сказала миссис Бобриха, - но попасть в Замок вопреки ее воле и выйти
оттуда целым и невредимым! На это нечего и надеяться.
   -  А  если придумать какую-нибудь хитрость? - спросил Питер. -  Я
хочу сказать: переодеться в кого-нибудь, притвориться, что мы, ну...
бродячие  торговцы или еще кто-нибудь... или спрятаться и подождать,
пока она куда-нибудь уйдет... или... или, ну должен же быть какой-то
выход!   Этот   фавн  спас  нашу сестру с  риском  для  собственной
жизни,  мистер  Бобр. Мы просто не можем покинуть его,  чтобы  он...
чтобы она сделала это с ним.
   -  Бесполезно, сын Адама, - сказал мистер Бобр, - даже и пытаться
не  стоит,  особенно  вам четверым. Но теперь,  когда  Аслан  уже  в
пути...
   -  О,  да!  Расскажите нам об Аслане! - раздалось сразу несколько
голосов,  и снова ребят охватило то же странное чувство -  словно  в
воздухе запахло весной, словно их ждала нечаянная радость.
   - Кто такой Аслан? - спросила Сьюзен.
   - Аслан?  -  повторил  мистер  Бобр.  -  Разве  вы  не  знаете?
Властитель Леса. Но он нечасто бывает в Нарнии. Не появлялся ни  при
мне,  ни  при  моем  отце. К нам пришла весточка, что  он  вернулся.
Сейчас  он  здесь.  Он разделается с Белой Колдуньей.  Он,  и  никто
другой, спасет мистера Тамнуса.
   - А его она не обратит в камень? - спросил Эдмунд.
   - Наивный вопрос! - воскликнул мистер Бобр и громко
расхохотался.
   -  Его  обратить в камень! Хорошо, если она не свалится от страха
и сможет выдержать его взгляд. Большего от нее и ждать нельзя. Я, во
всяком случае, не жду. Аслан здесь наведет порядок; как говорится  в
старинном предсказании:
   Справедливость возродится -
                      стоит Аслану явиться.
   Он издаст рычанье -
                      победит отчаянье.
   Он оскалит зубы -
                      зима пойдет на убыль.
   Гривой он тряхнет -
                      нам весну вернет.
   Вы сами все поймете, когда его увидите.
   - А мы увидим его? - спросила Сьюзен.
   -  А  для чего же я вас всех сюда привел? Мне велено отвести  вас
туда, где вы должны с ним встретиться, - сказал мистер Бобр.
   - А он... он - человек? - спросила Люси.
   -  Аслан  - человек?! - сердито вскричал мистер Бобр. -  Конечно,
нет. Я же говорю вам: он - Лесной Царь. Разве вы не знаете, кто царь
зверей? Аслан - Лев... Лев с большой буквы; Великий Лев.
   -  О-о-о, - протянула Сьюзен. - Я думала, он - человек.  А  он...
не опасен? Мне... мне страшно встретиться со львом.
   -  Конечно, страшно, милочка, как же иначе, - сказала миссис Боб-
риха,  - тот, у кого при виде Аслана не дрожат поджилки, или храбрее
всех на свете, или просто глуп.
   - Значит, он опасен? - сказала Люси.
   - Опасен? - повторил мистер Бобр. - Разве ты не слышала, что ска-
зала миссис Бобриха? Кто говорит о безопасности? Конечно же, он
опасен. Но он добрый, он - царь зверей, я же тебе сказал.
   -  Я  очень, очень хочу его увидеть! - воскликнул Питер.  -  Даже
если у меня при этом душа уйдет в пятки.
   -  Правильно, сын Адама и Евы, - сказал мистер Бобр и так  сильно
стукнул лапой по столу, что зазвенели все блюдца и чашки. - И ты его
увидишь. Мне прислали весточку, что вам четверым назначено встретить
его завтра у Каменного Стола.
   - Где это? - спросила Люси.
   -  Я  вам  покажу, - сказал мистер Бобр. - Вниз по реке, довольно
далеко отсюда. Я вас туда отведу.
   - А как же будет с бедненьким мистером Тамнусом? - сказала Люси.
   -  Самый верный способ ему помочь - встретиться поскорее  с  Асла
ном,  -  сказал мистер Бобр. - Как только он будет с нами, мы начнем
действовать.  Но и без вас тоже не обойтись. Потому  что  существует
еще одно предсказание:
      Когда начнет людское племя
      В Кэр-Паравеле править всеми,
      Счастливое наступит время.
   Так  что  теперь,  когда  вы здесь и Аслан  здесь,  дело,  видно,
подходит  к  концу. Рассказывают, что Аслан и раньше бывал  в  наших
краях...  давно-давно, в незапамятные времена. Но дети Адама  и  Евы
никогда еще не бывали здесь.
   -  Вот этого я и не понимаю, мистер Бобр, - сказал Питер. - Разве
сама Белая Колдунья не человек?
   -  Она хотела бы, чтобы мы в это верили, - сказал мистер Бобр,  -
и  именно поэтому она претендует на королевский престол. Но  она  не
дочь  Адама  и  Евы.  Она произошла от вашего праотца  Адама  (здесь
мистер  Бобр  поклонился)  и его первой жены  Лилит.  А  Лилит  была
джиншей. Вот какие у нее предки, с одной стороны. А с другой  -  она
происходит от великанов. Нет, в Колдунье мало настоящей человеческой
крови.
   -  Потому-то  она такая злая, мистер Бобр, - сказала  миссис
Бобриха, - от кончиков волос до кончиков ногтей.
   -  Истинная правда, миссис Бобриха, - отвечал он. - Насчет  людей
может быть два мнения - не в обиду будь сказано всем присутствующим,
-  но  насчет тех, кто по виду человек, а на самом деле нет, двух
мнений быть не может...
   -  Я знавала хороших гномов, - сказала миссис Бобриха.
   -  Я  тоже,  если уж о том зашла речь, - отозвался ее муж,  -  но
только  немногих, и как раз из тех, кто был меньше  всего  похож  на
людей. А вообще, послушайтесь моего совета: если вы встретили  кого-
нибудь,  кто собирается стать человеком, но еще им не стал, или  был
человеком  раньше,  но  перестал им быть, или  должен  был  бы  быть
человеком, но не человек, - не  спускайте с него глаз и держите под
рукой боевой  топорик. Вот  потому-то, что Колдунья получеловек, она
все время  настороже: как  бы в Нарнии не появились настоящие люди.
Она поджидала вас все эти годы. А если бы ей стало известно, что вас
четверо, вы оказались бы еще в большей опасности.
   - А при чем тут - сколько нас? - спросил Питер.
   - Об этом говорится в третьем предсказании, - сказал мистер
Бобр.
   -  Там, в Кэр-Паравеле - это замок на берегу моря у самого  устья
реки, который был бы столицей Нарнии, если бы все шло так, как надо,
-  там,  в  Кэр-Паравеле, стоят четыре трона, а у нас с незапамятных
времен  существует поверье, что, когда на эти троны сядут две дочери
и  два сына Адама и Евы, наступит конец не только царствованию Белой
Колдуньи,  но  и  самой  ее жизни. Потому-то нам  пришлось  с  такой
оглядкой пробираться сюда; если бы она узнала, что вас четверо, я бы
не отдал за вашу жизнь одного волоска моих усов.
   Ребята  были так поглощены рассказом мистера Бобра, что  не  заме
чали  ничего  вокруг. Когда он кончил, все погрузились  в  молчание.
Вдруг Люси воскликнула:
   - Послушайте... где Эдмунд?
   Они  с  ужасом  поглядели  друг на друга,  и  тут  же  посыпались
вопросы:
   - Кто видел его последним?
   - Когда он исчез?
   - Он, наверно, вышел?
   Ребята  кинулись к дверям и выглянули наружу. Все  это  время  не
переставая валил густой снег, и ледяная запруда покрылась толстым бе
лым  одеялом.  С  того  места посредине плотины,  где  стояла  хатка
бобров,  не  было  видно  ни правого, ни  левого  берега.  Все  трое
выскочили  в  дверь,  ноги  их по щиколотку  погрузились  в  мягкий,
нетронутый  снег.  Ребята  бегали  вокруг  хатки,  крича:   "Эдмунд!
Эдмунд!"  -  пока  не охрипли. Бесшумно падающий снег  приглушал  их
голоса, и даже эхо не звучало в ответ.
   -   Как   все  это  ужасно!  -  сказала  Сьюзен,  когда  наконец,
отчаявшись  найти  брата, они вернулись домой. -  Ах,  лучше  бы  мы
никогда не попадали в эту страну!
   -  Не  представляю, что нам теперь делать, мистер Бобр, -  сказал
Питер.
   -  Делать?  - отозвался мистер Бобр, успевший к этому времени  на
деть валенки. - Делать? Немедленно уходить отсюда. У нас нет ни  се-
кунды времени!
   -  Может быть, лучше разделиться на партии, - сказал Питер,  -  и
пойти  в разные стороны? Кто первым его найдет, сразу вернется  сюда
и...
   - На партии, сын Адама и Евы? - спросил мистер Бобр. - Зачем?
   - Чтобы искать Эдмунда, зачем же еще?
   - Нет смысла его искать, - сказал мистер Бобр.
   -  Как - нет смысла?! - воскликнула Сьюзен. - Он еще где-то неда-
леко.  Мы  должны найти его. Почему вы говорите, что нет смысла  его
искать?
   -  По  той  простой причине, - сказал мистер Бобр, - что  мы  уже
знаем, куда он ушел!
   Все с удивлением взглянули на него.
   -  Неужели  вы не понимаете? - сказал мистер Бобр. -  Он  ушел  к
ней, к Белой Колдунье. Он предал нас.
   - О, что вы!.. Что вы... Он не мог этого сделать! - вскричала
Сьюзен.
   -  Вы так думаете? - сказал мистер Бобр и пристально поглядел  на
ребят.  Слова замерли у них на губах, потому что в глубине души
каждый из них вдруг почувствовал, что так именно Эдмунд и поступил.
   - Но как он найдет дорогу к ней? - сказал Питер.
   -  А он был уже в Нарнии? - спросил мистер Бобр. - Был он тут
когда-нибудь один?
   - Да, - чуть слышно ответила Люси. - Кажется, да.
   - А вам он рассказывал, что он тут делал?
   - Н-нет...
   -  Тогда  попомните мои слова, - сказал мистер  Бобр,  -  он  уже
встречался  с Белой Колдуньей и встал на ее сторону, и она  показала
ему, где ее замок. Я не хотел упоминать об этом раньше, ведь он  вам
брат  и  все  такое, но как только я увидел этого вашего  братца,  я
сказал  себе: "На него нельзя положиться". Сразу было видно, что  он
встречался с Колдуньей и отведал ее угощения. Если долго поживешь  в
Нарнии, это нетрудно определить. По глазам...
   -  Все  равно, - с трудом проговорил Питер, - все равно мы должны
пойти  искать  его. В конце концов он - наш брат, хотя и  порядочная
свинья. Он еще совсем ребенок.
   -  Пойти в замок к Белой Колдунье? - сказала миссис Бобриха.
- Неужели  ты не видишь, что ваш единственный шанс спасти его и
спастись самим - держаться от него подальше?
   - Я не понимаю, - сказала Люси.
   -  Ну  как же? Ведь она ни на минуту не забывает о четырех тронах
в  Кэр-Паравеле.  Стоит  вам оказаться у нее в замке - ваша песенка
спета. Не успеете вы и глазом моргнуть, как в ее коллекции появятся
четыре  новые  статуи.  Но  она  не  тронет  вашего брата, пока в ее
власти только  он один; она попробует использовать его как приманку,
чтобы поймать остальных.
   - О, неужели нам никто не поможет? - расплакалась Люси.
   -  Только  Аслан, - сказал мистер Бобр. - Мы должны повидаться  с
ним. Вся наша надежда на него.
   -  Мне  кажется, мои хорошие, - сказала миссис Бобриха,  -  очень
важно  выяснить, когда именно ваш братец выскользнул из дому. От  то
го,  сколько  он  здесь  услышал,  зависит,  что  он  ей  расскажет.
Например, был ли он здесь, когда мы заговорили об Аслане? Если нет -
все  еще  может  обойтись благополучно, она  не  узнает,  что  Аслан
вернулся в Нарнию и мы собираемся с ним встретиться. Если да -  она
еще больше будет настороже.
   -  Мне кажется, его не было здесь, когда мы говорили об Аслане...
-начал Питер, но Люси горестно прервала его:
   -  Нет  был, был... Разве ты не помнишь, он еще спросил, не может
ли Колдунья и Аслана обратить в камень?
   -  Верно,  клянусь честью, - промолвил Питер, - и это так  похоже
на него.
   -  Худо дело, - вздохнул мистер Бобр. - И еще один вопрос: был ли
он  здесь,  когда  я  сказал,  что встреча  с  Асланом  назначена  у
Каменного Стола?
   На это никто из них не мог дать ответа.
   -  Если  был,  -  продолжал мистер Бобр, - она просто  отправится
туда на санях, чтобы перехватить нас по дороге, и мы окажемся отре-
занными от Аслана.
   -  Нет, сперва она сделает другое, - сказала миссис Бобриха. -  Я
знаю ее повадки. В ту самую минуту, когда Эдмунд ей о нас расскажет,
она кинется сюда, чтобы поймать нас на месте, и, если он ушел больше
чем полчаса назад, минут через двадцать она будет здесь.
   -  Ты  совершенно права, миссис Бобриха, - сказал ее муж,  -  нам
нужно отсюда выбираться, не теряя ни одной секунды


В доме Колдуньи

   Вы, конечно, хотите знать, что же случилось с Эдмундом. Он пообе-
дал  вместе  со  всеми, но обед не пришелся ему по вкусу,  как  всем
остальным ребятам, ведь он все время думал о рахат-лукуме. А что еще
может  испортить  вкус хорошей простой пищи, как не  воспоминание  о
волшебном лакомстве? Он слышал рассказ мистера Бобра, и рассказ этот
тоже  не пришелся ему по вкусу. Эдмунду все время казалось,  что  на
него   нарочно   не   обращают  внимания  и   неприветливо   с   ним
разговаривают, хотя на самом деле ничего подобного не было.
   Так вот, он сидел и слушал, но когда мистер Бобр рассказал им  об
Аслане  и о том, что они должны с ним встретиться у Каменного Стола,
Эдмунд  начал  незаметно пробираться к двери. Потому что  при  слове
"Аслан" его, как и всех ребят, охватило непонятное чувство, но  если
другие почувствовали радость, Эдмунд почувствовал страх.
   В  ту  самую  минуту, когда мистер Бобр произнес:  "Когда  начнет
людское  племя..." - Эдмунд тихонько повернул дверную ручку,  а  еще
через минуту - мистер Бобр только начал рассказывать о том, что Кол-
дунья  не человек, а наполовину джинша, наполовину великанша,  - Эд-
мунд вышел из дома и осторожно прикрыл за собой дверь.
   Вы  не  должны думать, будто Эдмунд был таким уж дурным мальчиком
и  желал,  чтобы его брат и сестры обратились в камень.  Просто  ему
очень  хотелось волшебного рахат-лукума, хотелось стать  принцем,  а
потом королем и отплатить Питеру за то, что тот обозвал его свиньей.
И вовсе не обязательно, чтобы Колдунья была уж так любезна с Питером
и  девчонками  и поставила их на одну доску с ним, Эдмундом.  Но  он
уговорил себя, вернее, заставил себя поверить, что Колдунья не сде-
лает им ничего дурного. "Потому что, - сказал он себе, - все  те,
кто  болтает  о  ней гадости, ее враги, и, возможно,  половина  этой
болтовни  - вранье . Ко мне она отнеслась что надо, уж получше,  чем
все  они. Я думаю, она - законная королева. Во всяком случае,  лучше
она,  чем  этот ужасный Аслан". Так Эдмунд оправдывался перед  самим
собой. Но это было не очень честное оправдание, потому что в глубине
души он знал, что Белая Колдунья - злая и жестокая.
   Когда  Эдмунд  вышел за дверь, он увидел, что идет  снег;  только
тут  он  вспомнил  о шубе, которая осталась в доме. Понятно,  нечего
было и думать вернуться и забрать ее. А еще он увидел, что наступили
сумерки, - ведь они сели обедать около трех часов дня, а зимние  дни
коротки.  Он  совсем не подумал об этом раньше, но что теперь  можно
было  поделать? Эдмунд поднял воротник куртки и побрел по плотине  к
дальнему берегу реки. К счастью, из-за выпавшего снега идти было  не
так скользко.
   Когда  он  наконец  добрался  до  берега,  ему  не  стало  легче.
Напротив, с каждой минутой сумерки сгущались, глаза залепляли хлопья
снега,  и  Эдмунд  не мог ничего разглядеть на три  шага  вперед.  И
дороги  он тоже не нашел. Он увязал в высоких сугробах, скользил  на
замерзших лужах, падал,зацепившись за поваленные стволы, проваливал-
ся  в  глубокие канавы, обдирал ноги о камни; он промок, озяб и  был
весь  в синяках. А какая страшная стояла кругом тишина и как одиноко
ему  было!  По  правде говоря, я думаю, он вообще  отказался  бы  от
своего плана, вернулся обратно, признался во всем и помирился  бы  с
сестрами  и братом, если бы вдруг ему не пришло в голову:  "Когда  я
стану  королем  Нарнии,  я  первым делом  велю  построить  приличные
дороги". И само собой, тут он размечтался, как будет королем  и  что
еще тогда сделает, и мечты сильно его приободрили. А к тому моменту,
когда  он  окончательно решил, какой у него будет дворец, и  сколько
автомашин, и какой кинотеатр - только для него одного, -  и  где  он
проведет  железные  дороги, и какие законы издаст  против  бобров  и
против  плотин,  когда  до  малейших подробностей  обдумал,  как  не
позволить  Питеру  задирать  перед  ним  нос,  погода  переменилась.
Перестал идти снег, поднялся ветер, и сделалось очень холодно.  Небо
расчистилось  от  туч, взошла полная луна. Стало светло,  как  днем,
только черные тени на белом-пребелом снегу пугали его немного.
   Эдмунд  ни за что не нашел бы правильного пути, если бы не  луна.
Она  взошла  как раз тогда, когда он добрался до небольшой  речушки,
впадающей в бобриную реку ниже по течению... Вы помните, он приметил
эту  речушку и два холма за ней, когда они только пришли  к  бобрам.
Эдмунд  повернул и пошел вдоль нее. Но лощина, по которой она текла,
куда  круче поднималась вверх, была куда более скалистой  и  сильней
заросла кустарником, чем та, которую он только что покинул,и он вряд
ли прошел бы тут в темноте. На нем не осталось  сухой нитки,  потому
что  с  низко  нависших  ветвей,  под  которыми   он пробирался,  на
спину ему то и дело сваливались целые сугробы  снега. И всякий раз,
как  это  случалось, он все с большей ненавистью думал о Питере, как
будто Питер был во всем виноват!
   Наконец  подъем  стал более пологим, и перед Эдмундом  раскрылась
широкая долина. И тут на противоположном берегу реки, совсем  рядом,
рукой подать, посреди небольшой поляны между двух холмов, перед  ним
возник замок. Конечно же, это был замок Белой Колдуньи. Казалось, он
состоит   из   одних  башенок,  украшенных  высокими  остроконечными
шпилями.  Башенки  были похожи на волшебные колпаки,  которые  носят
чародеи.  Они  сверкали  в  ярком  лунном  свете,  их  длинные  тени
таинственно чернели на снегу. Эдмунду стало страшно.
   Но  возвращаться  было  поздно. Он пересек  замерзшую  речушку  и
приблизился к замку. Кругом - ни движения, ни звука. Даже его собст-
венные  шаги  приглушались  глубоким, свежевыпавшим  снегом.  Эдмунд
пошел  вокруг замка - угол за углом, башенка за башенкой - в поисках
входа.  Наконец, в самой задней стене он увидел большую арку.Громад-
ные железные ворота были распахнуты настежь.
   Эдмунд  подкрался к арке и заглянул во двор, и тут сердце у  него
ушло  в  пятки.  Сразу же за воротами, залитый лунным светом,  стоял
огромный  лев, припав к земле, словно для прыжка. Эдмунд ни  жив  ни
мертв  застыл в тени возле арки, не смея двинуться с места. Он стоял
так  долго,  что, не трясись он уже от страха, стал бы  трястись  от
холода.  Сколько времени он так простоял, я не знаю, но  для  самого
Эдмунда это тянулось целую вечность.
   Однако  мало-помалу ему стало казаться странным,  почему  лев  не
двигается с места, - все это время Эдмунд не спускал с него глаз,  и
зверь ни разу не пошевельнулся. Эдмунд, все еще держась в тени арки,
осмелился  подойти к нему чуть ближе. И тут он понял, что лев  вовсе
на  него  не  смотрит. "Ну, а если он повернет  голову?"  -  подумал
Эдмунд. Смотрел лев совсем на другое, а именно на гномика, стоявшего
к  нему спиной шагах в трех-четырех. "Ага,  решил  Эдмунд, - пока он
прыгает  на  гнома, я убегу". Но лев был по-прежнему недвижим,  гном
тоже.  Только теперь Эдмунд вспомнил слова бобра о том, что Колдунья
может  любое существо обратить в камень. Что, если это всего-навсего
каменный лев? И только он так подумал, как заметил, что на  спкне  и
голове  льва  лежит снег. Конечно же, это просто статуя льва!  Живой
зверь  обязательно отряхнулся бы от снега. Медленно-медленно  Эдмунд
подошел ко льву. Сердце билось у него так, что готово было выскочить
из  груди. Даже теперь он не отважился дотронуться до зверя. Наконец
быстро  протянул руку... она коснулась холодного камня.  Вот  дурак!
Испугалсл какой-то каменной фигуры.
   Эдмунд  почувствовал такое облегчение, что,  несмотря  на  мороз,
ему стало тепло. И в тот же миг пришла в голову расчудесная, как ему
показалось, мысль: "А вдруг это и есть тот великий Аслан, о  котором
говорили  бобры? Королева уже поймала его и обратила в  камень.  Вот
чем  кончились  их великолепные планы! Ха, кому он  теперь  страшен,
этот  Аслан?!" Так Эдмунд стоял и радовался беде, постигшей льва,  а
затем  позволил  себе очень глупую и неуместную выходку:  достал  из
кармана  огрызок карандаша и нарисовал на каменной морде очки.  "Ну,
глупый  старый Аслан, - сказал он, - как тебе нравится быть  камнем?
Больше не будешь воображать себя невесть кем". Но, несмотря на очки,
морда  огромного  каменного зверя, глядевшего незрячими  глазами  на
луну, была" такой грозной, печальной и гордой, что Эдмунд не получил
никакой радости от своей проделки. Он отвернулся от льва и пошел  по
двору.
   Дойдя  до  середины, он увидел, что его окружают десятки  статуй:
они  стояли там и тут вроде фигур на шахматной доске во время  игры.
Там были каменные сатиры а каменные волки, и медведи, и лисы, и рыси
из  камня. Там были изящные каменные изваяния, похожие на женщин,  -
духи деревьев. Там были огромный кентавр, и крылатая лошадь, и какое-
то  длинное существо вроде змеи. "Вероятно, дракон", -решил  Эдмунд.
Они  стояли в ярком холодном свете луны совсем как живые, словно  на
секунду  застыли  на месте, и выглядели так фантастично,  что,  пока
Эдмунд  пересекал  двор, сердце его то и дело  замирало  от  страха.
Прямо  посредине  двора  возвышалась  огромная  статуя,  похожая  на
человека, но высотой с дерево; лицо ее, окаймленное бородой,было ис-
кажено гневом, в правой руке - громадная дубина. Эдмунд знал,что ве-
ликан  этот  тоже  из  камня, и все же ему было неприятно  проходить
мимо.
   Теперь  Эдмунд  заметил тусклый свет в дальнем конце  двора. При-
близившись,  он  увидел,  что свет льется из  распахнутой  двери,  к
которой  ведут несколько каменных ступеней. Эдмунд поднялся по  ним.
На пороге лежал большущий волк.
   "А мне не страшно, вовсе не страшно, - успокаивал себя Эдмунд,  -
это  всего-навсего  статуя. Он не может мне  ничего  сделать",  -  и
поднял  ногу,  чтобы переступить через волка. В тот же миг  огромный
зверь  вскочил с места, шерсть у него на спине поднялась  дыбом,  он
разинул большую красную пасть и прорычал:
   -  Кто здесь? Кто здесь? Ни шагу вперед, незнакомец! Отвечай: как
тебя зовут?!
   -  С  вашего позволения, сэр, - пролепетал Эдмунд, дрожа так, что
едва  мог шевелить губами, - мое имя - Эдмунд, я - сын Адама и  Евы.
Ее величество встретила меня на днях в лесу, и я пришел, чтобы сооб-
щить ей, что мои сестры и брат тоже сейчас в Нарнии... совсем близко
отсюда, у бобров. Она... она хотела их видеть...
   -  Я  передам это ее величеству, - сказал волк. - А ты пока  стой
здесь, у порога, и не двигайся с места, если тебе дорога жизнь.
   И он исчез в доме.
   Эдмунд стоял и ждал; пальцы его одеревенели от холода,  сердце
гулко  колотилось  в  груди. Но вот серый волк  -  это  был  Могрим,
Начальник Секретной полиции Колдуньи, - вновь появился перед  ним  и
сказал:
   -  Входи!  Входи!  Тебе повезло, избранник  королевы...  а  может
быть, и не очень повезло.
   И  Эдмунд пошел следом за Могримом, стараясь не наступить ему  на
задние лапы.
   Он  очутился в длинном мрачном зале со множеством колонн;  здесь,
как  и  во  дворе,  было полно статуй. Почти у самых  дверей  стояла
статуя  маленького  фавна с очень печальным лицом.  Эдмунд  невольно
задал  себе вопрос: уж не тот ли это фавн, мистер Тамнус,  друг  его
сестры  Люси? В зале горела одна-единственная лампа, и  прямо  возле
нее сидела Белая Колдунья.
   - Я пришел, ваше величество, - сказал Эдмунд, бросаясь к ней.
   -  Как  ты  посмел прийти один?! - проговорила Колдунья  страшным
голосом. - Разве я не велела тебе привести остальных?!
   -  Пожалуйста,  не сердитесь, ваше величество,  -  пролепетал  Эд
мунд. - Я сделал все, что мог. Я привел их почти к самому вашему зам
ку.  Они  сейчас на плотине вверх по реке... в доме мистера Бобра  и
миссис Бобрихи.
   На лице Колдуньи появилась жесткая улыбка.
   - Это все, что ты хотел мне сообщить? - спросила она.
   -  Нет,  ваше величество, - ответил Эдмунд и пересказал  ей  все,
что слышал в хатке бобров перед тем, как убежал.
   -  Что?! Аслан?! - вскричала Колдунья. - Аслан? Это правда?  Если
я узнаю, что ты мне налгал...
   -  Простите...  я  только повторяю .слова бобра,  -  пробормотал,
заикаясь, Эдмунд.
   Но  Колдунья  уже не обращала на него внимания.  Она  хлопнула  в
ладоши, и перед ней тут же появился тот самый гном, которого  Эдмунд
уже знал.
   -  Приготовь мне сани, - приказала Колдунья. - Только  возьми  уп
ряжь без колокольцев.


Чары начинают рассеиваться

   А теперь нам пора вернуться к мистеру Бобру и миссис Бобрике  и к
остальным  трем  ребятам. Как только мистер Бобр сказал:  "Нам  надо
выбираться отсюда, не теряя ни одной секунды", - все стали  надевать
шубы, все, кроме миссис Бобрихи. Она быстро подняла с пола несколько
мешков,  положила  их  на стол и сказала: - А  ну-ка,  мистер  Бобр,
достань-ка  с  потолка тот окорок. А вот пакет чая, вот  сахар,  вот
спички.  И  хорошо  бы,  если бы кто-нибудь  передал  мне  несколько
караваев хлеба. Они там в углу.
   - Что вы такое делаете, миссис Бобриха? - воскликнула Сьюзен.
   -  Собираю  каждому из нас по мешку, милочка, -  преспокойно  ска
зала миссис Бобриха. - Неужели ты думаешь, что можно отправляться  в
далекий путь, не захватив с собой еды?
   -  Но нам надо спешить, - сказала Сьюзен, застегивая шубу. -  Она
может появиться здесь с минуты на минуту.
   - Вот и я это говорю, - поддержал Сьюзен мистер Бобр.
   -  Не  болтайте  вздора!  -  сказала его  жена.  -  Ну  подумайте
хорошенько,  мистер  Бобр, Ей не добраться сюда  раньше,  чем  через
пятнадцать минут.
   -  Но разве нам не важно как можно больше ее опередить? - спросил
Питер. - Раз мы хотим быть раньше ее у Каменного Стола.
   -  Об этом-то вы забыли, миссис Бобриха, - сказала Сьюзен. -  Как
только  она  заглянет сюда и увидит, что нас тут нет, она  что  есть
мочи помчится вслед за нами.
   -  Не  спорю, - сказала миссис Бобриха. - Но нам не попасть к  Ка
менному  Столу  до  нее, как бы мы ни старались, ведь  она  едет  на
санях, а мы пойдем пешком.
   - Значит... все пропало? - сказала Сьюзен.
   -  Успокойся.  Зачем  раньше времени так  волноваться?..  Успокои
лась? Ну вот и молодец! - сказала миссис Бобриха. - Достань лучше из
ящика комода несколько чистых носовых платков... Конечно же, не  все
пропало.  Мы не можем попасть туда до нее, но мы можем спрятаться  в
укромном месте и пробираться туда такими путями, каких она не знает.
Я надеюсь, что нам это удастся.
   - Все так, миссис Бобриха,- сказал ее муж,- но нам пора выходить.
   -  А  ты тоже не бей тревогу, мистер Бобр, - сказала его жена.  -
Полно тебе... Ну вот, теперь все в порядке. Четыре мешка для каждого
из нас и мешочек для самой маленькой - для тебя, милочка, - добавила
она, взглянув на Люси.
   -  Ах,  пожалуйста, пожалуйста, давайте скорее пойдем, -  сказала
Люси.
   -  Что  ж, я почти готова, - ответила миссис Бобриха, в то  время
как  мистер  Бобр помогал ей, с ее разрешения, надеть  валеночки.  -
Пожалуй, швейную машинку будет тяжело нести?
   -  Еще  бы,  -  сказал мистер Бобр. - Очень  и  очень  тяжело.  И
неужели ты собираешься шить на ней по дороге?
   -  Мне  худо  от  одной мысли, что Колдунья будет ее  вертеть,  -
сказала миссис Бобриха, - и сломает, а чего доброго, и украдет.
   - Ах, пожалуйста, пожалуйста, поторопитесь, - хором сказали
ребята.
   И  вот наконец они вышли из дому, и мистер Бобр запер дверь. "Это
ее  немного задержит", - сказал он; и беглецы отправились в путь,
перекинув за спины мешочки с едой.
   К  этому  времени снегопад прекратился и на небе появилась  луна.
Они  шли  гуськом - сперва мистер Бобр, затем Люси, Питер и  Сьюзен;
замыкала  шествие миссис Бобриха. Они перешли по плотине  на  правый
берег  реки,  а затем мистер Бобр повел их по еле заметной  тропинке
среди  деревьев,  растущих у самой воды. С двух  сторон,  сверкая  в
лунном свете, вздымались высокие берега.
   -  Лучше  идти  понизу, пока это будет возможно, - сказал  мистер
Бобр. - Ей придется ехать поверху, сюда не спустишься на санях.
   Перед  ними  открывался прекрасный вид... если бы любоваться  им,
сидя  у окна в удобном кресле. Даже сейчас Люси им наслаждалась.  Но
недолго. Они шли, шли и шли; мешочек, который несла Люси, становился
все  тяжелее и тяжелее, и понемногу девочке стало казаться, что  еще
шаг  -  и  она просто не выдержит. Она перестала глядеть на слепящую
блеском  реку,  на  ледяные водопады, на огромные снежные  шапки  на
макушках  деревьев,  на  сияющую  луну  и  на  бесчисленные  звезды.
Единственное,  что  она теперь видела, - коротенькие  ножки  мистера
Бобра, идущего - топ-топ-топ-топ - впереди нее с таким видом, словно
они никогда в жизни не остановятся. А затем луна скрылась, и снова
повалил  снег.  Люси  так  устала, что двигалась, как во сне.  Вдруг
мистер  Бобр  свернул  от реки направо, и они стали  карабкаться  по
очень  крутому склону прямо в густой кустарник. Девочка очнулась,  и
как  раз  вовремя:  она успела заметить, как их  проводник  исчез  в
небольшой  дыре, так хорошо замаскированной кустами, что увидеть  ее
можно  было,  только  подойдя  к  ней  вплотную.  Но  если  говорить
откровенно,   Люси  по-настоящему  поняла,  что  происходит,   когда
увидела, что из норы торчит лишь короткий плоский хвост.
   Люси  тут же нагнулась и заползла внутрь, вслед за бобром. Вскоре
она услышала позади приглушенный шум, и через минуту все пятеро были
опять вместе.
   -  Что это? Где мы? - спросил Питер усталым, тусклым голосом.  (Я
надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать, называя голос "тусклым"?)
   -  Это  наше  старое убежище. Бобры всегда прятались здесь  в тя-
желые  времена, - ответил мистер Бобр. - О нем никто  не  знает.  Не
скажу, чтобы здесь было очень удобно, но нам всем необходимо немного
поспать.
   -  Если  бы  все  так  не  суетились и не волновались,  когда  мы
уходили из дому, я бы захватила несколько подушек, - сказала  миссис
Бобриха.
   "Пещера-то  похуже,  чем у мистера Тамнуса, -  подумала  Люси,  -
просто  нора в земле, правда, сухая и не глинистая". Пещера была со-
всем  небольшая, и так как беглецы легли на землю прямо в шубах, об-
разовав один сплошной клубок, да к тому же все разогрелись во  время
пути,  им показалось там тепло и уютно. "Если бы только, - вздохнула
Люси, - здесь не было так жестко". Миссис Бобриха достала фляжку,  и
каждый из них выпил по глотку какой-то жидкости, которая обожгла  им
горло.  Ребята не смогли удержаться от кашля, но зато им  стало  еще
теплей и приятней, и они тут же уснули все, как один.
   Когда  Люси открыла глаза, ей показалось, что она спала не больше
минуты, хотя с тех пор, как они уснули, прошло много часов. Ей  было
холодно,  по телу пошли мурашки, и больше всего на свете ей хотелось
принять  сейчас горячую ванну. Затем она почувствовала, что лицо  ей
щекочут  длинные  усы, увидела слабый дневной  свет,  проникающий  в
пещерку сверху. И тут она окончательно проснулась, впрочем,  все ос-
тальные  тоже. Раскрыв рты и вытаращив глаза, они сидели  и  слушали
тот  самый перезвон, которого ожидали - а порой им чудилось, что они
его и слышат, - во время вчерашнего пути. Перезвон бубенцов.
   Мистер  Бобр  мигом выскочил из пещеры. Возможно,  вы  полагаете,
как  решила вначале Люси, что он поступил глупо. Напротив, это  было
очень  разумно. Он знал, что может взобраться на самый  верх  откоса
так,  что его никто не заметит среди кустов и деревьев, а ему  важно
было  выяснить,  в какую сторону направляются сани  Белой  Колдуньи.
Миссис Бобриха и ребята остались в пещере - ждать и строить догадки.
Они ждали целых пять минут. А затем чуть не умерли от страха  -  они
услышали  голоса.  "Ой,  - подумала Люси, -  его  увидели.  Колдунья
поймала мистера Бобра!" Каково же было их удивление, когда вскоре  у
самого входа в пещеру раздался его голос.
   -  Все  в  порядке!  -  кричал  он.  -  Выходи,  миссис  Бобриха!
Выходите, сын и дочери Адама и Евы! Все в порядке! Это не  она!  Это
не  ейные  бубенцы! - Он выражался не очень грамотно, но именно  так
говорят бобры, когда их что-нибудь очень взволнует; я имею в виду, в
Нарнии - в нашем мире они вообще не говорят.
   И  вот  миссис Бобриха, Питер, Сьюзен и Люси кучей вывалились  из
пещеры, щурясь от яркого солнца, все в земле, заспанные, непричесан-
ные и неумытые.
   -  Скорее  идите сюда! - кричал мистер Бобр, чуть не  приплясывая
от  радости. - Идите, взгляните своими глазами! Неплохой сюрприз для
Колдуньи! Похоже, ее власти приходит конец.
   -  Что вы этим хотите сказать, мистер Бобр? - спросил Питер,  еле
переводя дыхание, - ведь они карабкались вверх.
   -  Разве  я  вам не говорил, что из-за нее у нас всегда  зима,  а
Рождество так и не наступает? Говорил. А теперь смотрите!
   И  тут они наконец очутились на верху откоса и увидели... Что  же
они увидели? Сани?
   Да,  сани  и оленью упряжку. Но олени эти были куда крупнее,  чем
олени Колдуньи, и не белой, а гнедой масти. А на санях сидел...  они
догадались,  кто  это,  с первого взгляда. Высокий  старик  в  ярко-
красной  шубе  с  меховым капюшоном; длинная седая  борода  пенистым
водопадом  спадала ему на грудь. Они сразу узнали его. Хотя  увидеть
подобные  ему  существа можно лишь в Нарнии, рассказывают  о  них  и
рисуют  их  на  картинках даже в нашем мире - мире  по  эту  сторону
дверцы  платяного шкафа. Однако, когда вы видите его в Нарнии своими
глазами,  -  это совсем другое дело. На многих картинках  Дед  Мороз
выглядит  просто веселым и даже смешным. Но, глядя на  него  сейчас,
ребята  почувствовали, что это не совсем так. Он был такой  большой,
такой  радостный, такой настоящий, что они невольно притихли. У  них
тоже стало радостно и торжественно на душе.
   -  Наконец-то я здесь, - сказал он. - Она долго меня не впускала,
но я все-таки попал сюда. Аслан в пути. Чары Колдуньи теряют силу. А
теперь,- продолжал Дед Мороз, - пришел черед одарить всех вас подар-
ками.  Вам, миссис Бобриха, хорошая новая швейная машина. Я по  пути
завезу ее к вам.
   -  Простите, сэр, - сказала, приседая, миссис Бобриха.  -  У  нас
заперта дверь.
   -  Замки и задвижки для меня не помеха, - успокоил ее Дед  Мороз.
-  А  вы,  мистер Бобр, когда вернетесь домой, увидите, что  плотина
ваша закончена и починена,  все  течи заделаны  и  поставлены  новые
шлюзные ворота.
   Мистер  Бобр  был в таком восторге, что широко-прешироко  раскрыл
рот, и тут обнаружил, что язык не повинуется ему.
   - Питер, сын Адама и Евы! - сказал Дед Мороз.
   - Я, сэр, - откликнулся Питер.
   -  Вот  твои подарки, - но это не игрушки. Возможно, не за горами
то время, когда тебе придется пустить их в ход. Будь достоин их. - С
этими словами Дед Мороз протянул Питеру щит и меч. Щит отливал сереб-
ром, на нем был изображен стоящий на задних лапах лев, красный,  как
спелая  лесная земляника. Рукоятка меча была из золота,  вкладывался
он  в ножны на перевязи и был как раз подходящего для Питера размера
и  веса.  Питер принял подарок Деда Мороза в торжественном молчании:
он чувствовал, что это очень серьезные дары.
   - Сьюзен, дочь Адама и Евы! - сказал Дед Мороз. - А это для
тебя. И он протянул ей лук, колчан со стрелами и рожок из слоновой
кости.
   -  Ты  можешь стрелять из этого лука, - сказал он, -  только  при
крайней  надобности. Я не хочу, чтобы ты участвовала в  битве.  Тот,
кто  стреляет  из  этого лука, всегда попадает в  цель.  А  если  ты
поднесешь  рожок к губам и затрубишь в него, где бы ты  ни  была,  к
тебе придут на помощь.
   Наконец очередь дошла и до Люси.
   -  Люси,  дочь Адама и Евы! - сказал Дед Мороз, и Люси  выступила
вперед.  Дед Мороз дал ей бутылочку - на вид она была из стекла,  но
люди  потом  говорили, что она из настоящего алмаза, -  и  небольшой
кинжал.
   -  В  бутылочке, - сказал он, - напиток из сока огненных  цветов,
растущих  в горах на Солнце. Если ты или кто-нибудь из твоих  друзей
будет  ранен,  нескольких капель достаточно,  чтобы  выздороветь.  А
кинжал ты можешь пустить в ход, только чтобы защитить себя, в случае
крайней нужды. Ты тоже не должна участвовать в битве.
   -  Почему, сэр? - спросила Люси. - Я думаю... я не знаю,  но  мне
кажется, что я не струшу.
   -  Не  в  этом  дело, - сказал Дед Мороз. - Страшны те  битвы,  в
которых   принимают  участие  женщины.  А  теперь,  -  и  лицо   его
повеселело,  - я хочу кое-что преподнести вам всем, - и он  протянул
большой  поднос, на котором стояли пять чашек с блюдцами, вазочка  с
сахаром, сливочник со сливками и большущий чайник с крутым кипятком:
чайник  шипел и плевался во все стороны. Дед Мороз вынул все это  из
мешка за спиной, хотя никто не заметил, когда это произошло.
   -  Счастливого  Рождества!  Да здравствуют  настоящие  короли!  -
вскричал он и взмахнул кнутом. И прежде чем они успели опомниться  -
и олени, и сани, и Дед Мороз исчезли из виду.
   Питер  только  вытащил меч из ножен, чтобы показать  его  мистеру
Бобру, как миссис Бобрика сказала:
   -  Хватит,  хватит... Будете стоять там и болтать, пока простынет
чай. Ох уж эти мужчины! Помогите отнести поднос вниз, и будем
завтракать. Как хорошо, что я захватила большой нож.
   И  вот они снова спустились в пещеру, и мистер Бобр нарезал хлеба
и  ветчины, и миссис Бобриха сделала бутерброды и разлила чай по
чашкам, и все с удовольствием принялись за еду. Но удовольствие их
было недолгим, так как очень скоро мистер Бобр сказал:
   - А теперь пора идти дальше.


Аслан все ближе

   Тем  временем Эдмунду пришлось испытать тяжелое разочарование.  Он
думал,  что,  когда  гном пойдет запрягать оленей,  Колдунья  станет
ласковее  с ним, как было при их первой встрече. Но она не проронила
ни  слова.  Набравшись  храбрости, он спросил:  -  Пожалуйста,  ваше
величество, не дадите ли вы мне немного рахат-лукума... Вы...  Вы...
обещали - но в ответ услышал:
   - Замолчи, дурень.
   Однако, поразмыслив, она проговорила, словно про себя:
   -  Да нет, так не годится, щенок еще потеряет по дороге сознание,
-и снова хлопнула в ладоши. Появился другой гном. - Принеси этому
человеческому отродью поесть и попить! - приказала она.
   Гном  вышел и тут же вернулся. В руках у него была железная круж-
ка с водой и железная тарелка, на которой лежал ломоть черствого
хлеба. С отвратительной ухмылкой он поставил их на пол возле Эдмунда
и произнес:
   - Рахат-лукум для маленького принца! Ха-ха-ха!
   - Убери это, - угрюмо проворчал Эдмунд. - Я не буду есть сухой
хлеб.
   Но  Колдунья  обернулась к нему, и лицо ее было так  ужасно,  что
Эдмунд тут же попросил прощения и принялся жевать хлеб, хотя  он
совсем зачерствел и мальчик с трудом мог его проглотить.
   -  Ты  не раз с благодарностью вспомнишь о хлебе, прежде чем тебе
удастся снова его отведать, - сказала Колдунья.
   Эдмунд  еще  не кончил есть, как появился первый гном и  сообщил,
что сани готовы. Белая Колдунья встала и вышла из зала, приказав
Эдмунду следовать за ней. На дворе снова шел снег, но она не
обратила на  это  никакого внимания и велела Эдмунду сесть рядом с
ней  в сани.  Прежде  чем они тронулись с места, Колдунья позвала
Могрима. Волк  примчался  огромными  прыжками и, словно  собака,
стал  возле саней.
   -  Возьми самых быстрых волков из твоей команды и немедленно  от-
правляйтесь к дому бобров, - сказала Колдунья. - Убивайте всех, кого
там  найдете. Если они уже сбежали, поспешите к Каменному Столу,  но
так,  чтобы вас никто не заметил. Спрячьтесь и ждите меня  там.  Мне
придется  проехать далеко на запад, прежде чем я найду такое  место,
где смогу переправиться через реку. Возможно, вы настигнете беглецов
до  того,  как они доберутся до Каменного Стола. Ты сам знаешь,  что
тебе в этом случае делать.
   -  Слушаюсь и повинуюсь, о королева! - прорычал волк и  в  ту  же
секунду  исчез  в снежной тьме; даже лошадь, скачущая  в  галоп,  не
могла бы его обогнать. Не прошло и нескольких минут, как он вместе с
еще  одним  волком был на плотине у хатки бобров. Конечно,  они  там
никого не застали. Если бы не снегопад, дело кончилось бы для бобров
и  ребят  плохо,  потому что волки пошли бы  по  следу  и  наверняка
перехватили бы наших друзей еще до того, как те укрылись  в  пещере.
Но, как вы знаете, снова шел снег, и Могрим не мог ни учуять их,  ни
увидеть следов.
   Тем  временем гном хлестнул оленей, сани выехали со  двора  и по-
мчались в холод и мрак. Поездка эта показалась Эдмунду ужасной -ведь
на нем не было шубы. Не прошло и четверти часа, как всю его грудь, и
живот, и лицо залепило снегом; не успевал он очистить снег, как  его
опять  засыпало,  так что он совершенно выбился из  сил  и  перестал
отряхиваться.  Вскоре Эдмунд промерз до костей. Ах,  каким  он  себя
чувствовал  несчастным! Непохоже было, что Колдунья  собирается сде-
лать  его королем. Как он ни убеждал себя, что она добрая и хорошая,
что  право  на ее стороне, ему трудно было теперь этому  верить.  Он
отдал  бы все на свете, чтобы встретиться сейчас со своими,  даже  с
Питером.  Единственным утешением ему служила  мысль,  что  все  это,
возможно, только снится и он вот-вот проснется. Час шел за часом,  и
все происходившее действительно стало казаться дурным сном.
   Сколько времени они ехали, я не мог бы вам рассказать, даже  если
бы  исписал  сотни страниц. Поэтому я сразу перейду к тому  моменту,
когда  перестал  идти снег, наступило утро и они мчались  по  берегу
реки  при  дневном  свете.  Все вперед и вперед,  в  полной  тишине;
единственное,  что  слышал  Эдмунд,  -  визг  полозьев  по  снегу  и
поскрипывание сбруи. Вдруг Колдунья воскликнула:
   - Что тут такое? Стой!
   Эдмунд  надеялся,  что  она вспомнила о  завтраке.  Но  нет!  Она
велела  остановить сани совсем по другой причине. Недалеко от дороги
под  деревом  на  круглых  табуретах вокруг  круглого  стола  сидела
веселая  компания:  белка с мужем и детишками, два  сатира,  гном  и
старый лис. Эдмунд  не  мог  разглядеть, что они ели, но пахло очень
вкусно, всюду  были елочные украшения, и ему даже показалось, что на
столе стоит  плум-пудинг.  В  тот миг как сани  остановились,  лис -
по-видимому,  он был там самый старший - поднялся, держа в  лапе
бокал,  словно  намеревался   произнести тост. Но когда сотрапезники
увидели сани  и ту, которая в  них  сидела, все их веселье пропало.
Папа-белка застыл,  не  донеся  вилки  до рта; один из сатиров сунул
вилку в рот  и  забыл ее вынуть; бельчата запищали от страха.
   - Что все это значит?! - спросила королева-колдунья.
Никто не ответил.
   -  Говорите, сброд вы этакий! - повторила она. - Или  вы  хотите,
чтобы мой кучер развязал вам языки своим бичом? Что означает все это
обжорство,  это  расточительство, это баловство?!  Где  вы  все  это
взяли?
   -  С  вашего разрешения, ваше величество, - сказал лис, -  мы  не
взяли, нам дали. И если вы позволите, я осмелюсь поднять этот  бокал
за ваше здоровье...
   - Кто дал? - спросила Колдунья.
   - Д-д-дед М-мороз, - проговорил, заикаясь, лис.
   -  Что?!  - вскричала Колдунья, соскакивая с саней, и сделала не-
сколько  огромных шагов по направлению к перепуганным зверям.  -  Он
был здесь? Нет, это невозможно! Как вы осмелились... но нет...Скажи-
те, что вы солгали, и, так и быть, я вас прощу.
   Тут один из бельчат совсем потерял голову со страху.
   -  Был... был... был! - верещал он, стуча ложкой по столу. Эдмунд
видел, что Колдунья крепко прикусила губу, по подбородку у нее  пока
тилась капелька крови. Она подняла волшебную палочку.
   -  О,  не  надо, не надо, пожалуйста, не надо! - закричал Эдмунд,
но  не успел он договорить, как она махнула палочкой, и в тот же миг
вместо  веселой компании вокруг каменного круглого стола, где стояли
каменные  тарелки и каменный плум-пудинг, на каменных табуретах ока-
зались каменные изваяния (одно из них с каменной вилкой на полпути к
каменному рту).
   -  А  вот это пусть научит тебя, как заступаться за предателей  и
шпионов!  -  Колдунья изо всей силы хлопнула его по щеке  и  села  в
сани. -Погоняй!
   В первый раз с начала этой истории Эдмунд позабыл о себе и  посо-
чувствовал  чужому горю. Он с жалостью представил себе, как  эти ка-
менные  фигурки будут сидеть в безмолвии дней и мраке ночей  год  за
годом, век за веком, пока не покроются мхом, пока наконец сам камень
не искрошится от времени.
   Они  снова мчались вперед. Однако скоро Эдмунд заметил, что снег,
бивший  им в лицо, куда более сырой, чем ночью. И что стало  гораздо
теплей. Вокруг начал подниматься туман. С каждой минутой туман ста-
новился  все  гуще, а воздух все теплее. И сани шли куда хуже,  чем
раньше.  Сперва Эдмунд подумал, что просто олени устали, но  немного
погодя  увидел,  что  настоящая причина не в этом.  Сани  дергались,
застревали и подпрыгивали все чаще, словно ударяясь о камни. Как  ни
хлестал   гном  бедных  оленей,  сани  двигались  все  медленней   и
медленней.  Кругом раздавался какой-то непонятный шум, однако  скрип
саней и крики гнома мешали Эдмунду разобрать, откуда он шел. Но  вот
сани  остановились,  ни  взад, ни вперед! На миг  наступила  тишина.
Теперь  он поймет, что это такое. Странный мелодичный шорох и шелест
-  незнакомые и вместе с тем знакомые звуки; несомненно, он  их  уже
когда-то  слышал,  но  только  не мог припомнить  где.  И  вдруг  он
вспомнил.  Это шумела вода. Всюду, невидимые глазу, бежали  ручейки,
это  их  журчанье, бормотанье, бульканье, плеск и рокот  раздавались
кругом.  Сердце  подскочило у Эдмунда в груди - он  и  сам  не  знал
почему,  -  когда  он понял, что морозу пришел конец.  Совсем  рядом
слышалось  "кап-кап-кап" - это таял снег на ветвях деревьев.  Вот  с
еловой  ветки свалилась снежная глыба, и впервые с тех пор,  как  он
попал  в Нарняю, Эдмунд увидел темно-зеленые иглы ели. Но у него  не
было  больше времени смотреть и слушать, потому что Колдунья тут  же
сказала:
   - Не сиди разинув рот, дурень. Вылезай и помоги.
   Конечно,  Эдмунду оставалось только повиноваться.  Он  ступил  на
снег  -  вернее,  в жидкую снежную кашу - и принялся помогать  гному
вытаскивать  сани. Наконец им удалось это сделать, и, нещадно  нахле
стывая  оленей, гном заставил их сдвинуться с места и пройти еще  не
сколько  шагов. Но снег таял у них на глазах, кое-где уже показались
островки зеленой травы. Если бы вы так же долго, как Эдмунд,  видели
вокруг  один белый снег, вы бы поняли, какую радость доставляла  ему
эта зелень. И тут сани окончательно увязли.
   -  Бесполезно,  ваше величество, - сказал гном.  -  Мы  не  можем
ехать на санях в такую оттепель.
   - Значит, пойдем пешком, - сказала Колдунья.
   - Мы никогда их не догоним, - проворчал гном. - Они слишком  опе-
редили нас.
   -  Ты  мой советник или мой раб? - спросила Колдунья. -Не рассуж-
дай.  Делай, как приказано. Свяжи человеческому отродью руки за спи-
ной;  поведем  его на веревке. Захвати кнут. Обрежь  поводья:  олени
сами найдут дорогу домой.
   Гном  выполнил ее приказание, и через несколько минут Эдмунд  уже
шел,  вернее,  чуть не бежал. Руки были скручены у него  за  спиной.
Ноги скользили по слякоти, грязи, мокрой траве, и всякий раз, стоило
ему  поскользнуться, гном кричал на него, а то и стегал кнутом.
Колдунья шла следом за гномом, повторяя:
   - Быстрей! Быстрей!
   С  каждой  минутой зеленые островки делались больше,  а  белые  -
меньше.  С  каждой минутой еще одно дерево скидывало с себя  снежный
покров. Вскоре, куда бы вы не поглядели, вместо белых силуэтов вы
видели темно-зеленые лапы елей или черные колючие ветви дубов, буков
и вязов. А затем туман стал из белого золотым и вскоре совсем исчез.
Лучи  солнца  насквозь  пронизывали лес, между  верхушками  деревьев
засверкало голубое небо. А вскоре начались еще более удивительные
вещи. Завернув на прогалину, где росла серебристая береза, Эдмунд
увидел, что вся земля усыпана желтыми цветочками - чистотелом.
Журчание воды  стало громче. Еще несколько шагов - и им пришлось
перебираться через ручей. На его дальнем берегу росли подснежники.
   -  Иди, иди, не оглядывайся, - проворчал гном, когда Эдмунд
повернул голову, чтобы полюбоваться цветами, и злобно дернул веревку.
Но,понятно,  этот окрик не помешал Эдмунду увидеть все, что  присхо-
дило вокруг.  Минут пять спустя он заметил крокусы: они росли вокруг
старого дерева - золотые, пурпурные, белые. А затем послышался звук
еще более  восхитительный, чем журчание воды, - у самой тропинки, по
которой они шли, на ветке дерева вдруг чирикнула птица. В ответ ей
отозвалась  другая, с дерева подальше. И вот, словно это было сигна-
лом,со  всех  сторон послышались щебет и свист и даже на миг -
короткая трель. Через несколько минут весь лес звенел от птичьего
пения. Куда бы ни взглянул Эдмунд, он видел птиц; они садились на
ветки, порхали над   головой,   гонялись  друг  за  другом,  ссори-
лись,   мирились, приглаживали перышки клювом.
   - Быстрей! Быстрей! - кричала Колдунья.
   От тумана не осталось и следа. Небо становилось все голубее и го-
лубее,  время от времени по нему проносились белые облачка. На широ-
ких  полянах желтел первоцвет. Поднялся легкий ветерок, он покачивал
ветви  деревьев, и с них скатывались капли воды; до путников донесся
дивный  аромат. Лиственницы и березы покрылись зеленым пухом, желтая
акация - золотым. Вот уже на березах распустились нежные, прозрачные
листочки.  Когда  путники  шли под деревьями,  даже  солнечный  свет
казался зеленым. Перед ними пролетела пчела.
   -  Это не оттепель, - остановившись как вкопанный, сказал гном. -
Это  -  Весна!  Как  нам быть? Вашей зиме пришел конец!  Это  работа
Аслана!
   -  Если один из вас хоть раз еще осмелится произнести его имя,  -
сказала Колдунья, - он немедленно будет убит!


Первая битва Питера

   А в это самое время далеко-далеко оттуда бобры и ребята уже много
часов  подряд шли, словно в сказке. Они давно сбросили шубы и теперь
даже  перестали  говорить друг другу: "Взгляни! Зимородок!"  -  или:
"Ой,  колокольчики!"  - или: "Что это так чудесно  пахнет?"  -  или:
"Только  послушайте, как поет дрозд!" Они шли теперь молча, упиваясь
этой  благодатью, то по теплым солнечным полянам,  то  в  прохладной
тени  зеленых зарослей, то вновь по широким мшистым прогалинам,  где
высоко  над  головой раскидывали кроны могучие вязы, то  в  сплошной
чаще  цветущей  смородины и боярышника, где крепкий аромат  чуть  не
сбивал их с ног.
   Они  поразились не меньше Эдмунда, увидев, что зима  отступает  у
них  на  глазах и за несколько часов время промчалось от  января  до
мая.  Они не знали, что так и должно было произойти, когда в  Нарнию
вернется Аслан. Но всем им было известно: бесконечная зима в  Нарнии
-дело рук Белой Колдуньи, ее злых чар, и раз началась весна, значит,
у  нее  что-то разладилось. Они сообразили также, что без снега Кол-
дунья  не  сможет  ехать на санях. Поэтому перестали  спешить,  чаще
останавливались  и  дольше отдыхали. Конечно, к  этому  времени  они
сильно  усгали,  сильно, но не до смерти, просто они  двигались мед-
леннее, как во сне, и на душе у них были тишина и покой, как  бывает
на  исходе  долгого  дня,  проведенного на  воздухе.  Сьюзен  слегка
натерла пятку.
   Большая  река осталась слева от них. Чтобы добраться до Каменного
Стола, следовало свернуть к югу, то есть направо. Даже если бы им не
надо было сворачивать, они не могли бы идти прежним путем: река раз-
лилась,  и  там,  где проходила их тропинка, теперь с шумом и  ревом
несся бурный желтый поток.
   Но   вот   солнце  стало  заходить,  свет  его  порозовел,   тени
удлинились, и цветы задумались, не пора ли им закрываться.
   -  Теперь  уже недалеко, - сказал мистер Бобр и стал  подниматься
по  холму,  поросшему отдельными высокими деревьями и покрытому тол-
стым  пружинящим  мхом  -  по нему было так приятно  ступать  босыми
ногами.  Идти в гору после целого дня пути тяжело, и все они запыха-
лись.  Люси  уже начала сомневаться, сможет ли дойти до верха,  если
как следует не передохнет, как вдруг они очутились на вершине холма.
И вот что открылось их глазам.
   Путники  стояли на зеленой поляне. Под ногами у них  темнел  лес;
он  был  повсюду,  куда достигал глаз, и только далеко  на  востоке,
прямо перед ними, что-то сверкало и переливалось.
   - Вот это да! - выдохнул Питер, обернувшись к Сьюзен. - Море!
   А  посреди  поляны  возвышался Каменный Стол  -  большая  мрачная
плита  серого  камня, положенная на четыре камня поменьше.  Стол вы-
глядел  очень старым. На нем были высечены таинственные  знаки, воз-
можно,  буквы неизвестного нам языка. Тот, кто глядел на  них, испы-
тывал  какое-то странное, необъяснимое чувство. А затем ребята заме-
тили  шатер,  раскинутый в стороне. Ах, какое это было  удивительное
зрелище, особенно сейчас, когда на него падали косые лучи заходящего
солнца:  полотнища  из желтого шелка, пурпурные  шнуры,  колышки  из
слоновой  кости, а над шатром, на шесте, колеблемый легким ветерком,
который  дул  им в лицо с далекого моря, реял стяг с красным  львом,
вставшим на задние лапы.
   Внезапно  справа  от них раздались звуки музыки, и,  обернувшись,
они увидели то, ради чего пришли сюда.
   Аслан  стоял  в  центре целой группы престранных  созданий, окру-
жавших  его полукольцом. Там были духи деревьев и духи источников  -
дриады  и наяды, как их зовут в нашем мире, - с лирами в руках.  Вот
откуда  слышалась  музыка. Там было четыре больших кентавра.  Сверху
они  были похожи на суровых, но красивых великанов, снизу - на могу-
чих  лошадей, таких, какие работают в Англии на фермах.  Был  там  и
единорог, и бык с человечьей головой, и пеликан, и орел, и  огромный
пес. А рядом с Асланом стояли два леопарда.
   Один держал его корону, другой - его знамя.
   А  как вам описать самого Аслана? Этого не могли бы ни ребята, ни
бобры.  Не знали они и как вести себя с ним, и что сказать. Те,  кто
не был в Нарнии, думают, что нельзя быть добрым и грозным одновремен
но. Если Питер, Сьюзен и Люси когда-нибудь так думали, то теперь они
поняли  свою  ошибку. Потому что, когда они попробовали прямо взгля-
нуть на него, они почувствовали, что не осмеливаются это сделать, и
лишь  на  миг  увидели  золотую гриву и большие, серьезные, проникаю
щие в самое сердце глаза.
   - Подойди к нему, - шепнул мистер Бобр.
   - Нет, - шепнул Питер. - Вы первый.
   -  Сначала дети Адама и Евы, потом животные, - ответил  ему
шепотом мистер Бобр.
   -  Сьюзен, - шепнул Питер. - Может быть, ты? Дам всегда
пропускают вперед.
   - Ты же старший, - шепнула Сьюзен.
   И  конечно, чем дольше они так перешептывались, тем более неловко
им  было. Наконец Питер понял, что первым действовать придется  ему.
Он  вытащил  из  ножен  меч и отдал честь Аслану.  Торопливо  шепнув
остальным:  "Идите за мной. Возьмите себя в руки", - он  приблизился
ко Льву и сказал:
   - Мы пришли... Аслан.
   - Добро пожаловать, Питер, сын Адама и Евы, - сказал Аслан. -
Добро пожаловать, Сьюзен и Люси,дочери Адама и Евы.Добро пожаловать,
Бобр и Бобриха.
   Голос  у  Льва был низкий и звучный, и почему-то ребята сразу  пе
рестали  волноваться. Теперь на сердце у них было радостно и спокой-
но, и им вовсе не казалось неловким стоять перед Асланом молча.
   - А где же четвертый? - спросил Аслан.
   -  Он хотел их предать, он перешел на сторону Белой Колдуньи,  о,
Аслан, - ответил мистер Бобр. И тут что-то заставило Питера сказать:
   -  Тут  есть  и  моя вина, Аслан. Я рассердился на него,  и,  мне
кажется, это толкнуло его на ложный путь.
   Аслан  ничего не ответил на эти слова, просто стоял и  пристально
смотрел  на мальчика. И все поняли, что тут, действительно, не помо-
жешь словами.
   -  Пожалуйста,  Аслан, - попросила Люси, - нельзя  ли  как-нибудь
спасти Эдмунда?
   -  Мы  сделаем все, чтобы его спасти, - сказал Аслан.  -  Но  это
может оказаться труднее, чем вы полагаете.
   И  Лев  опять замолчал. С первой минуты Люси восхищалась тем, ка-
кой  у  него царственный, грозный и вместе с тем миролюбивый взгляд,
но  сейчас  она  вдруг  увидела, что его взгляд  к  тому  же  еще  и
печальный.  Однако выражение это сразу же изменилось. Аслан  тряхнул
гривой  и  хлопнул одной лапой о другую. "Страшные лапы, -  подумала
Люси, - хорошо, что он умеет втягивать когти".
   -  Ну,  а пока пусть готовят пир, - сказал он. - Отведите дочерей
Адама и Евы в шатер и позаботьтесь о них.
      Когда девочки ушли, Аслан положил лапу Питеру на плечо
- ох и тяжелая же она была! - и сказал:
   -  Пойдем,  сын Адама и Евы, я покажу тебе замок, где  ты  будешь
королем.
   И  Питер, все еще держа в руке меч, последовал за Львом к восточ-
ному  краю поляны. Их глазам открылся великолепный вид. За спиной  у
них садилось солнце, и вся долина, лежащая внизу - лес, холмы, луга,
извивающаяся серебряной змейкой река, - была залита вечерним светом.
А  далеко-далеко  впереди синело море и плыли  по  небу  розовые  от
закатного  солнца  облака. Там, где земля  встречалась  с  морем,  у
самого  устья  реки, поднималась невысокая гора, на  которой  что-то
сверкало.  Это  был замок. Во всех его окнах, обращенных  на  запад,
отражался закат - вот откуда исходило сверкание, но Питеру казалось,
что он видит огромную звезду, покоящуюся на морском берегу.
   -  Это, о, Человек, - сказал Аслан, - Кэр-Паравел Четырехтронный,
и  на одном из тронов будешь сидеть ты. Я показываю его тебе, потому
что ты самый старший из вас и будешь Верховным Королем.
   И  вновь  Питер ничего не сказал - в эту самую секунду тишину
нарушил странный звук. Он был похож на пение охотничьего рожка,
только более низкий.
   -  Это  рог  твоей сестры, - сказал Аслан Питеру тихо, так  тихо,
что казалось, будто он мурлычет, если позволительно говорить так про
льва.
   Питер  не  сразу понял его. Но когда он увидел, что все остальные
устремились  вперед,  и услышал, как Аслан, махнув  лапой,  крикнул:
"Назад!  Пусть принц сам завоюет себе рыцарские шпоры",  -  он дога-
дался,  в  чем дело, и со всех ног бросился к шатру. Его  ждало  там
ужасное зрелище.
   Наяды  и дриады улепетывали во все стороны. Навстречу ему  бежала
Люси так быстро, как только могли двигаться ее маленькие ножки. Лицо
ее было белее бумаги. Только тут он заметил Сьюзен. Стрелой подлетев
к  дереву,  она  уцепилась за ветку; за ней по пятам  несся  большой
серый  зверь.  Сперва Питер принял его за медведя, но потом  увидел,
что  он скорее похож на собаку, хотя был куда крупней. Внезапно  его
осенило:  это же волк. Став на задние лапы, волк уперся передними  в
ствол.  Он  рычал  и лязгал зубами, шерсть у него  на  спине  стояла
дыбом.  Сьюзен  удалось забраться только на вторую ветку  от  земли.
Одна  ее  нога  свисала  вниз и была всего в  нескольких  дюймах  от
звериной  пасти. Питер удивился, почему она не заберется повыше  или
хотя  бы  не  уцепится покрепче, и вдруг понял, что  сестра  вот-вот
потеряет сознание и упадет.
   Питер  вовсе не был таким уж смельчаком, напротив, ему  казалось,
что  ему  сейчас станет худо от страха. Но это ничего не меняло:  он
знал,  что ему повелевает долг. Одним броском он кинулся к чудовищу,
подняв  меч, чтобы ударить его сплеча. Волк избежал этого  удара.  С
быстротой молнии он обернулся к Питеру.Глаза его сверкали от ярости,
из пасти вырывался злобный рык. Зверь был полон злобыи просто не мог
удержаться от рычанья;  это  спасло  Питера  -  иначе  волк  тут  же
схватил бы его за горло. Все дальнейшее произошло  так  быстро,  что
Питер не успел ничего осознать: он увернулся от волчьей пасти  и изо
всех сил вонзил меч  между  передними  лапами  волка  прямо  тому  в
сердце. Несколько секунд пронеслись как в страшном сне. Волк боролся
со  смертью,  его  оскаленные зубы  коснулись  лба  Питера. Мальчику
казалось, что все кругом - лишь кровь и волчья  шерсть.  А еще через
мгновение   чудовище  лежало мертвым  у  его  ног.  Питер  с  трудом
вытащил  у  него  из  груди меч,  выпрямился  и  вытер пот, заливав-
ший ему глаза. Все тело Питера ломило от усталости.
   Через  минуту Сьюзен слезла с дерева. От пережитого волнения  оба
они  еле  стояли  на  ногах и - не стану скрывать  -  оба  не  могли
удержаться  от слез и поцелуев. Но в Нарнии это никому не  ставят  в
упрек.
   -  Скорей! Скорей! - раздался голос Аслана. - Кентавры!  Орлы!  Я
вижу  в  чаще  еще  одного волка. Вон там, за вами.  Он  только  что
бросился  прочь. В погоню! Он побежит к своей хозяйке.  Это  поможет
нам найти Колдунью и освободить четвертого из детей Адама и Евы!
   И  тут  же  с топотом копыт и хлопаньем крыльев самые быстрые  из
фантастических созданий скрылись в сгущающейся тьме.
   Питер,  все еще не в силах отдышаться, обернулся на голос  Аслана
и увидел, что тот стоит рядом с ним.
   - Ты забыл вытереть меч, - сказал Аслан.
   Так  оно и было. Питер покраснел, взглянув на блестящее лезвие  и
увидев на нем волчью кровь. Он наклонился, насухо вытер меч о траву,
а затем - о полу своей куртки.
   - Дай мне меч и стань на колени, сын Адама и Евы, - сказал
Аслан.
   Питер выполнил его приказ.
   Коснувшись повернутым плашмя лезвием его плеча, Аслан произнес:
   -  Встаньте,  сэр  Питер,  Гроза Волков.  И  что  бы  с  вами  ни
случилось, не забывайте вытирать свой меч.


Тайная магия давних времен

  А теперь пора вернуться к Эдмунду. Они все шли и шли. Раньше он ни
за  что не поверил бы, что вообще можно так долго идти пешком. И вот
наконец,  когда  они очутились в мрачной лощине под  тенью  огромных
тисов  и  елей,  Колдунья объявила привал. Эдмунд  тут  же  бросился
ничком на землю. Ему было все равно, что с ним потом случится,  лишь
бы  сейчас  ему  дали  спокойно  полежать.  Он  так  устал,  что  не
чувствовал   ни   голода,  ни  жажды.  Колдунья  и   гном   негромко
переговаривались где-то рядом.
   -  Нет, - сказал гном, - теперь это бесполезно, о, королева!  Они
уже, наверно, дошли до Каменного Стола.
   -  Будем  надеяться, Могрим найдет нас и сообщит все  новости,  -
сказала Колдунья.
   - Если и найдет, вряд ли это будут хорошие новости, - сказал
гном.
   -  В  Кэр-Паравеле  четыре трона, - сказала Колдунья.  -  А  если
только три  из них окажутся заняты? Ведь тогда предсказание  не  ис-
полнится.
   -  Какая  разница? Главное, что он здесь, - сказал гном.  Он  все
еще  не  осмеливался  назвать  Аслана  по  имени,  говоря  со  своей
повелительницей.
   -  Он  не обязательно останется здесь надолго. А когда он  уйдет,
мы нападем на тех трех в Кэре.
   -  И  все  же  лучше  придержать этого, -  здесь  он  пнул  ногой
Эдмунда, - чтобы вступить с ними в сделку.
   -  Ну  да!  И дождаться, что его освободят! - насмешливо  сказала
Колдунья.
   - Тогда, - сказал гном, - лучше сразу же исполнить то, что
следует.
   -  Я  бы  предпочла сделать это на Каменном Столе, - сказала Кол-
дунья. - Там, где положено. Где делали это испокон веку.
   -  Ну,  теперь не скоро наступит то время, когда Каменным  Столом
станут пользоваться так, как положено, - возразил гном.
   - Верно, - сказала Колдунья. - Что ж, я начну.
   В эту минуту из леса с воем выбежал волк и кинулся к ним.
   -  Я их видел. Все трое у Каменного Стола вместе с ним. Они убили
Могрима,  моего капитана. Один из сыновей Адама и Евы  его  убил.  Я
спрятался в чаще и все видел. Спасайтесь! Спасайтесь!
   - Зачем? - сказала Колдунья. - В этом нет никакой нужды.  Отправ-
ляйся и собери всех наших. Пусть они как можно скорее прибудут сюда.
Позови  великанов, оборотней и духов тех деревьев, которые  на  моей
стороне. Позови упырей, людоедов и минотавров. Позови леших,  позови
вурдалаков  и ведьм. Мы будем сражаться. Разве нет у меня  волшебной
палочки?! Разве я не могу превратить их всех в камень,когда они ста-
нут на нас наступать?! Отправляйся быстрей. Мне надо покончить тут с
одним небольшим дельцем.
   Огромный зверь наклонил голову, повернулся и поскакал прочь.
   -  Так,  -  сказала  Колдунья, - стола у  нас  здесь  нет...  Дай
подумать... Лучше поставим его спиной к дереву.
   Эдмунда  пинком подняли с земли. Гном подвел его к дубу и крепко-
накрепко  привязал.  Эдмунд  увидел, что Колдунья  сбрасывает  плащ,
увидел ее голые, белые как снег, руки. Только потому он их и увидел,
что они были белые, - в темной лощине под темными деревьями было так
темно, что ничего другого он разглядеть не мог.
   - Приготовь жертву, - сказала Колдунья.
   Гном  расстегнул у Эдмунда воротник рубашки и откинул его.  Потом
схватил его за волосы и потянул голову назад, так что подбородок за-
дрался   вверх. Эдмунд услышал странный звук: вжик-вжик-вжик...  Что
бы это могло быть? И вдруг он понял. Это точили нож.
   В  ту  же минуту послышались другие звуки - громкие крики,  топот
копыт, хлопанье крыльев и яростный вопль Колдуньи. Поднялись  шум  и
суматоха.  А затем мальчик почувствовал, что его развязывают  и под-
нимают чьи-то сильные руки, услышал добрые басистые голоса:
   -  Пусть  полежит...  дайте ему вина.... ну-ка  выпей  немного...
сейчас тебе станет лучше.
   А затем они стали переговариваться между собой:
   - Кто поймал Колдунью?
   - Я думал, ты.
   - Я не видел се после того, как выбил у нее из рук нож.
   - Я гнался за гномом... Неужели она сбежала?
   - Не мог же я помнить обо всем сразу... А это что?
   - Да ничего, просто старый пень.
   Тут Эдмунд окончательно потерял сознание.
   Вскоре  кентавры, единороги, олени и птицы (те самые, которых Ас-
лан отправил спасать Эдмунда в предыдущей главе) двинулись обратно к
Каменному  Столу, неся с собой Эдмунда. Узнай они, что  произошло  в
лощине после того, как они ушли, они бы немало удивились.
   Было  совершенно тихо. Вскоре на небе взошла луна, свет ее стано-
вился все ярче и ярче. Если бы вы там оказались,вы заметили бы в яр-
ком  лунном  свете старый пень и довольно крупный валун. Но присмот-
рись вы к ним поближе, вам почудилось бы в них что-то странное -  вы
подумали  бы,  например, что валун удивительно похож  на  маленького
толстячка, скорчившегося на земле. А если бы вы запаслись терпением,
вы  увидели  бы, как валун подходит к пеньку, а пенек поднимается  и
начинает  что-то ему говорить. Ведь на самом деле пень и валун  были
гном  и Колдунья. Одной из ее колдовских штучек было так заколдовать
кого  угодно,  да и себя тоже, чтобы их нельзя было узнать.  И  вот,
когда у нее вышибли нож из рук, она не растерялась и превратила себя
и гнома в валун и пень. Волшебная палочка осталась у нее и тоже была
спасена.
   Когда  Питер, Сьюзен и Люси проснулись на следующее  утро  -  они
проспали всю ночь в шатре на груде подушек, - миссис Бобриха расска-
зала  им первым делом, что накануне вечером их брата спасли  из  рук
Колдуньи и теперь он здесь, в лагере, беседует с Асланом.
   Они  вышли  из  шатра и увидели, что Аслан и Эдмунд прогуливаются
рядышком по росистой траве в стороне от всех остальных.Вовсе не обя-
зательно  пересказывать вам - да никто этого  и  не  слышал,  -  что
именно  говорил Аслан, но Эдмунд помнил его слова всю  жизнь.  Когда
ребята приблизились, Аслан повернулся к ним навстречу.
   -  Вот ваш брат. И... совсем ни к чему говорить с ним о том,  что
уже позади.
   Эдмунд  всем по очереди пожал руки и сказал каждому:  "Прости
меня", -и каждый из них ответил:"Ладно, о чем толковать". А затем им
захотелось   произнести  что-нибудь  самое  обыденное   и   простое,
показать,  что  они снова друзья, и, конечно, никто из  них  -  хоть
режь! - ничего не смог придумать. Им уже становилось неловко, но тут
появился один из леопардов и, обратившись к Аслану, проговорил:
   - Ваше величество, посланец врага испрашивает у вас аудиенцию.
   - Пусть приблизится, - сказал Аслан. Леопард ушел и вскоре
вернулся с гномом.
   - Что ты желаешь мне сообщить, сын Земных Недр? - спросил Аслан.
   - Королева  Нарнии,  Императрица  Одиноких  Островов  просит  ру-
чательства в том, что она может без опасности для жизни прийти  сюда
и  поговорить с вами о деле, в котором вы заинтересованы не  меньше,
чем она.
   -  "Королева Нарнии", как бы не так... - проворчал мистер Бобр. -
Такого нахальства я еще...
   -  Спокойно,  Бобр,  -  сказал Аслан. - Скоро  все  титулы  будут
возвращены законным правителям. А пока не будем спорить. Скажи своей
повелительнице,  сын Земных Недр, что я ручаюсь за ее  безопасность,
если  она  оставит  свою волшебную палочку под  тем  большим  дубом,
прежде чем подойти сюда.
   Гном согласился на это, и леопарды пошли вместе с ним, чтобы  про
следить, будет ли выполнено это условие.
   - А вдруг она обратит леопардов в камень? - шепнула Люси Питеру.
   Я  думаю, эта же мысль пришла в голову самим леопардам; во всяком
случае,  шерсть у них на спине встала дыбом и хвост поднялся трубой,
как у котов при виде чужой собаки.
   -  Все  будет в порядке, - шепнул Питер ей в ответ.  -  Аслан  не
послал бы их, если бы не был уверен в их безопасности.
   Через несколько минут Колдунья собственной персоной появилась  на
вершине  холма, пересекла поляну и стала перед Асланом. При  взгляде
на  нее  у  Питера, Люси и Сьюзен - ведь они не видели ее  раньше  -
побежали  по  спине мурашки; среди зверей раздалось  тихое  рычание.
Хотя  на небе ярко сияло солнце, всем внезапно стало холодно.Спокой-
но  себя  чувствовали, по-видимому, только Аслан  и  сама  Колдунья.
Странно было видеть эти два лика - золотистый и бледный как смерть -
так  близко друг от друга. Правда, прямо в глаза Аслану Колдунья все
же посмотреть не смогла; миссис Бобриха нарочно следила за ней.
   - Среди вас есть предатель, Аслан, - сказала Колдунья.
   Конечно,  все,  кто  там  были, поняли,  что  она  имеет  в  виду
Эдмунда. Но после всего того, что с ним произошло, и утренней беседы
с  Асланом  сам Эдмунд меньше всего думал о себе. Он по-прежнему  не
отрывал  взора от Аслана; казалось, для него не имеет значения,  что
говорит Колдунья.
   -  Ну  и что, - ответил Аслан. - Его предательство было совершено
по отношению к другим, а не к вам.
   - Вы забыли Тайную Магию? - спросила Колдунья.
   -  Предположим, забыл, - печально ответил Аслан. - Расскажите нам
о Тайной Магии.
   -  Рассказать  вам? - повторила Колдунья, и голос ее  вдруг  стал
еще  пронзительнее. - Рассказать, что написано на том самом Каменном
Столе,  возле  которого мы стоим? Рассказать, что  высечено,  словно
ударами  копья, на жертвенном камне Заповедного Холма?  Вы  не  хуже
меня  знаете  Магию, которой подвластна Нарния с давних  времен.  Вы
знаете, что, согласно ей, каждый предатель принадлежит мне. Он - моя
законная добыча, за каждое предательство я имею право убить.
   -  А-а,  -  протянул мистер Бобр, - вот почему,  оказывается,  вы
вообразили себя королевой: потому что вас назначили палачом!
   - Спокойно, Бобр, - промолвил Аслан и тихо зарычал.
   -  Поэтому, - продолжала Колдунья, - это человеческое  отродье  -
мое. Его жизнь принадлежит мне, его кровь - мое достояние.
   - Что ж, тогда возьми его! - проревел бык с головой человека.
   -  Дурак, - сказала Колдунья, и жестокая улыбка скривила ей губы.
-  Неужели ты думаешь, твой повелитель может силой лишить меня  моих
законных  прав? Он слишком хорошо знает, что такое Тайная Магия.  Он
знает,  что,  если  я не получу крови, как о том сказано  в  Древнем
Законе, Нарния погибнет от огня и воды.
   - Истинная правда, - сказал Аслан. - Я этого не отрицаю.
   -  О  Аслан,  - зашептала Сьюзен ему на ухо. - Мы не  можем...  я
хочу  сказать:  ты не отдашь его, да? Неужели ничего нельзя  сделать
против  Тайной Магии? Может быть, можно как-нибудь подействовать  на
нее?
   - Подействовать  на Тайную Магию? - переспросил  Аслан,  обернув-
шись  к девочке, и нахмурился. И никто больше не осмелился с ним
заговорить.
   Все  это  время Эдмунд стоял по другую сторону от Аслана  и
неотступно смотрел на него. У Эдмунда перехватило горло, он подумал,
не  следует  ли ему что-нибудь сказать, но тут же почувствовал,  что
от него ждут одного: делать то, что ему скажут.
   -  Отойдите  назад,  -  сказал  Аслан.  -  Я  хочу  поговорить  с
Колдуньей с глазу на глаз.
   Все  повиновались. Ах, как ужасно было ждать,  ломая  голову  над
тем, о чем так серьезно беседуют вполголоса Лев и Колдунья!
   - Ах, Эдмунд! - сказала Люси и расплакалась.
   Питер  стоял  спиной ко всем остальным и глядел на далекое  море.
Бобр  и  Бобриха взяли друг друга за лапы и свесили головы. Кентавры
беспокойно  переступали копытами. Но под конец  все  перестали шеве-
литься.  Стали слышны даже самые тихие звуки: гудение  шмеля,  пение
птиц далеко в лесу и шелест листьев на ветру. А беседе Аслана и Кол-
дуньи все не было видно конца.
   Наконец раздался голос Аслана.
   -  Можете  подойти, - сказал он. - Я все уладил. Она отказывается
от притязаний на жизнь вашего брата.
   И   над  поляной  пронесся  вздох,  словно  все  это  время   они
сдерживали  дыхание и только теперь вздохнули полной  грудью.  Затем
все разом заговорили.
   Лицо  Колдуньи  светилось  злобным  торжеством.  Она  пошла  было
прочь, но вновь остановилась и сказала:
   - Откуда мне знать, что обещание не будет нарушено?
   -  Гр-р-р!  - взревел Аслан, приподнимаясь на задние лапы.  Пасть
его  раскрывалась все шире и шире, рычанье становилось все громче  и
громче, и Колдунья, вытаращив глаза и разинув рот, подобрала юбки  и
пустилась наутек.


Триумф Колдуньи


   Как только  Колдунья скрылась из виду, Аслан сказал:
   -  Нам  надо перебираться отсюда, это место понадобится для других
целей. Сегодня вечером мы разобьем лагерь у брода через Беруну.
   Конечно,  все  умирали  от желания узнать,  как  ему  удалось  до
говориться  с  Колдуньей, но вид у Льва был по-прежнему  суровый,  в
ушах  у всех еще звучал его грозный рык, и никто не отважился  ни  о
чем его спрашивать.
   Солнце уже высушило траву, и они позавтракали прямо на лужайке
под открытым небом. Затем все занялись делом: одни сворачивали  ша-
тер, другие собирали вещи. Вскоре после полудня они снялись с места
и пошли к северо-востоку; шли не спеша, ведь идти было недалеко. По
пути Аслан объяснял Питеру свой план военной кампании.
   -  Как  только Колдунья покончит с делами в этих краях, -  сказал
он,  - она вместе со всей своей сворой наверняка отступит к замку  и
приготовится  к  обороне. Возможно, тебе удастся перехватить  ее  на
пути туда, но поручиться за это нельзя.
   Затем  Аслан  нарисовал в общих чертах два плана  битвы,  один  -
если сражаться с Колдуньей и ее сторонниками придется в лесу, другой
-  если  надо  будет нападать на ее замок. Он дал  Питеру  множество
советов,     как  вести  военные  действия,  например:  "Ты   должен
поместить  кентавров туда-то и туда-то", - или: "Ты  должен  выслать
разведчиков, чтобы убедиться, что она не делает того-то и  того-то".
Наконец Питер сказал:
   - Но ведь ты будешь с нами, Аслан.
   -  Этого  я  тебе  обещать не могу, - ответил Аслан  и  продолжал
давать Питеру указания.
   Вторую половину пути Аслан не покидал Сьюзен и Люси. Но он  почти
не говорил с ними и показался им очень печальным.
   Еще  не наступил вечер, когда они вышли к широкому плесу там, где
долина  расступилась в стороны, а река стала мелкой. Это были  броды
Беруны.  Аслан отдал приказ остановиться на ближнем берегу, но Питер
сказал:
   -  А не лучше ли разбить лагерь на том берегу? Вдруг Колдунья на-
падет на нас ночью?
   Аслан,  задумавшийся о чем-то, встрепенулся, встряхнул  гривой  и
спросил:
   - Что ты сказал?
   Питер повторил свои слова.
   -  Нет, - ответил Аслан глухо и безучастно. - Нет, этой ночью она
не  станет  на  нас  нападать. - И он глубоко вздохнул.  Но  тут  же
добавил:  -Все  равно хорошо, что ты об этом подумал.  Воину  так  и
положено. Только сегодня это не имеет значения.
   И они принялись разбивать лагерь там, где он указал.
   Настроение  Аслана передалось всем остальным. Питеру  к  тому  же
было не по себе от мысли, что ему придется на свой страх и риск сра-
жаться  с  Колдуньей. Он не ожидал, что Аслан покинет их, и известие
об  этом  сильно его потрясло. Ужин прошел в молчании. Все чувствова
ли, что этот вечер сильно отличается от вчерашнего вечера и даже  от
сегодняшнего  утра. Словно хорошие времена, не успев  начаться,  уже
подходят к концу.
   Чувство  это настолько овладело Сьюзен, что, улегшись спать,  она
никак  не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок, считала  белых
слонов: "Один белый слон, два белых слона, три белых слона..." -  но
сон  все к ней не шел. Тут она услышала, как Люси протяжно вздохнула
и заворочалась рядом с ней в темноте.
   - Тоже не можешь уснуть? - спросила Сьюзен.
   - Да,- ответила Люси. - Я думала, ты спишь. Послушай, Сью!
   - Что?
   - У меня такое ужасное чувство... словно над нами нависла беда.
   - Правда? Честно говоря, у меня тоже.
   - Это  связано с Асланом, - сказала Люси. - То ли с ним случится
что-нибудь ужасное, то ли он сам сделает что-нибудь ужасное.
   - Да,  он  был  сам  на себя не похож весь день,  -  согласилась
Сьюзен.  -Люси,  что это он говорил, будто его не будет  с  нами  во
время  битвы?  Как ты думаешь, он не хочет потихоньку  уйти  сегодня
ночью и оставить нас одних?
   - А где он сейчас? - спросила Люси, - Здесь, в шатре?
   - По-моему, нет.
   - Давай выйдем и посмотрим. Может быть, мы его увидим.
   - Давай, - согласилась Сьюзен, - все равно нам не уснуть.
   Девочки  тихонько пробрались между спящих и выскользнули  из  шат
ра.  Светила яркая луна, не было слышно ни звука, кроме журчанья  ре
ки, бегущей по камням. Вдруг Сьюзен схватила Люси за руку и шепнула:
   - Гляди!
   На  самом краю поляны, там, где уже начинались деревья,  они  уви
дели Льва -он медленно уходил в лес. Девочки, не обменявшись ни сло-
вом, пошли следом за ним.
   Он  поднялся  по крутому склону холма и свернул вправо.  Судя  по
всему, он шел тем самым путем, каким привел их сюда сегодня днем. Он
шел  все дальше и дальше, то скрываясь в густой тени, то показываясь
в  бледном лунном свете. Ноги девочек скоро промокли от росы. Но что
сделалось  с  Асланом? Таким они его еще не видели. Голова  его опу-
стилась, хвост обвис, и шел он медленно-медленно, словно очень-очень
устал. И вот в тот момент, когда они пересекали открытое место,  где
не  было тени и невозможно было укрыться,Лев вдруг остановился и по-
смотрел назад. Убегать было бессмысленно, и девочки подошли к  нему.
Когда они приблизились, он сказал:
   - Ах, дети, дети, зачем вы идете за мной?
   -  Мы не могли уснуть, - промолвила Люси и тут почувствовала, что
не нужно больше ничего говорить, что Аслан и так знает их мысли.
   -  Можно нам пойти с тобой вместе... пожалуйста... куда бы ты  ни
шел? - попросила Сьюзен.
   -  Вместе... - сказал Аслан и задумался. Затем сказал: -  Да,  вы
можете пойти со мной, я буду рад побыть с друзьями сегодня ночью. Но
обещайте, что остановитесь там, где я скажу, и не станете мешать мне
идти дальше.
   -  О,  спасибо! Спасибо! Мы сделаем все, как ты велишь! - восклик
нули девочки.
   И  вот они снова пустились в путь. Лев - посредине, девочки -  по
бокам.  Но  как медленно он шел! Его большая царственная голова опу-
стилась  так низко, что нос чуть не касался травы. Вот он споткнулся
и издал тихий стон.
   -  Аслан!  Милый  Аслан! - прошептала Люси. - Что  с  тобой?  Ну,
скажи нам.
   -  Ты не болен, милый Аслан? - спросила Сьюзен.
   -  Нет,  - ответил Аслан. - Мне грустно и одиноко. Положите  руки
мне на гриву, чтобы я чувствовал, что вы рядом.
   И вот сестры сделали то, что им так хотелось сделать с первой ми-
нуты,  как они увидели Льва, но на что они никогда не отважились  бы
без  его  разрешения, - они погрузили озябшие руки в его  прекрасную
гриву  и  принялись гладить ее. И так они шли всю остальную  дорогу.
Вскоре  девочки поняли, что поднимаются по склону холма, на  котором
стоял Каменный Стол. Их путь лежал по той стороне склона,где деревья
доходили почти до самой вершины; и когда они поравнялись с последним
деревом, Аслан остановился и сказал:
   - Дети, здесь вы должны остаться. И чтобы ни случилось, постарай-
тесь, чтобы вас никто не заметил. Прощайте.
   Девочки горько расплакались, хотя сами не могли бы объяснить,
почему, прильнули ко льву и стали целовать его гриву, нос, лапы и
большие  печальные  глаза. Наконец он повернулся и пошел от  них
прочь, прямо  на  вершину холма. Люси и Сьюзен, спрятавшись в кустах,
смотрели ему вслед. Вот что они увидели.
   Вокруг  Каменного Стола собралась большая толпа.  Хотя  луна све-
тила  по-прежнему  ярко,  многие держали  факелы,  горящие  зловещим
красным  пламенем и окутавшие все черным дымом. Кого там  только  не
было!  Людоеды  с огромными зубами, громадные волки, существа  с ту-
ловищем  человека  и головой быка, уродливые ведьмы,  духи  злых де-
ревьев  и ядовитых растений и другие страшилища, которых я не  стану
описывать, не то взрослые запретят вам читать эту книжку, -  джинны,
кикиморы, домовые, лешие и прочая нечисть. Одним словом, все те, кто
были  на стороне Колдуньи и кого волк собрал здесь по ее приказу.  А
прямо посредине холма у Каменного Стола стояла сама Белая Колдунья.
   Увидев приближающегося к ним Льва,.чудища взвыли от ужаса, какой-
то  миг  сама Колдунья казалась объятой страхом. Но она  тут  же
оправилась и разразилась неистовым и яростным хохотом.
   - Глупец! - вскричала она. - Глупец пришел! Скорее вяжите его!
   Люси и Сьюзен затаив дыхание ждали, что Аслан с ревом кинется  на
врагов.  Но этого не произошло. С ухмылками и насмешками, однако  не
решаясь поначалу близко к нему подойти и сделать то, что им велено,
к Аслану стали приближаться четыре ведьмы.
   - Вяжите его, кому сказано! - повторила Белая Колдунья.
   Ведьмы  кинулись на Аслана и торжествующе завизжали, увидев,  что
тот не думает сопротивляться.Тогда все остальные бросились им на по-
мощь. Обрушившись на него всем скопом, они свалили огромного Льва на
спину и принялись связывать его. Они издавали победные клики, словно
совершили  невесть  какой подвиг. Однако он не  шевельнулся,  не ис-
пустил ни звука, даже когда его враги так затянули веревки, что  они
врезались  ему  в  тело. Связав Льва, они потащили его  к  Каменному
Столу.
   - Стойте! - сказала Колдунья. - Сперва надо его остричь.
   Под  взрывы  злобного гогота из толпы вышел людоед с ножницами  в
руках  и  присел на корточки возле Аслана. "Чик-чик-чик"  -  щелкали
ножницы,  и  на землю дождем сыпались золотые завитки. Когда  людоед
поднялся, девочки увидели из своего убежища совсем другого Аслана  -
голова его казалась такой маленькой без гривы! Враги Аслана тоже
увидели, как он изменился.
   - Гляньте, да это просто большая кошка! - закричал один.
   - И его-то мы боялись! - воскликнул другой.
   Столпившись  вокруг  Аслана, они принялись насмехаться  над  ним.
"Кис-кис-кис!" - кричали они. "Сколько мышей ты поймал  сегодня?"  -
"Не хочешь ли молочка, киска?"
   -  Ах, как они могут... - всхлипнула Люси. Слезы ручьями катились
у нее по щекам. - Скоты! Мерзкие скоты!
   Когда  прошло первое потрясение, Аслан, лишенный гривы,  стал
казаться ей еще более смелым, более прекрасным, чем раньше.
   - Наденьте на него намордник! - приказала Колдунья.
   Даже  сейчас,  когда на него натягивали намордник, одно  движение
его  огромной пасти - и двое-трое из них остались бы без рук и  лап.
Но  Лев по-прежнему не шевелился. Казалось, это привело врагов в еще
большую ярость. Все, как один, они набросились на него. Даже те, кто
боялся  подойти  к нему, уже связанному, теперь осмелели.  Несколько
минут  Аслана  совсем не было видно - так плотно обступил  его  весь
этот  сброд.  Чудища пинали его, били, плевали на него,  насмехались
над ним.
   Наконец  это им надоело, и они поволокли связанного Льва к Камен-
ному  Столу. Аслан был такой огромный, что, когда они притащили  его
туда,  им  всем вместе еле-еле удалось взгромоздить его на  Стол.  А
затем они еще туже затянули веревки.
   -  Трусы! Трусы! - рыдала Сьюзен. - Они все еще боятся его!  Даже
сейчас.
   Но  вот  Аслана  привязали к плоскому камню.  Теперь  он  казался
сплошной  массой веревок. Все примолкли. Четыре ведьмы с факелами  в
руках стали у четырех углов Стола. Колдунья сбросила плащ, как  и  в
прошлую ночь, только сейчас перед ней был Аслан, а не Эдмунд.  Затем
принялась  точить  нож. Когда на него упал свет от факелов,  девочки
увидели,  что нож этот - причудливой и зловещей формы - каменный,  а
не стальной.
   Наконец Колдунья подошла ближе и встала у головы Аслана. Лицо  ее
исказилось от злобы, но Аслан по-прежнему глядел на небо,  и  в  его
глазах  не было ни гнева, ни боязни - лишь печаль. Колдунья наклони-
лась и перед тем, как нанести удар, проговорила торжествующе:
   -  Ну,  кто  из нас выиграл? Глупец, неужели ты думал, что  своей
смертью  спасешь человеческое отродье? Этого предателя-мальчишку?  Я
убью  тебя  вместо него, как мы договорились; согласно Тайной  Магии
жертва  будет принесена. Но когда ты будешь мертв, что помешает  мне
убить и его тоже? Кто тогда вырвет его из моих рук? Четвертый трон в
Кэр-Па-равеле останется пустым. Ты навеки отдал мне Нарнию,  потерял
свою  жизнь  и не избавил от смерти предателя. А теперь,  зная  это,
умри!
   Люси  и  Сьюзен не видели, как она вонзила нож. Им  было  слишком
тяжко  на это смотреть, и они зажмурили глаза. Поэтому они не видели
и  другого - как в ответ на слова Колдуньи Аслан улыбнулся и  в  его
глазах сверкнула радость.


Тайная магия еще более стародавних времен

   Девочки все  еще сидели в кустах, закрыв лицо руками,  когда  они
услышали  голос  Колдуньи:
   - Все за мной, и мы покончим  с врагами. Теперь  Большой  Глупец,
Большой Кот умер.  Мы  быстро  справимся  с  предателями  и  с
человеческим отродьем.
   Следующие несколько  минут могли  окончиться для сестер печально.
   Под дикие крики, плач волынок пронзительное  завывание рогов вся
орда злобных  чудищ  помчалась вниз  по  склону   мимо  того  места,
где притаились  Сьюзен  и  Люси. Девочки  чувствовали,  как холодным
ветром несутся  мимо  духи,  как трясется  земля  под тяжелыми копы-
тами минотавров, как  хлопают  над  головой  черные  крылья грифов и
летучих мышей. В другое  время  они дрожали  бы от страха, но сейчас
сердца их были полны скорби  и  они думали лишь о позорной и ужасной
смерти Аслана.
   Как  только стихли последние звуки, Сьюзен и Люси прокрались  на
вершину холма.
   Луна  уже почти зашла, легкие облачка то и дело застилали ее,  но
опутанный веревками мертвый лев все еще был виден на фоне неба. Люси
и  Сьюзен опустились на колени в сырой траве и стали целовать его  и
гладить прекрасную гриву, вернее, то, что от нее осталось. Они  пла-
кали, пока у них не заболели глаза.Тогда они посмотрели друг на дру-
га,  взялись за руки, чтобы не чувствовать себя так одиноко, и снова
заплакали, и снова замолчали. Наконец Люси сказала:
   -  Не  могу  глядеть на этот ужасный намордник. Может  быть,  нам
удастся его снять?
   Они попробовали стащить его. Это было не так-то просто, потому
что  пальцы у них онемели от холода и стало очень темно,  но  все
же  наконец  им  удалось  это сделать. И  тут  они  снова  принялись
плакать, и гладить львиную морду, и стирать с нее кровь и пену. Я не
могу описать, как им было одиноко, как страшно, как тоскливо.
   - Как ты думаешь, нам удастся развязать его? - сказала Сьюзен.
   Но  злобные  чудища так затянули веревки, что девочки  не  смогли
распутать узлы.
   Я надеюсь, что никто из ребят, читающих эту книгу, никогда в жиз-
ни  не бывал таким несчастным, какими были Сьюзен и Люси. Но если вы
плакали  когда-нибудь  всю ночь, пока у вас не  осталось  ни  единой
слезинки,  вы знаете, что под конец вас охватывает какое-то оцепене-
ние, чувство, что никогда больше ничего хорошего не случится.Во вся-
ком  случае, так казалось Люси и Сьюзен. Час проходил за часом, ста-
новилось все холодней и холодней, а они ничего не замечали.  Но  вот
Люси  увидела, что небо на востоке стало чуть-чуть светлее.  Увидела
она  и  еще  кое-что:  в траве у ее ног шмыгали  какие-то  существа.
Сперва  она не обратила на них внимания. Не все ли равно? Ей  теперь
все  было  безразлично. Но вскоре ей показалось, что эти существа  -
кто  бы  они ни были - начали подниматься по ножкам Стола. И  теперь
бегают по телу Аслана. Она наклонилась поближе и разглядела каких-то
серых зверушек.
   -  фу! - воскликнула Сьюзен, сидевшая по другую сторону Стола.  -
Какая  гадость! Противные мыши! Убирайтесь отсюда! - И  она  подняла
руку, чтобы их согнать.
   -  Погоди,  -  сказала Люси, все это время не сводившая  с  мышей
глаз. -Ты видишь?
   Девочки наклонились и стали всматриваться.
   -  Мне  кажется...  - сказала Сьюзен. - Как странно!  Они  грызут
веревки!
   -  Так я и думала, - сказала Люси. - Эти мыши - друзья. Бедняжки,
они не понимают, что он мертвый. Они хотят помочь ему, освободить от
пут.
   Тем  временем  почти  рассвело. Девочки уже различали  лица  друг
друга  -  ну  и бледные они были! Увидели и мышей, перегрызавших ве-
ревки:  сотни  маленьких полевых мышек. Наконец одна за  другой  все
веревки были разгрызены.
   Небо  на востоке совсем побелело, звезды стали тусклей, все,
кроме одной большой звезды над горизонтом. Стало еще холодней.
   Мыши  разбежались, и девочки сбросили с Аслана  обрывки  веревок.
Без них Аслан был больше похож на себя. С каждой минутой становилось
светлее,  и им все легче было его разглядеть. В лесу, за спиной, чи-
рикнула птица. Девочки даже вздрогнули - ведь много часов подряд ти-
шину  не нарушал ни один звук. Другая птица просвистела что-то в от-
вет. Скоро весь лес звенел от птичьих голосов.
   Ночь кончилась, в этом не было никакого сомнения. Началось утро.
   - Я так озябла, - сказала Люси.
   - И я, - сказала Сьюзен. - Давай походим.
   Они  подошли к восточному склону холма и поглядели вниз.  Большая
звезда  исчезла.  Лес внизу казался черным, но вдали,  у  самого го-
ризонта, светилась полоска моря. Небо розовело. Девочки ходили  взад
и  вперед, стараясь хоть немного согреться. Ах, как они устали!  Они
еле  переставляли ноги. На минутку они остановились, чтобы взглянуть
на море и Кэр-Паравел. Только сейчас они смогли его различить. На их
глазах красная полоска между небом и морем стала золотой и медленно-
медленно  из воды показался краешек солнца. В этот миг они  услышали
за  спиной  громкий  треск, словно великан разбил  свою  великанскую
чашку.
   - Что это?! - вскричала Люси, хватая Сьюзен за руку.
   -   Я...  я  боюсь  взглянуть,  -  сказала  Сьюзен.  -  Что   там
происходит? Мне страшно.
   -  Опять делают что-то с Асланом. Что-то нехорошее, - сказала  Лю
си. - Пойдем скорей.
   Она обернулась и потянула за собой Сьюзен.
   Под  лучами  солнца  все  выглядело совсем  иначе,  все  цвета  и
оттенки  изменились,  и  в  первое  мгновение  они  не  поняли,  что
произошло.  Но  тут же увидели, что Каменный Стол рассечен  глубокой
трещиной на две половины, а Аслан исчез.
   -  Какой  ужас...  - расплакалась Люси. - Даже  мертвого  они  не
могут оставить его в покое!
   - Кто это сделал?! - воскликнула Сьюзен. - Что это значит? Снова
Магия?
   - Да, - раздался громкий голос у них за спиной. - Снова Магия.
   Они  обернулись. Перед ними, сверкая на солнце, потряхивая гривой
-видно,   она   успела  уже  отрасти,  -  став   еще   больше,   чем
раньше,'стоял... Аслан.
   -  Ах,  Аслан!  -  воскликнули обе  девочки,  глядя  на  него  со
смешанным чувством радости и страха.
   - Ты живой, милый Аслан? - сказала Люси.
   - Теперь - да, - сказал Аслан.
   - Ты  не...  не?.. - дрожащим голосом спросила  Сьюзен.  Она  не
могла заставить себя произнести слово "привидение".
   Аслан  наклонил золотистую голову и лизнул ее в лоб.  В  лицо  ей
ударило теплое дыхание и пряный запах шерсти.
   - Разве я на него похож? - сказал он.
   -  Ах,  нет-нет, ты живой, ты настоящий! Ах, Аслан!  -  вскричала
Люси, и обе девочки принялись обнимать и целовать его.
   - Но что все это значит? - спросила Сьюзен, когда они немного ус-
покоились.
   -  А  вот что, - сказал Аслан. -Колдунья знает Тайную Магию, ухо-
дящую  в глубь времен. Но если бы она могла заглянуть еще глубже,  в
тишину  и  мрак, которые были до того, как началась история  Нарнии,
она  прочитала бы другие Магические Знаки. Она бы узнала, что, когда
вместо предателя на жертвенный Стол по доброй воле взойдет тот,  кто
ни  в  чем не виноват, кто не совершал никакого предательства,  Стол
сломается и сама Смерть отступит перед ним. С первым лучом солнца. А
теперь...
   - Да-да, что теперь? - сказала Люси, хлопая в ладоши.
   -  Ах,  дети,  -  сказал Лев. - Я чувствую, ко  мне  возвращаются
силы. Ловите меня!
   Секунду  он стоял на месте. Глаза его сверкали, лапы подрагивали,
хвост  бил  по бокам. Затем он подпрыгнул высоко в воздух, перелетел
через девочек и опустился на землю по другую сторону Стола. Сама  не
зная  почему, хохоча во все горло, Люси вскарабкалась на Стол, чтобы
схватить  Аслана. Лев снова прыгнул. Началась погоня. Аслан описывал
круг  за  кругом,  то  оставляя девочек далеко позади,  то  чуть  не
даваясь  им  в  руки, то проскальзывая между ними, то подкидывая  их
высоко в воздух и снова ловя своими огромными бархатными лапами,  то
неожиданно  останавливаясь как вкопанный, так что все  трое  кубарем
катились  на траву и нельзя было разобрать, где лапы, где руки,  где
ноги.  Да, так возиться можно только в Нарнии. Люси не могла решить,
на  что это было больше похоже - на игру с грозой или с котенком.  И
что  самое  забавное:  когда, запыхавшись, они свалились  наконец  в
траву,  девочки не чувствовали больше ни усталости,  ни  голода,  ни
жажды.
   -  А  теперь, - сказал Аслан, - за дело. Я чувствую,  что  сейчас
зарычу. Заткните уши!
   Так  они  и поступили. Когда Аслан встал и открыл пасть, готовясь
зарычать,  он показался им таким грозным,что они не осмелились  гля-
деть на него. Они увидели, как от его рыка склонились деревья -  так
клонится трава под порывами ветра. Затем он сказал:
   - Перед нами далекий путь. Садитесь на меня верхом.
   Лев  пригнулся, и девочки вскарабкались на его теплую  золотистую
спину:  сперва села Сьюзен и крепко ухватилась за гриву,  за  ней  -
Люси  и  крепко  ухватилась за Сьюзен. Вот он  поднялся  на  ноги  и
помчался  вперед  быстрее самого резвого скакуна,  сначала  вниз  по
склону, затем в чащу леса.
   Ах,  как  это  было замечательно! Пожалуй, лучшее из всего  того,
что произошло с ними в Нарнии.Вы скакали когда-нибудь галопом на ло-
шади? Представьте себе эту скачку, только без громкого стука копыт и
звяканья  сбруи, ведь огромные лапы Льва касались земли  почти  бес-
шумно.  А  вместо  вороной, серой или гнедой  лошадиной  спины пред-
ставьте себе мягкую шершавость золотистого меха и гриву, струящуюся
по  ветру.  А затем представьте, что вы летите вперед в  два  раза
быстрее,  чем  самая  быстрая  скаковая  лошадь.  И  ваш  скакун  не
нуждается  в  поводьях и никогда не устает. Он мчится все  дальше  и
дальше,  не оступаясь, не сворачивая в стороны, ловко лавируя  между
стволами  деревьев,  перескакивая через  кусты,  заросли  вереска  и
ручейки,  переходя  вброд речушки, переплывая глубокие  реки.  И  вы
несетесь  на  нем  не по дороге, не в парке, даже не  по  вересковым
пустошам, а через всю Нарнию, весной, по тенистым буковым аллеям, по
солнечным  дубовым прогалинам, через белоснежные сады  дикой  вишни,
мимо ревущих водопадов, покрытых мхом скал и гулких пещер, вверх  по
обвеваемым ветром склонам, покрытым огненным дроком, через  поросшие
вереском  горные уступы, вдоль головокружительных горных  кряжей,  а
затем  -  вниз,  вниз,  вниз, вновь в лесистые  долины  и  усыпанные
голубыми цветами необозримые луга.
   Незадолго  до полудня они очутились на вершине крутого  холма,  у
подножия которого они увидели замок - сверху он был похож  на  игру-
шечный, - состоявший, как им показалось, из одних островерхих башен.
Лев  мчался  так быстро, что замок становился больше с каждой секун-
дой, и, прежде чем они успели спросить себя, чей это замок, они  уже
были  рядом  с ним. Теперь замок не выглядел игрушечным.  Он  грозно
вздымался  вверх.  Между зубцами стен никого не было  видно,  ворота
стояли на запоре. Аслан, не замедляя бега, скакал к замку.
   - Это дом Белой Колдуньи! - прорычал он. - Держитесь крепче!
   В  следующий  миг им показалось, что весь мир перевернулся  вверх
дном. Лев подобрался для такого прыжка, какого никогда еще не делал,
и  перепрыгнул - вернее было бы сказать, перелетел прямо через стену
замка.  Девочки, еле переводя дыхание, но целые и невредимые, скати-
лись  у  него  со  спины  и  увидели, что  они  находятся  посредине
широкого, вымощенного камнем двора, полного статуй.


Что произошло со статуями






  - Какое странное место!  - воскликнула Люси,  -  Сколько  каменных
животных.., и других существ! Как будто... как будто мы в музее.
  - Ш-ш,  -  прошептала Сьюзен. -Посмотри, что делает Аслан.
  Да, на это стоило посмотреть.Одним прыжком он подскочил к каменно-
му льву и  дунул на него. Тут же обернулся кругом - точь-в-точь кот,
охотящийся за  своим  хвостом, -и дунул на каменного гнома, который,
как  вы помните,  стоял спиной ко льву в нескольких шагах  от  него.
Затем кинулся  к высокой каменной дриаде позади гнома. Свернул  в
сторону, чтобы дунуть на каменного кролика, прыгнул направо к двум
кентаврам. И тут Люси воскликнула:
   - Ой, Сьюзен! Посмотри! Посмотри на льва!
   Вы,  наверное, видели, что бывает, если поднести спичку  к  куску
газеты. В первую секунду кажется, что ничего не произошло, затем  вы
замечаете, как по краю газеты начинает течь тонкая струйка  пламени.
Нечто  подобное они видели теперь. После того как Аслан дунул на ка-
менного  льва,  по белой мраморной спине побежала крошечная  золотая
струйка. Она сделалась шире - казалось, льва охватило золотым пламе-
нем,  как огонь охватывает бумагу. Задние лапы и хвост были еще  ка-
менные, но он тряхнул гривой, и все тяжелые каменные завитки застру-
ились  живым  потоком.  Лев открыл большую красную  пасть  и  сладко
зевнул, обдав девочек теплым дыханием. Но вот и задние лапы его ожи-
ли.  Лев поднял одну из них и почесался. Затем, заметив Аслана, бро-
сился вдогонку и принялся прыгать вокруг, повизгивая от восторга   и
пытаясь лизнуть его в нос.
   Конечно, девочки не могли оторвать от него глаз, но когда они на-
конец   отвернулись, то,  что  они увидели, заставило их забыть  про
льва.  Все статуи, окружавшие их, оживали. Двор не был больше  похож
на  музей,  скорее  он напоминал зоопарк. Вслед за  Асланом  неслась
пляшущая толпа самых странных созданий, так что вскоре его почти  не
стало   видно.   Двор  переливался  теперь  всеми  цветами   радуги:
глянцевито-каштановые   бока  кентавров,  синие   рога   единорогов,
сверкающее  оперение  птиц,  рыжий мех лисиц,  красновато-коричневая
шерсть  собак  и  сатиров,  желтые чулки  и  алые  колпачки  гномов,
серебряные  одеяния дев-березок, прозрачно-зеленые - буков  и  ярко-
зеленые, до желтизны, одеяния дев-лиственниц. Все эти краски сменили
мертвую  мраморную  белизну.  А  на  смену  мертвой  тишине   пришли
радостное  ржанье, лай, рык, щебет, писк, воркованье,  топот  копыт,
крики, возгласы, смех и пение.
   -  Ой,  - сказала Сьюзен изменившимся голосом. - Погляди!  Это...
это не опасно?
   Люси увидела, что Аслан дует на ноги каменного великана.
   -  Не бойтесь! - весело прорычал Аслан. - Как только ноги оживут,
все остальное оживет следом.
   - Я совсем не то имела в виду, - шепнула сестре Сьюзен.
   Но  теперь поздно было что-нибудь предпринимать, даже если бы Ас-
лан  и выслушал ее до конца. Вот великан шевельнулся. Вот поднял ду-
бинку на плечо, протер глаза и сказал:
   -  0-хо-хо!  Я,  верно, заснул. А куда девалась эта  плюгавенькая
Колдунья, которая бегала где-то тут, у меня под ногами?
   Все  остальные  хором принялись объяснять ему, что здесь  произош
ло.  Он  поднес  руку  к уху и попросил их повторить  все  с  самого
начала.  Когда  он наконец все понял, он поклонился так  низко,  что
голова его оказалась не выше, чем верхушка стога сена, и почтительно
снял  шапку перед Асланом, улыбаясь во весь рот. (Великанов так мало
теперь в Англии и так редко встречаются среди них великаны с хорошим
характером,   что   -   бьюсь   об   заклад!   -   вы   никогда   не
видели улыбающегося великана. А на это стоит посмотреть!)
   -  Ну,  пора  приниматься  за замок, -  сказал  Аслан.  -  Живей,
друзья.  Обыщите все уголки снизу доверху и спальню  самой  хозяйки.
Кто знает, где может оказаться какой-нибудь горемыка пленник.
   Они   кинулись   внутрь,  и  долгое  время  по  всему,   темному,
страшному, душному старому замку раздавался звук раскрываемых окон и
перекличка голосов: "Не забудьте темницы..." - " Помоги мне  открыть
эту  дверь..." - "А вот еще винтовая лестница... Ой, посмотри, здесь
кенгуру,  бедняжка... Позовите Аслана!.." - "Фу,  ну  и  духотища!..
Смотрите  не   провалитесь в люк... Эй, наверху! Тут, на  лестничной
площадке,  их  целая  куча!"  А сколько  было  радости,  когда  Люси
примчалась с криком:
   -  Аслан! Аслан! Я нашла мистера Тамнуса! Ой, пожалуйста,  пойдем
побыстрей туда!
   И  через  минуту Люси и маленький фавн, взявшись за руки,  весело
пустились в пляс. Славному фавну ничуть не повредило то, что он  был
превращен  в  статую, он ничего об этом не помнил и, естественно,  с
большим интересом слушал все, что рассказывала Люси.
   Наконец  друзья  перестали обшаривать Колдуньину крепость.  Замок
был  пуст, двери и окна распахнуты настежь, свет и душистый весенний
воздух залили все темные и угрюмые уголки, куда они так давно не по-
падали.  Освобожденные Асланом пленники толпой высыпали во  двор.  И
вот тут кто-то из них, кажется, мистер Тамнус, сказал:
   -  А как же мы выберемся отсюда? Ведь Аслан перескочил через сте-
ну, а ворота по-прежнему на запоре.
   -  Ну,  это нетрудно, - ответил Аслан и, поднявшись во весь рост,
крикнул великану: - Эй!.. Ты - там наверху!.. Как тебя зовут?
   -  Великан Рамблбаффин, с позволения вашей милости, - ответил
великан, вновь приподнимая шляпу.
   -  Прекрасно,  великан Рамблбаффин, - сказал Аслан. -  Выпусти-ка
нас отсюда.
   -  Конечно, ваша милость. С большим удовольствием, - сказал
великан Рамблбаффин. - Отойдите от ворот, малявки.
   Он  подошел  к  воротам  и  - бац! бац! бац!  -  заработал  своей
огромной  дубиной. От первого удара ворота заскрипели, от второго  -
затрещали, от третьего - развалились на куски. Тогда он принялся  за
башни, и через несколько минут башни, а заодно и хороший кусок возле
каждой из них с грохотом обрушились на землю и превратились в  груду
обломков.  Как  было  странно,  когда улеглась  пыль,  стоя  посреди
каменного, без единой травинки мрачного двора, видеть через пролом в
стене  зеленые луга, и трепещущие под ветром деревья,  и  сверкающие
ручьи в лесу, а за лесом - голубые горы и небо над ними.
   -  Черт меня побери, весь вспотел, - сказал великан, пыхтя как па
ровоз. - Нет ли у вас носового платочка, молодые девицы?
   -  У  меня  есть, -.сказала Люси, приподнимаясь на  носки  и  как
можно дальше протягивая руку.
   - Спасибо, мисс, - сказал великан Рамблбаффин и наклонился.
   В  следующую минуту Люси с ужасом почувствовала, что она взлетает
в  воздух,  зажатая между большим и указательным пальцами  великана.
Но,  приподняв ее еще выше, он вдруг вздрогнул и бережно опустил  ее
на землю, пробормотав:
   -  О,  Господи... Я подхватил саму девчушку... Простите, мисс,  я
думал, вы - носовой платок.
   - Нет, я не платок, - сказала Люси и рассмеялась. - Вот он.
   На  этот раз Рамблбаффин умудрился его подцепить, но для него  ее
платок был все равно что для нас песчинка, поэтому, глядя, как он  с
серьезным видом трет им свое красное лицо, Люси сказала:
   - Боюсь, вам от него мало проку, мистер Рамблбаффин.
   -  Вовсе нет, вовсе нет, - вежливо ответил великан. - Никогда  не
видел  такого  красивого  платочка.  Такой  мягкий,  такой  удобный.
Такой... не знаю даже, как его описать...
   - Правда, симпатичный великан? - сказала Люси мистеру Тамнусу.
   -  О, да! - ответил фавн. - Все Баффины такие. Одно из самых ува-
жаемых великаньих семейств в Нарнии. Не очень умны, возможно - я  не
встречал  еще  умных  великанов, - но старинное семейство.  С тради-
циями. Вы понимаете, что я хочу сказать? Будь он другим, Колдунья не
превратила бы его в камень.
   В этот момент Аслан хлопнул лапами и призвал всех к тишине.
   -  Мы еще не сделали всего того, что должны были сделать сегодня,
- сказал он. -И если мы хотим покончить с Колдуньей до того, как на-
ступит  время  ложиться спать, нужно немедленно выяснить,  где  идет
битва.
   - И вступить в бой, надеюсь, - добавил самый большой кентавр.
   -  Разумеется, - сказал Аслан. - Ну, двинулись! Те, кто не  может
бежать быстро - дети, гномы, маленькие зверушки, - садятся верхом на
тех, кто может, - львов, кентавров, единорогов, лошадей, великанов и
орлов.  Те,  у кого хороший нюх, идут впереди с нами, львами,  чтобы
поскорей  напасть  на  след  врагов. Ну же,  живей  разбивайтесь  на
группы!
   Поднялись гам и суматоха. Больше всех суетился второй лев. Он пе-
ребегал  от  группы к группе, делая вид, что он очень  занят,  но  в
действительности - только чтобы спросить:
   -  Вы слышали, что он сказал? "С нами, львами". Это значит, с ним
и со мной. "С нами, львами". Вот за что я больше всего люблю Аслана.
Никакого чванства, никакой важности. "С нами, львами". Значит с  ним
и  со  мной. - Он повторял так до тех пор, пока Аслан не посадил  на
него  трех  гномов,  дриаду, двух кроликов и ежа.  Это  его  немного
угомонило.
   Когда  все были готовы - по правде говоря, распределить  всех  по
местам Аслану помогла овчарка, - они тронулись в путь через пролом в
стене.  Сперва львы и собаки сновали из стороны в сторону и принюхи-
вались,  но  вот залаяла одна из гончих - она напала на след.  После
этого  не  было  потеряно ни минуты. Львы, собаки,  волки  и  прочие
хищники   помчались  вперед,  опустив  нос  к  земле,  а  остальные,
растянувшись позади них чуть не на милю, поспевали как могли.  Можно
было  подумать, что идет лисья охота, только, изредка к звукам рогов
присоединялось  рычанье второго льва, а то и  более  низкий  и  куда
более   грозный  рык  самого  Аслана.  След  становился  все   более
явственным.  Преследователи бежали все быстрей  и  быстрей.  И  вот,
когда  они  приблизились  к  тому месту,  где  узкая  лощина  делала
последний поворот, Люси услышала новые звуки - крики, вопли  и  лязг
металла о металл.
   Но тут лощина кончилась, и Люси поняла, откуда неслись эти звуки.
   Питер,   Эдмунд   и  армия  Аслана  отчаянно  сражались  с  ордой
страшных чудищ, которых она видела прошлой ночью, только сейчас, при
свете  дня, они выглядели еще страшнее, уродливее и злобнее. И стало
их  значительно больше. Армия Питера - они подошли к ней  с  тыла  -
сильно  поредела. Все поле битвы было усеяно статуями -видимо,  Кол-
дунья пускала в ход волшебную палочку. Но теперь, судя по всему, она
ею  больше не пользовалась - она сражалась своим каменным  ножом.  И
сражалась она против самого Питера. Они так ожесточенно бились,  что
Люси  едва могла разобрать, что происходит. Нож и меч мелькали с  та
кой  быстротой, будто там было сразу три ножа и три меча.  Эта  пара
была  в центре поля. Со всех сторон, куда бы Люси ни взглянула,  шел
ожесточенный бой.
   -  Прыгайте, дети! - закричал Аслан, и обе девочки соскользнули с
его спины.
   С  ревом, от которого содрогнулась вся Нарния от фонарного столба
на  западе до побережья моря на востоке, огромный зверь бросился  на
Белую  Колдунью.  На мгновение перед Люси мелькнуло  ее  поднятое  к
Аслану  лицо, полное ужаса и удивления. А затем Колдунья  и  Лев  по
катились  клубком по земле. Тут все те, кого Аслан привел  из  замка
Колдуньи,  с  воинственными кликами кинулись  на  неприятеля.  Гномы
пустили в ход боевые топорики, великан - дубинку (да и ногами он пе-
редавил  не один десяток врагов), кентавры - мечи и копыта, волки  -
зубы,  единороги - рога. Усталая армия Питера кричала "ура!",  враги
верещали, пришельцы орали, рычали, ревели - по всему лесу от края до
края разносился страшный грохот сражения.


Погоня за Белым Оленем

   Через несколько  минут битва  была закончена. Большинство  врагов
погибло  во  время  первой  атаки армии Аслана, а те, кто остался  в
живых, увидев, что Колдунья мертва, спаслись бегством или сдались  в
плен.  И  вот  уже  Аслан и Питер приветствуют  друг  друга  крепким
рукопожатием. Люси никогда еще не видела Питера таким,  как  сейчас:
лицо  его  было бледно и сурово, и он казался гораздо  старше  своих
лет.
   -  Мы  должны поблагодарить Эдмунда, Аслан, - услышала Люси слова
Питера. - Нас бы разбили, если бы не он. Колдунья размахивала  своей
палочкой  направо и налево, и наше войско обращалось  в  камень.  Но
Эдмунда ничто не могло остановить. Добираясь до Колдуньи, он  сразил
трех людоедов, стоявших на его пути. И когда он настиг ее - она  как
раз обращала в камень одного из ваших леопардов, - у Эдмунда хватило
ума обрушить удар меча на волшебную палочку, а не на Колдунью, не то
он  сам был бы превращен в статую. Остальные как раз и совершали эту
ошибку.  Когда  ее  палочка  оказалась сломанной,  у  нас  появилась
некоторая надежда... Ах, если бы мы не понесли таких больших  потерь
в  самом  начале сражения! Эдмунд тяжело ранен. Нам надо  подойти  к
нему.
   Друзья  нашли  Эдмунда за передовой линией  на  попечении  миссис
Бобрихи.  Он  был в крови, рот приоткрыт, лицо жуткого  зеленоватого
цвета.
   - Быстрее, Люси, - сказал Аслан.
   И  тут  Люси  вдруг впервые вспомнила о целебном  бальзаме, полу-
ченном ею в подарок от Деда Мороза. Руки девочки  так  дрожали,  что
она   не   могла  вытащить пробку, но наконец ей это удалось  и  она
влила несколько капель в рот брату.
   -  У  нас  много других раненых, - напомнил ей Аслан, но Люси  не
отрываясь  смотрела  на бледное лицо Эдмунда, гадая,  помог  ли  ему
бальзам.
   - Я знаю, - нетерпеливо ответила Люси. - Погоди минутку.
   - Дочь  Адама и Евы, - повторил Аслан еще суровей, - другие  тоже
стоят  на  пороге смерти. Сколько же их еще должно умереть из-за
Эдмунда?
   -  О, прости меня, Аслан, - сказала Люси, вставая, и пошла вместе
с ним.
   Следующие  полчаса  они были заняты делом: она  возвращала  жизнь
раненым, он - тем, кто был обращен в камень. Когда она наконец осво-
бодилась  и смогла вернуться к Эдмунду, он уже был на ногах  и  раны
его  исцелились. Люси давно - пожалуй, целую вечность -  не  видела,
чтобы он выглядел так чудесно. По правде сказать, с того самого дня,
как  он пошел в школу. Там-то, в этой ужасной школе, в компании дур-
ных мальчишек, он и сбился с правильного пути. А теперь Эдмунд снова
стал прежним и мог прямо смотреть людям в глаза.
   И тут же, на поле боя, Аслан посвятил Эдмунда в рыцари.
   -  Интересно,  - шепнула сестре Люси, - знает ли он,  что  сделал
ради него Аслан? О чем на самом деле договорился Аслан с Колдуньей?
   - Ш-ш-ш... Нет. Конечно, нет, - сказала Сьюзен.
   - Как ты думаешь, рассказать ему? - спросила Люси.
   -  Разумеется,  нет,  - ответила Сьюзен. -  Это  будет  для  него
ужасно. Подумай, как бы ты себя чувствовала на его месте.
   - И все-таки ему следовало бы знать, - сказала Люси.
   Но тут их разговор прервали.
   В  ту ночь они спали там, где их застали события. Как Аслан добыл
еду  для всех, я не знаю, но так или иначе около восьми часов вечера
все  они сидели на траве и пили чай. На следующий день они двинулись
на запад вдоль берега большой реки. И еще через день, под вечер, при
шли  к  ее устью. Над ними возвышались башни замка Кэр-Паравел, сто-
ящего на небольшом холме, перед ними были дюны, кое-где среди песков
виднелись  скалы, лужицы соленой воды и водоросли. Пахло  морем,  на
берег  накатывали одна за другой бесконечные сине-зеленые  волны.  А
как  кричали  чайки! Вы когда-нибудь слышали их?  Помните,  как  они
кричат?
   Вечером, после ужина, четверо ребят снова спустились к морю, ски-
нули  туфли  и чулки и побегали по песку босиком. Но следующий  день
был  куда  более торжественным. В этот день в Большом Зале Кэр-Пара-
вела - этом удивительном зале с потолком из слоновой кости, с дверью
в восточной стене., выходящей прямо на море, и украшенной перьями
западной  стеной  -  в  присутствии всех их друзей  Аслан  венчал
ребят  на  царство. Под оглушительные крики: "Да здравствует  король
Питер! Да здравствует королева Сьюзен! Да здравствует король Эдмунд!
Да здравствует королева Люси!" - он подвел их к четырем тронам.
   -  Кто  был  хоть  один  день королем  или  королевой  в  Нарнии,
навсегда  останется  здесь  королевой или королем.  Несите  достойно
возложенное на вас бремя, сыновья и дочери Адама и Евы, - сказал он.
   Через  широко  распахнутые  двери в восточной  стене  послышались
голоса  сирен  и тритонов, подплывших к берегу, чтобы пропеть  хвалу
новым правителям Нарнии.
   И  вот ребята сели на троны, и в руки им вложили скипетры, и  они
стали  раздавать награды и ордена своим боевым друзьям:  фавну  Там-
нусу  и  чете бобров, великану Рамблбаффину и леопардам, добрым кен-
таврам и добрым гномам, и льву - тому, который был обращен в камень.
В ту ночь в Кэр-Паравеле был большой праздник: пировали и плясали до
утра.  Сверкали золотые кубки, рекой лилось вино, и в  ответ  на му-
зыку, звучавшую в замке, к ним доносилась удивительная, сладостная и
грустная музыка обитателей моря.
   Но  пока шло это веселье, Аслан потихоньку выскользнул из  замка.
И  когда  ребята  это  заметили, они ничего не сказали,  потому  что
мистер Бобр их предупредил:
   -  Аслан будет приходить и уходить, когда ему вздумается. Сегодня
вы  увидите его, а завтра нет. Он не любит быть привязанным к одному
месту...  и, понятное дело, есть немало других стран, где  ему  надо
навести порядок. Не беспокойтесь. Он будет к вам заглядывать. Только
не  нужно  его  принуждать. Ведь он же не ручной  лев.  Он  все-таки
дикий.
   Как вы видите, наша история почти - но еще не совсем - подошла  к
концу.  Два  короля и две королевы хорошо управляли  своей  страной.
Царствование  их было долгим и счастливым. Сперва они тратили  много
времени  на  то,  чтобы найти оставшихся в живых приспешников  Белой
Колдуньи  и уничтожить их. Еще долго в диких уголках таились  гадкие
чудища... В одном месте являлась ведьма, в другом - людоед. В  одном
месте видели оборотня, в другом - рассказывали о кикиморе. Но  нако-
нец  все злое племя удалось истребить. Ребята ввели справедливые за-
коны  и поддерживали в Нарнии порядок, следили за тем, чтобы  не ру-
били зря добрые деревья, освободили маленьких гномов и сатиров от
дополнительных занятий в школе, наказывали всех тех, кто совал нос в
чужие дела и вредил соседям, помогали тем, кто жил честно и спокойно
и'не  мешал  жить другим.  Они прогнали дурных великанов (совсем  не
похожих  на  Рамблбаффина),  когда те осмелились  пересечь  северную
границу Нарнии. Заключали дружественные союзы с заморскими странами,
наносили  туда  визиты  на высшем уровне и устраивали  торжественные
приемы у себя.
   Шли  годы.  И  сами ребята тоже менялись. Питер стал  высоким ши-
рокоплечим  мужчиной, отважным воином, и его  называли король  Питер
Великолепный.  Сьюзен  стала красивой стройной  женщиной  с  черными
волосами,  падающими  чуть  не  до пят,  и  короли  заморских  стран
наперебой отправляли в Нарнию послов и просили ее руку и сердце.  Ее
прозвали  Сьюзен  Великодушная. Эдмунд был более  серьезного  и спо-
койного нрава, чем Питер. Его прозвали король Эдмунд Справедливый. А
золотоволосая Люси всегда была весела, и все соседние принцы мечтали
взять ее в жены, а народ Нарнии прозвал ее Люси Отважная.
   Так  они и жили - радостно и счастливо, и если вспоминали о своей
прежней жизни по ту сторону дверцы платяного шкафа, то только как мы
вспоминаем приснившийся нам сон. И вот однажды Тамнус - он уже  стал
к  тому времени пожилым и начал толстеть - принес им известие о том,
что в их краях вновь появился Белый Олень - тот самый Олень, который
выполняет все ваши желания, если вам удается его поймать. Оба короля
и  обе  королевы и их главные приближенные отправились  на  охоту  в
западный лес в сопровождении псарей с охотничьими собаками и  егерей
с   охотничьими  рожками.  Вскоре  они  увидели  Белого  Оленя.  Они
помчались  за  ним по пущам и дубравам не разбирая дороги;  кони  их
приближенных  выбились из сил, и только короли  и  королевы  неслись
следом  за  оленем.  Но вот они увидели, что  тот  скрылся  в  такой
чащобе,  где  коням было не пройти. Тогда король Питер  молвил  (они
теперь  говорили  совсем иначе, так как долго пробыли  королевами  и
королями):
   - Любезный  брат мой, любезные сестры мои, давайте спешимся,  ос-
тавим наших скакунов и последуем за этим оленем. Ибо ни разу за  всю
мою жизнь мне не приходилось охотиться на такого благородного зверя.
   - Государь, - ответствовали они, - да будет на то твоя воля!
   И  вот  они спешились, привязали лошадей к деревьям и пешком  дви
нулись  в  гущу леса. Не успели они туда войти, как королева  Сьюзен
сказала:
   -  Любезные  друзья мои, перед нами великое чудо! Взгляните:  это
дерево - из железа!
   -  Государыня, - сказал король Эдмунд, - если вы как следует при-
смотритесь,  вы  увидите,  что  это -  железный  столб,  на  вершине
которого установлен фонарь.
   -  Клянусь Львиной Гривой, весьма странно, - сказал король Питер,
-  ставить  фонарь в таком месте, где деревья столь густо  обступают
его  со всех сторон и кроны их вздымаются над ним столь высоко, что,
будь он даже зажжен, его света бы никто не заметил.
   -  Государь,  -  сказала королева Люси, -  по  всей  вероятности,
когда ставили железный столб, деревья здесь были меньше и росли реже
или вовсе еще не росли. Лес этот молодой, а столб - старый.
   И все они принялись разглядывать его. И вот король Эдмунд
сказал:
   -  Я  не  ведаю почему, но этот фонарь и столб пробуждают во  мне
какое-то странное чувство, словно я уже видел нечто подобное во  сне
или во сне, приснившемся во сне.
   -  Государь, - ответствовали они ему, - с нами происходит  то  же
самое.
   -  Более  того,  -  сказала королева Люси, -  меня  не  оставляет
мысль,  что,  если  мы  зайдем за этот столб  с  фонарем,  нас  ждут
необычайные приключения или полная перемена судьбы.
   -  Государи,  - сказал король Эдмунд, - подобное же  предчувствие
шевелится и в моей груди.
   - И в моей, любезный брат, - сказал король Питер.
   -  И в моей тоже, - сказала королева Сьюзен. - А посему я советую
вернуться к нашим коням и не преследовать более Белого Оленя.
   - Государыня, - сказал король Питер. - Дозволь тебе возразить.
Ни разу с тех пор, как мы четверо стали править Нарнией, не было
случая, чтобы мы взялись за какое-нибудь благородное дело - будь то
сражение,  рыцарский  турнир, акт правосудия или еще что-нибудь - и
бросили на полдороге. Напротив, все, за что мы брались, мы доводили
до конца.
   -  Сестра,  -  сказала королева Люси, - мой брат-король  произнес
справедливые  слова.   Мне думается, нам будет  стыдно,  если  из-за
дурных  предчувствий и опасений мы повернем обратно и упустим  такую
великолепную добычу.
   -  Я  с  вами согласен, - сказал король Эдмунд. - К тому же  меня
обуревает желание выяснить, что все это значит. По доброй воле я  не
поверну  обратно даже за самый крупный алмаз, какой есть в Нарнии  и
на всех Островах.
   -  Тогда, во имя Аслана, - сказала королева Сьюзен, - раз вы  все
так полагаете, пойдем дальше и не отступим перед приключениями,
которые нас ожидают.
   И  вот  королевы и короли вошли в самую чащу. Не успели  они сде-
лать десяти шагов, как вспомнили, что предмет, который они перед  со
бой видят, называется фонарный столб, а еще через десять -почувство-
вали, что пробираются не между ветвей, а между меховых шуб. И в сле-
дующую  минуту  они  гурьбой выскочили из дверцы платяного  шкафа  и
очутились в пустой комнате. И были они не короли и королевы  в охот-
ничьих  одеяньях, а просто Питер, Сьюзен, Эдмунд и Люси в их обычной
одежде.  Был тот же самый день и тот же самый час, когда они спрята-
лись в платяном шкафу от миссис Макриди. Она все еще разговаривала с
туристами в коридоре по ту сторону двери. К счастью, те так и не
зашли в пустую комнату и не застали там ребят.
   На том бы вся эта история и кончилась, если бы ребята не чувство-
вали, что должны объяснить профессору, куда девались четыре шубы  из
платяного шкафа. И профессор - вот уж поистине удивительный человек!
-  не  сказал  им,  чтобы они не  болтали  глупостей  и  не сочиняли
небылиц, но поверил во все, что услышал от них.
   -  Нет, - сказал он, - думаю, нет никакого смысла пытаться пройти
через  платяной  шкаф, чтобы забрать шубы. Этим путем  вы  в  Нарнию
больше  не  проникнете. Да и от шуб было бы теперь мало проку,  даже
если  бы вы их и достали. Что? Да, конечно, когда-нибудь вы туда по-
падете.  Кто был королем в Нарнии, всегда останется королем  Нарнии.
Но  не  пытайтесь дважды пройти одним и тем же путем. Вообще  не пы-
тайтесь  туда  попасть. Это случится, когда вы меньше  всего  будете
этого ожидать. И не болтайте много о Нарнии даже между собой.  И  не
рассказывайте  никому,  пока не убедитесь,  что  у  тех,  с  кем  вы
беседуете,  были такие же приключения. Что? Как вы это  узнаете?  О,
узнаете, можете не сомневаться. Странные истории, которые они  будут
рассказывать, даже их взгляд выдаст тайну. Держите глаза  открытыми.
Ну чему только их учат в нынешних школах?!
   Вот  теперь-то мы подошли к самому-пресамому концу приключений  в
платяном  шкафу.  Но  если профессор не ошибался,  это  было  только
началом приключений в Нарнии.


МИФОЛОГИЧЕСКИЙ СЛОВАРИК

   ВАКХ,  Бромий,  Бассарей, Овен - имена Диониса,  в  греческой  ми
фологии бога плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства,
виноделия, сына Зевса и Семелы, дочери фиванского царя. Однажды,  во
время плавания по Эгейскому морю Диониса похитили морские разбойники
и  заковали  его в цепи, чтобы продать в рабство, однако оковы  сами
упали  с  рук Диониса; оплетя виноградными лозами и плющом  мачту  и
паруса  корабля, Дионис явился в виде медведицы и льва. Сами пираты,
бросившиеся  со  страха в море, превратились в дельфинов.  Везде  на
своем  пути  Дионис  обучает  людей виноградарству  и  виноделию.  В
шествии Диониса участвовали вакханки, сатиры, менады или бассариды с
жезлами,  увитыми  плющом. Опоясанные змеями, они все  сокрушали  на
своем  пути,  охваченные священным безумием. С воплями "Вакх,  Эвое"
они  славили Диониса-Бромия ("бурного", "шумного") и били в тимпаны.
Диониса  отождествляли  также  с  египетским  богом  солнца  Амоном,
священное животное Амона - баран (овен).
   ВУРДАЛАК,  оборотень - в славянской мифологии  человек-оборотень,
обладающий сверхъестественной способностью превращаться в волка.
   ГНОМЫ  -  в  мифологии народов Европы маленькие, человекоподобные
существа,  обитающие под землей, в горах или в лесу.  Ростом  они  с
ребенка  или  с палец, но наделены сверхъестественной  силой,  носят
длинные  бороды  и живут гораздо дольше, чем люди.  В  недрах  земли
гномы  хранят сокровища - драгоценные камни и металлы; они  искусные
ремесленники,  могут выковать волшебные кольца, мечи и  т.п.  Обычно
гномы  дают людям добрые советы, но бывают и враждебны им  (особенно
черные гномы).
   ДЖИННЫ  -  .в мусульманской мифологии духи, часто злые.  Согласно
мусульманской традиции джинны созданы Аллахом из бездымного  огня  и
представляют собой воздушные или огненные тела, обладающие  разумом.
Они могут приобретать любую форму и выполнять любые приказания.
   ДОМОВОЙ  - в восточнославянской мифологии дух дома. Представлялся
в  виде  человека,  часто  на одно лицо с  хозяином  дома,  или  как
небольшой старик с лицом, покрытым белой шерстью. От доброжелатель-
ного  или  враждебного отношения  домового  зависело здоровье скота.
Домовой нередко сближался с нечистой силой  и,  по  по верьям,  мог
превращаться в кошку, собаку, корову, иногда в змею, крысу или
лягушку.
   ДРИАДЫ  -  в греческой мифологии нимфы, покровительницы деревьев,
некоторые из них рождались и гибли вместе с деревом. Считалось,  что
сажающие   деревья   и   ухаживающие  за  ними   пользуются   особым
покровительством дриад.
   ЕДИНОРОГ - мифическое животное (в ранних традициях с телом  быка,
в более поздних с телом лошади, иногда козла), именуемое по наиболее
характерному  признаку - наличию одного прямого  длинного  -рога  на
лбу.  В средневековой христианской традиции единорог рассматривается
как  символ чистоты и девственности. В русских "азбуковниках" 16-17
вв.  единорог описывается как страшный и непобедимый зверь, подобный
коню,   вся   сила   которого  заключена  в  роге.  Рогу   единорога
приписывались   целебные  свойства  (по  фольклорным  представлениям
единорог своим рогом очищает воду, отравленную змеем).
   КЕНТАВРЫ  -  в  греческой  мифологии  дикие  существа,  полулюди-
полукони,  обитатели гор и лесных чащ, отличаются  буйным  нравом  и
невоздержанностью, но некоторые кентавры, например Хирон,  воплощают
мудрость и благожелательность, воспитывают героев греческих мифов.
   КИКИМОРА   -  в  восточнославянской  мифологии  злой  дух   дома,
маленькая  женщина-невидимка (иногда считается женой  домового).  По
ночам  беспокоит маленьких детей, путает пряжу, враждебна  мужчинам.
Может вредить домашним животным, в частности, курам.
   КОЛДУНЬИ,  ведьмы  -  в  мифологии и народных  поверьях  женщины,
вступившие  в  союз  с  дьяволом (или другой  нечистой  силой)  ради
обретения сверхъестественных способностей.
   ЛЕШИЙ  -  в  восточнославянской мифологии  злой  дух,  воплощение
леса,  как  враждебной человеку части пространства. Леший  -  хозяин
леса  и зверей, его представляют одетым в звериную шкуру, иногда  со
звериными атрибутами - рогами, копытами.
   МИНОТАВР - в греческой мифологии чудовище-человекобык, жившее  на
Крите.  Находился в подземном лабиринте, куда ему ежегодно приносили
в жертву семь юношей и девушек. Афинский царевич Тесей   добровольно
отправился на Крит в числе предназначенных  на  съедение  Минотавру,
убил чудовище, и с помощью нити влюбленной  в  него   царской дочери
Ариадны выбрался из лабиринта.
   НАЯДЫ  -  в  греческой мифологии нимфы источников, ручьев  и  род
ников, хранительницы вод. Купание в их воде исцеляет от болезней.
   НИМФЫ - в греческой мифологии божества природы, ее живительных  и
плодоносных  сил:  рек, морей, источников, озер,  болот,  гор,  рощ,
деревьев.  Иные  из  них смертны, как например нимфы  деревьев  -они
неотделимы от дерева, в котором обитают. Они обладательницы  древней
мудрости, тайн жизни и смерти. Они врачуют и исцеляют, предсказывают
будущее.
   САТИРЫ  -  в  греческой мифологии демоны плодородия, входившие  в
свиту  Диониса.  Они  покрыты  шерстью,  длинноволосы,  бородаты,  с
лошадиными или козлиными копытами, с лошадиными хвостами, лошадиными
или  козлиными  ушами, однако торс и голова у них человеческие.  Они
забияки, любят вино.
   СИЛЕНЫ  -  в  греческой  мифологии демоны плодородия,  воплощение
стихийных  сил  природы. Входят в свиту Диониса, уродливы,  курносы,
толстогубы, с глазами навыкате, с лошадиным хвостом и копытами.  Они
славятся  задиристым нравом и страстью к вину. Изображаются сидящими
на осле и потягивающими вино из меха.
   СИРЕНЫ  -  в  греческой  мифологии демонические  существа,  полу-
женщины-полуптицы, унаследовавшие от матери-музы божественный голос.
   ТРИТОН  -  в  греческой  мифологии морское божество,  сын  Посей-
долна.  Он обитает в глубинах моря в золотом доме. Морские  существа
тритоны любят резвиться и дуть в раковины.
   УПЫРЬ  -  в славянской мифологии мертвец, нападающий на  людей  и
животных.
   ФАВН  -  в римской мифологии бог лесов, полей, пастбищ, животных.
Фавн считался лукавым духом, воровавшим детей.

10. Виталий Губарев. Королевство Кривых Зеркал

КОРОЛЕВСТВО КРИВЫХ ЗЕРКАЛ ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой Оля ссорится с бабушкой и слышит голос волшебного зеркала. Хочу вам рассказать о девочке Оле, которая вдруг увидела себя со стороны. Увидела так, как можно увидеть не себя, а совсем другую девочку - скажем, сестру или подругу. Таким образом, она довольно долго наблюдала самое себя, и это помогло ей избавиться от недостатков, которых она раньше в себе не замечала. И знаете, что самое главное в этой истории? Оля убедилась, что даже, казалось бы, маленькие недостатки в характере могут стать серьезным препятствием на пути к цели. Она попала в одну сказочную страну, где ей пришлось пережить много опасных приключений, подобных тем, о которых она читала в старых сказках. Может быть, вы тоже читали эти сказки, где короли, разные принцы и придворные дамы так добры, справедливы, прекрасны и вообще так приторно сладки, будто вымазаны медом. И вот однажды советская девочка Оля совершила путешествие в сказочную страну и увидела там... Впрочем, я лучше расскажу все по порядку. ...В то утро Оля вела себя из рук вон плохо. Она встала позже, чем следовало, а когда бабушка будила ее, брыкалась и, не открывая глаз, говорила противным скрипучим голосом: - Отстань! Ну что ты ко мне пристала? - Оля, - настойчиво говорила бабушка, - ты можешь опоздать в школу. Голос у бабушки был спокойный и ласковый, потому что все бабушки очень ласковы. Они так любят своих внучек, что не сердятся даже тогда, когда капризные девочки говорят им дерзости. - Опять читала в постели допоздна, - вздохнула бабушка, поднимая упавшую на пол книгу, на обложке которой крупно было написано: "Сказки". А теперь вот подняться не можешь. Оля села на кровати, свесив босые ноги, и сердито посмотрела на бабушку одним глазом, так как другой все еще был закрыт. - Какая ты... недобрая... Никогда поспать не даешь! Олино платье оказалось под кроватью. Одну туфлю она долго не могла отыскать и наконец обнаружила ее под книжным шкафом. Потом, когда бабушка заплетала ей косы, она дергалась и говорила: "Больно!", хотя на самом деле больно ничуточки не было. А после завтрака Оля никак не могла найти свои учебники. - Вчера я положила их на этот стол. Куда ты задевала их? - ворчала она на бабушку, топая ногой. - Я никогда не теряю своих вещей, - спокойно отвечала бабушка. - Будь любезна и ты класть вещи на место. - Нет, - кричала Оля, - я всегда кладу все на место! Это ты нарочно спрятала мои книги. Тут даже бабушкиному терпению пришел конец, и она, немного повысив голос, проговорила: - У, бесстыдница! Как только папа и мама вернутся с работы, я им все расскажу. Угроза подействовала: Оля побаивалась папы и мамы. Она негромко проворчала: "Подумаешь!.." - и, надув губы, полезла под кровать. Конечно, под кроватью книг не оказалось; не оказалось их в ванной и в кухне. Неизвестно, сколько времени продолжались бы поиски, если бы бабушка не заглянула в Олин портфель. - Видишь, какая ты рассеянная, Оля! Ведь ты же сама вчера положила все свои учебники себе в портфель. О, как бы я хотела, чтобы ты посмотрела на себя со стороны! Вот стыдно тебе стало бы... Оля, которой уже и так было стыдно, что она понапрасну обидела бабушку, чмокнула старушку в щеку, взяла портфель и пошла в переднюю одеваться. В передней стояло большое зеркало, перед которым она так любила вертеться. - Одевайся поскорее, Оля! - крикнула ей вслед бабушка. - До звонка осталось десять минут. Но Оля и не думала одеваться. Из зеркала на нее смотрела девочка в черном переднике, с красным галстуком на шее. Девочка как девочка - две русые косы с бантом и два больших голубых глаза. Но Оля считала себя очень красивой и поэтому, очутившись перед зеркалом, долго не могла оторваться от него. Так было всегда. - Как, ты еще не ушла? - вскрикнула бабушка, появляясь в передней. - Нет уж, сегодня я непременно расскажу все папе и маме! - Подумаешь!.. - ответила Оля и начала одеваться. - Учишься в пятом классе, а ведешь себя как маленькая. Ох, если бы ты могла посмотреть на себя со стороны! - Подумаешь!.. - повторила Оля, помахала бабушке рукой и, еще раз украдкой взглянув на себя в зеркало, скрылась за дверью... В этот день Оля вернулась из школы злая-презлая: она поссорилась с подругами. Вообще она часто ссорилась с подругами и почти всегда была виновата во всем. - Какая ты капризная! - сказали ей подруги. - Больше мы не будем с тобой дружить! - Подумаешь!.. - выпятила Оля нижнюю губу и сделала вид, что нисколько не огорчена. Но на самом деле на душе у нее было прескверно. Кончался декабрь, на улице темнело рано. А так как после школы Оля не могла удержаться от соблазна заглянуть в кино, где шла новая картина, то, когда она пришла домой, в морозном небе уже светились звезды. И тут, к своему ужасу, Оля увидела, что на лестнице не горят лампы. А темноты она боялась больше всего. Пугаясь шума собственных шагов, Оля стремительно взбежала на свой этаж и подняла такой звон, что у бабушки тряслись руки, когда она открывала дверь. - Что случилось? - испуганно спросила старушка. - А где твой ключ? - Бабунечка, я потеряла свой ключ, - тяжело дыша, сказала Оля. Бабушка всплеснула руками. - Это уже в третий раз! Ну что теперь делать? Свой ключ я отдала слесарю домоуправления. Ах, Оля, Оля, какая ты растеряшка! Беги к слесарю, он, наверное, уже сделал новый ключ. - Бабунечка... на лестнице так темно... Наверно, перегорели пробки. - Боишься? - Я просто... не люблю темноты... - Аx ты, трусишка! Ну ладно уж, схожу сама. - Бабушка оделась, погрозила Оле пальцем. - Шоколадку в буфете до обеда не трогай! - и скрылась за дверью. Оля стала раздеваться на ходу. В одном месте она оставила калоши, в другом - шапочку, в третьем - пальто. Затем, после небольших колебаний, она достала из буфета шоколадку и съела ее. Ей было скучно. Ока взяла книгу, на обложке которой было написано "Сказки", и начала листать ее. Одна картинка привлекла внимание Оли. С высокого холма открывался вид на удивительный город со множеством разноцветных зданий с высокими шпилями. Нарядные люди гуляли по площади вокруг фонтана. "Вот бы и мне погулять там!" - подумала Оля и вдруг услышала какой-то странный звон в передней. Она побежала в переднюю. Но все было тихо. "Наверно, послышалось", - подумала Оля и, бросив взгляд на зеркало, как обычно стала вертеться перед ним. Она оглядела себя с головы до ног, несколько раз повернулась кругом, потом сощурила глаза и высунула язык. Потом Оля показала самой себе длинный язык пальцами, рассмеялась и начала выбивать ногами дробь. И тут ей показалось... Нет, этого не может быть! Чутко прислушиваясь, Оля снова стукнула каблуками об пол и теперь уже вполне отчетливо разобрала, как в глубине зеркала стеклянным мелодичным звуком отозвалось эхо. Да, эхо отозвалось в зеркале, в той самой передней, которая в нем отражалась, а не в той, настоящей, в которой стояла Оля. Это было так странно, что Оля онемела, широко открыв свои голубые глаза. И в тишине она ясно услышала, как кто-то вздохнул длинно и печально. Оле стало страшно... Она выждала минуту и негромко спросила: - Кто это вздыхает? - Я, - негромко ответил красивый звенящий голос, словно ударились друг об дружку хрустальные стеклышки. - Кто ты? - перевела дыхание Оля. - Здесь никого нет. - Это я, зеркало, - снова зазвенел голос. Оля отскочила в сторону и, помедлив, сказала: - Но ведь вещи не умеют разговаривать... - А ты представь, что находишься в сказке, - ответил голос. - Все равно это очень странно... Я боюсь тебя, зеркало. - Напрасно, девочка... Я доброе волшебное зеркало. Я не причиню тебе никакого зла. Не правда ли, я тебе нравлюсь? Ты так любишь смотреть в мое стекло! - Это правда, - сказала Оля, осмелев и делая шаг к зеркалу. А голос звучал: - Бабушка часто говорит, что хотела бы, чтобы ты увидела себя со стороны... - Но разве это возможно? - удивилась Оля. - Ну, конечно, возможно. Только для этого тебе надо побывать по ту сторону зеркала. - Ах, как интересно! - воскликнула Оля. - Разреши мне, пожалуйста, побывать по ту сторону зеркала! Голос ответил не сразу, как будто зеркало погрузилось в задумчивость. - С твоим характером, - произнес, наконец, звенящий голос, - опасно очутиться по ту сторону зеркала. - Разве у меня плохой характер? Снова раздался вздох. - Видишь ли, ты, конечно, хорошая девочка... Я вижу добрые глаза - значит, и сердечко у тебя доброе. Но у тебя есть недостатки, которые могут помешать тебе в трудную минуту! - Я ничего не боюсь! - решительно махнула косичками Оля. - Что ж, пусть будет по-твоему, - произнес голос. И передняя наполнилась вдруг звоном, словно разбились тысячи хрустальных стекляшек. Оля вздрогнула, и книга, которую она держала под мышкой, полетела на пол.

11. Лазарь Лагин. Старик Хоттабыч

ОТ АВТОРА


   В книге "Тысяча и одна ночь" есть "Сказка о рыбаке". Вытянул
рыбак из моря свои сети, а в них -- медный сосуд, а в сосуде --
могучий  чародей,  джинн.  Он  был заточен в нем без малого две
тысячи лет. Этот джинн поклялся осчастливить того, кто выпустит
его на волю: обогатить, открыть все  сокровища  земли,  сделать
могущественнейшим  из  султанов и сверх всего выролнить еще три
его желания.
   Или, например, "Волшебная лампа Аладина". Казалось бы, ничем
не примечательная старая лампа, можно сказать -- просто  утиль.
Но  стоило  только  потереть  ее  --  и  вдруг  неведомо откуда
возникал джинн и выполнял любые, самые невероятные  желания  ее
владельца.  Вам  угодны  редчайшие  яства  и пития? Пожалуйста.
Сундуки, по  самые  края  наполненные  золотом  и  драгоценными
камнями?  Готово.  Роскошный  дворец? Сию же минуту. Превратить
вашего недруга в зверя или гада? С превеликим удовольствием.
   Предоставить такому чародею по  собственному  вкусу  одарить
своего   повелителя   --  и  снова  посыпались  бы  все  те  же
драгоценные сундуки, все  те  же  султанские  дворцы  в  личное
пользование.
   По  понятию джиннов из старинных волшебных сказок и тех, чьи
желания они в этих сказках выполняли, это и было  самое  полное
человеческое счастье, о котором только и можно было мечтать.
   Сотни  и  сотни  лет  прошло  с  тех  пор,  как впервые были
рассказаны эти сказки, но представления  о  счастье  долго  еще
связывались,  а в капиталистических странах у многих людей и по
сей день еще связываются с сундуками, битком набитыми золотом и
бриллиантами, с властью над другими людьми.
   Ах, как мечтают те люди хоть о  самом  завалящем  джинне  из
старинной  сказки,  который явился бы к ним со своими дворцами,
сокровищами! Конечно, думают они, любой  джинн,  проведший  две
тысячи  лет  в  заточении,  поневоле  отстал  бы  от  жизни.  И
возможно, что дворец, который он преподнесет в  подарок,  будет
не  совсем  благоустроен  с точки зрения современных достижений
техники. Ведь архитектура со времен калифа Гарун аль Рашида так
шагнула  вперед!  Появились  ванные  комнаты,  лифты,  большие,
светлые  окна, паровое отопление, электрическое освещение... Да
ладно уж, стоит ли придираться! Пусть дарит такие дворцы, какие
ему заблагорассудится. Были  бы  только  сундуки  с  золотом  и
бриллиантами,  а  остальное  приложится:  и  почет, и власть, и
яства, и блаженная, праздная жизнь  богатого  "цивилизованного"
бездельника,  презирающего  всех  тех,  кто живет плодами своих
трудов. От такого джинна можно и любое огорчение стерпеть. И не
беда, если он не знает многих правил современного  общежития  и
светских  манер  и если он иногда и поставит тебя в скандальное
положение. Чародею, швыряющемуся сундуками  с  драгоценностями,
эти люди все простят.
   Ну, а что, если бы такой джинн да вдруг попал в нашу страну,
где совсем другие представления о счастье и справедливости, где
власть богачей давно и навсегда уничтожена и где только честный
труд приносит человеку счастье, почет и славу?
   Я  старался  вообразить,  что  получилось бы, если бы джинна
спас  из  заточения  в  сосуде  самый  обыкновенный   советский
мальчик,    такой,    каких   миллионы   в   нашей   счастливой
социалистической стране.
   И вдруг я, представьте себе, узнаю, что  Волька  Костыльков,
тот самый, который жил раньше у нас в Трехпрудном переулке, ну,
.тот  самый  Волька Костыльков, который в прошлом году в лагере
лучше всех нырял... Впрочем, давайте я вам лучше  все  расскажу
по порядку.




I. НЕОБЫКНОВЕННОЕ УТРО


   В  семь  часов  тридцать  две  минуты утра веселый солнечный
зайчик проскользнул сквозь дырку в шторе и  устроился  на  носу
ученика  шестого  класса  Вольки  Костылькова.  Волька чихнул и
проснулся.
   Как раз в  это  время  из  соседней  комнаты  донесся  голос
матери:
   --  Нечего спешить, Алеша. Пусть ребенок еще немножко поспит
-- сегодня у него экзамены.
   Волька досадливо поморщился.
   Когда это мама перестанет наконец называть его ребенком!
   -- Ну что за чепуха! -- ответил  за  перегородкой  отец.  --
Парню скоро тринадцать лет. Пускай встает и помогает складывать
вещи...  У  него  уже  скоро  борода  расти  начнет,  а ты все:
ребенок, ребенок...
   Складывать вещи! Как он мог это забыть!
   Волька сбросил с себя одеяло  и  стал  торопливо  натягивать
штаны. Как он мог забыть! Такой день!
   Семья  Костыльковых  переезжала  сегодня на новую квартиру в
новеньком шестиэтажном доме. Еще  накануне  вечером  почти  все
вещи   были  запакованы.  Мама  с  бабушкой  уложили  посуду  в
ванночку, в  которой  когдато,  давным-давно,  купали  младенца
Вольку.  Отец, засучив рукава и по-сапожницки набрав полный рот
гвоздей, заколачивал ящики с книгами,
   Потом все спорили, где складывать вещи, чтобы  удобнее  было
их  выносить  утром.  Потом пили чай попоходному, за столом без
скатерти. Потом решили,  что  утро  вечера  мудренее,  и  легли
спать.
   Одним  словом,  уму  непостижимо, как это он мог забыть, что
они сегодня утром переезжают на новую квартиру.
   Не успели напиться чаю, как с грохотом  ввалились  грузчики.
Первым  делом  они  широко  распахнули  обе  половинки  двери и
зычными голосами спросили:
   -- Можно начинать?
   -- Пожалуйста, -- ответили одновременно  мать  и  бабушка  и
страшно засуетились.
   Волька  торжественно  вынес  на  улицу к крытому трехтонному
грузовику диванные валики и спинку.
   -- Переезжаете? -- спросил у него соседский мальчишка.
   -- Переезжаем, -- небрежно ответил  Волька  с  таким  видом,
словно  он  переезжал  с квартиры на квартиру каждую неделю и в
этом не было для него ничего удивительного.
   Подошел дворник Степаныч, глубокомысленно свернул цигарку  и
неожиданно  завел  с  Волькой  солидный  разговор, как равный с
равным. У мальчика от гордости  и  счастья  слегка  закружилась
голова. Он набрался духу и пригласил Степаныча в гости на новую
квартиру.  Дворник  сказал:  "С  нашим  удовольствием". Словом,
налаживалась серьезная  и  положительная  беседа  двух  мужчин,
когда вдруг из квартиры раздался голос матери:
   -- Волька! Волька!.. Ну куда девался этот несносный ребенок?
   Волька   помчался   в   опустевшую,   непривычно  просторную
квартиру, в которой сиротливо валялись обрывки старых  газет  и
грязные пузырьки из-под лекарств.
   --  Наконец-то!  --  сказала  мать.  -- Бери свой знаменитый
аквариум и срочно влезай в машину. Будешь там сидеть на  диване
и  держать  аквариум  в руках. Больше девать его некуда. Только
смотри не расплескай воду на диван...
   Непонятно, почему родители так нервничают, когда  переезжают
на новую квартиру.




II. ТАИНСТВЕННЫЙ СОСУД


   В конце концов Волька устроился неплохо.
   Внутри машины царил таинственный и прохладный полумрак. Если
зажмурить  глаза,  можно  было  вообразить,  будто  едешь не по
Трехпрудному переулку, в  котором  прожил  всю  свою  жизнь,  а
где-то  в  далеких  сибирских  просторах,  где тебе предстоит в
суровых  боях  с  природой  возводить  новый  гигант  советской
индустрни.  И,  конечно, в первых рядах отличников этой стройки
будет Волька Костыльков. Он первый  соскочит  с  машины,  когда
караван  грузовиков  прибудет  к  месту  назначения.  Он первый
раскинет свою палатку и предоставит ее  заболевшим  в  пути,  а
сам, перекидываясь шуточками с товарищами по стройке, останется
греться  у  костра,  который  он  же быстро и умело разведет. А
когда в трескучие морозы или свирепые бураны  кое-кто  вздумает
сдавать  темпы, ему будут говорить: "Стыдитесь, товарищ! Берите
пример с показательной бригады Владимира Костылькова..."
   За диваном возвышался ставший вдруг удивительно интересным и
необычайным перевернутый вверх ногами обеденный стол. На  столе
дребезжало  ведро,  наполненное  разными  склянками.  У боковой
стенки  кузова  тускло  поблескивала  никелированная   кровать.
Старая  бочка,  в  которой  бабушка  квасила  на  зиму капусту,
неожиданно приобрела столь таинственный  и  торжественный  вид,
что Волька нисколечко не удивился бы, если бы узнал, что именно
в  ней  проживал когда-то философ Диоген, тот самый, который из
древней греческой истории.
   Сквозь дырки в  брезентовых  стенках  пробивались  тоненькие
столбики солнечных лучей. Волька прильнул к одной из них. Перед
ним,  словно  на  киноэкране,  стремительно пробегали веселые и
шумные улицы, тихие и тенистые переулки, просторные площади, по
которым во всех  четырех  направлениях  двигались  в  два  ряда
пешеходы.  За  пешеходами,  поблескивая просторными зеркальными
витринами, возвышались неторопливо  убегавшие  назад  магазины,
наполненные  товарами,  продавцами и озабоченными покупателями;
школы и дворы при  школах,  уже  пестревшие  белыми  блузами  и
красными  галстуками  наиболее нетерпеливых школьников, которым
не сиделось дома  в  день  экзаменов;  театры,  клубы,  заводы,
красные  громады  строящихся  зданий,  огражденные  от прохожих
высокими  дощатыми  заборами  и   узенькими,   в   три   доски,
деревянными  тротуарами. Вот мимо Волькиного грузовика медленно
проплыло  приземистое,  с  круглым,  кирпичного  цвета  куполом
заветное   здание   цирка.   На   его  стенах  не  было  теперь
обольстительных реклам с  ярко-желтыми  львами  и  красавицами,
изящно  стоящими  на одной ножке на спинах неописуемо роскошных
лошадей. По случаю летнего времени цирк перешел в Парк культуры
и отдыха, в огромный брезентовый шатер цирка  Шапито.  Недалеко
от   опустевшего  цирка  грузовик  обогнал  голубой  автобус  с
экскурсантами. Десятка три карапузов, держась по двое за  руки,
шли  по  тротуару  и солидно пели звонким, но нестройным хором:
"Не нужен нам берег турецкий!.." Наверно, это детский  сад  шел
гулять на бульвар... И снова убегали от Вольки школы, булочные,
магазины, клубы, заводы, кинотеатры, библиотеки, новостройки...
   Но   вот   наконец   грузовик,  устало  фырча  и  отдуваясь,
остановился  у  нарядного  подъезда  нового  Волькиного   дома.
Грузчики ловко и быстро перетащили вещи в квартиру и уехали.
   Отец, кое-как распаковав ящики с самыми необходимыми вещами,
сказал:
   -- Остальное доделаем после работы.
   И ушел на завод.
   Мама  с бабушкой принялись распаковывать кухонную и столовую
посуду, а Волька решил сбегать тем временем  на  реку.  Правда,
отец   предупредил,  чтобы  Волька  не  смел  без  него  ходить
купаться, потому что тут  страшно  глубоко,  но  Волька  быстро
нашел для себя оправдание:
   "Мне  необходимо  выкупаться,  чтобы была свежая голова. Как
это я могу явиться на экзамены с несвежей головой!"
   Просто  удивительно,  как  Волька  умел  всегда  придумывать
оправдание, когда собирался делать то, что ему запрещали!
   Это  большое  удобство,  когда река недалеко от дома. Волька
сказал маме, что пойдет на берег готовиться по географии. И  он
действительно  собирался  минут  десять  полистать учебник. Но,
прибежав на реку, он, не медля ни минуты, разделся и бросился в
воду. Шел одиннадцатый час, и  на  берегу  не  было  ни  одного
человека.  Это было хорошо и плохо. Хорошо -- потому, что никто
не мог ему помешать всласть выкупаться. Плохо  --  потому,  что
некому  было восторгаться, как красиво и легко Волька плавает и
в особенности как он замечательно ныряет.
   Волька  наплавался  и  нанырялся  до  того,  что   буквально
посинел. Тогда он понял, что хватит, совсем было вылез из воды,
но  передумал  и  решил напоследок еще разок нырнуть в ласковую
прозрачную воду, до дна пронизанную ярким полуденным солнцем.
   И вот в тот самый миг, когда Волька уже собирался  подняться
на  поверхность,  его  рука вдруг нащупала на дне реки какой-то
продолговатый предмет. Волька схватил его и вынырнул  у  самого
берега.  В  его  руках  был  скользкий, замшелый глиняный сосуд
необычной формы. Больше всего он походил, пожалуй,  на  древнюю
амфору.  Его  горлышко  было наглухо замазано зеленым смолистым
веществом,  на  котором   было   выдавлено   нечто,   отдаленно
напоминавшее печать.
   Волька  прикинул  сосуд  на вес. Сосуд был тяжелый, и Волька
обмер.
   Клад! Клад со старинными вещами, имеющими  огромное  научное
значение!.. Вот это здорово!
   Быстренько  одевшись,  он  помчался  домой, чтобы в укромном
уголке распечатать сосуд.
   Пока он добежал до дому, в его голове уже  успела  сложиться
заметка,  которая  завтра обязательно появится во всех газетах.
Он даже придумал для нее название: "Пионер помог науке".
   "Вчера в Н-е  отделение  милиции  явился  пионер  Костыльков
Владимир  и  вручил  дежурному клад из редких старинных золотых
вещей, найденный им на дне реки, на очень глубоком месте.  Клад
передан   милицией   в  Исторический  музей.  По  сведениям  из
достоверных  источников,  Костыльков  Владимир  --   прекрасный
ныряльщик".
   Проскользнув  мимо  кухни,  где  мама  готовила обед, Полька
юркнул в комнату с такой быстротой, что  чуть  не  сломал  себе
ногу:  он  споткнулся о люстру, которую еще не успели повесить.
Это  была  знаменитая  бабушкина  люстра.  Когда-то,   еще   до
революции,  ее  собственноручно  переделал  покойный дедушка из
висячей керосиновой лампы. Это была память о дедушке, и бабушка
ни за что в жизни с ней бы не рассталась. А так как вешать ее в
столовой было не так уж красиво, то предполагалось повесить  ее
как  раз  в  той комнате, куда сейчас и забрался Волька. На сей
предмет был уже вколочен в потолок большущий железный крюк.
   Потирая ушибленную коленку, Волька  запер  за  собой  дверь,
вытащил  из  кармана  перочинный  ножик  и,  дрожа от волнения,
соскреб печать с горлышка сосуда.
   В то же мгновение вся комната наполнилась едким черным дымом
и что-то вроде бесшумного взрыва большой силы подбросило Вольку
к потолку, где он и повис, зацепившись  штанами  за  тот  самый
крюк, на который предполагалось повесить бабушкину люстру.




III. СТАРИК ХОТТАБЫЧ


   Пока  Волька,  раскачиваясь  на крюке, пытался разобраться в
том, что произошло, дым понемножку рассеялся,  и  Волька  вдруг
обнаружил,  что в комнате, кроме него, находится еще одно живое
существо. Это был тощий и смуглый старик с бородой по  пояс,  в
роскошной   чалме,  тонком  белом  шерстяном  кафтане,  обильно
расшитом золотом и серебром, белоснежных шелковых  шароварах  и
нежно-розовых сафьяновых туфлях с высоко загнутыми носками.
   --  Апчхи!  --  оглушительно чихнул неизвестный старик и пал
ниц. -- Приветствую тебя, о прекрасный и мудрый отрок!
   -- Вы... вы... вы  из  домоуправления?  --  выпалил  Волька,
озадаченно вытаращив на него глаза.
   --  О нет, мой юный повелитель, -- отвечал старик, оставаясь
в  том  же  положении  и  немилосердно  чихая.  --  Я   не   из
домоуправления.  Я  вот  из  этого  сосуда. -- Тут он указал на
загадочный сосуд, из которого еще  вился  тоненький  дымок.  --
Знай  же,  о  благословеннейший  из прекрасных, что я могучий и
прославленный во всех странах света  джинн  Гассан  Абдуррахман
ибн  Хоттаб,  или,  по-вашему, Гассан Абдуррахман Хоттабович. И
случилась со мной -- апчхи! -- удивительная  история,  которая,
будь   она   написана  иглами  в  уголках  глаз,  послужила  бы
назиданием для  поучающихся.  Я,  несчастный  джинн,  ослушался
Сулеймана  ибн Дауда -- мир с ними обоими! -- я и брат мой Омар
Юсуф Хоттабович. И Сулейман прислал  своего  визиря  Асафа  ибн
Барахию, и тот доставил нас насильно. И Сулейман ибн Дауд-мир с
ними обоими! -- приказал принести два сосуда: один медный, а --
другой  глиняный,  и  заточил  меня  в глиняном сосуде, а брата
моего, Омара Хоттабовича, -- в медном. Он запечатал оба сосуда,
оттиснув на них величайшее из имен аллаха, а потом отдал приказ
джиннам, и они понесли нас и бросили брата моего в море, а меня
в реку, из которой  ты,  о  благословенный  спаситель  мой,  --
апчхи,  апчхи!  --  извлек  меня.  Да  продлятся дни твои, о...
Прости меня, я был бы  несказанно  счастлив  узнать  твое  имя,
прелестнейший отрок.
   --  Меня  зовут  Волька,  --  ответил  наш  герой, продолжая
медленно раскачиваться под потолком.
   -- А имя счастливого отца твоего, да будет  он  благословлен
во   веки  веков?  Как  твоя  почтенная  матушка  зовет  твоего
благородного батюшку -- мир с ними обоими?
   -- Она зовет его Алеша, то есть Алексей...
   -- Так знай же, о превосходнейший из отроков, звезда  сердца
моего,  Волька  ибн Алеша, что я буду впредь выполнять все, что
ты мне прикажешь, ибо ты  спас  меня  из  страшного  заточения.
Апчхи!..
   --  Почему вы так чихаете? -- осведомился Волька, словно все
остальное было ему совершенно ясно.
   --  Несколько  тысячелетий,  проведенных  в   сырости,   без
благодатного  солнечного света, в холодном сосуде, покоящемся в
глубинах  вод,  наградили  меня,  недостойного  твоего   слугу,
утомительным  насморком.  Апчхи!..  Апчхи!..  Но  все это сущая
чепуха и недостойно твоего драгоценнейшего внимания.  Повелевай
мной,  о  юный господин! -- с жаром заключил Гассан Абдуррахман
ибн Хоттаб, задрав вверх голову,  но  продолжая  оставаться  на
коленях.
   --  Прежде всего поднимитесь, пожалуйста, с колен, -- сказал
Волька.
   -- Твое слово  для  меня  закон,  --  послушно  ответствовал
старик и встал на ноги. -- Я жду твоих дальнейших повелений.
   -- А теперь, -- неуверенно промолвил Волька, -- если это вас
не затруднит...  будьте добры... конечно, если вас это не очень
затруднит... Одним словом, мне бы очень хотелось  очутиться  на
полу.
   В   тот   же  миг  он  оказался  внизу,  рядом  со  стариком
Хоттабычем, как мы будем в дальнейшем  для  краткости  величать
нашего  нового  знакомого.  Первом  делом  Волька  схватился за
штаны. Штаны были совершенно целы.
   Начинались чудеса.




IV. ЭКЗАМЕН ПО ГЕОГРАФИИ


   -- Повелевай мною! -- продолжал Хоттабыч,  глядя  на  Вольку
преданными  глазами.  --  Нет  ли  у тебя какого-нибудь горя, о
Волька ибн Алеша? Скажи, и я помогу тебе.  Не  гложет  ли  тебя
тоска?
   --  Гложет,  -- застенчиво отвечал иолька. -- у меня сегодня
экзамен по географии.
   -- Экзамен по географии? -- вскричал старик  и  торжественно
поднял  свои  иссохшие волосатые руки. -- Экзамен по географии?
Знай же, о изумительнейший из изумительных, что тебе неслыханно
повезло, ибо я больше кого-либо из джиннов  богат  знаниями  по
географии,  --  я,  твой  верный  слуга  Гассан Абдуррахман ибн
Хоттаб. Мы пойдем с тобой в школу, да  будут  благословенны  ее
фундамент  и  крыша! Я буду тебе незримо подсказывать ответы на
все вопросы, которые будут тебе заданы, и ты прославишься среди
учеников  своей  школы  и  среди  учеников  всех  школ   твоего
великолепного города.
   -- Спасибо, Гассан Хоттабыч, -- тяжко-тяжко вздохнул Волька.
-- Спасибо, только никаких подсказок мне не надо. Мы -- пионеры
-- принципиально  против подсказок. Мы против них организованно
боремся.
   Ну откуда было старому  джинну,  проведшему  столько  лет  в
заточении,   знать  ученое  слово  "принципиально"?  Но  вздох,
которым  его  юный  спаситель  сопроводил  свои  слова,  полные
печального  благородства,  утвердили Хоттабыча в убеждении, что
помощь его нужна Вольке ибн Алеше больше, чем когда  бы  то  ни
было.
   --   Ты  меня  очень  огорчаешь  своим  отказом,  --  сказал
Хоттабыч. -- И ведь, главное, учти:  никто  моей  подсказки  не
заметит.
   --   Ну  да!  --  горько  усмехнулся  Волька.  --  У  Сергея
Семеновича такой тонкий слух, спасу нет!
   -- Теперь ты меня не только  огорчаешь,  но  и  обижаешь,  о
Волька  ибн  Алеша. Если Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб говорит,
что никто не заметит, значит так оно и будет.
   -- Никто-никто? -- переспросил для верности Волька.
   --  Никто-никто.  То,  что  я  буду   иметь   счастье   тебе
подсказать,  пойдет  из  моих  почтительных  уст  прямо  в твои
высокочтимые уши.
   -- Просто не знаю, что мне с вами делать,  Гассан  Хоттабыч,
-- притворно вздохнул Волька. -- Ужасно не хочется огорчать вас
отказом...  Ладно,  так  и  быть!..  География  --  это тебе не
математика и не русский язык. По математике или русскому  я  бы
ни  за  что  не  согласился  на самую малюсенькую подсказку. Но
поскольку география все-таки не самый  главный  предмет...  Ну,
тогда пошли побыстрее!.. Только... -- Тут он окинул критическим
взором необычное одеяние старика. -- М-м-м-да-а-а... Как бы это
вам переодеться, Гассан Хоттабыч?
   --  Разве  мои одежды не услаждают твой взор, о достойнейший
из Волек?-- огорчился Хоттабыч.
   -- Услаждают, безусловно услаждают, -- дипломатично  ответил
Волька, -- но вы одеты... как бы это сказать... У нас несколько
другая мода... Ваш костюм слишком уж будет бросаться в глаза...
   Через минуту из дома, в котором с сегодняшнего дня проживала
семья  Костыльковых,  вышел  Волька,  держа под руку Хоттабыча.
Старик был великолепен  и  новой  парусиновой  пиджачной  паре,
украинской  вышитой сорочке и твердой соломенной шляпе канотье.
Единственное,  что  он  не  согласился  сменить,  была   обувь.
Сославшись  на  мозоли  трехтысячелетней давности, он остался в
своих розовых туфлях с загнутыми носками, которые в свое  время
свели  бы,  вероятно,  с  ума самого большого модника при дворе
калифа Гаруна аль Рашида.
   И  вот  Волька  с  преобразившимся  Хоттабычем  почти  бегом
приблизились  к  подъезду  245-й  мужской средней школы. Старик
кокетливо посмотрелся в стеклянную  дверь,  как  в  зеркало,  и
остался собой доволен.
   Пожилой  швейцар,  солидно  читавший газету, с удовольствием
отложил ее, завидев Вольку и его спутника.  Ему  было  жарко  и
хотелось поговорить.
   Перескакивая сразу через несколько ступенек, Волька помчался
вверх по лестнице. В коридорах было тихо и пустынно -- верный и
печальный  признак,  что  экзамены  уже  начались и что Волька,
следовательно, опоздал!
   -- А вы, гражданин, куда? -- благожелательно спросил швейцар
Хоттабыча, последовавшего было за своим юным другом.
   -- Ему к  директору  нужно!  --  крикнул  сверху  Волька  за
Хоттабыча.
   --   Извините,  гражданин,  директор  занят.  Он  сейчас  ва
экзаменах. Зайдите, пожалуйста, ближе к вечеру.
   Хоттабыч сердито насупил брови:
   -- Если мне будет позволено, о почтенный старец, я предпочел
бы подождать его здесь. -- Затем он крикнул Вольке: -- Спеши  к
себе  в  класс, о Волька ибн Алеша, я верю, ты потрясешь своими
знаниями учителей своих и товарищей своих!
   -- Вы ему,  гражданин,  дедушкой  приходитесь  или  как?  --
попытался швейцар завязать разговор.
   Но  Хоттабыч,  пожевав  губами,  промолчал.  Он  считал ниже
своего достоинства беседу с привратником.
   -- Разрешите предложить вам  кипяченой  воды,  --  продолжал
между тем швейцар. -- Жара сегодня -- не приведи господь.
   Налив  из графина полный стакан, он повернулся, чтобы подать
его неразговорчивому незнакомцу, и с ужасом убедился,  что  тот
пропал   неизвестно  куда,  словно  сквозь  паркет  провалился.
Потрясенный этим невероятным  обстоятельством,  швейцар  залпом
опрокинул  в  себя воду, предназначенную для Хоттабыча, налил и
осушил второй стакан, третий и остановился только тогда,  когда
в  графине  не  осталось ни единой капли. Тогда он откинулся на
спинку стула и стал в изнеможении обмахиваться газетой.
   А в это время на втором этаже,  как  раз  над  швейцаром,  в
шестом  классе "Б", происходила не менее волнующая сцена. Перед
классной доской, увешанной географическими картами, за  столом,
по-парадному  покрытым  сукном, разместились учителя во главе с
директором школы Павлом  Васильевичем.  Перед  ними  сидели  на
партах чинные, торжественно подтянутые ученики. В классе стояла
такая  тишина,  что  слышно было, как где-то под самым потолком
монотонно гудит одинокая муха. Если бы ученики  шестого  класса
"Б"  всегда  вели  себя  так  тихо, это был бы безусловно самый
дисциплинированный класс во всей Москве.
   Нужно, однако, подчеркнуть, что тишина в классе была вызвана
не только экзаменационной обстановкой, но и тем, что выкликнули
к доске Костылькова, а его в классе не оказалось.
   --  Костыльков  Владимир!  --  повторил  директор  и  окинул
недоумевающим взглядом притихший класс.
   Стало еще тише.
   И  вдруг  из  коридора  донесся гулкий топот чьих-то бегущих
ног, и в тот самый момент, когда директор в третий и  последний
раз  провозгласил  "Костыльков Владимир!", с шумом распахнулась
дверь и запыхавшийся Волька пискнул:
   -- Я!
   -- Пожалуй к доске, -- сухо промолвил директор. --  о  твоем
опоздании мы поговорим позже.
   --  Я... я... я болен, -- пробормотал Волька первое, что ему
пришло в голову, и неуверенным шагом приблизился к столу.
   Пока он размышлял, какой бы из разложенных на столе  билетов
ему выбрать, в коридоре прямо из стены появился старик Хоттабыч
и  с  озабоченным  видом  прошел сквозь другую стену в соседний
класс.
   Наконец  Волька  решился:  взял  первый  попавшийся   билет,
медленно-медленно,   пытая   свою   судьбу,  раскрыл  его  и  с
удовольствием убедился, что ему предстоит отвечать  про  Индию.
Как  раз про Индию он знал много. Он и давно интересовался этой
страной.
   -- Ну что ж, -- сказал директор, -- докладывай.
   Начало билета Волька даже помнил слово в слово по  учебнику.
Он  раскрыл  рот  и  хотел  сказать,  что  полуостров  Индостан
напоминает по своим очертаниям треугольник, что омывается  этот
огромный   треугольник   Индийским   океаном   и  его  частями:
Аравийским морем -- на  западе  и  Бенгальским  заливом  --  на
востоке, что на этом полуострове расположены две большие страны
--  Индия и Пакистан, что населяет их добрый, миролюбивый народ
со старинной и богатой культурой, что американские и английские
империалисты все время  нарочно  стараются  поссорить  обе  эти
страны,  и так далее и тому подобное. Но в это время в соседнем
классе Хоттабыч прильнул к  стенке  и  трудолюбиво  забормотал,
приставив ко рту ладонь трубкой:
   -- Индия, о высокочтимый мой учитель...
   И  вдруг  Волька,  вопреки собственному желанию, стал пороть
совершенно несусветную чушь:
   -- Индия, о высокочтимый мой  учитель,  находится  почти  на
самом  краю земного диска и отделена от этого края безлюдными и
неизведанными пустынями, ибо на  восток  от  нее  не  живут  ни
звери,  ни  птицы.  Индия -- очень богатая страна, и богата она
золотом, которое там не копают из земли, как в других  странах,
а   неустанно,  день  и  ночь,  добывают  особые,  золотоносные
муравьи, каждый из которых величиной почти с собаку.  Они  роют
себе  жилища  под  землею  и  трижды  в сутки выносят оттуда на
поверхность золотой песок и самородки и  складывают  в  большие
кучи.  Но  горе  тем  индийцам,  которые  без  должной сноровки
попытаются похитить это золото! Муравьи  пускаются  за  ними  в
погоню, и, настигнув, убивают на месте. С севера и запада Индия
граначит  со  страной, где проживают плешивые люди. И мужчины и
женщины, и взрослые и дети -- все плешивые  в  этой  стране,  и
питаются   эти  удивительные  люди  сырой  рыбой  и  древесными
шишками. А еще ближе к ним лежит страна, в  которой  нельзя  ни
смотреть  вперед,  ни  пройти,  вследствие  того,  что.  там  в
неисчислимом множестве рассыпаны перья. Перьями  заполнены  там
воздух и земля: они-то и мешают видеть...
   --   Постой,   постой,   Костыльков!  --  улыбнулся  учитель
географии. -- Никто тебя  не  просит  рассказывать  о  взглядах
древних  на  географию  Азии.  Ты расскажи современные, научные
данные об Индии.
   Ах, как Волька был бы счастлив  изложить  свои  познания  по
этому  вопросу!  Но  что  он мог поделать, ее уже больше не был
властен над своей речью и своими  поступками!  Согласившись  на
подсказку   Хоттабыча,   он  стал  безвольной  игрушкой  в  его
доброжелательных,   но   невежественных   руках.    Он    хотел
подтвердить, что, конечно, то, что он только что сказал, ничего
общего  не  имеет  с  данными современной науки, но Хоттабыч за
стеной недоуменно пожал плечами, отрицательно мотнув головой, и
Волька здесь, перед экзаменационным столом, вынужден был  также
пожать плечами и отрицательно мотнуть головой:
   --  То,  что  я  имел  честь  сказать  тебе, о высокочтимый,
основано на самых достоверных источниках, и  на  более  научных
сведений  об  Индии,  чем  те,  которые  только  что,  с твоего
разрешения, сообщил тебе.
   -- С каких это пор ты,  Костыльков,  стал  говорить  старшим
"ты"? -- удивился учитель географии. -- И прекрати, пожалуйста,
отвечать   не   по   существу.   Ты   на   экзамене,  а  не  на
костюмированным вечере. Если ты  не  знаешь  этого  билета,  то
честнее будет так и сказать. Кстати, что ты там такое наговорил
про земной диск. Разве тебе не известно, что Земля-шар!
   Известно   ли   Вольке  Костылькову,  действительному  члену
астрономического кружка при Московском планетарии, что Земля --
шар! Да ведь это знает любой первоклассник!
   Но  Хоттабыч  за  стеной   рассмеялся,   и   Волька   только
усмехнулся:
   --  Ты изволишь шутить над твоим преданнейшим учеником! Если
бы Земля была шаром, воды стекли бы с нее вниз и люди умерли бы
от  жажды,  а  растения  засохли.  Земля,  о   достойнейший   и
благороднейший  из  преподавателей и наставников, имела и имеет
форму плоского диска и омывается со всех сторон  величественной
рекой, называемой "Океан". Земля покоится на шести слонах, а те
стоят на огромной черепахе. Вот как устроен мир, о учитель!
   Экзаменаторы   смотрели   на   Вольку  со  все  возрастающим
удивлением.  Тот  от   ужаса   и   сознания   своей   полнейшей
беспомощности покрылся холодным потом.
   Ребята  в  классе  все  еще  не могли разобраться, что такое
произошло с их товарищем, но кое-кто начинал  посмеиваться.  Уж
очень  это  забавно получилось про страну плешивых, про страну,
наполненную перьями,  про  золотоносных  муравьев  величиной  с
собаку,  про  плоскую Землю, покоящуюся на шести слонах и одной
черепахе. Что касается Жени  Богорада,  закадычного  Волькиного
приятеля   и   звеньевого   его   звена,  то  он  не  на  шутку
встревожился.  Кто-кто,  он-то  отлично  знал,  что  Волька  --
староста  астрономического  кружка и уж во всяком случае знает,
что Земля -- шар. Неужели Волька ни с того,  ни  с  сего  вдруг
решил  хулиганить,  и  где  --  на  экзаменах? Очевидно, Волько
заболел. Но чем? Что это  за  странная,  небывалая  болезнь?  И
потом,  очень обидно за звено. Все экзамены шло первым по своим
показателям, и вдруг все летит кувырком из-за  нелепых  ответов
Костылькова,   такого   дисциплинированного   и   сознательного
пионера!
   -- Ты все это  серьезно,  Костыльков?  --  спросил  учитель,
начиная сердиться.
   -- Серьезно, о учитель -- отвечал Волька.
   --  И  тебе  нечего  добавить?  Неужели  ты  полагаешь,  что
отвечаешь по существу твоего билета?
   -- Нет, не имею, -- отрицательно  покачал  головой  там,  за
стенкой, Хоттабыч.
   Н  Волька,  изнывая  от  чувства  своей  беспомощности перед
силой, толкающей его  к  провалу,  также  сделал  отрицательный
жест.
   -- Нет, не имею. Разве только, что горизонты в богатой Индии
обрамлены золотом и жемчугами.
   -- Невероятно, -- развел руками экзаменатор.
   Не  может  быть, чтобы Костыльков хотел подшутить над своими
учителями.
   Он нагнулся и шепнул на ухо директору:
   -- По-моему, мальчик не совсем здоров.
   -- Очень может быть, -- согласился директор.
   Экзаменаторы, искоса бросая быстрые взгляды па Вольку, стали
тихо совещаться. Потом  Сергей  Семенович,  учитель  географии,
прошептал:
   -- Попробуем задать ему вопрос исключительно для того, чтобы
он успокоился. Разрешите задать из прошлогоднего курса?
   Все согласились, и Сергей Семенович обратился к Вольке:
   --  Ну,  Костыльков,  успокойся,  вытри слезы, не нервничай.
Можещь ты нам рассказать для начала о том, что такое  горизонт?
Это из курса пятого класса.
   --  О  горизонте?  --  обрадовался  Волька.  --  Это, Сергей
Семенович, очень  просто:  Горизонтом  называется  воображаемая
линия...
   Но  снова за стеной закопошился Хоттабыч, и Волька снова пал
жертвой подсказки.
   -- Горизонтом, о высокочтимый учитель, -- поправился он,  --
горизонтом   я   назову   ту   грань,   где  хрустальный  купол
соприкасается с краем Земля.
   -- Час от часу не легче! Как прикажешь понимать  твои  слова
насчет  хрустального  купола небес: в буквальном или переносном
смысле слова?
   -- В буквальном, о учитель, -- подсказал из соседнего класса
Хоттабыч.
   И Вольке пришлось вслед за ним повторить:
   -- В буквальном, о учитель.
   -- В переносное! -- прошипел ему кто-то с задней скамейки.
   Но Волька снова промолвил:
   -- Конечно, в буквальном.
   -- Значит, как же? -- все еще не верил  своим  ушам  учитель
геограафии.-- Значит, небо, по-твоему, твердый купол?
   -- Твердый.
   -- И, значит, есть такое место, где Земля кончается?
   -- Есть такое место, о высокочтимый мой учитель.
   За    стеной   Хоттабыч   одобрительно   кивал   головой   и
удовлетворенно потирал свои сухие ладошки.
   В  классе  наступила  напряженная  тишина.  Самые  смешливые
ребята  перестали  улыбаться:  с  Волькой определенно творилось
неладное.
   Директор встал из-за стола, озабоченно пощупал Волькин  лоб.
Температуры не было.
   Но  Хоттабыч  за  стеной растрогался, отвесил низкий поклон,
коснулся, по восточному обычаю,  лба  и  груди  и  зашептал.  И
Волька,  понуждаемый той же недоброй силой, в точности повторил
эти движения:
   -- Благодарю тебя,  о  великодушнейший  Павел  ибн  Василий!
Благодарю  тебя за беспокойство, но оно ни к чему. Оно излишне,
ибо я, хвала аллаху, совершенно здоров.
   Это получилось на редкость нелепо и смешно.  Но  так  велика
была  уже  тревога ребят за Вольку, что ни у кого из них и тени
улыбки на лице не появилось. А директор ласково взял Вольку  за
руку, вывел из класса и погладил по поникшей голове:
   --  Ничего  Костыльков,  не  унывай...  Видимо, ты несколько
переутомился... Придешь, когда хорошенько отдохнешь, ладно?
   -- Ладно, -- сказал Волька.  --  Только,  Павел  Васильевич,
честное  пионерское,  я  нисколько,  ну  совсем  нисколечко  не
виноват!
   -- А я тебя ни в чем и не виню, -- мягко  отвечал  директор.
-- Знаешь, давай заглянем к Петру Иванычу.
   Петр  Иваныч -- школьный доктор -- минут десять выслушивал и
выстукивал Вольку, заставил его зажмурить глаза, вытянуть перед
собой руки и стоять с растопыренными пальцами, постучал по  его
ноге  ниже коленки, чертил стетоскопом линии на его голом теле.
За это время Волька окончательно пришел в себя. Щеки его  снова
покрылись румянцем, настроение поднялось.
   --  Совершенно  здоровый  мальчик,  --  сказал  Петр  Иваныч
директору. --  То  есть,  прямо  скажу:  на  редкость  здоровый
мальчик!  Надо  полагать,  сказалось  небольшое  переутомление.
Переусердствовал   перед   экзаменами...    А    так    здоров,
здо-о-о-ро-о-ов! Микула Селянинович, да и только!
   Это  не  помешало  ему  на  всякий  случай накапать в стакан
каких-то капель, и Микуле Селяниновичу пришлось  скрепя  сердце
проглотить их.
   И  тут  Вольке  пришла  в  голову шальная мысль. А что, если
именно  здесь,  в  кабинете  Петра  Иваныча,   воспользовавшись
отсутствием  Хоттабыча,  попробовать  сдать  Павлу  Васильевичу
экзамен?
   -- Павел Васильевич! -- обратился он к директору. --  Вот  и
Петр  Иваныч  говорит, что я здоров. Разрешите, я вам тут же на
все вопросы отвечу по географии. Вот вы увидите...
   -- Ни-ни-ни! -- замахал руками Петр Иваныч.  --  Ни  в  коем
случае  не  рекомендую.  Пусть лучше ребенок несколько денечков
отдохнет. География от него никуда не убежит.
   -- Что верно, то верно, --  облегченно  промолвил  директор,
довольный,  что все в конечном счете так благополучно обошлось.
-- Иди-ка ты, дружище Костыльков, до дому, до хаты  и  отдыхай.
Отдохнешь  хорошенько  --  приходи  и  сдавай. Я уверен, что ты
обязательно сдашь на пятерку... А вы как думаете, Петр Иваныч?
   -- Такой богатырь? Да он меньше чем на пять с плюсом  ни  за
что не пойдет!
   --  Да,  вот  что...  --  сказал  директор. -- А не лучше ли
будет, если кто-нибудь его проводит до дому?
   -- Что вы, что вы, Павел Васильевич? -- всполошился  Волька.
-- Я отлично сам дойду.
   Не  хватало только, чтобы провожатый столкнулся носом к носу
с этим каверзным стариком Хоттабычем!
   Волька выглядел уже совсем хорошо,  и  Павел  Васильевич  со
спокойной душой отпустил его домой.
   В  коридоре  за  Волькиной  спиной  возник  из стены сияющий
Хоттабыч,  но,  заметив  директора,  снова  исчез.  А   Волька,
простившись   с   Павлом  Васильевичем,  спустился  по  широкой
лестнице в вестибюль.
   Ему бросился навстречу швейцар.
   -- Костыльков! Тут с тобой дедушка  приходил  или  кто,  так
он...
   Но как раз в это время из стены появился старик Хоттабыч. Он
был весел, очень доволен собой и что-то напевал себе под нос.
   --  Ой!  -- тихо вскрикнул швейцар и тщетно попытался налить
себе воды из пустого графина.
   А когда он поставил графин на место и оглянулся, в вестибюле
не было ни Вольки Костылькова, ни его загадочного спутника. Они
уже вышли на улицу и завернули за угол.
   -- Заклинаю  тебя,  о  юный  мой  повелитель,  --  горделиво
обратился  Хоттабыч, нарушив довольно продолжительное молчание,
-- потряс ли ты своими  знаниями  учителей  своих  и  товарищей
своих?
   --  Потряс!  --  вздохнул Болька и с ненавистью посмотрел на
старика.
   Хоттабыч самодовольно ухмыльнулся.




V. ВТОРАЯ УСЛУГА ХОТТАБЫЧА


   Домой идти не хотелось. На душе у Вольки было отвратительно,
и старик почуял что-то неладное. Конечно, он не подозревал, как
подвел Вольку. Но было ясно, что мальчик чем-то недоволен и что
виноват в этом, очевидно, не кто иной, как  именно  он,  Гассан
Абдуррахман  ибн  Хоттаб.  Надо  было развлечь Вольку, поскорее
рассеять его дурное настроение.
   -- Угодны ли твоему сердцу,  о  подобный  луне,  рассказы  о
приключениях   удивительных   и   необыкновенных?   --   лукаво
осведомился он у насупившегося Вольки. -- Известно ли  тебе,  к
примеру, история о трех черных петухах багдадского цирюльника и
его  хромом  сыне? А о медном верблюде с серебряным горбом? А о
водоносе Ахмете и его волшебном ведре?
   Волька сердито промолчал,  но  старик  не  смутился  этим  и
торопливо начал:
   --  Да  будет  тебе  известно,  о  прекраснейший из учащихся
мужской средней школы,  что  жил  некогда  в  Багдаде  искусный
цирюльник,  по  имени  Селим, и были у него три петуха и хромой
сын, по прозванию Бадья. И случилось так, что проходил мимо его
лавки  калиф  Гарун  аль  Рашид...   Только   знаешь   что,   о
внимательнейший  из  отроков:  не  присесть ли нам на ближайшую
скамью, дабы твои молодые ноги не устали от хождения  во  время
этой длинной и поучительной истории?
   Волька  согласился:  они  уселись на бульваре в холодке, под
сенью старой липы.
   Битых  три  с  половиной  часа  рассказывал   Хоттабыч   эту
действительно   весьма  занимательную  историю  и  закончил  ее
коварными  словами:  "Но  еще  удивительней  повесть  о  медном
верблюде  с  серебряным горбом". И тут же, не переводя дыхания,
принялся излагать ее, пока не дошел до  слов:  "Тогда  иноземец
взял  уголек  из  жаровни  и  нарисовал  им  на стене очертания
верблюда, и верблюд тот  взмахнул  хвостом,  качнул  головой  и
сошел со стены на дорожные камни..."
   Здесь   он   остановился,  чтобы  насладиться  впечатлением,
которое рассказ об оживлении рисунка произведет  на  его  юного
слушателя.  Но Хоттабыча ждало разочарование: Волька достаточно
насмотрелся в  жизни  мультипликационных  фильмов.  Зато  слова
Хоттабыча навели его на интересную мысль.
   --  Знаешь  что,  --  сказал  он,  -- давай сходим в кино. А
историю ты мне после доскажешь, после кино.
   -- Твои слова  для  меня  закон,  о  Волька  ибн  Алеша,  --
смиренно  отвечал  старик. -- Но скажи мне, сделай милость, что
ты подразумеваешь под этим непонятным словом "кино"? Не баня ли
это? Или, может быть, так у вас  называется  базар,  где  можно
погулять и побеседовать со своими друзьями и знакомыми?
   -- Ну и ну! -- поразился Волька. -- Любой ребенок знает, что
такое  кино.  Кино  -- это... -- Тут он неопределенно поводил р
воздухе рукой и добавил: -- Ну, в общем, придем -- увидишь.
   Над кассой  кинотеатра  "Сатурн"  висел  плакат:  "Детям  до
шестнадцати лет вход на вечерние сеансы воспрещен".
   --  Что  с тобой, о красивейший из красавцев? -- всполошился
Хоттабыч, заметив, что Волька снова помрачнел.
   -- А то со мной, что мы  опоздали  на  дневные  сеансы!  Уже
пускают   только  с  шестнадцати  лет...  Прямо  не  знаю,  что
делать... Домой идти не хочется...
   -- Ты не пойдешь домой! -- вскричал Хоттабыч. -- Не  пройдет
и  двух  мгновений, как нас пропустят, и мы пройдем, окруженные
уважением,   которого   ты   заслуживаешь    своими    поистине
бесчисленными  способностями!..  Только  гляну,  какие листочки
показывают посетители той суровой женщине, что стоит у входа  в
любезное твоему сердцу кино...
   "Старый  хвастунишка!"-- раздраженно подумал Волька. И вдруг
он обнаружил в правом кулаке два билета.
   --  Ну,  идем!  --  сказал  Хоттабыч,   которого   буквально
распирало от счастья. -- Идем, теперь-то они тебя пропустят.
   -- Ты уверен?
   -- Так же, как в том, что тебя ожидает великое будущее!
   Он  подтолкнул  Вольку  к  зеркалу, висевшему неподалеку. Из
зеркала на вольку, оторопело разинув  рот,  смотрел  мальчик  с
роскошной русой бородой на пышущем здоровьем веснушчатом лице.




VI. НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В КИНО


   Торжествующий  Хоттабыч поволок Вольку по лестнице на второй
этаж, в фойе.
   Около самого входа в зрительный зал  томился  Женя  Богорад,
предмет  всеобщей  зависти  учеников  шестого  класса "Б". Этот
баловень  судьбы   приходился   родным   племянником   старшему
администратору  кинотеатра  "Сатурн", поэтому его пропускали на
вечерние сеансы. Ему бы по этому случаю жить да  радоваться,  а
он,   представьте  себе,  невыносимо  страдал.  Он  страдал  от
одиночества. Ему до зарезу нужен был собеседник, с  которым  он
мог  бы  обсудить поразительное поведение Вольки Костылькова на
сегодняшних экзаменах по географии. И, как назло, -- ни  одного
знакомого!
   Тогда  он решил сойти вниз. Авось там кого-нибудь пошлет ему
судьба. На лестничной площадке его чуть не сшиб с ног старик  в
канотье   и   расшитых  сафьяновых  туфлях,  который  тащил  за
руку-кого бы выдумали? --  самого  Вольку  Костылькова!  Волька
почему-то прикрывал лицо обеими руками.
   -- Волька! -- обрадовался Богорад. -- Костыльков!..
   Но,   в   отличии  от  Жени,  Волька,  очевидно,  ничуть  не
обрадовался этой встрече. Больше того: он сделал вид, будто  не
узнал  своего  лучшего приятеля, и метнулся в самую гущу толпы,
слушавшей оркестр.
   -- Ну и не надо! -- обиделся Женя и  пошел  в  буфет  выпить
стаканчик ситро.
   Поэтому  он не видел, как вокруг странного старичка и Вольки
начал толпиться народ. Когда же он сам  попытался  протолкаться
туда,  куда,  по  неизвестной  для  него  причине,  устремилось
столько  любопытных,  его  приятеля  окружала  плотная  и   все
растущая  толпа.  Громыхая  откидными  сиденьями, люди покидали
кресла перед эстрадой, Вскоре оркестр играл уже  перед  пустыми
креслами.
   --  Что случилось? -- тщетно спрашивал Женя, отчаянно орудуя
руками. --  Если  несчастный  случай,  так  я  могу  отсюда  по
телефону     позвонить...    У    меня    здесь    дядя-старший
администратор... В чем дело?..
   Но никто толком не знал, в чем дело. И так как почти  никому
ничего  не  было  видно  и все интересовались, что же там такое
происходит, внутри тесного человеческого  кольца,  и  все  друг
друга  расспрашивали  и  обижались,  не получая вразумительного
ответа, то  толпа  вскоре  так  разгалделась,  что  даже  стала
заглушать  звук оркестра, хотя все музыканты старались по этому
случаю играть как можно громче.
   Тогда на шум прибежал Женин дядя, взгромоздился  на  стул  и
крикнул:
   --  Пожалуйста,  разойдитесь, граждане!.. Что вы, бородатого
ребенка не видели, что ли?
   Лишь только эти слова донеслись до буфета, все бросили  пить
чай и прохладительные напитки и кинулись смотреть на бородатого
ребенка.
   --  Волька! -- заорал на все фойе Женя, отчаявшись пробиться
внутрь заветного кольца. -- Я ничего не вижу!.. А ты  видишь?..
Он здорово бородатый?..
   --  Ой,  батюшки!  --  чуть  не  взвыл  от тоски злополучный
Волька. -- Только и не хватало, чтобы он...
   -- Несчастный мальчик! -- сочувственно завздыхали окружающие
его любопытные. -- Такое уродство!.. Неужели медицина бессильна
помочь?..
   Сначала Хоттабыч неправильно  расценивал  внимание,  которое
уделяли  его  юному  другу.  Ему  поначалу показалось, что люди
сгрудились, чтобы выразить свое уважение Вольке. Потом это  его
начало сердить.
   --  Разойдитесь,  почтеннейшие!  -- рявкнул он, перекрывая и
гул толпы и звуки оркестра. -- Разойдитесь,  или  я  сотворю  с
вами нечто страшное!..
   Какая-то школьница с перепугу ударилась в слезы. Но взрослых
Хоттабыч  только  рассмешил.  Ну,  в самом деле, чего страшного
можно было  ожидать  от  этого  забавного  старичка  в  нелепых
розовых  туфлях? Стоит только ткнуть его покрепче пальцем, и он
рассыплется.
   Нет, никто не принял  всерьез  угрозу  Хоттабыча.  А  старик
привык, чтобы его слова приводили людей в трепет. Сейчас он уже
был  оскорблен  и  за  Вольку  и  за себя и все больше и больше
наливался яростью. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы  в
эту  самую  минуту  не  прозвенел  звонок.  Распахнулись  двери
зрительного зала, и все пошли занимать свои места.  Женя  хотел
было  воспользоваться  этим  и  хоть  одним  глазком глянуть на
небывалое чудо. Но та же самая толпа, которая раньше мешала ему
пробиться, сейчас стиснула его со всех  сторон  и,  помимо  его
воли, потащила с собой зрительный зал.
   Едва  он успел добежать до первого ряда и усесться, как свет
погас.
   -- Фу! -- облегченно вздохнул Женя. -- Чуть  не  опоздал.  А
бородатого мальчика я еще перехвачу, когда кончится сеанс...
   Тем  не менее он все же взволнованно ерзал на стуле, пытаясь
разглядеть где-то позади себя это поразительное чудо природы.
   -- Мальчик, брось елозить!..  Мешаешь!  --  рассердился  его
сосед справа. -- Сиди спокойно!
   Но,  к  великому  его  удивлению,  беспокойного мальчика уже
рядом с ним не оказалось.
   -- "Пересел! -- с завистью подумал недавний Женин сосед.  --
Конечно,  мало радости сидеть в первом ряду. Одна порча глаз...
Мальчишке что?  Пересел  на  чужое  место.  В  крайнем  случае,
прогонят, так мальчику не стыдно..."
   Последними, когда в зрительном зале было уже темно, покинули
фойе Вольку с Хоттабычем.
   По  правде говоря, Волька сначала так расстроился, что решил
уйти из кино, не посмотрев картины. Но тут взмолился Хоттабыч.
   -- Если тебе столь неугодна борода, которой я тебя украсил в
твоих же интересах, то я тебя освобожу от нее, лишь  только  мы
усядемся  на  наши  места.  Это  мне ничего не стоит. Пойдем же
туда, куда пошли все остальные, ибо мне не терпится узнать, что
такое  кино.  Сколь  прекрасно  оно  должно  быть,  если   даже
умудренные  опытом  мужи  посещают  его  в  столь изнурительный
летний зной!
   И действительно, только они уселись  на  свободные  места  в
шестом ряду, как Хоттабыч щелкнул пальцами левой руки.
   Но  вопреки  его  обещаниям,  ничего  с Волькиной бородой не
произошло.
   -- Что же ты мешкаешь? -- спросил Волька. -- А еще хвастал!
   -- Я не хвастал, о прекраснейший из учащихся шестого  класса
"Б".  Я,  к  счастью,  вовремя передумал. Если у тебя не станет
бороды, тебя выгонят из любезного твоему сердцу кино.
   Как вскоре выяснилось, старик слукавил.
   Но Волька этого еще не знал. Он сказал:
   -- Ничего, отсюда уже не выгонят.
   Хоттабыч сделал вид, будто не слышал этих слов.
   Волька повторил, и Хоттабыч снова прикинулся глухим.
   Тогда Волька повысил голос:
   -- Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб!
   -- Слушаю, о юный мой повелитель,  --  покорно  ответствовал
старик.
   -- Нельзя ли потише? -- сказал кто-то из соседей.
   Волька  продолжал  шепотом, нагнувшись к самому уху печально
поникшего Хоттабыча:
   -- Сделай так, чтобы немедленно не стало у меня этой  глупой
бороды.
   --  Нисколько она не глупая! -- прошептал в ответ старик. --
Это в высшей степени почтенная и благообразная борода.
   -- Сию же секунду! Слышишь, сию же секунду!
   -- Слушаю и повинуюсь, -- снова промолвил Хоттабыч и  что-то
зашептал, сосредоточенно прищелкивая пальцами.
   Растительность на Волькином лице оставалась без изменения.
   -- Ну? -- сказал Волька нетерпеливо.
   --  Еще один миг, о благословеннейший Волька ибн Алеша... --
отозвался старик, продолжая нервно шептать и щелкать.
   Но борода и не думала исчезать с Волькиного лица.
   -- Посмотри, посмотри, кто там  сидит  в  девятом  ряду!  --
прошептал  вдруг Волька, забыв на время о своей беде. В девятом
ряду сидели  два  человека,  ничем,  по  мнению  Хоттабыча,  не
примечательные.
   --  Это  совершенно  чудесные  актеры!  --  с жаром объяснил
Волька и назвал две фамилии, известные любому нашему  читателю.
Хоттабычу они, конечно, ничего не говорили,
   --  Ты  хочешь  сказать,  что оки лицедеи? -- снисходительно
улыбнулся старик. -- Они пляшут на канате?
   -- Они играют в кино! Это известнейшие киноактеры,  вот  кто
они!
   -- Так почему же они не играют? Почему они сидят сложа руки?
-- с  осуждением  осведомился  Хоттабыч.  --  Это, видно, очень
нерадивые лицедеи, и мне больно, что ты  их  столь  необдуманно
хвалишь, о кино моего сердца.
   --  Что  ты!  -- рассмеялся Волька. -- Киноактеры никогда не
играют в кинотеатрах. Киноактеры играют в киностудиях.
   -- Значит, мы сейчас будем лицезреть игру не киноактеров,  а
каких-нибудь других лицедеев?
   --   Нет,   именно  киноактеров.  Понимаешь,  они  играют  в
киностудиях, а мы смотрим их игру в кинотеатрах. По-моему,  это
понятно любому младенцу.
   --  Ты  болтаешь,  прости  меня.  что-то  несуразное,  --  с
осуждением сказал Хоттабыч. -- Но я не сержусь на тебя, ибо  не
усматриваю  в  твоих  словах преднамеренного. желания подшутить
над твоим покорнейшим слугой. Это на тебя, видимо, влияет жара,
царящая в этом помещении.  Увы,  я  не  вижу  ни  одного  окна,
которое можно было бы растворить, чтобы освежить воздух.
   Волька понял, что за те несколько минут, которые остались до
начала  сеанса,  ему  никак  не  растолковать  старику,  в  чем
сущность работы киноактеров, и  решил  отложить  объяснения  на
потом.  Тем  более,  что  он  вспомнил  об обрушившейся на него
напасти.
   -- Хоттабыч, миленький, ну что  тебе  стоит,  ну  постарайся
поскорее!
   Старик  тяжело  вздохнул, вырвал из своей бороды один волос,
другой, третий, затем в сердцах выдернул  из  нее  сразу  целый
клок  и  стал  с  ожесточением рвать их на мелкие части, что-то
сосредоточенно  приговаривая  и  не  спуская  глаз  с   Вольки.
Растительность  на пышущей здоровьем физиономии его юного друга
не только не исчезла -- она даже не шелохнулась. Тогда Хоттабыч
принялся щелкать пальцами  в  самых  различных  сочетаниях:  то
отдельными пальцами, то всей пятерней правой руки, то левой, то
сразу  пальцами  обеих  рук,  то раз пальцами правой руки и два
раза левой, то наоборот. Но все было напрасно. И тогда Хоттабыч
вдруг принялся с треском раздирать свои одежды.
   -- Ты что, с ума сошел? -- испугался Волька. -- Что  это  ты
делаешь?
   -- О горе мне! -- прошептал в ответ Хоттабыч и стал царапать
себе   лицо.  --  О  горе  мне!..  Тысячелетия,  проведенные  в
проклятом сосуде, увы, дали  себя  знать!  Отсутствие  практики
губительно  отразилось  па моей специальности... Прости меня, о
юный мой спаситель, но  я  ничего  не  могу  поделать  с  твоей
бородой!..   О   горе,   горе   мне,   бедному  джинну  Гассану
Аодуррахману ибн Хоттабу!..
   -- Что ты там такое шепчешь? --  спросил  Волька.  --  Шепчи
отчетливей. Я ничего не могу разобрать.
   И Хоттабыч отвечал ему, тщательно раздирая на себе одежды:
   --  О  драгоценнейший из отроков, о приятнейшчй из приятных,
не обрушивай на  меня  свой  справедливый  гнев!..  Я  не  могу
избавить тебя от бороды!.. Я позабыл, как это делается!..
   --  Имейте  совесть, граждане! -- зашипели на них соседи. --
Успеете  наговориться  дома.   Ведь   вы   мешаете!..   Неужели
обращаться к билетеру?
   -- Позор на мою старую голову! -- еле слышно заскулил теперь
Хоттабыч.  --  Забыть такое простое волшебство! И кто забыл? Я,
Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, могущественный  из  джиннов,  я,
тот самый Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, с которым двадцать лет
ничего  не  мог  поделать  сам  Сулейман  ибн  Дауд, мир с ними
обоими!..
   --  Не  хнычь!  --  прошептал  Волька,  не  скрывая   своего
презрения.  --  Скажи  по-человечески, надолго ты меня наградил
этой бородой?
   -- О нет,  успокойся,  мой  добрый  повелитель!  --  отвечал
старик.  --  К  счастью,  я  околдовал  тебя малым колдовством.
Завтра к этому времени лицо у тебя снова станет гладким, как  у
новорожденного...   А   может  быть,  мне  еще  раньше  удастся
припомнить, как расколдовывается малое колдовство...
   Как раз к этому времени на экране  кончились  многочисленные
надписи,  которыми  обычно  начинается всякая картина, потом на
нем  появились,  задвигались  и   заговорили   люди.   Хоттабыч
самодовольно шепнул Вольке:
   --  Ну,  это  я  все понимаю. Это очень просто. Все эти люди
пришли сюда сквозь стену. Это я тоже умею.
   -- Ничего ты не понимаешь! --  улыбнулся  Волька  невежеству
старика. -- Кино, если хочешь знать, построено по принципу...
   Из  передних  и задних рядов зашикали, и Волькины объяснения
прервались на полуслове.
   С минуту Хоттабыч сидел  как  зачарованный.  Потом  он  стал
возбужденно ерзать, то и дело оборачиваясь назад, где в девятом
ряду,  как  помнят  наши  читатели, сидели два киноактера, и он
проделал это несколько раз, пока окончательно не убедился,  что
они одновременно сидят позади него, чинно сложив руки на груди,
и   несутся   верхом   на  быстрых  лошадях  там,  впереди,  на
единственной освещенной стене этого загадочного помещения.
   Побледневший,  с  испуганно  приподнятыми  бровями,   старик
щепнул Вольке:
   -- Посмотри назад, о бесстрашный Волька ибн Алеша!
   --  Ну да, -- сказал Волька, -- это киноактеры. Они играют в
этой картине главные роли и пришли посмотреть, нравится ли нам,
зрителям, их игра.
   -- Мне не нравится!  --  быстро  сообщил  Хоттабыч.  Мне  не
нравится,  когда люди раздваиваются. Даже я не умею в одно и то
же время сидеть сложа руки на стуле и скакать на стремительной,
ветру подобной лошади. Это даже Сулейман ибн Дауд -- мир с ними
обоими! -- не умел делать. И мне поэтому страшно.
   -- Все в порядке, -- покровительственно  усмехнулся  Волька.
--  Посмотри  на  остальных  зрителей. Видишь, никто не боится.
Потом я тебе объясню, в чем дело.
   Вдруг могучий паровозный  гудок  прорезал  тишину.  Хоттабыч
схватил Вольку за руку.
   -- О царственный Волька! -- прошептал он, обливаясь холодным
потом.   --   Я  узнаю  этот  голос.  Это  голос  царя  джиннов
Джирджиса!.. Бежим, пока не поздно!
   -- Ну что за чушь! Сиди спокойно!.. Ничто нам не угрожает.
   -- Слушаю  и  повинуюсь,  --  покорно  пролепетал  Хоттабыч,
продолжая дрожать.
   Но  ровно  через  секунду, когда на экране помчался прямо на
зрителей  громко  гудящий  паровоз,  пронзительный  крик  ужаса
раздался в зрительном зале.
   --  Бежим!..  Бежим!..  --  вопил не своим голосом Хоттабыч,
улепетывая из зала.
   Уже у самого  выхода  он  вспомнил  о  Вольке,  в  несколько
прыжков вернулся за ним, схватил за локоть и потащил к дверям:
   -- Бежим, о Волька ибн Алеша! Бежим, пока не поздно!..
   -- Граждане... -- начал билетер, преграждая им дорогу.
   Но сразу вслед за этим он вдруг совершил в воздухе красивую,
очень   длинную   дугу  и  очутился  на  эстраде,  перед  самым
экраном...
   -- Чего ты кричал? Чего  ты  развел  эту  дикую  панику?  --
сердито спросил уже на улице Волька у Хоттабыча.
   И тот ответил:
   --  Как  же  мне  было  не  кричать, когда над тобой нависла
страшнейшая  из  возможных  опасностей!  Прямо  на  нас  несся,
изрыгая  огонь  и  смерть, великий шайтан Джирджис ибн Реджмус,
внук тетки Икриша!
   -- Какой там Джирджис! Какая тетка? Самый обычный паровоз!
   -- Не собирается ли мой юный повелитель учить старого  джина
Гассан   Абдуррахмана   ибн   Хоттаба,  что  такое  шайтан?  --
язвительно осведомился Хоттабыч.
   И Волька понял: объяснять ему, что такое кино  и  что  такое
паровоз, -- дело не пяти минут и даже не часа.
   Отдышавшись, Хоттабыч смиренно спросил:
   --  Чего  бы  тебе  хотелось сейчас, о драгоценнейший зрачок
моего глаза?
   -- Будто не знаешь? Избавиться от бороды!
   -- Увы, -- сокрушенно ответствовал старик, -- я еще бессилен
выполнить это твое желание. Но  нет  ли  у  тебя  какого-нибудь
желания? Скажи, и я его в тот же миг исполню.
   -- Побриться!.. И как можно скорее!
   Спустя несколько минут они были в парикмахерской.
   Еще   минут   через   десять  усталый  мастер  высунулся  из
распахнутых дверей мужского зала и крикнул:
   -- Очередь!
   Тогда из  укромного  уголка  подле  самой  вешалки  вышел  и
торопливо  уселся  в  кресле  мальчик  с  лицом,  закутанным  в
драгоценную шелковую ткань.
   -- Прикажете постричь? -- спросил парикмахер,  имея  в  виду
прическу мальчика.
   --  Побрейте меня! -- ответил ему сдавленным голосом мальчик
и снял шаль, закрывавшую его лицо по самые глаза.




VII. БЕСПОКОЙНЫЙ ВЕЧЕР


   Хорошо,  что  Волька  не  был  брюнетом.  У  Жени  Богорада,
например,  щеки  после бритья стали бы отсвечивать синевой. А у
Вольки,  когда  он  вышел  из  парикмахерской,  щеки  ничем  не
отличались от щек всех сверстников.
   Шел  уже  восьмой  час,  но  еще  было совсем светло и очень
жарко.
   -- Нет ли в вашем благословенном городе лавки,  где  продают
шербет  или  подобные  шербету  прохладительные  напитки,  дабы
смогли мы утолить нашу жажду? -- спросил Хоттабыч.
   -- А ведь верно! -- подхватил Волька. --  Хорошо  бы  сейчас
холодненького лимонаду или крюшону!
   Они   зашли   в   первый  попавшийся  павильон  фруктовых  и
минеральных вод, сели за столик и подозвали официантку.
   -- Пожалуйста, две бутылки лимонной воды, -- сказал Волька.
   Официантка кивнула головой и пошла  к  стойке,  но  Хоттабыч
сердито окликнул ее:
   -- А ну, подойди-ка поближе, недостойная прислужница! Мне не
нравится,  как  ты  ответила  на приказание моего юного друга и
повелителя.
   -- Хоттабыч, перестань, слышишь!  Перестань...  --  зашептал
было Волька.
   Но Хоттабыч ласково закрыл ему рот своей сухой ладошкой:
   --  Не  мешай  хоть мне вступиться за твое достоинство, если
сам ты, по свойственной тебе мягкости, не выбранил ее...
   -- Ты ничего не понял!.. -- не на шутку испугался Волька  за
официантку.  --  Хоттабыч,  я  же  тебе  русским языком говорю,
что...
   Но тут он вдруг с  ужасом  почувствовал,  что  лишился  дара
речи.  Он  хотел  броситься  между стариком и все еще ничего не
подозревавшей девушкой, но не мог  пошевельнуть  ни  рукой,  ни
ногой.
   Это Хоттабыч, чтобы Волька ему не мешал в том, что он считал
делом  своей  чести,  легонько  прищемил большим и указательным
пальцами левой руки мочку Волькиного правого уха  и  тем  обрек
его на молчание и полную неподвижность.
   --  Как  ты  ответила  на  приказание  моего юного друга? --
повторил он, снова обращаясь к официантке.
   -- Я вас не понимаю,  гражданин,  --  вежливо  отвечала  ему
девушка.  --  Приказания  никакого  не  было. Была просьба, и я
пошла ее выполнять. Это во-первых. А вовторых, у нас не принято
"тыкать". У нас принято обращаться к незнакомым людям на  "вы".
И  меня  удивляет,  что  вам  это неизвестно, хотя это известно
любому культурному советскому человеку.
   -- Ты что ж, учить меня хочешь? -- вскричал Хоттабыч. --  На
колени! Или я превращу тебя в пыль!..
   --  Стыдитесь, гражданин! -- вмешалась кассирша, наблюдавшая
за этой возмутительной сценой, благо посетителей, кроме  Вольки
с   Хоттабычем,  в  павильоне  не  было.  --  Разве  можно  так
хулиганить, тем более в ваши годы!
   -- На колени! -- прорычал вне себя  Хоттабыч.  --  И  ты  на
колени!  --  указал он перстом на кассиршу. -- И ты! -- крикнул
он второй официантке, спешившей на помощь своей подруге. -- Все
три немедленно на колени и молите моего юного друга,  чтобы  он
вас помиловал!
   С  этими  словами  он  вдруг  стал расти в размерах, пока не
достиг  головою  потолка.  Это  было  страшное  и  удивительное
зрелище. Кассирша и вторая официантка упали в обморок от ужаса,
но  первая  официантка,  хоть  в  побледнела,  спокойно сказала
Хоттабычу:
   -- Стыдитеся,  гражданин!  Ведите  себя,  как  полагается  в
общественном месте... И если вы порядочный гипнотизер...
   Она думала, что старик проделывал над ними опыты гипноза.
   --  На колени! -- снова проревел Хоттабыч. -- Я кому говорю,
-- на колени?!
   За три тысячи семьсот тридцать два года его  жизни  это  был
первый   случай,   когда   обыкновенные  смертные  осмеливались
ослушаться его приказаний. Хоттабычу казалось, что  это  роняет
его  в  глазах  Вольки,  а  ему  страшно хотелось, чтобы Волька
уважал его и ценил его дружбу.
   -- Падай ниц, о презренная, если тебе дорога жизнь!
   -- Об этом не  может  быть  и  речи,  --  отвечала  дрожащим
голосом   храбрая   официантка.   --   Это   за   границей,   в
капиталистических  странах,  работники  общественного   питания
вынуждены  выслушивать всякие грубости от клиентов, но у нас...
И вообще  непонятно,  чего  вы  повышаете  голос...  Если  есть
жалоба,  можете  вежливо  попросить  у кассирши жалобную книгу.
Жалобная книга выдается по первому требованию... Наш  павильон,
знаете ли, посещают самые известные гипнотизеры и иллювионисты,
но никогда ничего такого себе не позволяли. Правильно я говорю,
Катя?  --  обратилась  она  за подружкой к подруге, которая уже
успела прийти в себя.
   -- Тоже выдумал, -- отвечала Катя, всхлипнув, --  на  колени
становиться! Безобразие какое!..
   --  Вот как?! -- окончательно разошелся Хоттабыч. -- Так вот
до чего доходит ваша дерзость?! Ну что ж, вы сами того хотели!
   Привычным жестом он выдрал из своей  бороды  три  волоска  и
отнял  левую  руку  от  Волькиного  уха,  чтобы разорвать их на
мельчайшие части.
   Но стоило лишь Хоттабычу оставить Волькино ухо в покое,  как
Волька,  к  великой  досаде  старика,  вновь  обрел  дар речи и
свободу в распоряжении своим телом,  Первым  делом  он  схватил
Хоттабыча за руку:
   -- Что ты, Хоттабыч! Что ты задумал!
   --  Я  задумал  наказать  их,  о Волька. Поверишь ли, стыдно
признаться: сначала я хотел их поразить громом. Поражать  людей
громом -- ведь это по силам любому самому завалящему ифриту!..
   Тут  Волька, несмотря на серьезность положения, нашел в себе
мужество вступиться за науку.
   -- Удар грома... -- сказал он,  лихорадочно  размышляя,  как
отвести  беду,  нависшую  над  бедными девушками, -- удар грома
никого поразить не может. Поражает  людей  разряд  атмосферного
электричества -- молния. А гром не поражает. Гром -- это звук.
   --   Не  знаю,  --  сухо  отозвался  Хоттабыч,  не  желавший
опускаться до споров с неопытным юнцом. -- Не думаю,  чтобы  ты
был  прав.  Но  я  передумал.  Я  не  поражу их громом. Лучше я
превращу их в воробьев. Да, пожалуй, в воробьев.
   -- Но за что?
   -- Я  должен  наказать  их,  о  Волька,  Порок  должен  быть
наказан.
   -- Не за что наказывать! Слышишь!
   Волька  дернул  Хоттабыча  за руку. Тот уже собрался порвать
волоски: тогда было бы поздно.
   Но  волоски,  упавшие  было  на  пол,  сами  по  себе  вновь
очутились в темной шершавой ладошке Хоттабыча.
   --  Только попробуй! -- закричал Волька, заметив, что старик
снова собрался порвать волоски. --  Ах,  так!..  Тогда  и  меня
превращай  в  воробья!  Или  в жабу! Во что угодно превращай! И
вообще считай, что  на  этом  наше  знакомство  закончено!  Мне
решительно  не  нравятся  твои замашки. И все! Превращай меня в
воробья! И пусть меня сожрет первая попавшаяся кошка!
   Старик опешил:
   -- Разве ты не видишь, что я хочу это сделать, чтобы  впредь
никто  не  смел  относиться  к  тебе  без  того исключительного
почтения,  которого  ты   заслуживаешь   своими   бесчисленными
достоинствами!
   -- Не вижу и не желаю видеть!
   --  Твое  приказание  для  меня  закон,  -- смиренно отвечал
Хоттабыч,   искренне   недоумевавший   по   поводу   непонятной
снисходительности  своего юного спасителя. -- Хорошо, я не буду
превращать их в воробьев.
   -- И ни во что другое!
   -- И ни во что другое, -- покорно согласился старик и все же
взялся за волоски с явным намерением порвать их.
   -- Зачем ты  хочешь  рвать  волоски?  --  снова  всполошился
Волька.
   --  Я  превращу  в  пыль  все  товары,  и  все  столы, и все
оборудование этой презренной лавки!
   -- Ты с ума сошел! -- вконец возмутился Волька. -- Ведь  это
государственное добро, старая ты балда!
   --  Да  позволено мне будет узнать, что ты, о бриллиант моей
души, подразумеваешь под этим неизвестным мне  словом  "балда"?
-- с любопытством осведомился Хоттабыч.
   Волька покраснел, как морковка.
   -- Понимаешь ли... как тебе сказать... э-э-э... Ну, в общем,
"балда"-это что-то вроде мудреца.
   Тогда  Хоттабыч  решил запомнить это слово, чтобы при случае
блеснуть им в разговоре.
   -- Но... -- начал он.
   -- Никаких "но"! Я считаю до трех. Если ты после того, как я
скажу "три", не оставишь в покое этот павильон, можешь считать,
что мы с тобой не имеем ничего общего  и  что  между  нами  все
кончено, и что... Считаю: раз!.. два!.. т...
   Волька  не успел досказать коротенькое слово "три". Горестно
махнув рукой, старик снова принял свой обычный вид  и  сумрачно
проговорил:
   --  Пусть  будет  по-твоему,  ибо твое благоволение для меня
драгоценней зениц моих очей,
   --  То-то  же,  --  сказал  Волька.   --   Теперь   осталось
извиниться, и можно спокойно уходить.
   --  Благодарите же своего юного спасителя! -- сурово крикнул
Хоттабыч девушкам.
   Волька понял,  что  вырвать  извинение  из  уст  старика  не
удастся.
   --  Извините  нас,  пожалуйста, товарищи, -- сказал он. -- И
если  можно,  не  очень  обижайтесь  на  этого  гражданина.  Он
приезжий  и  еще  не  освоился  с  советскими порядками. Будьте
здоровы!
   -- Будьге здоровы! -- вежливо отвечали девушки.
   Они еше толком не пришли в себя. Им  было  и  удивительно  и
страшновато.  Но,  конечно,  им  и  в  голову  не могло прийти,
насколько серьезной была опасность, которой они избежали.
   Они вышли вслед за Хоттабычем и Волькой на улицу и стояли  у
дверей, глядя, как медленно удалялся этот удивительный старичок
в  старомодной  соломенной  шляпе, пока наконец, влекомый своим
юным спутником, не скрылся за поворотом.
   -- Откуда такие озорные старики берутся, ума не приложу!  --
вздохнула Катя и снова всхлипнула.
   --  Какой-нибудь  дореволюционный  гипнотизер, -- жалостливо
сказала ее храбрая подруга. -- Наверно, пенсионер.  Соскучился,
выпил,   может   быть,  лишнего...  Много  ли  такому  старичку
требуется!
   -- Да-а-а,  --  присоединилась  к  ее  мнению  кассирша,  --
старость не радость... Пойдемте, девушки, в помещение!..
   Но,  очевидно, на этом не суждено было кончиться сегодняшним
злоключениям. Лишь Волька с Хоттабычем вышли на улицу Горького,
в  глаза  им  ударил  ослепительный  свет  автомобильных   фар.
Казалось,   прямо   на  них  мчалась  оглашая  вечерний  воздух
пронзительной сиреной, большая санитарная машина.
   И тогда Хоттабыч страшно изменился в лице и громко возопил:
   -- О горе  мне,  старому  и  несчастному  джинну!  Джирджис,
могучий  и  беспощадный царь шайтанов и ифритов, не забыл нашей
старинной вражды, вот он и наслал на меня страшнейшее из  своих
чудовищ!
   С  этими  словами он стремительно отделился от тротуара, уже
где-то высоко, на уровне третьего или  четвертого  этажа,  снял
свою  соломенную  шляпу, помахал ею Вольке и медленно растаял в
воздухе, крикнув на прощанье:
   -- Я постараюсь разыскать тебя, о Волька  ибн  Алеша!  Целую
пыль под твоими ногами!.. Пока!..
   Между  нами  говоря,  Волька  даже  обрадовался исчезновению
старика. Было не до него. У Вольки подкашивались ноги при одной
мысли, что ему сейчас предстояло возвратиться домой.
   В самом  деле,  попробуйте  поставить  себя  на  его  место.
Человек   ушел  из  дому  для  того,  чтобы  сдать  экзамен  по
географии, посетить кино и к половине седьмого вечера  чинно  и
благородно   вернуться   домой   обедать.   Вместо   этого   он
возвращается домой в  десятом  часу,  позорно  провалившись  на
экзамене,  и,  что  самое  ужасное,  с  бритыми  щеками!  Это в
неполные тринадцать лет! Сколько он  ни  думал,  но  выхода  из
создавшегося  положения  ему  найти не удалось. Так ничего и не
придумав, он поплелся  в  тихий,  полный  длинных  предзакатных
теней Трехпрудный переулок.
   Он  прошел  мимо  удивленного  дворника,  вошел  в  подъезд,
поднялся на площадку второго этажа  и,  тяжко  вздохнув,  нажал
кнопку  звонка.  В  глубине  квартиры  раздались чьи-то шаги, и
незнакомый голос спросил через закрытые двери.
   "Это я", -- хотел сказать Волька и  вдруг  вспомнил,  что  с
сегодняшнего утра он уже здесь не проживает.
   Ничего  не  ответив  новому  жильцу,  он  быстро  сбежал  по
ступенькам,  с  независимым  видом  пошел  мимо   продолжавшего
удивляться  дворника и, выйдя из переулка, сел в троллейбус. Но
несчастья преследовали его в этот день. Где-то, скорее всего  в
кино,  он  потерял  кошелек,  Пришлось вылезть из троллейбуса и
пойти пешком.
   На новой квартире Вольку  встретила  бабушка,  обеспокоенная
его  долгим  отсутствием.  Отец  еще  не  вернулся с работы. Он
задержался на заседании завкома. Мама после занятий в  вечернем
университете, очевидно, зашла за ним на завод.
   У  Вольки,  несмотря  на все его усилия казаться спокойным и
счастливым, было такое мрачное лицо, что бабушка решила  первым
делом накормить его, а уж потом приступить к расспросам.
   -- Ну как, Воленька? -- нерешительно осведомилась она, когда
ее единственный внучек быстро управился с обедом.
   -- Да как тебе сказать... -- неопределенно ответви Волька и,
на ходу стаскивая с себя футболку, отправился спать.
   Бабушка  с  молчаливым  сочувствием проводила его ласковым и
печальным взглядом. Нечего было расспрашивать -- все было ясно.
   Волька, вздыхая, разделся, вытянулся на  свежей,  прохладной
простыне, но покоя не обрел.
   На   столике   около  его  кровати  блистала  многокрасочной
суперобложкой толстая книга большого формата. У  Вольки  екнуло
сердце:   так  и  есть,  та  самая,  давно  желанная  книга  по
астрономии! И на заглавном листе крупным,  с  детства  знакомым
почерком   написано:   "Высокообразованному   ученику  седьмого
класса,  действительному  члену  астрономического  кружка   при
Московском  планетарии Владимиру Алексеевичу Костылькову от его
любящей бабушки".
   Какая смешная надпись! Всегда бабушка  придумает  что-нибудь
смешное.  Но  почему  же  Вольке  совсем  не смешно, ах, как не
смешно! И ему, представьте  себе,  нисколько  не  приятно,  что
наконец-то  он  дождался этой пленительной книги, о которой так
давно  мечтал.  Тоска,  тоска  его  снедает.  В  груди  дыханье
стеснено... Нет, он так больше не может!
   --  Бабушка!  --  крикнул  он,  отвернувшись  от  книги.  --
Бабушка, можно тебя на минутку?
   -- Ну,  чего  тебе  там,  баловник?  --  будто  бы  сварливо
откликается  бабушка,  довольная, что ей можно будет еше на сон
грядущий потолковать  с  внучком.  --  Угомон  тебя  не  берет,
астроном ты этакий, полуночник!
   --  Бабушка!  --  жарко  шепчет ей Волька. -- Закрой дверь и
сядь ко мне на кровать. Мне тебе нужно  сообщить  одну  страшно
важную вещь.
   --  А  может  быть  лучше  на  утречко отложить такой важный
разговор? -- отвечает бабушка, сгорая от любопытства.
   -- Нет, сейчас, обязательно сию же минуту. Я...  Бабушка,  я
не  перешел в седьмой класс... То есть я пока еще не перешел...
Я не выдержал экзамена...
   -- Провалился? -- тихо ахает бабушка.
   --  Нет,  не  провалился...  Я  не   выдержал,   но   и   не
провалился... Я стал излагать точку зрения древних про Индию, и
про  горизонт,  и  про  всякое  такое...  Я  это  все правильно
рассказал... А научную  точку  зрения  мне  как-то  не  удалось
осветить...   Я   себя  очень  неважно  почувствовал,  и  Павел
Васильевич  мне  сказал,  чтобы  я  пришел,  когда  хорошенечко
отдохну...
   Даже  сейчас,  даже  бабушке  он не мог решиться сказать про
Хоттабыча. Да она бы и не поверила и подумала бы, чего доброго,
что он и в самом деле заболел.
   -- Я раньше хотел скрыть это, а сказать, когда уже сдам,  но
мне стало совестно... Ты понимаешь?
   --  А  что ж тут, Воленька, не понимать! -- сказала бабушка.
-- Совесть-великая вещь. Хуже нет,  как  против  совести  своей
идти... Ну, спи, спокойно, астроном мой дорогой!
   --  Ты  книжку  пока  забери,  -- дрожащим голосом предложил
Волька.
   -- И не подумаю. Куда мне ее девать? Считай, что я  тебе  ее
до поры до времени сдала на хранение... Ну, спи. Спишь?
   --  Сплю,  --  отвечал Волька, у которого с признанием точно
гора с плеч свалилась. -- И  я  тебе  обещаю,  я  тебе  честное
пионерское даю, что сдам географию на "пять"! Ты мне веришь?
   --  Конечно,  верю.  Ну  спи,  спи,  набирайся  сил... А как
родителям -- мне говорить или сам скажешь?
   -- Лучше ты.
   -- Ну, спи спокойно!
   Бабушка поцеловала Вольку, погасила свет и вышла из комнаты.
   Некоторое время Волька лежал, затаив дыхание.  Ему  хотелось
услышать,  как  бабушка  будет сообщать его родителям печальную
весть, но, так ничего и не расслышав, он заснул.




VIII. БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ


   Не  прошло  и  часа,   как   разбудил   телефонный   звонок,
раздавшийся в отцовском кабинете.
   К телефону подошел Алексей Алексеевич.
   -- Слушаю... Да, я... Кто? Здравствуйте, Павел Васильевич!..
Благодарю  вас,  ничего,  а  ваше?..  Волька?.  Волька  спит...
По-моему, вполне здоров, поужинал с исключительным аппетитом...
Да, знаю, он рассказал... Сам удивляюсь... Да, пожалуй,  другим
не   объяснишь...   Конечно,  пусть  лучше  отдохнет  несколько
времени, если вы не возражаете... Благодарю  вас  за  внимание,
Павел  Васильевич... Будьте здоровы... Тебе привет от директора
школы, -- сказал  Алексей  Алексеевич  жене.  --  Интересовался
Волькиным  здоровьем.  Говорил, чтобы не беспокоились: Волька у
них на хорошем счету. И чтобы хорошенько отдохнул.
   Снова Волька попытался услышать, о чем толковали между собой
его родители, и снова, ничего не разобрав, уснул.
   Но и на этот раз ему  удалось  поспать  не  больше  четверти
часа. Опять помешал телефон.
   --  Да,  это  я,  --  послышался  приглушенный голос Алексея
Алексеевича.  --  Да...  Здравствуйте,  Николай  Никандрович...
Что?..  Нет, нету... Да, дома, конечно дома... Пожалуйста... До
свидания, Николай Никандрович.
   -- Это кто звонил? -- донесся из кухни голос Волькиной мамы.
   -- Отец Жени Богорада. Волнуется, что Женя  до  сих  пор  не
вернулся домой. Спрашивал, не у нас ли он и дома ли Волька.
   --  В  мои  годы,  --  вмешалась  в разговор бабушка, -- так
поздно возвращались домой только гусары... Но чтобы ребенок...
   Через  полчаса  телефонный  звонок  в  третий  раз  за   эту
беспокойную ночь прервал сон Вольки Костылькова.
   На  этот раз звонила Татьяна Ивановна -- мать Жени Богорада.
Женя все еще не вернулся домой. Она  просила  узнать  о  нем  у
Вольки.
   -- Волька! -- приоткрыл Алексей Алексеевич дверь. -- Татьяна
Ивановна спрашивает, когда ты в последний раз видел Женю.
   -- Вечером в кино.
   -- А после кино?
   -- А после кино я его не видел.
   --  А  он  тебе  не  говорил, куда он собирается пойти после
кино?
   -- Нет.
   Долго, очень долго ждал Волька,  когда  прекратятся  наконец
разговоры  старших  о  пропавшем  Жене  (сам-то он нисколько не
волновался: он подозревал, что Женя на радостях махнул  в  Парк
культуры,  в  цирк),  да,  так  и  не  дождавшись, в третий раз
заснул. На сей раз окончательно.
   Вскоре в углу  раздался  тихий  всплеск.  Потом  послышались
шлепающие  шаги.  На  полу  появлялись  и быстро высыхали следы
чьих-то невидимых мокрых ног.  Кто-то,  напевая  себе  под  нос
заунывную  протяжную  восточную  мелодию, незримо расхаживал по
комнате.
   Следы мокрых ног направились к столу, на котором  озабоченно
тикал   будильник.   Раздалось   чье-то  восхищенное  чмоканье.
Будильник сам по  себе  взлетел  в  воздух  и  некоторое  время
спокойно  висел  между полом и потолком, потом вернулся на свое
обычное место, а следы повели по направлению к аквариуму. Снова
раздался плеск, и все затихло.
   Поздно ночью пошел дождь. Он  весело  стучал  в  окна,  лихо
шумел  в  густой листве деревьев, деловито журчал в водосточных
трубах. Временами он затихал, и тогда слышно было, как  крупные
дождевые  капли  солидно  и звонко падают в бочку, стоявшую под
окном. Потом, как бы набравшись сил, дождь снова  начинал  лить
густыми потоками.
   Под такой дождь приятно спать, он действует убаюкивающе даже
на людей, страдающих бессонницей, а Волька никогда не жаловался
на бессонницу.
   К   утру,  когда  небо  почти  прояснилось  от  туч,  кто-то
несколько раз осторожно тронул за плечо нашего крепко  спавшего
героя.  Но Волька не проснулся. И тогда тот, кто тщетно пытался
разбудить Вольку,  печально  вздохнул,  что-то  пробормотал  и,
шаркая  туфлями,  направился  в  глубь  комнаты, где на высокой
тумбочке поблескивал Волькин аквариум с золотыми рыбками.
   Раздался еле слышный всплеск, и снова в  комнате  воцарилась
тишина.




IX. НЕ МЕНЕЕ БЕСПОКОЙНОЕ УТРО


   Утро наступило чудесное, солнечное.
   В половине седьмого бабушка, тихо приоткрыв дверь, прошла на
цыпочках  к  окну  и распахнула его настежь. В комнату ворвался
бодрящий прохладный воздух. Начиналось московское утро, шумное,
жизнерадостное, хлопотливое. Но Волька не проснулся бы, если бы
одеяло не соскользнуло с него на пол.
   Первым делом он нащупал  выросшую  на  его  щеках  щетину  и
понял,  что  находится  в  совершенно  безвыходном положении. В
таком  виде  нечего  было  и  думать  показываться   на   глаза
родителям.  Тогда  он  снова забрался под одеяло и стал думать,
что же ему делать.
   -- Воля, а Воля! Вставай! -- услышал он  из  столовой  голос
отца,  но решил не отвечать, прикинуться спящим. -- Не понимаю,
как можно спать, когда на дворе такое замечательное утро.
   Послышался бабушкин голос:
   -- Вот заставить бы тебя самого, Алеша, сдавать экзамены  да
будить тебя ни свет ни заря!
   --  Ну  и  пускай  его  спит!  --  пробурчал отец. -- Небось
захочет есть -- сразу проснется.
   Это Волька-то не хотел есть?! Да он ловил себя на  том,  что
яичница  с ломтем свежего черного хлеба его волнует сейчас даже
больше, нежели рыжая щетина на его щеках. Но здравый смысл взял
все-таки верх над чувством голода, и Волька пролежал в постели,
покуда отец не ушел на работу, а мать с кошелкой не отправилась
на рынок.
   "Была не была! -- решил он, услышав,  как  щелкнула  за  нею
дверь. -- Расскажу все бабушке. И вместе что-нибудь придумаем".
   Волька  с наслаждением потянулся, сладко зевнул и направился
к дверям. Проходя мимо аквариума, он бросил на него  рассеянный
взгляд...  и  остолбенел от удивления. За ночь в этой небольшой
четырехугольной стеклянной посудине  произошло  событие,  никак
необъяснимое  с точки зрения естественных наук и полное поэтому
таинственного смысла. Вчера в аквариуме плавали четыре рыбки, а
сегодня их стало пять. Появилась еще одна --  большая,  толстая
золотая  рыбка, важно шевелившая пышными ярко-алыми плавниками.
Когда Волька удивленно прильнул к  толстому  стеклу  аквариума,
ему показалось, что рыбка несколько раз хитро ему подмигнула.
   -- Что за ерунда! -- пробормотал Волька, забыв на время даже
про  свою  бороду,  и  засунул  руку  в  воду,  чтобы  схватить
загадочную рыбку!
   Но она сама, словно только того и дожидалась, сильно ударила
хвостом по воде, выскочила из аквариума на пол и превратилась в
Хоттабыча.
   -- Уф! -- промолвил старик,  отряхиваясь  и  вытирая  бороду
неведомо  откуда  появившимся  роскошным  шерстяным полотенцем,
обшитым по краям золотыми и серебряными  петушками.  --  Я  все
утро  ожидаю  чести выразить тебе свое глубочайшее почтение. Но
ты  не  просыпался,  а  я  щадил  твой  сон.  И  мне   пришлось
переночевать  с этими красивыми рыбками, о счастливейший Волька
ибн Алеша!
   -- Как не стыдно смеяться надо мной! -- рассердился  Волька.
--  Только  в  насмешку  можно  назвать  счастливым  мальчика с
бородой!




X. ПОЧЕМУ С.С. ПИВОРАКИ ПЕРЕМЕНИЛ ФАМИЛИЮ


   В это очаровательное утро  Степан  Степаныч  Пивораки  решил
совместить   сразу   два   удовольствия.  Он  решил  побриться,
наслаждаясь в то же  время  живописным  видом  на  Москву-реку.
Придвинул к самому окну столик с бритвенными принадлежностями и
принялся, мурлыча под нос веселую песенку, тщательно намыливать
себе щеки.
   А мы пока что расскажем о нашем новом знакомом.
   По странному совпадению обстоятельств, его фамилия полностью
соответствовала  одной из двух его слабостей: он любил хлебнуть
кружечку-другую  пивка  и   закусить   их   аппетитными,   чуть
солоноватыми вареными раками.
   Второй  его  слабостью была излишняя словоохотливость. Из-за
своей болтливости  Степан  Степаныч,  человек,  вообще  говоря,
неглупый  и начитанный, нередко становился в тягость даже самым
близким друзьям.
   За  всем  этим  он  был  превосходным  человеком  и  большим
мастером своего дела. Он был лекальщик.
   Закончив  намыливать  щеки,  Степан  Степаныч  взял  в  руку
бритву,  поправил  ее  маленечко  на  ладони   и   принялся   с
необыкновенной  легкостью и сноровкой бриться. Побрившись, он с
наслаждением  обрызгал   себя   из   пульверизатора   цветочным
одеколоном  "Магнолия"  и  начал  вытирать  бритву, когда вдруг
неожиданно рядом с ним, неизвестно каким путем, возник старичок
в  канотье  и  расшитых  золотом   и   серебром   нежно-розовых
сафьяновых туфлях с причудливо загнутыми носками.
   --  Ты  брадобрей?  --  сурово  спросил  старичок  у изрядно
опешившего Степана Степаныча.
   -- Во-первых, -- вежливо отвечал ему Пивораки, -- я попросил
бы вас не тыкать, А во-вторых,  вы,  очевидно,  хотели  сказать
"парикмахер"?  Нет, я не профессионалпарикмахер. Хотя, с другой
стороны, я могу сказать про себя, что да, я парикмахер,  потому
что,   не   будучи   парикмахером,   или,   как  вы  выразились
"брадобреем",  я  могу  все  же   заткнуть   за   пояс   любого
парикмахера-профессиопала,  или,  как  вы старомодно выразились
"брадобрея", пли, что то же самое,  цирюльника,  тогда  как  ни
один парикмахер не может заткнуть за пояс меня... А почему?.. А
потому  что, в то время как парикмахер-профессионал, или как вы
выразились, "бра..."
   Старик очень невежливо перебил разболтавшегося Пивораки.
   -- Сумеешь ли  ты,  о  не  в  меру  многословный  брадобрей,
отлично,  ни  разу  не  порезав, побрить отрока, которому ты не
достоин даже целовать пыль под его стопами?
   -- Я бы вторично просил вас не тыкать, --  сказал  Пивораки.
-- Что же касается существа затронутого вами вопроса, то...
   Он  хотел  было продолжать свою речь, но старик молча собрал
все  бритвенные   принадлежности,   схватил   за   шиворот   не
перестававшего  ораторствовать  Степана  Степаныча и, не говоря
худого  слова,  вылетел  с  ним  через  окошко  в   неизвестном
направлении.
   Вскоре  они  через окошко же влетели в знакомую нам комнату,
где пригорюнившись сидел на кровати Волька Костыльков,  изредка
со  стоном  поглядывал  в  зеркало на вновь обраставшую бородой
физиономию.
   --  Счастье  и  удача  сопутствуют  тебе   во   всех   твоих
начинаниях, о юный мой повелитель! -- торжественно провозгласил
Хоттабыч,  не  выпуская  из  рук  пытавшегося вырваться Степана
Степаныча. -- Я совсем  было  отчаялся  найти  тебе  брадобрея,
когда увидел сего не в меру болтливого мужа, и я его захватил к
тебе, под благословенный кров твоего дома, и вот он перед тобой
со всем, что необходимо для бритья... А теперь, -- обратился он
к  Пивораки,  вытаращившему  глаза  на  бородатого мальчика, --
разложи, как это подобает,  твои  инструменты  и  побрей  этого
достойного  отрока,  так,  чтобы его щеки стали гладкими, как у
юной девы.
   -- Я попросил бы вас не тыкать,  --  повторил  Пивораки,  но
прекратил сопротивление.
   Бритва  заблестела  в  его  умелой руке, и в несколько минут
Волька был побрит на славу.
   -- А теперь, -- сказал старик, --  сложи  свои  инструменты.
Завтра рано утром я за тобой вновь прилечу, и ты снова побреешь
этого отрока.
   --  Завтра я не могу, -- устало возразил Пиворакн. -- Завтра
я работаю в утренней смене.
   -- Меня это не касается! -- сурово отозвался Хоттабыч.
   Наступило тяжелое молчание. Потом Степана Степаныча озарило.
   --  А  почему  бы  вам  не  попробовать  "таро"?  Прекрасное
средство.
   --  Это  такой порошок? -- вмешался Волька, который до этого
времени молчал как убитый.  --  Кажется  это  такой  серенький,
такой порошочек... Я где-то о нем слышал... или читал...
   --  Вот  именно,  порошочек! Серенький такой! -- обрадовался
Пивораки.  --  Производится  в  Грузии.  Прекрасная   солнечная
страна.  Лично я просто без ума от Грузии. Изъездил ее во время
отпуска  вдоль  и  поперек.  Сухуми,  Тбилиси,  Кутаиси...  Нет
лучшего  места  для  отдыха!  От  души советую вам на основании
собственного  опыта  обязательно  побывать  в...  Простите,   я
несколько  отклонился  от  темы.  Так  вот,  насчет таро. Стоит
развести этот порошок в кашицу, смазать ею щеки, и самая густая
борода сразу сходит  без  остатка...  Правда,  через  некоторое
время она снова вырастает.
   --  У моего юного друга она больше не вырастет, -- остановил
его Хоттабыч.
   -- Вы уверены? -- удивился Пивораки.
   Хоттабыч не стал его посвящать в свои дела.
   -- Уверен. Пусть только будет  таро.  Остальное  я  беру  на
себя.
   --  Немножко  порошка  я  привез  с  собой  из Тбилиси. Могу
предложить, -- сказал Пивораки.  --  Я  сейчас  быстренько,  на
троллейбусе... Через полчаса привезу почти полный флакон.
   --  Зачем  на троллейбусе? -- недовольно пробурчал Хоттабыч,
схватил в охапку Степана Степаныча и вылетел с ним в окошко.
   Через пять  минут  он  вернулся  со  стеклянным  пузыречком,
наполненным  порошком  таро,  а  еще спустя пять минут Волькины
щеки были гладки, как до вчерашнего знакомства с Хоттабычем.
   Что же касается Степана Степаныча Пивораки,  который  больше
уже  не  появится на страницах нашей глубоко правдивой повести,
то доподлинно известно, что он после описанных выше злоключений
совершенно изменился.
   Давно ли его знакомые так страдали от его  болтливости,  что
каждого  болтуна называли "Пивораки"? Сейчас же он стал скуп на
слова и каждое из них так тщательно взвешивает, что  беседовать
с  ним  и  слушать  его выступления на собраниях стало истинным
удовольствием.
   А так как он убежден, что история с бородатым мальчиком  ему
примерещилась под влиянием излишне выпитого пива, то он начисто
перестал  потреблять  спиртные  напитки.  Говорят,  что он даже
сменил свою фамилию  на  новую  н  что  теперь  его  фамилия...
Ессентуки.
   Подумать только, как повлияла на человека эта история!




XI. ИНТЕРВЬЮ С ЛЕГКИМ ВОДОЛАЗОМ


   Всю  ночь  родители  Жени  Богорада  провели  на  ногах. Они
звонили по телефону всем своим знакомым, объездили на такси все
отделения милиции, все больницы, побывали в уголовном розыске и
даже в городских моргах, и все безрезультатно. Женя как в  воду
канул.
   Утром  директор  школы  вызвал  к  себе и лично опросил всех
одноклассников Жени, в том числе и Вольку.
   Волька  честно  рассказал  про  вчерашнюю  встречу  с  Женей
Богорадом  в  кино,  умолчав,  конечно,  про  бороду.  Мальчик,
сидевший с Женей на одной  парте,  вспомнил,  что  часов  около
восьми вечера он видел Богорада на Пушкинской улице. Женя был в
превосходном  настроении  и  спешил  в кино. Такие же показания
дали еще несколько учеников, но ни одно из них не помогло найти
нить для дальнейших поисков.
   Ребята уже начинали расходиться по домам, когда  вдруг  один
мальчик   вспомнил,   что  Женя  собирался  после  школы  пойти
купаться...
   Через полчаса все  наличные  силы  Освода  били  брошены  на
розыски  тела  Жени  Богорада.  Сотрудники спасательных станций
обшарили баграми всю реку в пределах черты города, но ничего не
нашли. Водолазы добросовестно обходили все русло реки,  подолгу
прощупывая омуты, и также ничего не обнаружили.
   Уже  спускалась за рекой огненная стена заката, слабый ветер
доносил из Парка культуры низкие звуки сирены -- знак того, что
в летнем театре начинается второе действие вечернего спектакля,
а на реке все еще темнели  силуэты  осводовских  лодок.  Поиски
продолжались.
   В  этот  прохладный  и  тихий вечер Вольке не сиделось дома.
Самые страшные мысли о  судьбе  Жени  Богорада  не  давали  ему
покоя. Он решил пойти в школу -- может быть, там уже что-нибудь
известно.
   У подъезда к нему неслышно присоединился Хоттабыч, возникший
как из-под земли. Старик видел, что Волька чем-то расстроен, но
из деликатности решил не приставать мальчику с расспросами. Так
они и пошли молча, погруженные каждый в свои думы, и вскоре уже
шагали вдоль широкой, одетой в гранит набережной Москвы-реки.
   -- Что это за люди со странными головами стоят? в этих утлых
суденышках? -- спросил старик, указывая на осводовские лодки.
   -- Это легкие водолазы, -- печально ответил Волька.
   -- Мир с тобою, о достойный легкий водолаз! -- величественно
обратился  Хоттабыч  к  одному из водолазов, высаживавшемуся из
лодки на берег. -- Что  ты  разыскиваешь  здесь,  на  дне  этой
прекрасной реки?
   --  Мальчик  один  утонул,  --  ответил водолаз и быстренько
взбежал по ступенькам в помещение спасательной станции.
   -- Я не имею больше вопросов, о высокочтимый легкий водолаз,
-- промолвил ему вслед Хоттабыч.
   Затем он вернулся к Вольке, низко ему поклонился н произнес:
   -- Целую землю у  ног  твоих,  о  достойнейший  из  учащихся
двести сорок пятой мужской средней школы!
   --  А?  --  вздрогнул  Волька,  отрываясь от своих печальных
мыслей.
   -- Правильно ли я  понял  этого  легкого  водолаза,  что  он
разыскивает   отрока,   имеющего   высокую   честь  быть  твоим
товарищем?
   Волька молча кивнул головой и глубоко-глубоко вздохнул.
   -- И он лицом круглолиц, телом  коренаст,  носом  курнос,  и
волосы его подстрижены не так, как это подобает отроку?
   --  Да,  это  был  Женя.  У него прическа под польку. Он был
большой франт, -- сказал Волька и снова грустно вздохнул.
   -- Мы его видели в кино? Это он что-то тебе  кричал  что  он
всем расскажет, что у тебя выросла борода?
   -- Да, верно. Откуда ты узнал, что я подумал?
   -- Потому, что ты пробормотал это, когда попытался скрыть от
него  свое  почтенное  и  в  высшей степени прекрасное лицо, --
продолжал старик. -- Так не бойся же этого!
   -- Неправда! -- возмутился  Волька.  --  Совсем  я  не  этим
опечален. Мне, наоборот, очень грустно, что Женя утонул.
   Хоттабыч победоносно ухмыльнулся:
   -- Он не утонул!
   -- Как -- не утонул? Откуда ты знаешь, что он не утонул?
   --  Мне  ли  не  знать!  -- сказал тогда, торжествуя, старик
Хоттабыч. -- Я подстерег его вчера, когда он выходил из кино, и
продал в рабство в королевство Бенэм! Пусть он там  кому  хочет
рассказывает о твоей бороде...




XII. НАМЕЧАЕТСЯ ПОЛЕТ


   --  То  есть  как  это  --  в рабство?! Женьку Богорада -- в
рабство? -- переспросил потрясенный Волька.
   Старик понял, что опять что-то получилось не так, и его лицо
приняло кислое выражение.
   -- Очень  просто...  Обыкновенно...  Как  всегда  продают  в
рабство,  --  пробормотал  он, нервно потирая ладони и отводя в
сторону глаза. -- Взял и продал  в  рабство,  чтобы  не  болтал
попусту языком, о приятнейшая в мире балда.
   Старик  был  очень доволен, что ему удалось вовремя ввернуть
слово, которое он накануне услышал из уст Вольки. Но  его  юный
спаситель  был так взволнован ужасной новостью, что даже толком
не расслышал, что его ни за что ни про что назвали балдой.
   -- Какой ужас! -- Волька обеими руками схватился за  голову.
-- Хоттабыч, ты понимаешь, что ты наделал?
   --  Гассан  Абдуррахман  ибн  Хоттаб всегда понимает, что он
творит!
   -- Нечего сказать, понимаешь! Одних хороших людей  непонятно
почему  собираешься  превращать  в  воробьев, других продаешь в
рабство! Нужно немедленно вернуть сюда Женьку!
   -- Нет! -- Хоттабыч покачал головой. -- Не  требуй  от  меня
невозможного.
   --  А  продавать  людей  в  рабство  -- это тебе возможно?..
Честное пионерское, ты даже представить себе не можешь,  что  я
сделаю, если ты сию же минуту не вернешь Женю обратно!
   По  совести  говоря, Волька и сам еще не представлял, что он
сможет сделать такого, что спасло бы  Богорада  из  цепких  лап
бенэмских  работорговцев.  Но  он  бы чтонибудь придумал. Он бы
заявил в министерство какоенибудь... Но в какое именно?  И  что
сказать в этом министерстве?..
   Читатели  этой  повестки  уже  достаточно  знакомы с Волькой
Костыльковым, чтобы знать, что он не  из  плакс.  Но  тут  даже
Вольку  проняло.  Да,  да,  мужественный  и неустрашимый Волька
присел на краешек первой  попавшейся  скамейки  и  заплакал  от
бессильной злобы.
   Старик всполошился:
   --  Что  означает  этот плач, тебя одолевший? Отвечай же, не
разрывай моего сердца на куски, о юный мой спаситель!
   Но Волька, глядя на старика ненавидящими глазами,  только  с
силой,    обеими    реками,   отодвинул   от   себя   участливо
наклонившегося Хоттабыча.
   Старик внимательно посмотрел на  Вольку,  пожевал  губами  и
задумчиво промолвил:
   -- Я сам себе удивляюсь. Что бы я ни сделал,, все тебе не по
нраву... Изо всех сил стараюсь я угодить тебе, и все мои усилия
тщетны.  Могущественнейшие  владыки  Востока  и  Запада  не раз
прибегали к моим чарам, и не было ни одного, кто не остался  бы
мне потом благодарен и не прославлял бы меня в словах своих и в
помыслах.  А теперь!.. Я пытаюсь понять и никак не пойму, в чем
дело. Неужели в старости? Эх, старею я!..
   -- Что ты, что ты, Хоттабыч! Ты еще очень молодо  выглядишь!
-- сказал сквозь слезы Волька.
   Действительно,  для  своих  трех  с  лишним тысяч лет старик
сохранился совсем неплохо. Ему нельзя было дать на  вид  больше
ста  --  ста десяти лет. Любой из наших читателей выглядел бы в
его годы значительно старше.
   -- Ну, уж  ты  скажешь  --  "очень  молодо!"--  самодовольно
ухмыльнулся  Хоттабыч  и добавил: -- Нет, вернуть сию же минуту
твоего друга Женю я не в силах...
   Волькино лицо окамедело от горя.
   -- ...но, -- продолжал старик многозначительно, -- если  его
отсутствие так тебя огорчает, мы сможем за ним; слетать...
   -- Слетать?! В Бенэм?! На чем?
   --  То есть как это "на чем?" Не на птицах же нам лететь, --
ехидно  отвечал  Хоттабыч.  --  Конечно,  на  ковресамолете,  о
превосходнейший в мире балда.
   На  этот  раз  Волька  был уже в состоянии заметить, что его
назвали таким нелестным словом. Он полез в амбицию:
   -- Это кого ты назвал балдой?
   -- Конечно, тебя, о Волька ибн Алеша, ибо  ты  не  по  годам
мудр,  --  произнес Хоттабыч, очень довольный, что ему вторично
удалось столь удачно ввернуть в разговор новое слово.
   Волька  собрался  обидеться,  но   вовремя   вспомнил,   что
обижаться  ему  в данном случае нужно только на самого себя. Он
покраснел и, стараясь не  смотреть  в  честные  глаза  старика,
попросил  никогда  не  называть  его  больше  балдой, ибо он не
заслуживает этого звания.
   -- Хвалю твою скромность, бесценный Волька ибн Алеша!  --  с
чувством огромного уважения промолвил Хоттабыч.
   -- Когда можно вылететь? -- осведомился Волька, все еще не в
силах преодолеть чувство неловкости.
   И старик ответил:
   -- Хоть сейчас!
   --  Тогда  немедленно  в  полет! -- сказал Волька, но тут же
замялся: -- Вот только не знаю, как быть  с  родителями...  Они
будут  волноваться,  если  я улечу, ничего им не сказав. А если
скажу, то не пустят.
   -- Это не должно тебя беспокоить, -- отвечал  старик:  --  Я
сделаю  так,  что  они тебя ни разу не вспомнят за время нашего
отсутствия.
   -- Ну, ты не знаешь моих родителей!
   -- А ты не знаешь Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба!..




XIII. В ПОЛЕТЕ


   В одном уголке ковра-самолета ворс был в неважном состоянии,
-- это, наверно, постаралась моль. В остальном же ковер отлично
сохранился, а что касается кистей, украшавших его, то они  были
совсем  как  новые.  Вольке  показалось даже, что он уже где-то
видел точно такой ковер, но никак не мог вспомнить где; не то в
квартире у Жени, не то в учительской комнате в школе.
   Старт был дан в саду при полном отсутствии публики. Хоттабыч
взял Вольку за руку и поставил  его  рядом  с  собой  на  самой
серединке  ковра.  Затем он вырвал из бороды три волоска, дунул
на них и что-то зашептал, сосредоточенно закатив  глаза.  Ковер
затрепетал,  один  за  другим поднялись вверх все четыре угла с
кистями, потом выгнулись  и  поднялись  вверх  края  ковра,  но
середина  его  продолжала  покоиться  на траве под тяжестью тел
обоих  пассажиров.  Потрепетав   немножко,   ковер   застыл   в
неподвижности.
   Старик сконфуженно засуетился:
   --  Прости меня, о любезный Волька: случилось недоразумение.
Я это все сейчас исправлю.
   Хоттабыч  с  минутку  подумал,  производя  какие-то  сложные
вычисления  на  пальцах.  Очевидно,  на  сей  раз  он  пришел к
правильному решению, потому что лицо его прояснилось. Он выдрал
из бороды еще шесть волосков, половинку одного из них оторвал и
выбросил как лишнюю, а на остальные, как и в первый раз,  подул
и произнес, закатив глаза, заклинание. Теперь ковер выпрямился,
стал плоским и твердым, как лестничная площадка, и стремительно
рванулся  вверх,  увлекая  на  себе  улыбающегося  Хоттабыча  и
Вольку, у которого голова кружилась не то от восторга, не то от
высоты, не то от того и другого вместе.
   Ковер поднялся  выше  самых  высоких  деревьев,  выше  самых
высоких  домов,  выше самых высоких фабричных труб и поплыл над
городом,  полным  сияющего  мерцания  огней.  Снизу  доносились
приглушенные  расстоянием  человеческие  голоса,  автомобильные
сирены,  пение  гребцов  на  реке,  отдаленные  звуки  духового
оркестра.
   Вечерняя  темнота окутала город, а здесь, наверху, еще виден
был багровый солнечный диск, медленно оседавший за горизонт.
   -- Интересно... -- промолвил Волька задумчиво, -- интересно,
на какой мы сейчас высоте?
   -- Локтей шестьсот-семьсот, -- отвечал  Хоттабыч,  продолжая
что-то высчитывать на пальцах.
   Между тем ковер лег на курс, продолжая одновременно набирать
высоту.  Хоттабыч  величественно уселся, поджав под себя ноги и
придерживая рукой шляпу.
   Волька осторожно нагнулся и попытался сесть, поджав вод себя
ноги, как это сделал Хоттабыч, но  никакого  удовлетворения,  а
тем  более  удовольствия  от  этого способа сидения не испытал.
Тогда,  зажмурив  глаза,  чтобы  побороть   противное   чувство
головокружения,  Волька  уселся,  свесив ноги с ковра. Так было
удобнее, но зато немилосердно дуло в ноги; их относило ветром в
сторону,  и  они  все  время  находились  под  острым  углом  к
туловищу.  Убедившись,  что  и  этот  способ  сидения  не  дает
подлинного отдыха, Волька кое-как устроился, вытянув ноги вдоль
ковра.
   К  этому  времени  ковер  вошел  в  полосу   облаков.   Изза
пронизывающего   тумана  Волька  еле  мог  различать  очертания
Хоттабыча, хотя тот сидел рядом  с  ним.  Ковер,  кисти  ковра,
Волькина  одежда  и  все находившееся в его карманах набухло от
сырости.
   -- У меня есть предложение, -- сказал Волька, щелкая зубами.
   -- М-м-м? -- вопросительно промычал Хоттабыч.
   -- Я предлагаю набрать высоту и вылететь из полосы тумана.
   --  С  любовью  и  удовольствием,  любезный  Волька!   Сколь
поразительна зрелость твоего ума!
   Ковер,  хлюпая  набрякшими  кистями,  тяжело  взмыл вверх, и
вскоре над ними уже открылось чистое темно-синее небо, усеянное
редкими звездами, а под ними покоилось белоснежное море облаков
с застывшими округлыми волнами.
   Теперь  наши  путешественники  уже  больше  не  страдали  от
сырости. Теперь они страдали от холода.
   --  Х-х-хор-рро-шо  б-было б-бы сейчас д-достать чего-нибудь
т-тепленького из  одежды!  --  мечтательно  сказал  Волька,  не
попадая зуб на зуб.
   --  П-по-по-жалуйста,  о  блаженный  Волька  ибн  Алеша!  --
ответствовал Хоттабыч и прикрыл свернувшегося калачиком  Вольку
неведомо откуда появившимся халатом.
   Волька уснул, а ковер-самолет неслышно пролетал над горами и
долинами,  над  полями  и  лугами,  над реками и ручейками, над
колхозами и городами. Все дальше и дальше  на  юго-восток,  все
ближе   и  ближе  к  таинственному  Бенэму,  где  томился  юный
невольник Женя Богорад.
   Волька проснулся часа  через  два,  когда  еще  было  совсем
темно.  Его  разбудили  стужа и какой-то тихий мелодичный звон,
походивший на звон ламповых хрустальных подвесков. Это  звенели
сосульки на бороде Хоттабыча и обледеневшие кисти ковра. Вообще
же весь ковер покрылся противной, скользкой ледяной коркой. Это
отразилось  на  его  летных  качествах и в первую очередь -- на
скорости полета. Кроме того, теперь  при  самом  незначительном
вираже  этого  сказочного  средства передвижения его пассажирам
угрожала смертельная опасность свалиться в пропасть. А тут  еще
начались  бесчисленные  воздушные  ямы. Ковер падал со страшной
высоты, нелепо вихляя и кружась. Волька  и  Хоттабыч  хватались
тогда  за  кисти  ковра,  невыносимо  страдая  одновременно  от
бортовой и килевой  качки,  от  головокружения,  от  холода  и,
наконец, -- чего греха таить! -- просто от страха.
   Старик  долго  крепился,  но  после  одной особенно глубокой
воздушной ямы пал духом и робко начал:
   -- О отрок, подобный отрезку луны, одно дело было  забросить
твоего  друга  в Бенэм -- для этого потребовалось ровно столько
времени, сколько  нужно,  чтобы  сосчитать  до  десяти,  совсем
другое дело -- лететь на ковре-самолете. Видишь, мы уже сколько
летим,  а  ведь  пролетели едва одну десятую часть пути. Так не
повернуть ли нам обратно, чтобы не превратиться в кусочки льда?
   -- ...И оставить товарища в беде? Ну,  знаешь,  Хоттабыч,  я
тебя просто не узнаю!
   Через  некоторое  время  Хоттабыч,  посиневший от холода, но
чем-то очень довольный, снова разбудил Вольку.
   --  Неужели  нельзя  дать  человеку  спокойно  поспать!   --
забрюзжал Волька и с головой накрылся халатом.
   Но старик сорвал с него халат и крикнул:
   --  Я пришел к тебе с радостью, о Волька! Нам незачем лететь
в  Бенэм.  Ты  меня  можешь  поздравить:  я  уже   снова   умею
расколдовывать.  Бессонная ночь на морозе помогла мне вспомнить
забытое свое мастерство. Прикажи возвращаться обратно,  о  юный
мой повелитель!
   -- А Женя?
   --  Не  беспокойся! Он вернется одновременно с нами или даже
чуть раньше.
   -- Тогда не  возражаю,  --  сказал  Волька  и  снова  прилег
вздремнуть...
   И  вот  продрогшие,  но  счастливые пассажиры ковра-самолета
финишировали наконец в том же самом месте, откуда они  накануне
отправились в свой беспосадочный перелет.
   --  Волька!  --  услышали  они тотчас же мальчишеский голос,
доносившийся из-под старой развесистой яблони.
   -- Женька! Ой,  Женька!..  Хоттабыч,  это  ведь  Женька!  --
крикнул  Волька  и  сломя голову помчался к своему приятелю. --
Женя, это ты?
   -- Я, а то кто? Конечно, я.
   -- Из Бенэма?
   -- А то откуда? Ясное дело, из Бенэма.
   -- Ой Женечка, а как ты там очутился?
   -- А очень просто. Сижу это я в кино,  и  вдруг,  понимаешь,
вж-ж-ж!  Ка-ак  засвистит!  Ка-а-ак  зашумит! Смотрю, а я уже в
Бенэме... Ты про гброд Сокке помнишь?
   Волька обиженно промолчал.
   -- Ну так вот, я как раз  в  ней,  в  этой  самой  Сокке,  и
очутился.  Смотрю,  а  я  в  большущем-сарае  из какихто палок.
Темнота, жарища, как в печке. Что такое? Слышу --  шаги,  дверь
открывается,  входят  какие-то  люди  в чалмах, хватают меня за
руки и волокут во двор. Я упираюсь, а они волокут. Я  упираюсь,
а они бьют меня палками по спине и волокут, волокут, волокут...
Выволокли.    А    там   уже   стоит   покупатель.   Понимаешь,
по-ку-па-тель! Пришел покупать  меня  в  рабы!  Они  там  людей
продают  и  покупают!  Но  я не дрогнул. Я говорю: "В чем дело?
Почему вы меня держите за руки? Какое право вы имеете  драться?
Я свободный советский человек". Тогда один из них говорит: "Тут
тебе,  болван,  не Советский Союз, и ты не свободный человек, а
мой раб. И я, говорит, тебя сейчас продам вот этому  достойному
господину,  и  ты будешь работать на его кофейной плантации". Я
тогда говорю: "Ну, это мы еще посмотрим. Лучше я умру, чем быть
рабом. И вообще, я  буду  на  вас  жаловаться".  А  они  только
смеются:  "Попробуй,  говорят,  жаловаться.  Кому,  говорят, ты
собираешься жаловаться? Уж не  этому  ли  телеграфному  столбу?
Или,  быть  может,  нашему  губернатору?  Попробуй только -- он
прикажет всыпать тебе семьдесят пять ударов  бамбуковой  палкой
по  твоим пяткам". А я тут как раз вижу -- мимо проходит офицер
в белом пробковом шлеме. Я ему кричу: "Обратите внимание! Здесь
людьми торгуют! Меня хотят продать в рабство!" А офицер как  ни
в  чем  не  бывало  проходит  дальше.  Даже  глазом не моргнул.
Вижу-дело плохо, надо  спасаться,  пока  не  поздно,  да  ка-ак
рванусь  у  него из рук, да ка-ак выбегу на уличку! А они -- за
мной. А я от них на другую уличку, а оттуда -- на третью. А они
за мной бегут, кричат: "Держите его, держите его, держите раба,
убежавшего от своего господина!" А тут  как  раз  мимо  скрипит
повозка,   запряженная  буйволами,  а  погоняет  этих  буйволов
какой-то худой-худой гражданин, почти голый. Я вырываю  у  него
из  рук бамбуковую палку да ка-ак размахнусь ею, да как брошусь
на моих преследователей!.. И вдруг-бац! -- и я вдруг уже  не  в
Бенэме, а под этим деревом... И тут что самое главное? Главное,
что  я  не  дрогнул,  а  сразу  стал бороться, -- вот что самое
главное!.. А еще главнее, Волька,  если  бы  ты  только  видел,
какие  там худущие люди, -- крестьяне, рабочие!.. А нищих какая
масса!  Полные  улицы  нищих-совсем-совсем  голые!  Тощие,  как
скелет  в нашем биологическом кабинете, только коричневые! Даже
смотреть на них невозможно: ужас как обидно! Только почему  они
не  борются?  Знаешь,  если  бы  я  остался  там  рабом,  я  бы
обязательно организовал восстание,  честное  пионерское!..  Как
Спартак!.. А ты?
   -- Ясно! Раз там капиталистический строй, надо бороться!
   --  А  я,  понимаешь,  бегу,  бегу...  Вот-вот попадусь!.. И
вдруг-бац! Смотрю, а я под деревом, и тут вы с  этим  старичком
появились.  Да,  слушай:  кто  этот  старичок? Что-то я его как
будто где-то уже видел...
   --  Признавайся,  --  сказал  Волька:  --  хотел  ты   вчера
посудачить с ребятами насчет моего экзамена по географии?
   -- А что?
   -- А то, что он этого не любит.
   -- Чего не любит?
   -- А того, чтобы про меня ребята болтали лишнее.
   -- Фу-фу!
   -- Вот тебе и "фу-фу"! Р-раз-и в Бенэм! У него это просто!
   --  Он  тысячу  раз прав, мой юный друг Волька ибн Алеша, --
скромно подтвердил  Хоттабыч,  приблизившийся  тем  временем  к
яблоне,  под  которой  шел  разговор.  --  Нет  для меня ничего
сложного и трудного, когда потребуется услужить ему.
   -- Кто этот старик? -- повторил Женя шепотом свой вопрос.
   -- Да, будьте знакомы, -- сказал официальным голосом  Волька
и представил Хоттабычу своего вновь обретенного приятеля.
   --  Очень  приятно, -- сказали в один голос и Хоттабыч и его
недавняя жертва.
   А Хоттабыч подумал немножко, пожевал губами и добавил:
   -- Нет границ моему счастью познакомиться  с  тобою.  Друзья
моего юного повелителя -- лучшие мои друзья.
   -- Повелителя? -- удивился Женя.
   -- Повелителя и спасителя.
   -- Спасителя? -- не удержался и громко фыркнул на него Женя.
   --  Напрасно  смеешься,  --  строго  взглянул Волька, -- тут
ничего смешного нету.
   И он вкратце рассказал обо  всем,  что  уже  известно  нашим
внимательным читателям.




XIV. КТО САМЫЙ БОГАТЫЙ


   --  Пойдем  погуляем,  о  кристалл  моей  души, -- сказал на
другой день Хоттабыч.
   -- Только при одном условии, -- твердо заявил Волька: -- при
условии,  что  ты  не  будешь  больше  шарахаться  от   каждого
автобуса,  как  деревенская лошадь... Хотя, пожалуй, я напрасно
обидел деревенских лошадей: они  уже  давно  перестали  бояться
машин.  Да  и  тебе  пора  привыкнуть,  что  это  не  джирджисы
какие-нибудь,  а  честные   советские   двигатели   внутреннего
сгорания.
   --  Слушаю  и  повинуюсь,  о  Волька  ибн  Алеша, -- покорно
отвечал старик.
   -- В таком случае,  повторяй  за  мной:  я  больше  не  буду
бояться...
   --  Я  больше  не  буду бояться... -- повторил с готовностью
Хоттабыч.
   --   ...автобусов,   троллейбусов,   трамваев,   грузовиков,
самолетов...
   --   ...автобусов,   троллейбусов,   трамваев,   грузовиков,
самолетов...
   --   ...автомашин,   прожекторов,   экскаваторов,    пищущих
машинок...
   --    ...автомашин,   прожекторов,   экскаваторов,   пищущих
машинок...
   -- ...патефонов, радиорупоров, пылесосов...
   -- ...патефонов, радиорупоров, пылесосов...
   --  ...электрических  выключателей,  примусов,   дирижаблей,
вентиляторов и резиновых игрушек "уйдиуйди".
   --   ...электрических  выключателей,  примусов,  дирижаблей,
вентиляторов и резиновых игрушек "уйдиуйди".
   -- Ну вот, как будто и все, -- сказал Волька.
   -- Ну вот, как будто и все, -- машинально повторил вслед  за
ним Хоттабыч, и оба рассмеялись.
   Чтобы  закалить  стариковы нервы, они раз двадцать пересекли
пешком самые  оживленные  городские  перекрестки,  проехали  на
трамвае  много  остановок  и, наконец, утомленные, но довольные
залезли в автобус.
   Они ехали, блаженно покачиваясь на кожаных подушках сидений.
Волька углубился в чтение "Пионерской правды", старик о  чем-то
думал,  изредка  благожелательно  поглядывая  на  своего  юного
спутника. Потом лицо Хоттабыча расплылось в  довольной  улыбке:
он, очевидно, придумал что-то приятное.
   Автобус довез их почти до самого дома. Вскоре они уже были в
Волькиной комнате.
   --  Знаешь что, о достойнейший из учащихся средней школы, --
начал Хоттабыч сразу, как только они закрыли за собой дверь, --
ты должен был бы, на мой взгляд, быть холоднее и  сдержанней  в
обращении с юными обитателями твоего двора. Поверишь ли, сердце
разрывалось  у меня на части, когда я слышал, как они встречали
тебя  криками:  "Эй,  Волька!"  "Здорово,   Волька!"   и   тому
подобными,  явно  недостойными  тебя возгласами. Прости мне мою
резкость,  благословеннейший,   но   ты   совершенно   напрасно
распустил  их.  Ну  какая  они  ровня  тебе  --  богатейшему из
богачей, не говоря уж о прочих твоих неисчислимых достоинствах!
   -- Ну вот еще! -- удивленно возразил Волька. -- Они мне  как
раз  самая  ровня,  а  один  даже  из восьмого класса. И все мы
совершенно одинаково богаты...
   --  Нет,  это  ты  ошибаешься,  о  опахало  моей  души!   --
торжествующз вскричал тогда Хоттабыч и подвел Вольку к окну. --
Смотри и убеждайся в правоте моих слов!
   Перед глазами Вольки предстала удивительная картина.
   Еще  несколько  минут  назад  левую половину огромного двора
занимали волейбольная площадка, большая куча желтого-прежелтого
песка на забаву самым маленьким  обитателям  дома,  "гигантские
шаги"  и качели для любителей сильных ощущений, турник и кольца
для тех, кто увлекается легкой атлетикой, и  для  всех  жителей
двора  --  одна длинная и две круглые клумбы, весело пестревшие
ярчайшими цветами.
   Сейчас вместо всего  этого  возвышались  сверкающие  громады
трех   мраморных   дворцов  в  древнеазнатском  вкусе.  Богатая
колоннада  украшала  их  фасады.  На  плоских  крышах  зеленели
тенистые  сады, а на клумбах алели, желтели и синели невиданные
цветы. Капельки воды, бившей из роскошных  фонтанов,  играли  в
лучах солнца, как драгоценные камни.
   У  входа в каждый дворец стояло по два великана с громадными
кривыми мечами  в  руках.  Завидев  Вольку,  великаны,  как  по
команде, пали ниц и громоподобными голосами приветствовали его.
При  этом из их ртов вырвались огромные языки пламени, и Волька
невольно вздрогнул.
   -- Да не страшится мой  юный  повелитель  этих  существ,  --
успокоил  его Хоттабыч, -- это мирные ифриты, поставленные мною
у входов для вящей твоей славы.
   Великаны снова пали ниц и, изрыгая пламя, покорно проревели:
   -- Повелевай нами, о могучий наш господин!
   -- Встаньте, пожалуйста! Я вас прошу немедленно  встать,  --
сконфузился Волька. -- Ну куда это годится -- падать на колени!
Прямо  феодализм какой-то! Да встаньте вы наконец, и чтоб этого
больше  не  было-этого  пресмыкательства!   Стыдно!..   Честное
пионерское, стыдно!
   Ифриты,  недоуменно  поглядывая  друг на друга, поднялись на
ноги и молча вытянулись в прежней напряженной позе "на караул".
   -- Ну вот еще что! -- сказал Волька, все  еще  сконфуженный.
--  Пойдем, Хоттабыч, посмотрим твои дворцы. -- И, перепрыгивая
сразу через несколько ступенек, он вошел внутрь дворца.
   -- Это не  мои  дворцы.  Это  твои  дворцы,  --  почтительно
возразил старик, следуя за Волькой.
   Но тот пропустил слова Хоттабыча мимо ушей.
   Первый  дворец был целиком из драгоценного розового мрамора.
Его восемь тяжелых резных дверей, изготовленных из  сандалового
дерева,   были   украшены   серебряными   гвоздями   и  усыпаны
серебряными звездами и ярко-алыми рубинами.
   Второй дворец был из голубоватого мрамора. В нем было десять
дверей  из  редчайшего  эбенового  дерева.  Они  были  украшены
золотыми гвоздями и усыпаны алмазами, сапфирами и изумрудами.
   Посреди   этого   дворца   поблескивал   зеркальной   гладью
просторный бассейн, а в нем  плескались  золотые  рыбы,  каждая
величиной с доброго осетра.
   --  Это  вместо  твоего  маленького аквариума, -- застенчиво
объяснил Хоттабыч. -- Мне кажется, что только таким  аквариумом
ты можешь пользоваться, не роняя своего высокого достоинства.
   "Д-да,  --  подумал  про себя Волька, -- попробуй-ка взять в
руки этакую золотую рыбку -- без рук останешься".
   -- А теперь, -- сказал Хоттабыч, окажи  мне  честь  и  окинь
благосклонным взором третий дворец.
   Они  вошли  в  чертоги  третьего  дворца,  блиставшего таким
великолепием, что Волька ахнул:
   -- Да ведь это вылитое метро!  Ну  прямо  станция  "Киевский
вокзал"!
   -- Ты еще не все видел, о благословенный Волька! -- оживился
Хоттабыч.
   Он вывел Вольку на улицу. Великаны взяли немедленно мечи "на
караул",  но  Хоттабыч,  не  обращая  на  них  внимания, указал
мальчику на полированные золотые доски, украшавшие сверху входы
во дворцы. На каждой из них были высечены одни и те же надписи,
от которых Вольку сразу бросило в жар и в холод:
   "Дворцы эти принадлежат  благороднейшему  и  славнейшему  из
отроков  этого  города,  красавцу  из  красавцец,  умнейшему из
умных, преисполненному неисчислцмых достоинств  и  совершенств,
непоборимому  и  непревзойденному  знатоку  географии  и прочих
наук, первейшему  из  ныряльщиков  искуснейшему  из  пловцов  и
волейболистов,  непобедимому  чемпиону  комнатного  биллиарда и
пинг-понга -- царственному юному пионеру Вольке ибн  Алеше,  да
славится во веки веков имя его и имя его счастливых родителей".
   --   С  твоего  позволения,  --  сказал  Хоттабыч,  которого
распирало от гордости и счастья,  --  я  хотел  бы,  чтобы  ты,
поселившись в этих дворцах вместе с твоими родителями, уделил и
мне уголок, дабы твое новое местожительство не отделяло меня от
тебя и я имел бы возможность во всякое время выражать тебе свое
глубокое уважение и преданность.
   --  Так вот, -- ответил Волька после некоторого молчания, --
во-первых, в этих надписях маловато самокритики...  Но  это,  в
конце  концов,  неважно. Это неважно потому, что вывески вообще
надо заменить другими.
   -- Я понимаю тебя и не могу не обвинить себя  в  недомыслии,
--  смутился  старик.  -- Конечно, надо было сделать надписи из
драгоценных камней. Ты этого вполне достоин.
   -- Ты меня неправильно понял, Хоттабыч. Я хотел бы, чтобы на
доске было написано, что  эти  дворцы  являются  собственностью
Роно.  Видишь ли, в нашей стране дворцы принадлежат Роно... или
санаториям.
   -- Какому такому Роно? -- удивился старик.
   Волька неправильно истолковал восклицание Хоттабыча.
   -- Все равно какому, -- простодушно ответил он, -- но  лучше
всего  Советскому.  В  этом  районе  я родился, вырос, научился
читать и писать.
   -- Я не знаю, кто такой этот Роно, --  произнес  Хоттабыч  с
горечью  в  голосе,  --  и  вполне  допускаю,  что он достойный
человек.  Но  разве  Роно  освободил  меня   из   тысячелетнего
заточения   в   сосуде?   Нет,   это  сделал  не  Роно,  а  ты,
прекраснейший  отрок,  и  именно  тебе,   или   никому,   будут
принадлежать эти дворцы.
   -- Но пойми же...
   -- И не хочу понимать! Или тебе, или никому!
   Волька еще никогда не видел Хоттабыча таким разъяренным. Его
лицо  побагровело,  глаза, казалось, метали молнии. Видно было,
что старик еле сдерживается, чтобы не  обрушить  свой  гнев  на
мальчика.
   -- Значит, ты не согласен, о кристалл моей души?
   --  Конечно, нет. Зачем они мне дались, эти дворцы? Что я --
клуб, учреждение какое-нибудь или детский сад?
   -- Иэхх! -- горестно  воскликнул  тогда  Хоттабыч  в  махнул
руками. -- Попробуем другое!..
   В  то  же  мгновение  дворцы  расплылись в своих очертаниях,
заколыхались  и  растаяли  в  воздухе,  как  туман,  развеянный
ветром. С воплями взвились вверх в исчезли великаны...




XV. ОДИН ВЕРБЛЮД ИДЕТ...


   Зато  теперь  двор  был  полон  тяжело  нагруженных  слонов,
верблюдов и ослов. В раскрытые ворота продолжали прибывать  все
новые  и  новые караваны. Крики чернокожих погонщиков, одетых в
белоснежные бурнусы,  сливались  с  трубными  звуками,  которые
издавали  слоны,  с воплями верблюдов, с ревом ослов, с топотом
сотен  копыт,  с  мелодичным  позвякиваньем   колокольчиков   и
бубенцов.
   Коротенький, до черноты загорелый человек в богатой шелковой
одежде   слез   со  своего  слона,  вышел  на  середину  двора,
троекратно  ударил  палочкой  из  слоновой  кости  по  асфальту
мостовой,  и  из  мостовой вдруг забил мощный фонтан. Сейчас же
погонщики с кожаными ведрами в руках озабоченно  выстроились  в
длинную очередь, и вскоре двор заполнился сопеньем, чмоканьем и
пофыркиваньем жадно пивших животных.
   --  Все это твое, о Волька! -- воскликнул Хоттабыч, стараясь
перекричать гам,  стоявший  за  окном.  --  Прошу  тебя,  прими
благосклонно мой скромный дар.
   -- Что -- все? -- спросил оглушенный шумом Волька.
   --  Все.  И  слоны,  и  верблюды,  и  ослы,  и  все золото и
драгоценности, груженные на них, и  люди,  состоящие  при  этих
грузах, и животные. Все это твое!
   Час  от  часу  не  легче.  Только  что  Волька  чуть не стал
владельцем трех роскошных, но совершенно ненужных ему  дворцов.
А  сейчас ои становился сразу обладателем несметного количества
драгоценностей, слоновладельцем и, так сказать, на  сладкое  --
рабовладельцем!
   Первой  мыслью  было  умолить Хоттабыча убрать его никчемные
дары, пока еще никто их не заметил.
   Но Волька сразу же вспомнил историю с дворцами. Если  бы  ок
потолковей  повел  тогда разговор, можно было, пожалуй, сделать
так, чтобы дворцы остались украшать собой город.
   Одним словом, нужно было выиграть время  для  размышлений  и
выработки оперативного плана.
   -- Знаешь что, Хоттабыч? -- сказал он, стараясь говорить как
можно  непринужденней.  --  А не покататься ли нам на верблюде,
пока люди управятся с караваном?
   -- С радостью и удовольствием, -- доверчиво отвечал старик.
   Через  минуту  двугорбый  корабль   пустыни,   величественно
покачиваясь и надменно оглядываясь по сторонам, вышел на улицу,
неся  на своей спине взволнованного Вольку и Хоттабыча, который
чувствовал себя как дома и томно обмахивался шляпой.
   -- Верблюд! Верблюд! -- обрадовались ребятишки,  выскочившие
на  улицу  одновременной  в таком количестве, как будто для них
было привычным делом ожидать в это время появления верблюдов.
   Они   тесным   кольцом   окружили   невозмутимое   животное,
возвышавшееся   над   ними,   как  двухэтажный  троллейбус  над
тележками с газированной водой. Какой-то  мальчишка  скакал  на
одной ноге и восторженно вопил:
   Едут люди
   На верблюде!..
   Едут люди
   На верблюде!..
   Верблюд  подошел  к  перекрестку  как  раз  тогда,  когда на
светофоре загорелся  красный  свет.  Не  приученый  к  правилам
уличного  движения,  он  хладнокровно  переступил  жирную белую
черту  на  мостовой,  хотя  перед  нею  было  большими  буквами
написано:  "Стоп!"  Но напрасно Волька старался удержать хмурое
животное  по  эту  сторону  черты.  Корабль  пустыни,  спокойно
перебирая  ногами,  продолжал  свой  путь  прямо к милиционеру,
который уже вытащил из сумки квитанционную книжку для  взимания
штрафа.
   Вдруг раздался громкий рев сирены, заскрежетал тормоз, и под
самым  носом  хладнокровно  посапывавшего верблюда остановилась
голубая автомашина. Из нее выскочил шофер и принялся честить  и
верблюда и обоих его седоков.
   Действительно,   еще   одна   секунда   --  и  произошло  бы
непоправимое несчастье.
   --  Попрошу  поближе  к  тротуару,  --  вежливо   проговорил
милиционер и приложил руку к козырьку.
   Вольке с трудом удалось заставить верблюда подчиниться этому
роковому распоряжению.
   Сразу собралась толпа. Начались разговоры и пересуды:
   --  Первый  раз  вижу:  в  Москве  --  и вдруг разъезжают на
верблюдах!..
   -- Подумать только -- чуть-чуть несчастье не приключилось!..
   -- Неужто ребенку нельзя уж на верблюде покататься?
   -- Никому не позволено нарушать правила уличного движения...
   --  А  вы  бы  сами  попробовали  остановить  такое   гордое
животное. Это вам, гражданин, не машина!
   --  И  откуда  только  люди  в Москве верблюдов достают, уму
непостижимо!
   -- Не иначе, как из зоопарка. Там их несколько штук.
   -- Страшно подумать, что могло бы случиться. Молодец шофер!
   -- Милиционер безусловно прав...
   Волька почувствовал, что  попал  в  неприятную  историю.  Он
свесился с верблюда и принялся неловко извиняться:
   --  Товарищ  милиционер,  я  больше  не буду! Отпустите нас,
пожалуйста... Нам верблюда кормить пора...  Ведь  в  первый  же
раз...
   -- Ничего не могу поделать, -- сухо отвечал милиционер. -- В
таких случаях все говорят, что в первый раз.
   Волька  продолжал  свои тщетные попытки разжалобить сурового
милиционера, когда вдруг почувствовал, что Хоттабыч дернул  его
за рукав.
   --  О  юный  мой повелитель -- сказал Хоттабыч, хранивший до
этого надменное молчание. -- О юный мой повелитель, мне грустно
видеть унижения, на которые ты идешь, для того  чтобы  избавить
меня  от  неприятностей.  Все эти люди недостойны целовать твои
пятки. Дай же им понять пропасть, отделяющую их от тебя.
   Волька  в  ответ  только  досадливо  отмахнулся,  но   вдруг
почувствовал,  что  с  ним  повторяется та же история, что и во
время экзамена по географии; он снова не был  волен  над  своей
речью.
   Он хотел сказать:
   "Товарищ  милиционер, я очень прошу вас -- отпустите меня. Я
обещаю вам до самой смерти никогда не нарушать правил  уличного
движения".
   Но  вместо  этой  смиренной  просьбы  он вдруг заорал на всю
улицу:
   -- Как ты смеешь задерживать меня! На колени! Немедленно  на
колени  передо  мной  или  я  тотчас  же  учиню  с  тобою нечто
страшное!..
   Хоттабыч  при  этих  словах  удовлетворенно   осклабился   и
тщательно расправил пальцами усы. Что же касается милиционера и
окружающей  толпы,  то  все  они  от неожиданности были даже не
столько возмущены, сколько ошарашены этими наглыми словами.
   -- Я самый  выдающийся  отрок  этого  города!  --  продолжал
Волька  орать,  изнывая от чувства собственного бессилия. -- Вы
недостойны целовать мои пятки!.. Я красавец!.. Я ум-ни-ца!..
   -- Ладно, -- хмуро  отозвался  милиционер,  --  в  отделении
разберутся, какой вы умница.
   "Ой, что за чепуху я порю! Сущее хулиганство!.." -- ужасался
Волька, в то время как из его рта вылетели грозные слова:
   -- Горе тебе, осмелившемуся испортить доброе состояние моего
духа! Останови же твои дерзкие речи, пока не поздно!
   В  это время что-то отвлекло внимание Хоттабыча. Он перестал
нашептывать Вольке свои нелепые высокомерные слова, и Волька, к
которому  на  короткое   время   вернулась   самостоятельность,
умоляюще  забормотал,  низко свесившись с верблюда и жалостливо
заглядывая своим слушателям в глаза.
   -- Товарищи!.. Граждане!.. Голубчики!..  Вы  не  слушайте...
Разве  это  я  говорю?  Это вот он, старик, заставляет меня так
говорить...
   Но тут Хоттабыч снова взял нить разговора в руки, и  Волька,
не переводя дыхания, закричал:
   --  Трепещите же и не выводите меня из себя, ибо я страшен в
гневе! Ух, как страшен!..
   Он прекрасно понимал, что его  слова  никого  не  пугают,  а
только  возмущают,  а некоторых даже смешат, но ничего поделать
не мог. Между тем чувство негодования и недоумения сменилось  у
тех,  кто  слушал  Вольку,  чувством беспокойства за него. Было
ясно, что в нормальном состоянии ни один советский  мальчик  не
вел бы такие глупые и наглые речи.
   И вдруг раздался взволнованный женский голос:
   --  Граждане!  У  ребенка  сильный жар!.. Мальчик ведь прямо
дымится!
   -- Это еще что за недостойные слова! --  прокричал  в  ответ
Волька  и  с  ужасом почувствовал, что вместе со словами из его
рта вылетают большие клубы черного дыма.
   Кто-то испуганно вскрикнул, кто-то побежал в аптеку  вызвать
"скорую   помощь",   и   Волька,  воспользовавшись  создавшейся
сумятицей, шепнул Хоттабычу:
   -- Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб! Приказываю тебе немедленно
перенести верблюда вместе с нами  подальше  от  этого  места...
Лучше   всего  за  город.  А  то  нам  худо  будет...  Слышишь?
Не-мед-лен-но!..
   -- Слушаю и повинуюсь, -- также шепотом ответил старик.
   И в ту же секунду  верблюд  со  своими  седоками  взвился  в
воздух и исчез, оставив всех в глубочайшем недоумении.
   А  через  минуту он плавно снизился на окраине города, где и
был навсегда оставлен пассажирами. Он, очевидно, и по сей  день
пасется  где-то  в окрестностях Москвы. Его очень легко узнать,
если он вам попадется на глаза:  у  него  уздечка  вся  усыпана
бриллиантами и изумрудами.




XVI. ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ В ОТДЕЛЕНИИ ГОСБАНКА


   Когда  они  с Хоттабычем вернулись домой, у Вольки, несмотря
на  все  пережитые  за  день  неприятности,  было   приподнятое
настроение.  Он  наконец придумал, что ему сделать с несметными
богатствами, свалившимися на него как снег на голову.
   Прежде всего он справился у Хоттабыча, может ли тот  сделать
этих  всех  погонщиков  с их слонами, верблюдамп, ослами и всей
поклажей невидимыми для постороннего глаза.
   -- Только прикажи, и все будет исполненно  мгновенно,  --  с
готовностью отвечал Хоттабыч.
   -- Очень хорошо, -- сказал Волька. -- В таком случае, сделай
их,  пожалуйста,  пока  что невидимыми, и давай ложиться спать.
Завтра нам придется встать с восходом солнца.
   -- Слушаю и повинуюсь.
   И вот граждане, собравшиеся во  дворе,  чтобы  поглазеть  на
шумный   и   необычный  караван,  внезапно  увидели,  что  двор
совершенно пуст, и, пораженные, разошлись по домам.
   Волька, наскоро поужинав, с удовольствием разделся и  улегся
в кровать, прикрывшись по случаю жары одной только простыней.
   А   Хоттабыч,  решивший  свято  соблюдать  старинные  обычаи
джиннов, превратился в невидимку  и  улегся  у  самого  порога,
чтобы охранять покой своего юного спасителя. Он совсем было уже
собрался  завести  степенную  беседу,  когда  дверь  неожиданно
раскрылась, и бабушка, пришедшая, как  всегда,  попрощаться  на
ночь  со  своим  внуком,  споткнулась  о невидимого Хоттабыча и
шлепнулась на пол.
   -- Ты понимаешь, тут что-то лежало у  порога!  --  испуганно
сообщила она прибежавшему на шум Алексею Алексеевичу.
   --  Где  оно  лежало,  это  что-то?  --  спросил  ее Алексей
Алексеевич. -- И, кстати, как оно, это что-то выглядело?
   -- Никак оно не выглядело, Алешенька, -- отрегила старушка.
   -- Что ж это ты, мама, о пустое место споткнулась,  что  ли?
--  облегченно  рассмеялся Волькин отец, довольный, что бабушка
нисколько не пострадала при падении.
   --  Выходит,  что  о  пустое  место,  сынок,  --  растерянно
отвечала бабушка и, в свою очередь, сконфуженно рассмеялась.
   Они  пожелали  Вольке  спокойной  ночи  и  ушли.  А Хоттабыч
благоразумно перебрался под Волькину кровать. Уж  там-то  никто
на тебя не наступит. Да и к Вольке ближе.
   Некоторое  время  оба наших героя лежали молча. Волька никак
не мог решить, как начать предстоящий щекотливый разговор.
   -- Спокойной  ночи!  --  доброжелательно  произнес  Хоттабыч
из-под кровати.
   И Волька понял, что пора начинать.
   --  Хоттабыч,  -- сказал он, свесив голову с кровати, -- мне
нужно с тобой немножко поговорить.
   -- Уж не насчет  ли  сегодняшних  моих  даров?  --  опасливо
осведомился  Хоттабыч  и,  получив утвердительный ответ, тяжело
вздохнул.
   -- Видишь ли, дорогой Хоттабыч, мне хотелось бы знать,  имею
ли   я  право  распоряжаться  твоими  подарками  так,  как  мне
заблагорассудится.
   -- Бесспорно.
   -- И как бы я ими не распорядился, ты не будешь  на  меня  в
обиде?
   -- Не буду, о Волька. Смею ли я обидеться на человека, столь
много сделавшего для меня!
   -- Если тебе нетрудно, Хоттабыч, то, пожалуйста, поклянись.
   --  Клянусь!  --  глухо  промолвил  под  кроватью  Хоттабыч,
понимавший, что это все неспроста.
   -- Ну, вот и хорошо! -- обрадовался Волька. -- Значит, ты не
обидишься, если я скажу, что лично мне эти  подарки  совершенно
ни к чему. Хотя я очень и очень тебе благодарен.
   --  О  горе  мне! -- простонал в ответ Хоттабыч. -- Ты снова
отказываешься от моих даров!.. Но ведь это уже  не  дворцы!  Ты
видишь,  о Волька: я больше не дарю тебе дворцов. Скажи просто:
ты брезгуешь дарами твоего преданнейшего слуги.
   -- Ну рассуди сам, Хоттабыч, ведь ты очень умный старик:  ну
на что мне эта уйма драгоценностей?
   --  Чтобы  быть  богатейшим  из  богачей,  вот  для чего, --
сварливо пояснил Хоттабыч. -- Уж не скажешь ли ты, что тебе  не
угодно  стать первым богачом своей страны? С тебя это станется,
о капризнейший из непонятнейший из встречавшихся  мне  отроков!
Деньги  --  это  власть,  деньги  --  это  слава, деньги -- это
сколько угодно, друзей! Вот что такое деньги!
   -- Кому нужны друзья за деньги, слава  за  деньги?  Ты  меня
просто  смешишь,  Хоттабыч!  Какую  славу  можно  приобрести за
деньги, а не честным трудом на благо своей родине?
   -- Ты забыл, что деньги дают самую верную и  прочную  власть
над людьми, о юный и неисправимый спорщик.
   -- Это там, где капиталисты, но не у нас.
   -- Сейчас ты скажешь, что в вашей стране люди не хотят стать
богаче.  Ха-ха-ха! -- Хоттабычу казалось, что он высказал очень
едкую мысль.
   -- Нет, почему, же, -- терпеливо отвечал Волька. -- Человек,
который приносит больше пользы для родины, зарабатывает  у  нас
больше,  чем  тот,  который  приносит  меньше  пользы. Конечно,
каждый хочет заработать больше, но только честным трудом.
   -- Пусть будет так, -- сказал Хоттабыч. -- Я очень далек  от
того,  чтобы  толкать  своего  возлюбленного друга на нечестные
заработки. Если тебе не нужны драгоценности, обрати их в деньги
и давай эти деньги в  рост.  Согласись,  это  весьма  почтенное
занятие -- давать деньги в рост тем, кто в них нуждается.
   --  Ты  с  ума  сошел! -- возмутился Волька. -- Ты просто не
понимаешь, что  ты  говоришь!  Советский  человек  --  и  вдруг
ростовщик!  Да  и  кто к нему пошел бы, даже если бы где-нибудь
вдруг завелся такой кровосос? Если  нашему  человеку  требуются
деньги,  он  может обратиться в кассу взаимопомощи или занять у
товарища.  А  ростовщик-это  ведь  кровосос,  паразит,  мерзкий
эксплуататор,  вот  кто!  А эксплуататоров в нашей стране нет и
никогда не будет. Баста! Попили нашей крови при капитализме!
   -- Тогда, -- не  унимался  приунывший  Хоттабыч,  --  накупи
побольше  товаров  и  открой  собственные  лавки во всех концах
города. Ты станешь именитым купцом, и все будут уважать тебя  и
воздавать почести.
   --  Да  неужели  тебе  не понятно, что частник -- это гот же
эксплуататор?   Торговлей   у   нас   занимается   государство,
кооперация.  А  зарабатывать  себе деньги, торгуя в собственном
магазине...
   --  Хм!  --  Хоттабыч  сделал  вид,  будто  согласился.   --
Предположим, что это так, как ты говоришь. А производить разные
товары -- уж это, надеюсь, честное занятие?
   --  Безусловно!  Вот  видишь,  --  обрадовался Волька, -- ты
начинаешь понимать мою мысль!
   -- Очень рад, -- кисло улыбнулся Хоттабыч. --  Помнится,  ты
мне  как-то  говорил,  что  твой глубокоуважаемый отец работает
мастером на заводе. Так ли я говорю?
   -- Угм!
   -- Он самый главный на этом заводе?
   -- Нет, не самый. Папа-мастер, а еще над ним есть  начальник
цеха, главный инженер, директор.
   --  Ну  так вот, -- победоносно заключил свою мысль Хоттабыч
-- на богатства, которые я тебе дарю, ты сможешь купить  своему
превосходному  отцу  завод, на котором он работает, и еще много
разных других заводов.
   -- Он и так принадлежит отцу.
   -- Но ведь ты только что сам говорил, Волька ибн Алеша...
   -- Ему, если хочешь знать, принадлежат и завод,  на  котором
он  работает,  и  все  другие  заводы  и  фабрики, и все шахты,
рудники, железные дороги,  земли,  воды,  горы,  лавки,  школы,
университеты,  клубы, дворцы, театры, парки и кино всей страны.
И мне они принадлежат, и Женьке Богораду, и его родителям, и...
   -- Ты хочешь сказать, что у отца твоего имеются компаньоны?
   --  Бот  именно  --  компаньоны!  Около  двухсот   миллионов
равноправных компаньонов! Сколько же, сколько населения в нашей
стране!
   --  У  вас  очень  странная и непонятная для моего разумения
страна, -- буркнул Хоттабыч из-под кровати и замолчал...
   На  рассвете  следующего  дня  телефонный  звонок  поднял  с
постели заведующего районным отделением Государственного банка.
Заведующего  экстренно  вызывали в контору. Взволнованный таким
ранним звонком, он примчался к месту работы и увидел  во  дворе
дома,   где   помещалось  отделение  банка,  множество  слонов,
верблюдов и ослов, нагруженных тяжелыми тюками.
   -- Тут один гражданин хочет внести  вклад,  --  сообщил  ему
растерянный дежурный.
   --  Вклад?  -- удивился заведующий. -- В такую рань?.. Какой
вклад?..
   В  ответ  на  это  дежурный   молча   протянул   заведующему
исписанный  твердым  детским  почерком  листок  из  ученической
тетради.  Заведующий  прочитал  бумажку  и  попросил  дежурного
ущипнуть его за руку. Дежурный растерянно выполнил эту просьбу.
Заведующий  поморщился  от  боли,  снова  посмотрел на листок и
промолвил.
   -- Невероятно! Просто невероятно!
   Гражданин,   пожелавший   остаться   неизвестным,    подарил
Государственному   банку   на   любые   нужды,   по  усмотрению
последнего,  двести  сорок  шесть  тюков  золота,   серебра   и
драгоценных  камней  общей стоимостью в три миллиарда четыреста
шестьдесят семь миллионов сто тридцать пять тысяч  семьсот  три
рубля восемнадцать копеек.
   Эта  сумма  могла  получиться  на  несколько десятков рублей
больше, но Волька оставил у  себя  три  золотые  монеты,  чтобы
заказать для бабушки золотые коронки на зубы...
   Но  самое  удивительное  случилось  минутой  позже.  Сначала
животные, на которых привезли сокровища,  потом  люди,  которые
привели   животных,   а  потом  привезенные  на  этих  животных
сокровища вдруг заколебались, стали прозрачными,  как  пар,  и,
как  пар, растаяли в воздухе. Свежий утренний ветерок вырвал из
рук изумленного заведующего листок с заявлением,  взметнул  его
высоко  над  зданием и унес в неизвестном направлении. Впрочем,
вскоре этот листок влетел сквозь открытое  окно  в  комнату,  в
которой   спал   сном  праведника  Болька  Костыльков,  врос  в
тетрадку,  из  которой  недавно  был  вырван,  и   снова   стал
совершенно чистым.
   Но  и  это  еще  не все. Уже совершенно непостижимо, как это
получилось, но ни работники районного  отделения  Госбанка,  ни
Болькины   соседи   по  двору,  ни  даже  сам  Волька  ни  разу
впоследствии  не  вспомнили  об  этой  истории.  Словно  кто-то
начисто стер ее из их памяти.




XVII. СТАРИК ХОТТАБЫЧ И СИДОРЕЛЛИ


   На  старика  было  просто  жалко  смотреть.  Целый  день  он
отсиживался в аквариуме, ссылаясь  на  то,  что  у  него  якобы
разыгрался  ревматизм.  Конечно,  это было нелепым объяснением,
ибо глубо с ревматизмом забираться в воду.
   Хоттабыч лежал на дне аквариума, лениво шевеля плавниками  и
вяло  глотая  воду. Когда к аквариуму подходил Волька или Женя,
старик уплывал к задней стенке, весьма невежливо  поворачиваясь
к  ним  хвостом.  Правда,  когда  Волька  отлучался из комнаты,
Хоттабыч вылезал из воды, чтобы немножко размяться.
   Но, едва заслышав Волькины шаги, он с тихим плеском  кидался
в  аквариум,  словно  и  не  думал его покидать. Ему, очевидно,
доставляло какое-то горькое удовлетворение,  что  Волька  то  и
дело начинал упрашивать его вылезть из воды и перестать дуться.
Все  это  старик  выслушивал,  повернувшись к мальчику хвостом.
Стоило, однако, его юному другу развернуть  учебник  географии,
чтобы  подзаняться  к переэкзаменовке, как Хоттабыч высовывался
наполовину   из   аквариума   и   горько   упрекал   Вольку   в
бесчувственности.  Дескать,  как  это  можно заниматься разными
пустяками, когда старый человек так мучается резматизмом.
   Но лишь Волька закрывал учебник, старик снова  поворачивался
к  нему  хвостом.  Так  продолжалось до самого вечера. В начале
восьмого он резко  взмахнул  плавниками  и  выпрыгнул  на  пол.
Отжимая   воду   из  бороды  и  усов,  он  сдержанно  промолвил
обрадованному Вольке:
   -- Ты меня очень обидел отказом от моих  скромных  подарков.
Твое и мое счастье, что я обещал тебе не обижаться. В противном
случае,  я  сделал  бы  с тобой нечто непоправимое, о чем сам в
дальнейшем весьма бы сожалел. Ибо я полюбил тебя всей  душой  и
особенно не могу не ценить прекрасное бескорыстие твоей дружбы.
   --  Му  вот  и  чудесно!  -- отвечал Волька. -- Тут у меня с
Женей имеется к тебе  одно  интересное  предложение.  Мы  давно
собираемся попросить тебя пойти с нами в цирк.
   --  С  любовью  и удовольствием, -- сказал Хоттабыч. -- Если
хочешь, поедем туда на верблюдах или на слонах.
   -- Нет, что ты! Не  стоит  тебе  затрудняться,  --  возразил
Волька  с  подозрительной поспешностью. -- Давай лучше, если ты
не боишься, поедем на троллейбусе.
   -- А чего тут бояться? -- обиделся старик.  --  Я  четвертый
день без страха взираю на эти железные повозки.
   Через  полчаса  Волька,  Женя  и  Хоттабыч  были уже в Парке
культуры и отдыха, у входа в цирк Шапито.
   Старик сбегал к кассе поинтересовался, как выглядят  билеты,
по  которым  пускают в цирк, и вскоре и у него, и у Вольки, и у
Жени сами по себе возникли твердые бледно-розовые  пропуска  на
свободные места.
   Они   вошли   в   цирк,   залитый   светом  множества  ярких
электрических ламп.
   В одной  из  лож,  около  самой  арены,  было  как  раз  три
свободных  стула, но Хоттабыч решительно высказался против этих
мест.
   -- Я не могу  согласиться,  --  сказал  он,  --  чтобы  хоть
кто-нибудь  в  помещении  сидел  выше меня и моих глубокочтимых
друзей. Это было бы ниже нашего достоинства.
   Спорить со стариком было  совершенно  бесполезно,  и  ребята
скрепя  сердце  уселись  на  самой  верхотуре, в последнем ряду
амфитеатра.
   Вскоре выбежали униформисты  в  малиновых  расшитых  золотом
ливреях и выстроились по обе стороны выхода на арену.
   Ведущий    программу    зычным    голосом   объявил   начало
представления, и  на  арену  выехала  наездница,  вся  усеянная
блестками, как елочный дед-мороз.
   -- Ну как, нравится? -- спросил Волька у Хоттабыча.
   --  Не  лишено  интереса  и  для глаза приятно, -- осторожно
ответил старик.
   За наездницей последовали акробаты, за акробатами -- клоуны,
за клоунами --  дрессированные  собачки,  вызвавшие  сдержанное
одобрение  Хоттабыча,  за  собачками  -- жонглеры и прыгуны. На
прыгунах закончилось первое отделение.
   Когда после звонка все снова  уселись  по  своим  местам,  к
Хоттабычу  подошла  девушка  в  кокетливом  белом  переднике, с
большим подносом в руках.
   -- Эскимо не потребуется? -- спросила  она  у  старирика,  и
тот, в свою очередь, вопросительно посмотрел на Вольку.
   -- Возьми, Хоттабыч, это очень вкусно. Попробуй!
   Хоттабыч  попробовал,  и ему понравилось. Он угостил ребят и
купил  себе  еще  одну  порцию,  потом  еще  одну  и,  наконец,
разохотившись,   откупил  у  обомлевшей  продавщицы  сразу  все
наличное эскимо  --  сорок  три  кругленьких,  покрытых  нежной
изморозью,  пакетика  с мороженым. Девушка обещала потом прийти
за  подносом  и  ушла  вниз,  то   и   дело   оборачиваясь   на
удивительного покупателя.
   --  Ого!  --  подмигнул  Женя  своему  приятелю.  --  Старик
дорвался  до  эскимо.  В  какие-нибудь  пять   минут   Хоттабыч
уничтожил все сорок три порции. Он ел эскимо, как огурцы, сразу
откусывая  большие  куски и смачно похрустывая. Последний кусок
он проглотил в тот момент, когда в  цирке  снова  зажглись  все
огни.
   --   Мировой...   комбинированный...   аттракцион!..  Артист
государственных цирков Афанасий Сидорелли!
   Все в цирке зааплодировали, оркестр заиграл туш, и на арену,
улыбаясь и раскланиваясь во все стороны, вышел невысокого роста
пожилой артист в расшитом  золотыми  драконами  синем  шелковом
халате.  Это  и  был  знаменитый  Сидорелли. Пока его помощники
раскладывали на маленьком лакированном столике  все,  что  было
необходимо  для  первого  фокуса, он продолжал раскланиваться и
улыбаться. При улыбке у него ярко поблескивал  во  рту  золотой
зуб.
   -- Замечательно! -- прошептал завистливо Хоттабыч.
   --  Что замечательно! -- спросил Волька, изо всех сил хлопая
в ладоши.
   -- Замечательно, когда у человека растут золотые зубы.
   --  Ты  думаешь?  --  рассеянно  спросил  Волька,  следя  за
начавшимся номером.
   --  Я  убежден  в  этом,  --  ответил Хоттабыч. -- Это очень
красиво и богато.
   Сидорелли кончил первый номер.
   -- Ну как? -- спросил Волька у Жени таким  тоном,  будто  он
сам проделал этот фокус.
   --  Замечательно!  -- восторженно ответил Женя, и Волька тут
же громко вскрикнул от удивления: у Жени  оказался  полный  рот
золотых зубов.
   --  Ой,  Волька,  что  я  тебе скажу! -- испуганно прошептал
Женя. -- Ты только не пугайся: у тебя все зубы золотые.
   -- Это,  наверно,  работа  Хоттабыча,  --  сказал  с  тоской
Волька.
   И   действительно,   старик,  прислушивавшийся  к  разговору
приятелей,   утвердительно   кивнул   головой   и   простодушно
улыбнулся,  открыв  при этом, в свою очередь, два ряда крупных,
ровных золотых зубов.
   -- Даже у Сулеймана ибн Дауда -- мир с  ним  обоими!  --  не
было во рту такой роскоши! -- хвастливо сказал он. -- Только не
благодарите  меня.  Уверяю  вас,  вы  достойны этого небольшого
сюрприза с моей стороны.
   -- Да мы тебя и не благодарим! -- сердито бросило Женя.
   Но Волька, испугавшись, как бы старик не разгневался, дернул
своего приятеля за руку.
   -- Понимаешь ли, Хоттабыч, -- начал он дипломатично, --  это
слишком  будет  бросаться в глаза, если сразу у всех нас троих,
сидящих  рядом,  все  зубы  окажутся  золотыми.  На  нас  будут
смотреть, и мы будем очень стесняться.
   -- И не подумаю стесняться, -- сказал Хоттабыч.
   --  Да,  но  вот нам как-то будет все-таки не по себе. У нас
пропадет все удовольствие от цирка.
   -- Ну, и что же?
   -- Так вот, мы тебя просим, чтобы, пока мы вернем ся  домой,
у нас были во рту обычные, костяные зубы.
   --  Восхищаюсь,  вашей  скромностью,  о  юные мои друзья! --
сказал немного обиженно старик.
   И ребята с облегчением  почувствовали,  что  во  рту  у  них
прежние, натуральные зубы.
   --  А  когда вернемся домой, они снова станут золотыми? -- с
беспокойством прошептал Женя.
   Но Волька тихо отвечал:
   -- Ладно, потом увидим... Может, старик про них позабудет.
   И он с увлечением принялся  смотреть  на  голозокружительные
фокусы  Афанасия Сидорелли и хлопать вместе со всеми зрителями,
когда тот из совершенно пустого ящика вытащил  сначала  голубя,
потом курицу и, наконец, мохнатого веселого белого пуделя.
   Только один человек сердито, не высказывая гккаких признаков
одобрения, смотрел на фокусника. Это был Хоттабыч.
   Ему  было  очень  обидно,  что  фокуснику хлопали по всякому
пустяковому поводу, а он, проделавший со  врепени  освобождения
из   сосуда  столько  чудес,  ни  разу  не  услышал  не  только
аплодисментов, но и ни одного искреннего слова одобрения.
   Поэтому, когда снова  раздались  рукоплескания  и  Сидорелли
начал  раскланиваться  во  все  стороны, Гассан Абдуррахман ибн
Хоттаб огорченно крякнул  и,  невзирая  на  протесты  зрителей,
полез через их головы на арену.
   Одобрительный  рокот  прошел  по  цирку, а какой-то солидный
гражданин сказал соседке:
   -- Я тебе говорил, что этот старик -- "рыжий".  Это,  видно,
очень  опытный  клоун.  Смотри, как он себя потешно держит. Они
иногда нарочно сидят среди публики.
   К  счастью  для  говорившего,  Хоттабыч  ничего  не  слышал,
целиком  поглощенный  своими наблюдениями за Сидорелли. Тот как
раз в это время начал самый удивительный из своих номеров.
   Прежде всего знаменитый иллюзионист  зажег  несколько  очень
длинных  разноцветных  лент  и  запихал их себе в рот. Потом он
взял  в  руки  большую,  ярко  раскрашенную  миску  с  каким-то
веществом,  похожим на очень мелкие древесные опилки. До отказа
набив  себе  рот  этими   опилками,   Сидорелли   стал   быстро
размахивать перед собой красивым зеленым веером.
   Опилки  во  рту  затлели,  потом появился небольшой дымок, и
наконец, когда в цирке погасили электричество, все увидели, как
в темноте изо рта знаменитого фокусника посыпались тысячи  искр
и даже показалось небольшое пламя.
   И  тогда  среди бури рукоплесканий и криков "браво" раздался
вдруг возмущенный голос старика Хоттабыча.
   -- Вас обманывают! -- кричал он, надрываясь, -- Это  никакие
не чудеса! Это обыкновенная ловкость рук!
   --  Вот  это  "рыжий"!  --  восхищенно  воскликнул  ктото из
публики. -- За-ме-ча-тель-ный "рыжий"! Браво, "рыжий"!..
   А  все  зрители,  кроме   Вольки   и   его   друга,   дружно
зааплодировали Хоттабычу.
   Старик  не  понимал,  о  каком  "рыжем" кричат. Он терпеливо
переждал,   когда    кончатся    вызванные    его    появлением
рукоплескания, и язвительно продолжал:
   -- Разве это чудеса?! Ха-ха!
   Он  отодвинул  оторопевшего  артиста  в сторону и для начала
изверг  из  своего  рта  один  за  другим  пятнадцать  огромных
разноцветных  языков  пламени,  да  таких,  что  по цирку сразу
пронесся явственный запах серы.
   С  удовольствием  выслушав  аплодисменты,  Хоттабыч  щелкнул
пальцами,  и  вместо  одного  большого  Сидорелли по низенькому
барьеру манежа побежали один за другим семьдесят два  маленьких
Сидорелли, похожих на знаменитого фокусника как две капли воды.
Пробежав  несколько  кругов,  они  слились  в  одного  большого
Сидорелли, как сливается в одну большую каплю  много  маленьких
капель ртути.
   --  Это  еще не все! -- громовым, нечеловеческим уже голосом
прокричал Хоттабыч, разгоряченный всеобщим одобрением,  и  стал
вытаскивать   из-под   полы   своего   пиджака   целые   табуны
разномастных лошадей.
   Лошади испуганно  ржали,  били  копытами,  мотали  головами,
развевая  при  этом свои роскошные шелковистые гривы. Потом, по
мановению руки Хоттабыча, лошади пропали, из-под  полы  пиджака
выскочили   один   за  другим,  грозно  рыча,  четыре  огромных
берберийских льва  и,  несколько  раз  пробежав  вокруг  арены,
исчезли.
   Дальше Хоттабыч действовал уже под сплошные рукоплескания.
   Вот  он махнул рукой, и все, что было на арене: и Сидорелли,
и его помощники, и разнообразный и многочисленный его реквизит,
и  нарядные,  молодцеватые  униформисты,  --  все  это  в  одно
мгновение  взвилось  вверх  и,  проделав  несколько  прощальных
кругов над восхищенными зрителями, тут же растаяло в воздухе.
   Неизвестно  откуда  возник  на  манеже   огромный   лопоухий
африканский  слон с веселыми, хитрыми глазками: на его спине --
слон поменьше; на втором -- третий, еще меньше; на  третьем  --
четвертый...  Последний,  седьмой,  под  самым  куполом, был не
больше овчарки. Они  разом  затрубили,  высоко  подняв  хоботы,
хлопнули,  как  по  команде,  своими обвислыми ушами и улетели,
размахивая ими, как крыльями.
   Тридцать три окрестранта с веселыми криками вдруг сгрудились
в одну кучу, огромным комом скатились вниз с площадки на манеж.
Этот ком катился по  барьеру,  постепенно  уменьшаясь  в  своем
объеме,   пока  наконец  не  достиг  величины  горошины.  Тогда
Хоттабыч поднял его, положил  себе  в  правое  ухо,  и  из  уха
понеслись сильно приглушенные звуки марша.
   Затем  старик, который еле держался на ногах от возбуждения,
как-то по-особому щелкнул  сразу  пальцами  обеих  рук,  и  все
зрители,  один  за  другим  стали со свистом срываться со своих
мест и пропадать где-то далеко под куполом.
   И  вот  наконец  в  опустевшем  цирке  остались  только  три
человека  --  Хоттабыч,  устало  присевший  на барьере арены, и
Волька с приятелем, кубарем скатившиеся к старику из последнего
ряда амфитеатра.
   -- Ну как? -- вяло спросил Хоттабыч,  с  трудом  приподнимая
голову  и  гледя  на ребят странными, помутившимися глазами. --
Это вам не Сидорелли! А?..
   -- Куда ему до тебя! -- отвечал Волька, сердито моргая Жене,
который все порывался попросить о чемто старика.
   -- А какие были рукоплескания! -- с удовольствием  вспоминал
Хоттабыч.
   -- Еще бы!.. А ты мог бы вернуть всех на прежние места? Это,
наверно, очень трудно?
   --  Нет,  не трудно... То есть для меня, конечно, не трудно,
-- еле слышно отвечал Хоттабыч.
   -- А мне почему-то кажется, что тебе это чудо не  под  силу,
-- коварно сказал Волька.
   -- Под силу. Но что-то очень устал...
   -- Ну вот, я и говорю, что тебе не под силу.
   Вместо  ответа Хоттцбыч, кряхтя, приподнялся на ноги, вырвал
из бороды тринадцать  волосков,  мелко  их  изорвал,  выкрикнул
какое-то  странное  и  очень  длинное  слово  и,  обессиленный,
опустился прямо на опилки, покрывающие арену.
   Тотчас  же   из-под   купола   со   свистом   примчались   и
разместились,    согласно   купленным   билетам,   беспредельно
счастливые  зрители.  На  манеже,  как  из-под  земли,  выросли
Сидорелли  со  своими помощниками и реквизитом и униформисты во
главе с бравым ведущим.
   Громко  хлопая  ушами,   прилетела   обратно   вся   семерка
американских   слонов,   приземлилась  и  снова  выстроилась  в
пирамиду. Только на  сей  раз  внизу  был  самый  маленький,  а
наверху,   под  куполом,  --  самый  большой,  тот,  который  с
веселыми, хитрыми глазками. Потом пирамида  рассыпалась,  слоны
цугом  помчались  по манежу, стремительно сокращаясь в размере,
пока не стали с булавочную головку и окончательно не затерялись
опилках.
   Оркестр горошиной выкатился из правого уха Хоттабыча, быстро
вырос в огромный ком весело  хохочущих  людей,  вопреки  закону
всемирного  тяготения покатился наверх, на площадку, рассыпался
там на тридцать три отдельных человека, расселся  по  местам  и
грянул туш...
   --   Разрешите,   граждане!..  Попрошу  вас  пропустить,  --
проталкивался  к  Хоттабычу  сквозь   тесно   опступившую   его
восторженную  толпу худощавый человек в больших круглых роговых
очках. -- Будьте любезны, товарищ, -- почтительно обратился  он
к  Хоттабычу,  --  не откажите заглянуть в кабинет директора. С
вами хотел бы поговорить начальник Управления госцирков  насчет
ряда выступлений в Москве и периферийных цирках.
   --  Оставьте старика в покое! -- сказал с досадой Волька. --
Вы разве не видите -- он болен, у него повышенная температура.
   Действительно, у Хоттабыча был сильный жар.
   Старик здорово объелся мороженым.




   ХXVII. БОЛЬНИЦА ПОД КРОВАТЬЮ


   Тот, кто никогда не возился с заболевшим джинном,  не  может
даже  себе  представить,  какое  это утомительное и хлопотливое
дело.
   Прежде всего возникает вопрос: где его держать?  В  больницу
его не положишь, и дома на виду его тоже держать нельзя.
   Во-вторых,  как  его  лечить? Медицина рассчитана на лечение
людей, а не сказочных волшебников.
   В-третьих, заразны ли для людей болезни джиннов?
   Все эти три вопроса были тщательно обсуждены ребятами, когда
они на такси увозили бредившего Хоттабыча из цирка.
   Было решено:
   1. Хоттабыча в больницу не везти, а  держать  его  со  всеми
возможными  удобствами  у  Вольки  под кроватью, предварительно
предложив ему для безопасности сделаться невидимым.
   2. Лечить его, как лечат людей от простуды. Давать  на  ночь
аспирин,  поить  чаем  с  малиновым  вареньем, чтобы хорошенько
пропотел.
   3. Болезни джиннов людям, очевидно, не передаются.
   К счастью, дома никого не было. Хоттабыча  удалось  спокойно
уложить  на  его  обычное  место  под  кроватью. Женя побежал в
аптеку и в "Гастроном" за аспирином  и  малиновым  вареньем,  а
Волька пошел на кухню подогреть чай.
   --  Ну, вот и чай готов! -- весело сказал он, возвращаясь из
кухни с кипящим чайником в руках. -- Будем пить  чай,  старина?
А?..
   Ответа не последовало.
   --  Умер!  --  ужаснулся  Волька  и вдруг почувствовал, что,
несмотря на все неприятности, которые уже успел  ему  доставить
Хоттабыч,  будет  очень  жалко  если старик умрет. -- Хоттабыч,
миленький! -- залепетал  он  и,  встав  на  колени,  полез  под
кровать.
   Но старика под кроватью не оказалось.
   --  Вот  нелепый  старик! -- рассвирепел тогда Волька, сразу
позабыв о своих нежных чувствах. -- Только что был здесь и  уже
успел куда-то запропаститься!
   Неизвестно,  какие  еще  горькие  слова  произнес  Волька по
адресу старика, если бы в  комнату  в  это  время  не  ввалился
Женька,  с  шумом  волоча за собой Хоттабыча. Старик упирался и
бормотал себе под нос что-то несвязное.
   -- Вот чудак!.. Нет, ты подумай только,  что  за  чудак!  --
возмущался  Женя,  помогая  укладывать больного под кровать. --
Возвращаюсь это я по улице, смотрю -- а Хоттабыч стоит на  углу
с  мешком  золота  и  все  норовит  всучить его прохожим. Я его
спрашиваю: "Что ты здесь делаешь с повышенной температурой?"  А
он  отвечает: я, мол, чувствую приближение смерти, я, мол, хочу
по этому случаю раздать милостыню. А я ему говорю:  "Чудак  ты,
чудак!  Кому  же  ты  собираешься  раздавать  милостыню?"  А он
говорит: "В таком случае, я пошел домой". Вот я его и привел...
Лежи, старичок, поправляйся! Умереть всегда успеешь!..
   Хоттабычу дали лошадиную дозу аспирина, скормили ему с  чаем
всю  банку малинового варенья и, укутав получше, чтобы пропотел
за ночь, уложили спать.
   Старик, полежав некоторое время спокойно, вдруг проголодался
и собрался  вставать,  чтобы  пойти  к  Сулейману   ибн   Дауду
извиняться  за  какие-то  давнишние  обиды. Потом он заплакал и
стал просить Вольку, чтобы тот  сбегал  в  Средиземное  море  и
Индийский  океан,  разыскал  там на дне медный сосуд, в котором
заточен его дорогой братик Омар Юсуф ибн Хоттаб, освободил  его
из заточения и привел сюда.
   -- Мы бы так чудно зажили здесь все вместе! -- бормотал он в
бреду, заливаясь горючими слезами.
   Через  полчаса  старик  пришел  в  сознание и слабым голосом
произнес из-под кровати:
   -- О юные мои друзья, вы не можете себе вообразить даже, как
я вам благодарен  за  вашу  любовь  и  дорогое  ваше  внимание!
Окажите  мне,  прошу вас, еще одну услугу: свяжите мне покрепче
руки, а то я во время горячки такое наколдую, что потом боюсь и
сам ничего не смогу поделать.
   Старика связали, и он моментально уснул как убитый.
   Наутро Хоттабыч проснулся совершенно здоровым.
   -- Вот что значит вовремя поданная  медицинская  помощь!  --
удовлетворенно  сказал Женя Богорад и твердо решил по окончании
школы поступить в медицинский институт.




XIX. СТАРИК ХОТТАБЫЧ И ГОСПОДИН ВАНДЕНТАЛЛЕС


   -- Благословенный Волька, -- сказал после завтрака Хоттабыч,
блаженно греясь на солнышке, -- все время я делаю тебе подарки,
по моему разумению ценные, и каждый раз они тебе оказываются не
по сердцу. Может быть, сделаем так: ты  мне  сам  скажешь,  что
тебе  и твоему молодому другу угодно было бы от меня получить в
дар, и я  почел  бы  за  великую  честь  и  счастье  немедленно
доставить вам желаемое.
   --  Подари  мне  в  таком случае большой морской бинокль, --
ответил Волька не задумываясь.
   -- С радостью и любовью.
   -- И мне тоже бинокль. Если можно,  конечно,  --  застенчиво
промолвил Женя.
   -- Нет ничего легче.
   И они всей компанией отправились в комиссионный магазин.
   В  магазине,  расположенном  на  шумной  и короткой уличке в
центре города, было много покупателей.
   Наши друзья с трудом протиснулись  к  прилавку,  за  которым
торговали  настолько случайными предметами, что их никак нельзя
было распределить по  специальным  отделам,  потому  что  тогда
пришлось бы на каждую вещь заводить особый прилавок.
   --  Покажи  мне,  о  любезный  Волька, как они выглядят, эти
угодные вашему сердцу бинокли! -- весело промолвил Хоттабыч, но
вдруг побледнел и затрясся мелкой дрожью.
   Он  горестно  глянул  на  своих  молодых  друзей,  заплакал,
гробовым  голосом сказал им: "Прощайте, дорогие моему сердцу!",
направился к  седому,  хорошо  одетому  иностранцу  с  багровым
лицом,  растолкал  локтями  публику  и  бухнулся  перед  ним на
колени.
   -- Приказывай мне, ибо я твой покорный и смиренный  раб!  --
промолвил  Хоттабыч,  глотая  слезы и порываясь поцеловать полы
его пиджака.
   -- Не лезайте на меня! --  закричал  иностранец  на  ломаном
русском  языке.  --  Не  лезайте,  а  то я вам буду съездить по
физиономии! Вы есть один жулик!  Вы  есть  хотеть  украсть  мой
бумажник! Какой скандал!
   --  Ты  ошибаешься, о мой повелитель, -- отвечал старик, все
еще стоя на коленях. -- Я жду твоих приказаний, чтобы исполнить
их немедленно и беспрекословно.
   --  Стыдно,  гражданин,  попрошайничать  в  наше  время!  --
укоризненно обратился к Хоттабычу продавец изза прилавка.
   --  Итак,  сколько много я вам имею заплатить за этот плохой
кольтсоу?-- нервно продолжал  иностранец  разговор,  прерванный
Хоттабычем.
   --  Всего-навсего  десять  рублей семьдесят одну копейку, --
отвечал продавец. -- Вещица, конечно, совершенно случайная.
   Продавцы магазинов случайных вещей и комиссионных  магазинов
уже  хорошо  знали господина Ванденталлеса, недавно приехавшего
из-за границы в сопровождении своей супруги. В свободное  время
он  совершал  регулярные  рейсы  по  комиссионным  магазинам  и
магазинам случайных вещей  в  надежде  приобрести  за  бесценок
какую-нибудь стоящую вещицу.
   Совсем недавно ему удалось приобрести по весьма сходной цене
полдюжины  чашек  фарфорового  завода  имени  Ломоносова, и вот
сейчас, как раз тогда, когда  перед  ним  опустился  на  колени
безутешный  Хоттабыч, он приценивался к потемневшему от времени
колечку,  которое  продавец  полагал  серебряным,  а   господин
Ванденталлес -- платиновым.
   Получив  свою  покупку,  он  спрятал  ее в жилетный карман и
вышел на улицу.  За  ним  вслед  поспешил  и  Хоттабыч,  утирая
кулаком слезы, обильно струившиеся по его смуглому морщинистому
лицу.  Пробегая  мимо  своих друзей, он еле успел бросить им на
ходу:
   -- Увы, в руках этого седовласого  чужеземца  я  только  что
увидел волшебное кольцо Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими.
А я раб этого кольца и должен следовать за тем, кто им владеет.
Прощайте  же,  друзья  мои,  я  всегда  буду вспоминать о вас с
благодарностью и любовью...
   Только теперь, безвозвратно расставшись с Хоттабычем, ребята
поняли, как  они  к  нему  привыкли.  Печальные  и  молчаливые,
покинули   они   магазин,   даже  не  взглянув  на  бинокли,  и
отправились на реку, где  в  последнее  время  почти  ежедневно
собирались  для задушевной беседы. Они долго лежали на берегу у
того самого места, где еще так недавно  Волька  нашел  замшелый
глиняный  сосуд  с  Хоттабычем,  припоминали  смешные, но милые
повадки старика и все больше убеждались, что у него, в конечном
счете, был очень приятный и добродушный характер.
   -- Скажем прямо: не ценили мы Хоттабыча,  --  самокритически
промолвил Женя и сокрушенно вздохнул.
   Волька повернулся с боку на бок, хотел что-то ответить Жене,
но не  ответил,  а  быстро  вскочил  на ноги и бросился в глубь
сада.
   -- Ура!.. Хоттабыч вернулся!.. Урррааа!..
   Действительно,   к   ребятам   быстрой,    чуть    суетливой
стариковской   походкой   приближался  Гассан  Абдуррахман  ибн
Хоттаб. На плече у  него  на  длинных  ремешках  болтались  два
черных кожаных футляра с большими морскими биноклями.




XX.  РАССКАЗ ГАСАНА АБДУРРАХМАНА ИБН ХОТТАБА О ТОМ, ЧТО С НИМ ПРОИЗОШЛО ПОСЛЕ ВЫХОДА ИЗ МАГАЗИНА


   -- Знайте же, о юные мои друзья, что повесть моя удивительна
и похождения мои диковинны, и я хочу, чтобы вы  посидели  подле
меня,  пока  я  расскажу  вам  мою  историю и поведаю, почему я
здесь.
   Случилось так, что когда  багроволицый  чужеземец  вышел  из
лавки,  он отпустил свою машину, а сам пошел пешком, чтобы хоть
несколько растрясти жир, столь щедро облекший  его  мясистое  и
упитанное  тело,  и он пошел так быстро, что я еле мог угнаться
за ним. И я догнал его уже на другой улице и упал перед  ним  и
вскричал: "Повели мне следовать за тобой, о господин мой!"
   Но он не слушал меня и продолжал свой путь. Восемнадцать раз
догонял  я  его,  и  восемнадцать  раз падал я перед ним ниц, и
восемнадцать раз он оставлял меня коленопреклоненным, восклицая
в ярости: "Пошел вон! Вы есть старый разбойник!"
   И он бил меня ногами, и я ничего не мог ему сделать,  ибо  в
его  руках  было  волшебное  кольцо  Сулеймана,  и я боялся его
прогневить. И я не видел как избежать того, чтобы  не  идти  за
ним,  и  я  следовал за ним по пятам. А он думал, что я прошу у
него денег, и кричал, что у него нет с собою ни гроша,  хотя  я
не  просил  у  него  денег,  но  отлично знал, что у него много
денег, и он знал, что я это знаю.
   И он бил меня смертным боем каждый раз, когда никто этого не
видел. И тогда меня охватил испуг, и у меня  высохла  слюна  от
сильного страха, и я отчаялся в том, что буду жив. И я заплакал
тогда таким плачем, что промочил слезами свою одежду.
   И  так  мы  шли, пока не дошли до дверей его дома, и я хотел
войти туда за ним, но этот злой чужеземец толкнул меня рукой  в
грудь  и прокричал мне: "Вы не лезть в мою квартиру, или я буду
позвать милиционер!"
   И я спросил его: неужели мне стоять у его дверей  до  самого
вечера? И он ответил: "Хоть до будущего года!"
   И  я  остался  тогда  стоять  около  его  дверей,  ибо слова
человека, который владеет кольцом Сулеймана, для меня закон.  И
я  стоял  так некоторое время, пока не услыхал над моей головой
сильный шум и не растворилось над моей головой  окно.  Тогда  я
посмотрел вверх и увидел, что в окке показалась худая и высокая
женщина  в  зеленом  шелковом  платье,  и  она  смеялась злым и
презрительным смехом. А за ее спиной я увидел  огорченное  лицо
багроволицего,  и  женщина  сказала ему, издеваясь: "Увы, как я
ошиблась, выходя за вас замуж четырнадцать лет назад! Вы были и
на всю жизнь останетесь заурядным галантерейщиком! Боже мой, не
уметь отличить дряное серебряное колечко от  платинового!..  О,
если бы об этом узнал мой бедный отец!.."
   И  она  швырнула  кольцо  на мостовую и захлопнула окно, и я
увидел это и упал без чувств, потому, что если  швыряют  наземь
кольцо  Сулеймана,  то  могут произойти ужасающие несчастья. Но
потом я открыл глаза и убедился, что я жив и что  не  произошло
кругом  никакого:  несчастья,  и  тогда  я  обрадовался великой
радостью, ибо я  заключил  из  этого,  что  могу  считать  себя
счастливым.
   И  я  вскочил  тогда  на  ноги,  благословляя  свою  судьбу,
подобрал кольцо и помчался к вам, своим друзьям, купив  попутно
желательные вам подарки. Вот и все, что я могу расказать.
   --  Прямо как в сказке! -- восхищенно воскликнул Женя, когда
старик закончил свой рассказ. -- А можно мне подержать в  руках
это волшебное колечко?
   --  С  любовью и удовольствием. Надень на указательный палец
левой руки и затем поверни его, громко произнеся при этом  свое
желание. Оно немедленно исполнится.
   --  Вот  это  да!  --  снова  восхитился Женя, надел кольцо,
повернул его и громко произнес: -- Хочу чтобы у меня тут  же  и
немедленно оказался велосипед!
   Все  трое застыли в ожидании. Однако велосипед не появлялся.
Женя повторил еще громче.
   -- Хочу, чтобы у меня немедленно  появился  велосипед!  Чтоб
сию же минуту!
   Велосипед упорно не появлялся.
   --  Что-то,  вероятно,  заело  в  кольце,  -- сказал Волька,
забрал его у Жени и стал тщательно разглядывать. -- Э,  да  тут
что-то внутри написано!.. По-русски!.. -- сказал он и медленно,
по   складам,  прочитал:  --  "Носи,  Катя  на  здоровье.  Вася
Кукушкин. 2.V.1916 г.".




XXI. ТЕ ЖЕ И ВАНДЕНТАЛЛЕС


   -- Всякий может ошибиться, -- великодушно заметил Волька,  с
сочувствием  глядя  на  сконфуженного  Хоттабыча.  --  В  конце
концов, даже лучше, что кольцо оказалось обыкновенным...  А  за
подарки большое спасибо.
   Деликатно   отвернувшись  от  старика,  ребята  извлекли  из
футляров бинокли и насладились их неоспоримыми достоинствами --
далекие дома словно придвинулись к самой реке  крошечные  точки
превратились  в шагающих людей, а мчавшаяся в отдалении машина,
казалось, вотвот сшибет с ног счастливого обладателя бинокля. О
большем приближении нельзя было и мечтать.
   -- Хоттаб, -- промолвил спустя несколько минут Волька, -- на
посмотри-ка, кто к нам идет.
   Он передел бинокль Хоттабычу, но тот и невооруженным  глазом
увидел  уже,  что к ним быстрым шагом почти бегом приближается,
тяжело  отдуваясь,  господин  Ванденталлес  собственной   своей
шестипудовой особой.
   Заметив  что за ним наблюдают, Ванденталлес умерил шаг пошел
вразвалочку, словно он и не спешид а просто прогуливался  вдали
от  уличного  шума.  Подойдя  поближе  ои  изобразил  на  своей
багровой,  точно  ошпаренной  кипятком,  физиономии  сладчайшую
улыбку:
   -- Ах, мой бог! Какой приятный и неожиданный встреча!..
   Пока  он  приближается  к  нашим  друзьям,  пока  он  горячо
пожимает им куки, мы можем вкратце объяснить, почему  он  снова
появился в нашей повести.
   Дело  в том, что госпожа Ванденталлес была в тот день весьма
не в духе, вот почему она погорячилась и вышвырнула колечко.  А
вышвырнув его, она осталась у окна, чтобы перевести дух. Тут ее
и заинтересовал старик, который подобрал валявшееся на мостовой
колечко и бросился наутек.
   --  Ты  видел? -- обратилась она к приунывшему Ванденталлесу
-- Какой забавный старичок? Схватил это дрянное колечко, словно
оно по крайней мере с изумрудом бросился наутек.
   --  О,  это  очень  надоедливый   старикашка!   --   отвечал
Ванденталлес,  оживившись. -- Пристал ко мне еще в елся за мной
до самого дома, и представь себе моя дорогая, то и дело  падает
передо  мной  на  колени. Кричит мне: "Я твой раб, потому что у
тебя кольцо, принадлежащее Сулейману!" А  я  ему  отвечаю:  "Вы
жестоко  ошибаетесь.  Я  только  что купил это кольи трепите по
щекам сколько угодно... А мы  не  любим  банкиров  и  бандитов.
Понятно?
   -- Ха-ха-ха! -- обрадовался этим словам Ванденталлес, словно
услышал  необыкновенно приятные комплименты. -- У меня был один
знакомый инженер, он тоже говорил,  что  не  любит  банкир.  Он
теперь сидит в оучень красивый заграничный тюрьма...
   --  Можно  вам задать вопрос? -- неожиданно обратился к нему
Волька и по привычке, как в классе, поднял руку.  --  Почему  в
Америке линчуют негров.
   --  О!  --  воскликнул  Ванденталлес.  --  Вы  есть  молодой
любитель политики! Это оучень хорошо!.. Я полагаю, потому,  что
в   Америке  полная  свобода,  каждый  может  делать,  что  ему
интересно.
   --  Ну,  а  негры  могут  дать  белым  сдачи,  если  это  им
интересно?
   -- Фи, какой глупый шутка! -- поморщился Ванданталлес. -- Вы
никогда не должен так глупо шуточничать! Негры имеют знать свое
место!  Негры... -- Тут он счел нужным рассмеяться и прекратить
обсуждение  этого  щекотливого  вопроса.  --  Вы  оучень  милый
старик,  -- обратился он -- к Хоттабычу, чтобы замять разговор.
-- Я имею надежду, мы будем с вами оучень добрые приятели.
   Хоттабыч молча поклонился.
   -- О! -- воскликнул Ванденталлес с притворным удивлением. --
Я вижу на ваш палец один серебряный кольтсоу.  Будете  вы  дать
мне посмотреть этот серебряный кольтсоу?
   -- С радостью и удовольствием, -- отвечал Хоттабач, протянув
ему руку с кольцом.
   Но  вместо  того,  чтобы  полюбоваться кольцом, Ванденталлес
резким движением сорвал его с  пальца  Хоттабыча  и  немедленно
напялил   на  свой  мясистый  палец,  похожий  на  недоваренную
сосиску.
   -- Благодарью, благодарью! -- прохрипел он, и  так  налилось
при  этом  кровью  его  и  без того багровое лицо, что Хоттабыч
испугался, как бы мистера Ванденталлеса  не  хватила  ненароком
кондрашка. -- Вы имели где-нибудь купить это кольтсоу?
   Он  ожидал,  что  старик  соврет,  что  во  всяком случае он
сделает  всевозможное,  чтобы  не  вернуть  ему  могущественное
кольцо.   Ванденталлес  оценил  взглядом  стоявшего  перед  ним
тщедушного  старика  и  присевших   несколько   поодаль   обоих
мальчиков  и прикинул, что если дело дойдет до драки, то он без
всякого труда справится с ними.
   Но, к его удивлению, старик и не подумал врать. Он  спокойно
сказал:
   --  Я  не  покупал  этого кольца. Я подобрал его на мостовой
перед твоим домом. Это твое кольцо, о седовласый чужеземец!
   -- О! -- восхищенно вскричал Ванденталлео. -- Вы есть оучень
честный старик! -- Вы будете мой любимый слюга!
   Услышав  эти  слова,  ребята  поморщились,  но   промолчали.
Интересно было, что будет дальше.
   --  Вы  мне хорошо имели недавно объяснить, что это кольтсоу
есть волшебный кольтсоу. Оно  фактично  имеет  выполнять  любое
пожелание?
   Хоттабыч  утвердительно кивнул головой. Ребята прыснули. Они
решили, что Хоттабыч собрался  подшутить  над  этим  неприятным
торгашом, и приготовились к веселому представлению.
   --  О! -- промолвил Ванденталлес. -- Благодарью, благодарью!
Вы мне будете объяснять, как пользоваться волшебным кольтсоу?
   -- С радостью и удовольствием, о багровейший из  чужеземцев,
--  отвечал  Хоттабыч с низким поклоном. -- Ты берешь волшебное
кольцо, надеваешь его на  палец  левой  руки,  поворачиваешь  и
произносишь при этом свое пожелание.
   -- И оно имеет обязательно исполняться?
   -- Именно так.
   -- Самый различный мой желание?
   -- Любое.
   --  Ах, так? -- удовлетворенно промолвил Ванденталлес, и его
лицо сразу стало холодным и надменным. Он  быстренько  повернул
кольцо  и  крикнул  Хоттабычу: -- Эй ты, глюпый старик! Подойди
здесь! Ты будешь упаковать мои  фунты  стерлингов...  или  нет,
лучше доллары.
   Его наглый тон возмутил Вольку и Женю. Они подались вперед и
уже  было  раскрыли  рты,  чтобы  дать  ему достойный отпор, но
Хоттабыч  сердито  замахал  на  них  руками  и  приблизился   к
Ванденталлесу.
   --  Прошу прощения, -- смиренно сказал старик. -- Я не знаю,
что такое доллары. Покажите мне хоть один, дабы я знал, как они
выглядят.
   -- Культурный человек есть  обязан  знать,  как  выглядывает
доллар!  --  презрительно  процедил  сквозь  зубы Ванденталлес,
вынул из бумажника десятидолларовую  бумажку  и,  наставительно
помахав  ею перед носом Хоттабыча, снова спрятал в бумажник. --
Доллар есть самый культурный  предмет  во  всем  мире.  Вы  это
хорошенько имеете понимать?
   Хоттабыч поклонился.
   --  А теперь... -- сказал Ванденталлес, -- теперь есть время
приступить к делу. Пускай мне сейчас придет сто тысяч долларов!
   -- Держи карман пошире! -- фыркнул Волька и подмигнул  Жене.
--  Дорвался этот частник до "волшебного" колечка! "Носи, Катя,
на здоровье"!
   -- Пускай  мне  немедлено  придет  сто  тысяч  долларов!  --
повторил Ванденталлес.
   Он  был  огорчен:  деньги  не появлялись. Ребята смотрели на
него с нескрываемым злорадством.
   -- Я не вижу  долларов!  Где  мои  сто  тысяч  долларов?  --
заревел  он  вне  себя  от  злости  и  тут  же упал без чувств,
оглушенный неизвестно откуда свалившимся мешком.
   Пока Хоттабыч приводил его в чувство, ребята вскрыли мешок.
   Сто  аккуратно  перевязанных  цветных  пачек  распирали  его
полотняные  бока.  В  каждой пачке было по сто десятидолларовых
бумажек.
   --  Какое-то  странное  кольцо!  --  пробормотал  Женька   с
досадой.  -- Порядочному человеку велосипеда не хочет давать, а
этому торгашу ни за что ни про что -- сто тысяч  долларов!  Вот
тебе и "Носи, Катя на здоровье"!
   --  Действительно,  ничего  не  понятно,  --  пожал  плечами
Волька.
   Ванденталлес  между   тем   раскрыл   глаза,   увидел   кучу
рассыпанных  пачек  с долларами, вскочил на ноги, проверил одну
пачку,  убедился,   что   в   ней   действительно   ровно   сто
десятидолларовых бумажек, пересчитал пачки и удостоверился, что
их  ровно  сто штук. Но довольная улыбка недолго задержалась на
его багровой физиономии. Только он успел завязать дрожащими  от
волнения   руками   драгоценный  мешок,  как  глаза  его  снова
загорелись алчным огнем.
   Он крепко прижал мешок к своей жирной груди, снова  повернул
кольцо и запальчиво крикнул:
   --  Сто тысяч мало!.. Чтобы мне сейчас же было сто миллионов
долларов!.. Живо!..
   Он еле успел отпрыгнуть в сторону, как  на  траву  с  глухим
шумом  грохнулся  огромный мешок весом в добрые десять тонн. От
удара мешок треснул по всем швам, и на траве вырос внушительный
холм из ста тысяч пачек американских ассигнаций. В каждой пачке
было по сто штук.
   Как  и  в  прежних  пачках,  в  этих  тоже   было   по   сто
десятидолларовых  бумажек,  ничем не отличавшихся от настоящих,
за исключением того, что на всех них значился  один  и  тот  же
номер. Это был тот самый номер, который Хоттабыч успел заметить
на   той   десятидолларовой   бумажке,   которую   ему  показал
осатаневший от жадности владелец "волшебного" кольца.
   Вряд ли это  порадовало  бы  Ванденталлеса:  в  любом  банке
обратили  бы внимание на номера ассигнаций, а одинаковые номера
бывают  только  на   фальшивых   деньгах.   Но   что   касается
Ванденталлеса,  то  ему  сейчас  было  не  до проверки номеров.
Побледневший от волнения, взобрался он  на  вершину  бесценного
холма  и  выпрямился  как  монумент,  как  живое  олицетворение
торгашеской алчности,  готовой  на  любую  подлость,  на  самое
бесчеловечное  преступление  ради  лишней пачки денег, дающих у
него на родине и во  всем  капиталистическом  мире  власть  над
людьми.  Волосы  у  Ванденталлеса  растрепались,  глаза  горели
сумасшедшим блеском, руки  дрожали,  сердце  бешено  стучало  в
груди.
   --  А  теперь...  а  теперь...  а теперь я хочу десять тысяч
золотых часов, усыпанных бриллиантом,  двадцать  тысяч  золотых
портсигар,   тридцать...   нет,  пятьдесят  тысяч  ожерелий  из
жемчуга, пятнадцать тысяч  старинный  фарфоровый  сервиз!..  --
вопил  он  уже без пеперыва, еле успевая уклоняться от падавших
на него несметных богатств.
   -- Чего вы тут стоять, как господа?! -- свирепо  крикнул  он
стоявшим  поодаль  Хоттабычу и Вольке с Женей, которые смотрели
на него с нескрываемым отвращением. -- Вы есть мои рап, вы есть
мои слюги! Вы имеете немедленно собирать эти вещи и  складывать
в кучка! Быстро! Или я вас всех буду побить через бокс?
   -- Нельзя ли полегче! -- рассердился Волька. -- Вы не у себя
дома.  И вы имеете дело не с рабами, а со свободными советскими
людьми, вот с кем!
   -- Да, вы сейчас  будете  быть  мои  рап!..  Сейчас...  одна
минута... сейчас вы будете стать навек мои рап!..
   Ванденталлес  повернул кольцо и проревел, потрясая в воздухе
потными кулачищами:
   -- Я  имею  желаний,  чтобы  этот  нахальный  старик  и  эти
непокорные и дерзкие советские мальчики были мои рап, чтобы они
чистили  ботинки  моим  деткам,  чтобы были мои слюга всегда до
конца жизни!.. Я имею еще один  н  маленький  желаний,  я  имею
желаний,  чтобы  все  фабрики, все шахты, все завод, все банки,
все железный дорога, аутомобиль и самолет, вся земля и все леса
в Советский Союз принадлежал мне, моей  фирме  "Ванденталлес  и
сыновья",  и  только моей фирме!.. Ты имеешь слышать, волшебное
кольтсоу?.. Немедленно выполняй мой  приказаний!  Я  имею  быть
деловой человек, и я не имею время ждать.
   --  А  не  хватит  ли  тебе,  о  краснолицый  чужеземец, уже
полученых тобою богатств? -- строго осведомился Хоттабыч.
   -- Молчать! -- заорал Ванденталлес и в  неистовстве  затопал
ногами.  -- Когда хозяин делает бизнес, слюга имеет обязанность
молчать!.. Кольтсоу, выполняй мое приказаний! Бистро!.. А тебе,
черномазый старикашка, я покажу  через  бокс,  как  надо  уметь
слюшаться свой белый хозяин!
   И  он  кинулся с кулаками на Хоттабыча. Но Волька и Женька с
такой силой вцепились в Ванденталлеса, что тот рухнул на траву,
как бревно.
   -- Как вы смеете мешать свой хозяин  бить  через  бокс  свой
плохой  слюга!  -- закричал он, порываясь встать на ноги. -- Вы
теперь есть мой покорный рап!..
   -- Вон из нашей страны! -- крикнул ему запыхавшийся  Волька.
-- Чтоб здесь твоего духу не было! Катись отсюда!..
   --  Да  будет  так!  --  сурово подтвердил Хоттабыч Волькины
слова и выдернул из своей бороды четыре волоска.
   В это же мгновение словно сквозь землю провалились  мешки  с
долларами,  ящики с сервизами, часами, ожерельями -- словом все
то, что принесло Ванденталлесу  серебряное  кольцо.  А  сам  он
вдруг  быстро-быстро  прокатился по траве, а затем по дорожке в
том направлении, откуда он так недавно появился, полный надежд.
Немного  погодя  он  пропал  в  отдалении,  оставив  за   собой
легонькое облачко пыли...
   Когда  ребята несколько пришли в себя от всего происшедшего,
Волька задумчиво промолвил:
   -- Ничего не понимаю... Какое же это в конце  концов  кольцо
-- волшебное или простое?
   -- Конечно, простое, -- ласково отвечал Хоттабыч.
   --  Почему  же  оно, в таком случае, исполняло желание этого
разбойника?
   -- Это не оно исполняло, это я исполнял.
   -- Ты?! Зачем?
   --  Из  вежливости,  о  пытливейший  из  отроков.  Мне  было
неудобно  перед  этим  человеком. Я беспокоил его в магазине, я
приставал к нему, когда он возвращался к себе домой,  я  немало
надоел ему, пока он захлопнул предо мной двери своего жилища, и
мне  неловко  было  не  выполнить  несколько  его пожеланий. Но
жадность его и его черная душа отвратили от него мое сердце...
   -- То-то же! -- сказал Волька.
   Выходя из сада  на  улицу,  Хоттабыч  наступил  на  какой-то
маленький  круглый  предмет.  Это  было  кольцо "Носи, Катя, на
здоровье". Ванденталлес потерял  его,  когда,  катясь,  пытался
вцепиться руками в траву.
   Старик  поднял  кольцо,  вытер его своим огромным ярко-синим
носовым платком и молча надел на безымяный палец правой руки...
   Уже Волька с Хоттабычем и Женькой  Богорад  давно  вернулись
домой,  успели  лечь спать и проснуться утром следующего дня, а
Ванденталлес все еще катился и катился.
   Около восьми часов следующего дня километрах в чытырехстах к
востоку от Парижа девятилетняя француженка Жанна Дакю  была  по
дороге  в  школу  сбита  с  ног  каким-то катившимся предметом,
напоминавшим, по ее словам, мешок, туго набитый тряпками.
   Примерно пятью часами позже рыбак Гастон Шарматье,  чинивший
сети  на  берегу пролива Па-де-- Кале, обернувшись на необычный
шум, заметил, как с дороги свернул  под  откос  и  стремительно
плюхнулся в воду тяжелый продолговатый предмет, походивший, как
ему  показалось,  на  грубо  обтесанное  и  страшно  запыленное
дубовое бревно, и, быстро вращаясь, стал удаляться  от  берега.
Нуждаясь  в  дереве  для починки своей хижины, Шарматье спустил
лодку на воду, но как ни старался, так и  не  мог  нагнать  это
удивительное бревно.
   Пять  пароходов, шедших из Америки в Европу, и три парохода,
возвращавшихся из Европы в Америку, отметили  в  своих  судовых
журналах  встреченное  в  открытом  океане  странное  существо,
напоминавшее большого дельфина, но плевавшееся, как  верблюд  и
время  от  времени  завывавшее,  словно  издыхающая  гиена. Как
известно, дельфины не плюются и не воют и, главное, не  катятся
по  волнам,  а плывут большей. частью под водой, рылом вперед и
спиной кверху, или кувыркаются. Поэтому  все  восемь  вахтенных
офицеров  сочли  необходимым  отметить,  что  скорее  всего это
все-таки был не дельфин,  а  какое-то  другое,  досего  времени
неизвестное   науке   животное.  Один  из  вахтенных  офицеров,
обладавший  склонностью  к  научной   работе,   сам   того   не
подозревая,   очень   метко   назвал   это  необычное  существо
"атлантическим шакалом".
   Утром   следующего   дня,   когда   супруга   Ванденталлеса,
обеспокоенная  долгим отсутствием мужа, собралась уже заявить о
его исчезновении, из-за океана пришла шифрованная телеграмма:
   Ванденталлес  сегодня  утром   обнаружен   дома   в   сильно
испачканном  виде  как очутился здесь объяснить не может или не
хочет во всяком случае как показала тщательная проверка  прибыл
ни  самолетом  ни  на  пароходе  срочно  вызывает домой госпожу
Ванденталлес.




XXII. ДОЛОГ ПУТЬ ДО СТАДИОНА...


   В этот веселый и солнечный летний день,  когда  наши  друзья
отправились  на футбольное состязание, приключения начались еще
в вестибюле метро.
   -- Не понимаю, к чему стоять в очереди у кассы, когда  можно
свободно  воспользоеаться автоматом, -- сказал Волька и побежал
разменять трехрублевку.
   На троих требовалось мелочи на полтора рубля, по  полтиннику
на брата.
   В   парфюмерном  киоске  Вольке  просто  отказали:  женщина,
торговавшая мороженым, объяснила ему, что мелочь нужна ей самой
для сдачи,  продавец  в  кондитерском  киоске  заинтересовался,
зачем  мальчику  понадобилась  мелочь,  и,  узнав,  в чем дело,
посоветовал купить билеты в кассе, у которой сейчас не было  ни
одного человека.
   Действительно,  к этому времени очереди у кассы не стало, но
Волька все же стал в очередь у нарзанного киоска и минуты через
три, выпив стакан шипучей воды, получил всю сдачу двугривенными
и пятиалтынными.
   -- Ну вот, видите, как все это просто,  и  совсем  не  нужно
стоять  в  очереди  у  билетной  кассы, -- бодро кинул он своим
друзьям и выдал каждому из них на руки по  двугривенному  и  по
два пятиалтынных.
   Уже  Волька  и  Женя  давно  держали в руках вкусно пахнущие
типографской краской продолговатые кусочки тонкого  картона,  а
Хоттабыч  все  еще  возился  у  своего  автомата. Он без устали
опускал в щель монетки, и они тотчас же со звоном  вываливались
оттуда,  откуда  должен был выпасть, но никак не выпадал билет.
Старик даже вспотел от усердия, он сдвинул шляпу на  затылок  и
трудолюбиво  продолжал свои попытки, но каждый раз все с тем же
печальным исходом. Наконец он не выдержал, сдался и  сокрушенно
промолвил:
   --  Увы, о достойнейшие мои друзья, вам придется поехать без
меня, ибо я бессилен против этого красивого железного ящика. Он
заколдован и  непрестанно  выплевывает  обратно  деньги  вашего
смиренного  слуги.  Уверяю вас, это все происки моего заклятого
врага Джирджиса.
   -- Ох, и дался же тебе этот Джирджис! -- рассмеялся  Волька.
--  Дай-ка мне твои монетки, сейчас я их опущу в автомат, и все
будет в порядке.
   С этими словами он опустил два пятиалтанных и двугривенный в
щель ближайшего автомата и билет тотчас же появился.
   -- Ты велик и могуч, о Волька! -- сказал ему тогда старик  с
благоговением.   --   Я   преклоняюсь   перед  твоими  поистине
неизъяснимыми способностями.
   -- И совсем я не могуч, -- честно ответил Волька. --  Просто
надо пользоваться исправными автоматами.
   -- Все равно ты велик, -- убежденно повторил Хоттабыч. -- Ты
велик,  ибо  сразу,  никого не расспрашивая, разгадал, какой из
этих ящиков исправен, а какой не работает.
   Ребята чуть было не фыркнули, услышав эти наивные слова,  но
вовремя  вспомнили,  что  старик  неграмотен и не мог прочитать
надпись, гласившую, что аппарат не работает.
   -- Учиться тебе надо, Хоттабыч, вот что, -- серьезно  сказал
старику Волька.




XXIII. ВТОРОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В МЕТРО


   Против  всяких  ожиданий,  Хоттабыч очень спокойно отнесся к
спуску на эскалаторе. Он с любопытством  ступил  на  движущуюся
бесконечную  ленту,  которая  тут  же превратилась в лестницу с
красивыми  металлическими  ребрами,  и  уже  внизу  на  перроне
скромно сказал своим молодым спутникам:
   --  Движущаяся лестница -- это ведь очень просто. Если тебе,
о Волька ибн Алеша, это доставит  удовольствие,  я  сегодня  же
превращу  в  движущуюся  любую  лестницу  твоего дома, да будут
благословенны его фундамент, крыша и в особенности третий этаж,
на котором ты столь счастливо проживаешь.
   -- Потом поговорим, -- уклонился Волька от  прямого  ответа.
Он  сомневался,  получится  ли что-нибудь путное из предложения
Хоттабыча. -- Я подумаю.
   Но подумать не пришлось, потому что как раз в это  время  из
черной  глубины  туннеля  донесся  глухой  лязг приближающегося
поезда,  в  темноте  засверкали  прожекторы  головного  вагона,
предостерегающе загудела сирена, и к перрону подкатил нарядный,
ярко освещенный голубой поезд.
   --  Айда во второй вагон! -- озабоченно скомандовал Волька и
тут же обнаружил, что Хоттабыч исчез.
   Тогда они ринулись сквозь толпу с тревожными криками:
   -- Хоттабыч, Хоттабыч! Куда ты девался, Хоттабыч?
   -- Я здесь, о друзья мои! Я здесь, ваш несчастный слуга!  --
донесся откуда-то сверху печальный голос пропавшего старика.
   Вскоре они его увидели. Он пытался выбежать на улицу по тому
самому  эскалатору,  который  только что доставил их на перрон.
Все старания Хоттабыча ни к чему не приводили, потому что  пока
он  делал  ослабевшими от страха ногами несколько шагов вперед,
лестница на такое же расстояние спускалась вниз. И  получалось,
что  старик  перебирал  ногами,  оставаясь  на одном месте, как
белка в колесе.
   -- Слезай с эскалатора! -- крикнул ему внизу Волька.
   Но старик,  очевидно,  никак  не  мог  догадаться,  как  это
сделать,  хотя  для  этого  достаточно  было просто повернуться
лицом к перрону.
   Пришлось  Вольке  взбежать  по  эскалатору,   поднимавшемуся
вверх,   чтобы   спуститься   затем  к  топтавшемуся  на  месте
Хоттабычу.
   Волькин билет стал уже недействительным, но  покупать  новый
билет  некогда,  так  как  старик мог за это время окончательно
выбиться из сил.
   --  Я  только  что  снизу,  --  сказал  Волька,   задыхаясь,
контролерше. -- Видите, во-он там у меня старик застрял!
   --  Наверно,  впервые  в  метро?  --  сочувственно  покачала
головой контролерша и пропустила Вольку со старым билетом.
   Через  несколько  секунд  Волька  добрался   до   Хоттабыча,
повернул  его  лицом  к  перрону и благополучно спустился с ним
вниз.
   -- Чего ты удрал, чудак человек? -- спросил он у старика.
   -- Я увидел, повелитель мой,  как  из  подземелья  выползало
гремучее  чудовище с огненными глазами, и я не мог не бежать. Я
не труслив, но укажи мне хоть  одного  джинна,  который  бы  не
испугался, увидев эти страшные глаза.
   --  Ну  что  это  такое,  в  самом деле! -- жалобно захныкал
Волька. -- Ну, ты же сам клялся  мне,  что  не  будешь  бояться
метро!
   --  Нет, не клялся. Я обещал тебе не бояться и действительно
не боюсь уже  автобусов,  троллейбусов,  грузовиков,  трамваев,
самолетов,   автомашин,   прожекторов,   эскалаторов,   пишущих
машинок,  патефонов,  радиорупоров,  пылесосов,   электрических
выключателей,  примусов,  дирижаблей,  вентиляторов и резиновых
игрушек "уйди-уйди". А про метро даже разговора не было.
   Старик был прав: про метро Волька тогда забыл.
   -- Никакое это не чудовище, это обыкновенный поезд метро,  и
давай,  пожалуйста,  не  задерживай  нас  больше своими глупыми
страхами!
   Они побежали по перрону к только что  прибывшему  поезду  и,
работая  локтями,  стали пробираться внутрь вагона. Народу было
много, поезд шел переполненный, и когда  издали  донесся  голос
начальника  поезда:  "Готов!",  -- автоматические двери вагонов
бесшумно  закрылись,  и  поезд  ушел,  оставив   Хоттабыча   на
опустевшей платформе.
   Он  опоздал  на одну секунду -- он хотел посмотреть, кто это
кричит "Готов!"




XXIV. ТРЕТЬЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В МЕТРО


   Хоттабыч не выдержал обрушившегося на него нового несчастья.
Он стал  бегать  взад  и  вперед  вдоль  опустевшей  платформы,
яростно  вырывая  клочья  волос  из своей бороды и вопя во весь
голос:
   --  Горе  мне,  горе   мне,   несчастному   джинну   Гассану
Абдуррахману  ибн Хоттабу! Что я здесь буду делать один, в этом
таинственном подземном дворце?
   Подошел дежурный по станции, увидел разбросанные по  перрону
клочья бороды и сказал:
   -- Гражданин, в метро надо соблюдать тишину... и чистоту...
   "Погиб! -- подумал Хоттабыч. -- Совсем погиб!". Он испугался
этого  вежливого молодого человека в красной фуражке не меньше,
чем поезда. Сам Волька  относился  к  дежурному  по  станции  с
почтением.  Старик почувствовал, что дело совсем плохо, и решил
дорого продать свою жизнь.
   К счастью, дежурный  снова  вступил  в  разговор,  и  старик
немедленно изменил свое решение.
   --  Гражданин старичок, -- участливо сказал ему дежурный, --
вы совершенно напрасно огорчаетесь. Сейчас будет другой  поезд,
и вы чинно-благородно поедете себе к месту назначения.
   Старик  хотел  ему  что-то ответить, пожаловаться на горькую
свою судьбу, но вдруг почувствовал, что  от  страха  и  сильных
волнений  позабыл,  как говорят по-русски. Он что-то забормотал
по-арабски, и дежурный с огорчением развел руками:
   --  В  таком  случае,  гражданин,  пойдемте-ка  со  мной   в
диспетчерскую,  посидите  там,  а я пока что схлопочу человека,
разговаривающего по-вашему.
   Он  мягко  взял  Хоттабыча  под  руку,   чтобы   отвести   в
диспетчерскую,   и   неизвестно  еще,  сколько  времени  старик
проторчал бы там, если бы к противоположной стороне перрона  не
подкатил  новый поезд, из которого выскочили Волька с Женькой и
со всех ног бросились к Хоттабычу.
   -- Вот он, вот он! -- кричали они. --  Ох,  и  хлопот  же  с
тобой, Хоттабыч!
   Откуда-то  появилась уборщица с метелкой. Она подмела клочья
стариковой бороды и высыпала их в урну  как  раз  в  тот  самый
момент,  когда  Хоттабыч  со  своими друзьями уселись наконец в
ярко  освещенный  вагон  метро,  в  котором   они   и   доехали
благополучно до станции "Динамо".




XXV. ЛИШНИЕ БИЛЕТИКИ


   В дни футбольных состязаний все население Москвы разбивается
на два  не  понимающих  друг  друга  лагеря.  В одном лагере --
энтузиасты футбола. В другом  --  загадочные  люди,  совершенно
равнодушные к этому увлекательнейшему виду спорта.
   Первые еще задолго до начала состязания устремляются со всех
концов города к высоким воротам стадиона "Динамо".
   На  тех,  кто направляется в это время в обратную сторону, в
центр, они смотрят с чувством собственного превосходства.
   Остальные москвичи,  в  свою  очередь,  недоуменно  пожимают
плечами,  видя,  как  сотни, переполненных трамваев, автобусов,
троллейбусов и тысячи легковых машин медленно плывут в бурном и
шумном море пеших болельщиков.
   Но  и  лагерь  болельщиков,  столь  единый   для   сторонних
наблюдателей,  раздирается на самом деле в эти дни глубочайшими
и почти неразрешимыми  противоречиями.  Этого  не  видно,  пока
болельщики  находятся  еще в пути, но у заветных ворот стадиона
эти противоречия  выступают  сразу  во  всей  своей  остроте  и
непримиримости.  Тогда  вдруг  оказывается, что у одних граждан
есть билеты, а у других билетов нет. Те, у  кого  есть  билеты,
солидно  и спокойно проходят на стадион. А остальные озабоченно
шныряют взад и вперед и кидаются на  приближающихся  граждан  с
жалостными   возгласами:   "Лишнего   билетика  не  найдется?",
"Гражданин, у вас нет лишнего билета?"
   Но лишних билетиков, как правило, оказывается  так  мало,  а
нуждающихся  в  них так много, что Волька и его друзья остались
бы ни при чем, если бы Хоттабыч не пустил в ход свое искусство.
   -- С радостью и удовольствием, -- промолвил он  в  ответ  на
Волькину просьбу. -- Сейчас у вас будет сколько угодно билетов.
   И точно, не успел он закончить последнее слово, как у него в
руках  оказалась целая пачка зеленых, голубых, розовых и желтых
билетов.
   -- Достаточно ли  тебе  будет,  о  прелестный  Волька,  этих
разноцветных листочков бумаги? Если не хватит, то я...
   Он помахал билетами, и это чуть не стоило ему жизни.
   --  Ой,  лишние  билетики!  --  обрадованно  крикнул один из
болельщиков и изо всех сил рванулся к Хоттабычу.
   Через несколько секунд не  меньше  полутораста  возбужденных
людей  прижало  Хоттабыча  к бетонному забору стадиона, так что
старик тут бы и кончился, если бы  Волька,  отбежав  чуточку  в
сторону, не гаркнул изо всех сил:
   --  Граждане,  кому  лишние  билетики?  А  ну,  кому  лишние
билетики?..
   При этих волшебных словах все, кто  только  что  наседал  на
растерявшегося  Хоттабыча,  бросились к Вольке, но тот нырнул в
толпу и как сквозь землю провалился. А еще через минуту Волька,
Женя и Хоттабыч предъявили  контролеру,  стоявшему  у  северных
ворот,  три  билета  и  прошли  на стадион, оставив позади себя
тысячи людей, которым так и не суждено было в этот день попасть
на состязание.




XXVI. ОПЯТЬ ЭСКИМО


   Только наши друзья расселись на своих местах, как  Хоттабычу
подошла  девушка  в  белом  переднике  и  с  белым лакированным
ящиком, висевшим на ремне через плечо.
   -- Эскимо не потребуется? -- спросила она и тут же испуганно
вскрикнула.
   Будем справедливы: любой на ее месте испугался бы не меньше.
   В самом деле, какого ответа могла ожидать продавщица эскимо?
   В лучшем случае: "С удовольствием.  Дайте  мне,  пожалуйста,
две порции". В худшем случае: "Нет, знаете ли, лучше не надо".
   Теперь  представьте  себе,  что  старичок в канотье, услышав
вежливый вопрос продавщицы, сразу покраснел, как помидор, глаза
его налились  кровью,  весь  он  как-то  нахохлился,  угрожающе
наклонился вперед и устрашающим шепотом произнес:
   -- А-а-а! Ты хочешь извести меня своим проклятым эскимо! Так
нет  же,  это  тебе  не  удастся, презренная! Мне хватит на всю
жизнь тех сорока шести порций, которые я. старый дуралей,  съел
в  цирке  и  чуть  было  не  отправился к праотцам. Трепещи же,
несчастная, ибо я сейчас превращу тебя в безобразную жабу!..
   Промолвив это, он встал и уже  приподнял  над  головой  свои
сухие,  морщинистые  руки, когда сидевший рядом с ним мальчик с
выгоревшими бровями на веснушчатом лице повис на руках старика,
испуганно выкрикнув:
   -- Она не виновата, что ты пожадничал и объелся мороженым!..
Сядь, пожалуйста, на место и не делай глупостей.
   -- Слушаю и повинуюсь, -- покорно ответил старичок,  опустил
руки,  уселся  на свое место и внушительно добавил, обращаясь к
перепугавшейся продавщице: -- Можешь идти. Я тебя прощаю. Уходи
с миром и будь до конца своих дней благодарна сему отроку,  ибо
он спас тебе жизнь.
   Девушка так до конца игры и не появлялась в этом проходе.




XXVII. СКОЛЬКО НАДО МЯЧЕЙ


   Между  тем  стадион  бурлил  той особой, праздничной жизнью,
которая всегда  кипит  на  нем  во  время  решающих  футбольных
состязаний.  Гремело  радио. Восемьдесят тысяч человек, сидя на
своих местах, с жаром  обсуждали  возможный  исход  предстоящей
игры,  и  от этого обсуждения в воздухе все время стоял ровный,
ни  с  чем  не  сравнимый  гул  человеческих  голосов.  Все   с
нетерпением ждали начала состязания.
   И  вот  наконец  на изумрудно-зеленом поле появился судья со
своими помощниками. В руках у судьи был мяч,  которому  суждено
было  в этот день вынести немало ударов, проделать по земле и в
воздухе не один километр, с тем, чтобы, попав несколько  лишних
раз  в  чьи-то  ворота,  решить  тем  самым,  какой  из  команд
достанется в этот день победа. Судья положил мяч в самом центре
поля. Обе команды выбежали из своих  раздевалок  и  построились
друг  против  друга. Капитаны обменялись рукопожатиями, бросили
жребий, какой команде играть против солнца. Этот печальный удел
выпал  на  долю  спортивного  общества  "Зубило",  к   великому
удовольствию команды общества "Шайба" и части болельщиков.
   --  Не  сочтешь  ли ты, о Волька, возможным объяснить твоему
недостойному слуге, что будут делать с мячом эти  двадцать  два
столь   симпатичных   мне   молодых  человека!  --  почтительно
осведомился Хоттабыч.
   Но Волька в ответ только нетерпеливо отмахнулся:
   -- Сейчас все сам поймешь.
   Как раз в этот момент игрок "Зубила"  звонко  ударил  носком
бутса по мячу -- и состязание началось.
   --   Неужели  этим  двадцати  двум  приятным  молодым  людям
придется бегать по столь обширному полю, терять силы, падать  и
толкать  друг  друга  только  для того, чтобы иметь возможность
несколько мгновений погонять невзрачный кожаный  мячик?  И  все
это  лишь потому, что на всех нашелся для игры только один мяч?
-- недовольно спросил Хоттабыч через несколько минут.
   Но  Волька,  увлеченный  игрой,  снова  ничего  старику   не
ответил.  Было  не  до  Хоттабыча:  нападение "Шайбы" завладело
мячом и приближалось к воротам "Зубила".
   -- Знаешь что, Волька? -- шепнул своему  приятелю  Женя.  --
Мне  кажется, просто счастье, что Хоттабыч ничего не понимает в
футболе. А то бы он тут таких дров наколол, что ой-ой-ой!
   -- И мне так кажется, -- согласился с ним  Волька  и  вдруг,
ахнув, вскочил со своего места.
   Одновременно  с ним вскочили на ноги и взволнованно загудели
и все остальные восемьдесят тысяч зрителей.
   Пронзительно прозвучал свисток судьи, но игроки и  без  того
замерли на месте.
   Случилось  нечто  неслыханное в истории футбола и совершенно
необъяснимое с точки зрения законов природы: откуда-то  сверху,
с   неба,   упали  и  покатились  по  полю  двадцать  два  ярко
раскрашенных мяча. Все они были  изготовлены  из  превосходного
сафьяна.
   --   Безобразие!..   Неслыханное   хулиганство!..   Кто  это
позволяет  себе  такие  возмутительные  шутки?  --  возбужденно
кричали на трибунах.
   Конечно,  виновника следовало немедленно вывести со стадиона
и даже передать в руки милиции, но никто не  в  силах  был  его
обнаружить.  Только три человека из восьмидесяти тысяч зрителей
-- Хоттабыч  и  оба  его  молодых  друга  --  знали,  кто  этот
виновник.
   --  Что  ты наделал! -- зашептал Волька Хоттабычу на ухо. --
Ты остановил всю игру и лишил шайбовцев верного гола!
   Насчет неудачи шайбовцев Волька, впрочем, сказал без особого
огорчения: он "болел" за "Зубило".
   -- Я хотел, чтобы было лучше, -- также шепотом  оправдывался
смущенный  Хоттабыч.  --  Я  думал,  будет удобнее, если каждый
игрок  получит  возможность,  не  толкаясь  и  не  бегая,   как
сумасшедший,   по   этому   огромному   полю,   вволю  поиграть
собственным мячом.
   -- Ну что мне прикажешь с тобой  делать!  --  развел  Волька
руками,  усадил старика на место и наспех объяснил ему основные
принципы футбола. -- Вот жалко только, что "Зубилу"  приходится
играть  против солнца, а во второй половине игры, когда команды
поменяются  местами,  солнце  уже  никому  не   будет   мешать.
Получается,  что  шайбовцы  ни  за  что, ни про что находятся в
лучших условиях, -- выразительно сказал напоследок  Волька.  Он
надеялся, что Хоттабыч учтег его слова.
   -- Действительно несправедливо, -- согласился старик, и в то
же мгновение солнце скрылось за легким облачком и не появлялось
до самого конца игры.
   Между  тем  с  поля  убрали  лишние мячи, судья зачел время,
ушедшее впустую, и игра продолжалась.
   После  Волькиных  объяснений  Хоттабыч   стал   следить   за
состязанием  со  все  большим  и  большим  интересом. Шайбовцы,
лишившиеся  в  результате  истории  с  двадцатью  двумя  мячами
верного  гола,  нервничали, часто "мазали". А старик чувствовал
себя виноватым перед ними и терзался угрызениями совести.




XXVIII. ХОТТАБЫЧ ВСТУПАЕТ В ИГРУ


   Так роковым образом разошлись симпатии Вольки Костылькова  и
Гассана   Абдуррахмана   ибн  Хоттаба.  Когда  первый  сиял  от
удовольствия (а это бывало  каждый  раз,  когда  кто-нибудь  из
команды  "Шайбы"  бил  мимо  ворот  противника),  старик  сидел
мрачнее тучи. Зато когда нападение "Зубила" "мазало" мимо ворот
"Шайбы", картина резко менялась: Хоттабыч заливался  счастливым
смехом, а Волька страшно злился:
   --  Не  понимаю,  Хоттабыч, что ты находишь в этом смешного?
Чуть-чуть не было гола!
   -- Чуть-чуть не считается, о драгоценнейший, -- отвечал  ему
Хоттабыч где-то подслушанной фразой.
   Старик,  впервые  столкнувшийся с футболом, не знал еще, что
бывают болельщики. Волькино огорчение по поводу солнца, бившего
в глаза команде  "Зубила",  он  воспринял  как  простую  заботу
мальчика  о справедливости. О том, что он сам стал болельщиком,
он, конечно, и не подозревал,  как  не  подозревал  об  этом  и
Волька.  Волька  был  так увлечен тем, что происходило на поле,
что на остальное  не  обращал  ни  малейшего  внимания.  Это  и
послужило  причиной  необыкновенных  событий,  приключившихся в
этот день на стадионе.
   Началось с того, что в  один  особенно  напряженный  момент,
когда нападение "Зубила" приближалось к воротам "Шайбы", Волька
нагнулся к самому уху Хоттабыча и горячо прошептал:
   -- Хоттабыч, миленький, раздвинь, пожалуйста, чуточку ворота
"Шайбы", когда зубиловцы будут по ним бить.
   Старик насупился.
   -- А какая от этого была бы польза "Шайбе"?
   -- "Шайбе" и не надо. От этого "Зубилу" польза будет!
   Старик промолчал. Зубиловцы снова промазали. А через две-три
минуты  дюжий  молодец  из  нападения "Шайбы" под одобрительные
крики зрителей забил классический мяч в ворота "Зубила".
   -- Егорушка, ты только не  вздумай,  пожалуйста,  надо  мной
смеяться,  --  сказал  вполголоса  вратарь  "Зубила"  одному из
запасных игроков, когда игра на короткое время перешла на  поле
"Шайбы",  --  но  я  готов  поклясться,  что  штанга моих ворот
подыгрывает шайбовцам...
   -- Что-о-о-о?
   -- Понимаешь, когда они били по  воротам,  правая  штанга...
честное  благородное  слово!..  правая  штанга...  отодвинулась
сантиметров на пятьдесят в сторону и пропустила  мяч...  Я  это
видел собственными глазами!
   -- Температуру мерил? -- спросил запасной игрок.
   -- Чью -- штанги?
   -- Нет, свою. У тебя, наверно, сильный жар.
   -- Тьфу! -- плюнул обиженно вратарь и заметался в воротах.
   Шайбовцы,  ловко  обводя защиту, стремительно приближались к
воротам "Зубила".
   Бац! Второй гол за три минуты! Причем оба раза  не  по  вине
вратаря  "Зубила".  Вратарь  дрался,  как  лев.  Но  что он мог
поделать? В момент удара по воротам их верхняя планка  сама  по
себе  приподнялась  ровно  настолько,  чтобы мяч пролетел, чуть
задев кончики его пальцев.
   Кому сказать об этом? Кто поверит? Вратарю стало  грустно  и
страшно,  как  маленькому  мальчику, попавшему ночью в дремучий
лес,
   -- Видел? -- спросил он безнадежным голосом у Егорушки.
   -- К-к-к-кажется,  видел,  --  ответил,  заикаясь,  запасной
игрок.  --  Только  ник-к-кому  не  скажешь. Все равно никто не
поверит.
   -- То-то и оно, что никто не поверит, -- скорбно  согласился
вратарь "Зубила".
   А  в это время на северной трибуне разгорался тихий скандал.
Дело в том, что за секунду до второго гола Волька заметил,  что
старик тайком выдрал волосок из бороды.
   "Зачем  бы  это  ему?"  --  с  беспокойством подумал Волька,
который все еще не  догадывался,  какие  события  назревают  на
футбольном поле.
   Но и эта мысль пришла Вольке не сразу.
   Слишком  уж  плохо  для  "Зубила"  оборачивалось сегодняшнее
состязание. Было не до старика.
   Однако  третий  гол  в  ворота  "Зубила"   сразу   разъяснил
обстановку.
   В  самом  деле:  приближался  конец  первой половины игры, и
счастье как будто обратилось наконец  лицом  к  "Зубилу".  Игра
перешла на поле "Шайбы", Зубиловцы, что называется, землю рыли,
и  вскоре  лучший их нападающий с невероятной силой подал мяч в
верхний угол ворот "Шайбы".
   Все  восемьдесят  тысяч  зрителей  в  неописуемом   волнении
привскочили  со  своих мест. Этот верный гол должен был открыть
счет "Зубила". Волька и  Женя,  дружно  болевшие  за  "Зубило",
радостно   подмигнули  друг  другу,  но  тут  же  разочарованно
вздохнули: был верный мяч, а ударился в верхнюю штангу, да  еще
с такой силой, что звон пошел по всему стадиону.
   Звон  мяча  слился  с  громким воплем, который издал вратарь
"Шайбы": опустившаяся штанга спасла вратаря от  гола,  но  зато
пребольно стукнула его по голове.
   Теперь Волька все понял и ужаснулся.
   --  Гассан  Абдуррахман  ибн  Хоттаб,  -- сказал он дрожащим
голосом, -- что же это такое? Ты же знаешь, что мы оба -- и я и
Женька -- болеем за "Зубило!" А ты, выходит,  совсем  наоборот:
болеешь за "Шайбу"?
   --  Увы,  о  благословенный,  это  так, -- удрученно ответил
старик.
   -- Разве я не спас тебя от заточения в глиняном  сосуде?  --
горько продолжал Волька.
   --  Это  верно,  как то, что сейчас день, и как то, что тебя
ждет великое будущее, -- еле слышно ответил Хоттабыч.
   -- Так почему же ты подыгрываешь "Шайбе", а не "Зубилу"?
   -- Увы, я не волен  над  своими  поступками,  --  сокрушенно
ответил  Хоттабыч,  и крупные слезы потекли по его морщинистому
лицу. -- Мне очень хочется, чтобы выиграла команда "Шайбы"...




XXIX. ОБСТАНОВКА НАКАЛЯЕТСЯ


   -- Смотри!  --  угрожающе  заявил  тогда  Волька,  --  будет
скандал!
   -- Пусть будет, что будет.
   В  тот  же  миг вратарь "Зубила" поскользнулся на совершенно
сухом месте и пропустил в ворота третий мяч.
   --  Ах,  так?  --  заскрежетал  зубами  Волька.  --  Значит,
по-хорошему ты не хочешь? Ладно!
   Он  вскочил на скамью и, указывая пальцем на сидевшего у его
ног Хоттабыча, крикнул:
   -- Граждане! Он все время подыгрывает "Шайбе"!
   --  Кто   подыгрывает?..   Судья   подыгрывает?..   Что   вы
говорите?.. -- взволновались кругом.
   --  Да  нет  же,  не судья!.. При чем здесь судья?.. Это вот
этот старичок подыгрывает... Отстань от меня, пожалуйста!
   Последние слова обращены  были  к  Жене,  который  испуганно
дергал  своего  приятеля  за  рукав.  Женя  понимал, что ничего
путного из ссоры между Волькой  и  стариком  не  получится.  Но
Волька  не унимался, хотя никто уже не относился серьезно к его
словам.
   -- Так ты говоришь, -- покатывались кругом со смеху, --  так
ты  говоришь, что старичок отсюда с северной трибуны, почем зря
передвигает ворота? Хи-хи-хи!  Он,  наверно,  в  кармане  такой
штепсель   особенный   имеет,   чтобы   управлять  воротами  на
расстоянии? Может  быть,  это  он  и  мячики  недавно  на  поле
понакидал?
   -- Ну да, он! -- ожесточенно подтвердил Волька, вызвав новые
взрывы смеха.
   --  А  землетрясение  в  Чили  тоже  его рук дело? Хо-хо-хо!
Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
   -- Нет, в  Чили  не  он,  --  честно  разъяснил  Волька.  --
Землетрясение  --  это  от  катастрофических сдвигов почвы. Тем
более -- в Чили. А он совсем недавно из сосуда вылез.
   -- Ну, вот что, дружок,  --  благожелательно  сказал  Вольке
один  пожилой  болельщик,  когда смех немного утих, -- ты лучше
сам не лезь  в  сосуд,  не  срамись  перед  людьми,  не  говори
глупостей  и не мешай следить за игрой. Тут, брат, сейчас такое
делается, что и  без  тебя  тошнит  (Гражданин  тоже  болел  за
"Зубило").
   Действительно,  до перерыва оставалось еще целых одиннадцать
минут, а счет уже был 14:0 в пользу "Шайбы".
   С командой "Зубила" все время происходили какие-то  странные
вещи.  Она  как  бы  разучилась  играть: пасовка поражала своей
беспомощностью и нелепостью, игроки то и дело падали, как будто
они только сегодня научились ходить.
   А потом совершенно непонятно повела себя защита.
   Боевые мастера футбола стали при одном виде  мяча  испуганно
шарахаться  в  сторону,  как  от  бомбы, которая вот-вот должна
взорваться.
   15:0!
   16:0!
   18:01
   23:0!
   В среднем, каждые сорок  секунд  в  ворота  "Зубила"  падали
мячи.
   Что  стало  с  вратарем?  Почему он прижался лицом к боковой
штанге и только вскрикивает: "Ой,  мама",  когда  бьют  по  его
воротам?  Почему  он  вдруг  ни  с  того  ни  с  сего  уходит с
задумчивым лицом из ворот в самый решающий  момент,  когда  бой
разгорается у самой штрафной площадки?
   --  Позор!  --  кричали  ему  с  трибун,  -- Скандал! Как ты
играешь?
   Но  он,  прославленный  вратарь  первого  класса,  продолжал
выходить  нетвердым  шагом  из  ворот  в  сторонку, лишь только
приближались шайбовцы.
   -- Что с тобой? -- не находил себе места запасной игрок.  --
Очумел ты, что ли?
   И вратарь отвечал ему со стоном:
   --  И  верно,  очумел.  Меня все время словно кто за шиворот
волочит. Я упираюсь, а он меня толкает из ворот. Я к мячу, а он
меня к штанге прижимает, да так, что не оторваться.
   -- Ой, и худо же тебе будет, Гриша!
   -- И не говори!
   Но  вот  наконец  эубиловцы  прорвали  фронт   нападения   и
полузащиты "Шайбы" и яростно повели мяч к ее воротам.
   Защита  шайбовцев  от  долгого бездействия разболталась и не
смогла  быстро   мобилизоваться   на   борьбу   с   неожиданной
опасностью.  А  вратарь  --  тот и вовсе сидел себе спокойно на
травке и лузгал дынные семечки.
   Пока он, давясь непрожеванными семечками, вскакивал на ноги,
зубиловцы ударили по незащищенным воротам, в самый центр.
   --  Хоттабыч,  миленький,  дорогой,  дай   зубиловцам   хоть
размочить игру!-- взмолился Волька.
   Но  Хоттабыч  прикинулся,  будто  ничего  не  слышит, и мяч,
летевший в центр ворот, неожиданно свернул  к  левой  штанге  и
ударился  о  нее  с такой силой, что пролетел обратно через все
поле, старательно облетая встречавшихся на его пути зубиловцев,
как если бы он был живой, и мягко вкатился  в  многострадальные
ворота "Зубила".
   24:0! При равных по силе командах этот счет просто поражал.
   И тогда Волька совершенно вышел из себя.
   --   Я   требую,  я,  наконец,  приказываю  тебе  немедленно
прекратить это издевательство! -- прошипел он Хоттабычу.  --  А
то  я  навсегда  прекращаю  с  тобой знакомство! Выбирай: я или
"Шайба"!
   -- Ты ведь сам любитель футбола, так неужели  ты  не  можешь
меня понять? -- взмолился старик. Но, поняв по Волькиному лицу,
что  на  сей  раз  действительно  может прийти конец их дружбе,
Хоттабыч прошептал: -- Я смиренно жду твоих приказаний.
   -- Зубиловцы не виноваты, что ты болеешь за "Шайбу".  Ты  их
опозорил  перед всей страной! Сделай, чтобы все видели, что они
не виноваты, в своем проигрыше.
   -- Слушаюсь и повинуюсь, о юный вратарь моей души.
   Еще не замолк свисток судьи, извещающий о том, что  наступил
перерыв,  как  все  одиннадцать  игроков  команды добровольного
спортивного общества "Зубило" дружно начали чихать и кашлять.
   Кое-как построившись в затылок и вяло перебирая ногами,  они
поплелись  в  свою раздевалку унылой рысцой, непрерывно чихая и
кашляя.
   Через минуту туда вызвали  врача:  вся  команда  чувствовала
себя  нездоровой.  Врач  пощупал  у всех пульс, предложил снять
футболки, потом осмотрел у всех полость рта и, в свою  очередь,
вызвал в раздевалку судью.
   --  Вот что, Лука Евгеньевич: придется игру отложить, а счет
признать недействительным.
   -- То есть, собственно говоря, почему?
   -- А потому, -- растерянно отвечал доктор,  --  что  команда
"Зубила"  не  может  быть по крайней мере семь дней выпущена на
футбольное поле -- она вся сплошь больна.
   -- Больна?! Чем больна?
   -- Очень странный медицинский случай, Лука  Евгеньевич.  Все
эти одиннадцать вполне взрослых товарнщей одновременно заболели
детской  болезнью  --  корью.  Я  бы,  Лука  Евгеньевич, сам не
поверил, если бы только что не  осмотрел  их  самым  тщательным
образом.
   Так закончилось единственное в истории футбола состязание, в
котором  болельщик имел возможность воздействовать на ход игры.
Как видите, это ни к чему хорошему не привело.
   Редкий факт, когда одиннадцать взрослых спортсменов вторично
в своей жизни и одновременно заболели корью, а на  другой  день
проснулись  совершенно  здоровыми, был подробно описан в статье
известного профессора Л.  И.  Коклюш,  напечатанный  в  научном
медицинском журнале "Корь и хворь". Статья называется "Вот тебе
и  раз!"  и  пользуется  таким успехом, что в библиотеках номер
журнала с этой статьей совершенно невозможно  достать.  Он  все
время  находится  на руках. Так что вы, дорогие читатели, лучше
его и  не  ищите.  Все  равно  не  найдете,  только  зря  время
потратите.




XXX. ПРИМИРЕНИЕ


   Облачко, прикрывавшее солнце, по минованию надобности уплыло
за горизонт.  Снова  стало  жарко.  Восемьдесят  тысяч  человек
покидали стадион,  медленно  просачиваясь  сквозь  сравнительно
узкие бетонные проходы.
   Люди   не   спешили   --  каждому  хотелось  высказать  свои
соображения  по  поводу  небывалых  обстоятельств  так  странно
закончившейся  игры.  Высказывались  догадки, одна замысловатей
другой. Но даже самые горячие головы не могли себе  представить
что-нибудь,  хоть отдаленно напоминавшее действительные причины
срыва состязания.
   Только три человека не принимали участия в  обсуждении.  Они
покинули  северную трибуну, храня полное молчание. Молча влезли
в переполненный троллейбус, без единого слова вылезли из него у
Охотного ряда и разошлись по домам.
   -- Прекрасная игра в футбол, -- осмелился наконец заговорить
Хоттабыч.
   -- Мда-а... -- промычал в ответ Волька.
   -- Сколь сладостен, я полагаю, миг, когда ты забиваешь мяч в
ворота противника! -- продолжал упавшим голосом старик.  --  Не
правда ли, о Волька?
   -- Мда-а... -- снова промычал Волька.
   --  Ты  все еще на меня сердишься, о вратарь моего сердца? Я
умру, если ты мне сейчас же не ответишь!
   Он семенил рядом со своим сердитым  другом,  уныло  вздыхал,
проклиная тот час, когда согласился пойти на стадион.
   --  Ты  еще  спрашиваешь?  --  грозно ответил ему Волька, но
продолжал уже значительно мягче:  --  Ну  и  заварил  ты  кашу,
старик!  Всю  жизнь  буду  помнить.  Скажите  пожалуйста, какой
болельщик объявился! Не-е-ет, больше мы с тобой  на  футбол  не
ходим! И билетов твоих не надо.
   --  Твое слово для меня закон, -- поспешно ответил Хоттабыч,
очень довольный, что так дешево отделался. -- Мне будет  вполне
достаточно,   если   ты   мне  изредка  будешь  своими  словами
рассказывать о футбольных состязаниях.
   И они продолжали путь прежними друзьями.
   Недалеко от Волькиного дома они услышали шум, крики,  чей-то
плач.
   --  Начинается! -- сказал Волька. -- Опять Сережка Хряк дает
гастроли.
   -- Гастроли? -- спросил Хоттабыч. -- Он лицедей?
   -- Он хулиган, -- ответил  Волька.  --  От  него  ребятишкам
прямо спасу нет.



XXXI. ЧУДО В МИЛИЦИИ


   Минут  через десять в комнату дежурного по отделению милиции
вошли, крепко держась за руки, пятеро мальчишек в  возрасте  от
одиннадцати до четырнадцати лет.
   -- Кто здесь будет дежурный? -- спросил старший, по прозвищу
Сережка Хряк.
   --   Я  дежурный,  --  ответил  младший  лейтенант  милиции,
сидевший за деревянным барьером. -- В чем дело?
   -- Мы как раз к вам, товарищ младший  лейтенант,  --  сказал
убитым  голосом  Сережка, волоча за собой всю цепочку ребят. --
Составьте на нас, пожалуйста, протокол.
   -- Что-о?.. Протокол?.. За что мне прикажете  составлять  на
вас протокол?
   --  За хулиганство, товарищ младший лейтенант, -- ответили в
один голос ребята, продолжая держаться за руки, как в хороводе.
   -- Идите отсюда! -- досадливо замахал на них дежурный. -- Не
мешайте работать! Тоже шуточку выдумали! Вот возьму и на  самом
деле составлю протокол!
   --  Мы  вас,  товарищ  дежурный,  как  раз об этом и просим.
Честное слово, мы хулиганили.
   -- Такого еще не  бывало,  чтобы  озорники  сами.  проявляли
такую  высокую сознательность! -- рассмеялся дежурный. -- А ну,
идите подобру-поздорову.
   -- Да мы вовсе не высокосознательные. Мы не  по  своей  воле
пришли.  Нас  один старичок прислал. Нам обязательно требуется,
чтобы вы на нас составили протокол, а то нам так и придется всю
жизнь держать друг дружку за руки.
   -- Это вам кто сказал? -- фыркнул дежурный.
   -- А тот самый старичок и сказал.
   -- А ну, разнимите-ка руки, ребята! --  строго  приказал  им
младший лейтенант.
   --  Мы  не  можем,  товарищ дежурный, -- печально ответил за
всех Сережка Хряк. -- Мы уже пробовали -- не получается. Нам  и
этот  старичок  сказал, что пока на нас не составят протокол, у
нас руки будут вроде как склеенные.  И  когда  мы  будем  снова
хулиганить,  у  нас  снова  будут  склеиваться руки. Он сначала
сказал, чтобы мы не баловались, а мы над ним стали смеяться.
   -- Стыдно смеяться над стариками, -- заметил дежурный.
   -- Ага... Вот он нам и приказал, чтобы мы сами пошли заявить
о себе в милицию, а то ему с нами идти некогда. Мы и пришли.
   -- Ну что же... -- промолвил, все еще  недоверчиво  улыбаясь
дежурный  и  по  всей форме, как полагается, составил протокол.
Расписался.
   -- Все! Разнимайте руки!
   -- Нет еще, товарищ младший лейтенант. Наверно, еще не  все,
-- сказал Сережка. -- Вы, видимо, что-то забыли сделать.
   --  А  верно!  --  удивленно согласился дежурный. -- Я забыл
поставить точку.
   Он  поставил  за  своей  подписью  жирную  точку,  и  ребята
облегченно вздохнули: наконец их руки расклеились!
   -- Скажите родителям, чтобы завтра обязательно пришли сюда.
   --  Хорошо, -- буркнул Сережка. -- Не маленькие, сами знают.
Им не впервой.
   -- Да, кстати, как зовут  этого  старичка?  --  крикнул  ему
вдогонку дежурный.
   -- Не знаю. Он не с нашей улицы. С ним был один мальчик, так
тот его называл каким-то чудным именем... что-то вроде Потапыч,
но только не Потапыч...
   --  Золотой  старичок!  --  промолвил дежурный и мечтательно
затянулся папироской. -- Побольше бы таких Потапычей!..




XXXII. ГДЕ ИСКАТЬ ОМАРА?


   Никто не мог бы, посмотрев на цветущую физиономию Хоттабыча,
подумать, что еще так недавно он был очень болен.
   Неяркий, но ровный стариковский румянец покрывал его смуглые
щеки, шаг его был по-прежнему легок  и  быстр,  широкая  улыбка
озаряла  его  открытое  и  простодушное  лицо.  И только хорошо
изучивший Хоттабыча Волька мог заметить, что какая-то затаенная
дума все время тревожит старого джинна. Хоттабыч часто вздыхал,
задумчиво  ерошил  бороду,  и  крупная  слеза  нет-нет,  да   и
покатится из его честных и приветливых глаз.
   Волька   прикидывался,   будто  ничего  не  замечает,  и  не
расстраивал старика бестактными вопросами. Он был убежден,  что
в  конце концов Хоттабыч обязательно сам заговорит об этом. Так
оно и случилось.
   -- Печаль и тоска терзают мое старое сердце,  о  благородный
спаситель  джиннов,  --  тихо  произнес  както  Хоттабыч, когда
величественный  закат  окрасил  в  ровный  розовый  цвет  тихие
вечерние  воды  Москвы-реки.  -- Мне не дают покоя мысли о моем
бедном пропавшем брате, об ужасной и безвыходной его судьбе.  И
чем  больше я думаю о нем, тем больше я склоняюсь к тому, чтобы
как можно скорее отправиться на его поиски. Как ты смотришь  на
это, о мудрый Волька ибн Алеша? И если ты к этому моему решению
относишься   благосклонно,   то   не   угодно   ли  будет  тебе
осчастливить меня и  разделить  все  радости  и  невзгоды  этих
поисков?
   --  А  где  ты  собираешься искать своего брата? -- деловито
осведомился  Волька,  привыкший  уже  спокойно  относиться   ко
всяким, самым неожиданным, предложениям Хоттабыча.
   --  Помнишь ли ты, о Волька, я уже рассказывал тебе на самой
заре  нашего  столь  счастливого  знакомства,  что  Сулеймановы
джинны бросили его, заточенного в медный сосуд, в одно из южных
морей.  Там,  у  берегов  знойных  стран,  и надлежит, конечно,
искать Омара Юсуфа.
   Возможность  отправиться  в  путешествие  по   южным   морям
пришлась Вольке по душе.
   --  Ну  что  ж,  --  сказал  он,  --  я  согласен. Я с тобой
обязательно поеду. Куда ты, туда, как говорится, и я...  Хорошо
бы еще... -- Тут Волька замялся.
   Но повеселевший Хоттабыч подсказал ему:
   --  ...захватить с собою нашего превосходного друга Женю ибн
Колю? Так ли я тебя понял, о добрый мой Волька ибн Алеша?
   -- Угу!
   -- В этом не могло быть и тени сомнения, -- сказал Хоттабыч.
   И тут же было решено, что экспедиция по розыскам несчастного
брата старика Хоттабыча отправится в путь не  позже  чем  через
два дня.
   Но  если вопрос о сроках отбытия в путь не вызвал споров, то
совершенно   неожиданно   обнаружились    довольно    серьезные
разногласия  по  вопросу  о том, какими средствами передвижения
пользоваться во время экспедиции.
   -- Полетим на ковре-самолете, -- предложил Хоттабыч.  --  Мы
все на нем прекрасно уместимся.
   --   Не-е-ет,   --   решительно   возразил   Волька,  --  на
ковре-самолете я больше не ездок. Слуга  покорный!  С  меня  за
глаза  хватит  полета  в  Бенэм. Не хочу я больше мерзнуть, как
собака!
   -- Я обеспечу вас теплой одеждой, о благословенный Волька. А
если вам будет угодно, посреди ковра  будет  все  время  гореть
неугасимый  большой костер, и мы сможем греться у него во время
полета.
   -- Нет, нет, нет! -- отрезал Волька. -- О ковре-самолете  не
может  быть  и речи. Давай лучше поедем до Одессы поездом, а из
Одессы...
   И Волька  развил  свой  план  поездки,  безропотно  принятый
Хоттабычем  и  с  восторгом одобренный Женей, которому он через
какие-нибудь  полчаса   был   изложен   во   всех   необходимых
подробностях.




XXXIII. "ДАВАЙТЕ ОСТАНЕМСЯ"


   На   вокзал   наши   путешественники   прибыли   почти   без
приключений. А если не считать того, что произошло при  посадке
в автобус, то и вовсе без приключений.
   Случилось  же  при посадке в автобус вот что. Уже и Волька и
Женя с трудом, правда, но влезли в переполненный  автобус,  уже
Хоттабыч  занес ногу на подножку автобуса, чтобы последовать за
ними, когда из раскрытого окошка высунулся кондуктор и властным
голосом произнес:
   -- Граждане, мест больше нет! Автобус отправляется!
   Так как его  слова  не  произвели  никакого  впечатления  на
старичка  в  канотье,  то  он специально для старичка в канотье
добавил:
   -- Давайте останемся, гражданин!
   Старичок посмотрел на кондуктора с изумлением, убрал ногу  с
подножки и растроганно промолвил:
   -- Если тебе это доставит удовольствие, о господин мой, то я
это  только сочту за честь, хотя и очень спешу на розыски моего
несчастного брата.
   Кондуктор, успевший к этому времени дать сигнал отправления,
вдруг совершенно непонятным образом очутился на мостовой  рядом
с  учтиво  поклонившимся ему стариком в канотье и с ошарашенным
видом проводил глазами автобус, быстро скрывшийся за воротами.
   --  Я  осмеливаюсь   выразить   глубочайшее   убеждение,   о
почтеннейший  незнакомец, что мы с тобой чудесно проведем здесь
время, пока прибудет следующий автобус,  --  вежливо  обратился
Хоттабыч к оцепеневшему кондуктору.
   Но  тут  кондуктор  опомнился  и  с  пронзительными  воплями
ринулся вслед за своей осиротевшей машиной.
   -- Остановите!  --  кричал  он,  проворно  семеня  ногами  и
придерживая  рукой бренчащую серебром и медяками тяжелую сумку.
-- Остановите автобус, граждане!..
   Хоттабыч,  пораженный  странным  поведением  кондуктора,   с
интересом  посмотрел  ему  вслед, а потом, когда тот скрылся за
поворотом, где стоял задержанный Волькой автобус, легко  нагнал
его и даже успел взобраться в машину раньше кондуктора.
   Вскоре  автобус  тронулся  в  дальнейший  путь,  и Хоттабыч,
наклонившись  к  своим  друзьям,  зашептал  им,  неодобрительно
поглядывая на все еще не пришедшего в себя кондуктора:
   -- Странный, очень странный человек этот кондуктор! Я его не
тянул  за  язык.  Он  сам,  по собственной воле, предложил мне:
"Давайте останемся". Меня порадовали и поразили  сердечность  и
доброта  человека,  предложившего  мне свое общество, чтобы мне
легче было скоротать время до следующего  автобуса.  Но  стоило
лишь  машине  отправиться,  а  ему  очутиться  рядом со мной на
мостовой, как он уже передумал, оставил меня  в  одиночестве  и
побежал  догонять автобус. Странный, очень странный человек! --
закончил Хоттабыч и не без сожаления посмотрел на кондуктора.
   -- Он вовсе и не собирался оставаться с тобой  на  мостовой,
--  попытался  Волька  разъяснить  старику.  --  Он сказал тебе
"давайте останемся" в том смысле, что останешься только  ты,  а
он уедет.
   Однако Хоттабыч понял объяснения Вольки очень своеобразно.
   Он  недружелюбно  посмотрел  в  сторону  кондуктора и жестко
сказал:
   -- Теперь для меня  окончательно  стало  ясно,  что  это  не
только странный, но и очень неискренний человек.




XXXIV. РАССКАЗ ПРОВОДНИКА МЕЖДУНАРОДНОГО ВАГОНА СКОРОГО ПОЕЗДА МОСКВА-ОДЕССА О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО НА ПЕРЕГОНЕ НАРЫ-МАЛЫЙ ЯРОСЛАВЕЦ


   (Рассказан проводником его сменщику, спавшему во время этого
происшествия)
   -- Я тебя, Кузьма Егорыч, потому  рабудил,  что  только  что
произошел  в  нашем  вагоне удивительный, совершенно непонятный
случай.
   Понимаешь, постелил я, как полагается,  всем  постели,  и  в
седьмом  купе  постелил.  Стелю  и обращай внимание, что едут в
этом купе один старичок,  такой  бородатый,  в  дореволюционной
соломенной  шляпе, и при нем двое парнишек. Скорее всего, я так
думаю, однолетки. И, понимаешь, ни капли  багажа.  То  есть  ну
ни-ни!
   А  тут  еще  один из мальчишек, такой белобрысенький, весь в
веснушках, спрашивает:
   "Товарищ, говорит, проводник, как пройти в вагонресторан"
   Я отвечаю.
   "К сожалению, нет у нас в поезде вагон-ресторана,  но  можно
будет утречком предложить вам чаю с сухарями".
   Тут  мальчик  смотрит на старика, старик ему глазом моргает.
Мальчик и говорит: "Ну ладно, мы и без  вашего  чаю  обойдемся,
раз нет вагон-ресторана".
   Интересно,  думаю, как это вы до самой Одессы обойдетесь без
моего чая. И ухожу в наше  купе,  но  дверь  только  прикрываю,
чтобы оставалась щелочка.
   А  уже в вагоне все давно спать улеглись, и уже во всех купе
пассажиры третьи сны видят, и только в седьмом купе все  шу-шу,
шу-шу-разговаривают.  Что  именно  говорят,  мне  не слышно, но
только мне определенно слышно, что о чем-то разговаривают.
   Потом вдруг открывается дверь, и  из  нее  высовывается  тот
самый  старичок;  не  замечает,  что  я за ним слежу, снимает с
головы свою  дореволюционную  шляпу...  И  что  бы  ты,  Кузьма
Егорыч,  подумал,  что этот старичок делает? Слово даю, не вру!
Рвет из своей бороды клок волос. Пропади я на этом месте, ежели
вру!
   Батюшки,  думаю,  сумасшедший!  Вот  уж,   что   называется,
повезло!  Привалило сумасшедшего аккурат в мое дежурство. Молчу
и жду, что будет дальше.
   А дальше, оказывается, старик рвет этот самый клок волос  на
многие  части,  кидает  этот  мусор  на  пол  и что-то про себя
бормочет. Тут я все больше убеждаюсь, что этот пожилой пассажир
-- ненормальный  и  не  миновать  того,  чтобы  в  Брянске  его
ссаживать.  Ух, думаю, скандалу с ним не оберешься! Может быть,
он даже сию минуту начнет кидаться на людей, стекла бить.
   Смотрю  --  нет,  ни  на  что  не  кидается,  стоит  смирно,
бормочет. Побормотав малость, уходит в свое купе.
   И  вдруг  слышу -- кто-то по коридору босыми ногами шаркает.
Только не впереди, а позади меня. Тогда я понимаю, что кто-то с
тамбура прошел в вагон, и опять-таки страшно удивляюсь,  потому
что тамбур-то у меня во время движения всегда заперт.
   Посмотрел   я   назад  и...  честное  тебе,  Кузьма  Егорыч,
благородное слово -- не вру... вижу -- идут с  площадки  четыре
молодца,  загорелые,  что  твои курортники, и притом совершенно
голые. Только и есть на них одежонки, что тряпочки  на  бедрах.
Босые.
   Я выхожу из нашего купе и обращаюсь к ним:
   "Граждане,  вы,  вероятно,  вагоны перепутали. Это граждане,
международный, и у нас тут все купе заняты".
   А они хором:
   "Молчи, неверный! Мы знаем, куда мы идем! Нам как раз сюда и
нужно, куда мы идем".
   Тогда я им говорю:
   "В таком случае, граждане, попрошу ваши билетики".
   Они мне опять хором:
   "Не морочь нам голову, чужеземец, ибо  мы  спешим  к  нашему
повелителю и господину!"
   Я говорю:
   "Меня  поражает,  что  вы  меня  называете  чужеземцем. Я --
советский гражданин и нахожусь в своей родной стране. Это  раз.
А  во-вторых,  у  нас господ нет с самой Октябрьской революции.
Это, говорю, два".
   Их старший говорит:
   "Тебе должно быть стыдно, неверный! Ты пользуешься тем,  что
у нас руки заняты и что мы не можем вследствие этого убить тебя
за  твою безумную наглость. Это, говорит, нечестно, что ты этим
пользуешься".
   Тут я замечаю, что все четыре голых гражданина сверх  всякой
меры  нагружены  разной снедью. Один держит тяжелое блюдо, а на
блюде -- жареный  барашек  с  рисом.  У  другого  --  громадная
корзина  с  яблоками, грушами, абрикосами и виноградом, хотя --
обращаю твое внимание, Кузьма  Егорыч!  --  еще  до  фруктового
сезона  не  меньше  месяца  осталось.  Третий  на голове держит
посудину в виде кувшина, и в этом кувшине что-то  плещется.  По
запаху  чувствую -- какое-то вино. Типа рислинг. У четвертого в
обеих руках по блюду с пирогами и пирожными. Я, признаюсь, даже
рот разинул. А их старший говорит:
   "Лучше бы ты, неверный, показал нам, где тут  седьмое  купе,
потому что мы должны поскорее выполнить наше задание".
   Я тогда начинаю догадываться и спрашиваю:
   "Как он выглядит, ваш хозяин? Старичок такой с бородкой?"
   Они говорят:
   "Он самый. Это тот, кому мы служим".
   Я их веду к седьмому купе, по дороге говорю:
   "Придется  с вашего хозяина взыскать штраф за то, что вы без
билета ездите. Давно вы у него служите?"
   Старший отвечает:
   "Мы ему служим три тысячи пятьсот лет".
   Я, признаюсь, думаю, что ослышался. Переспрашиваю:
   "Сколько, говорите, лет?"
   Он отвечает:
   "Сколько я сказал, столько  и  служим.  Три  тысячи  пятьсот
лет".
   Остальные  трое  головами кивают: дескать, правильно старший
говорит.
   "Батюшки, думаю, не хватало мне одного сумасшедшего  --  еще
четырех подвалило!"
   Но  я  разговор  продолжаю, как с нормальными пассажирами. Я
говорю:
   "Что это за безобразие! Столько лет служите,  а  хозяин  вам
даже спецовки простой не справил. Ходите, простите, нагишом!"
   Старший отвечает:
   "Мы  в  спецовке  не  нуждаемся.  Мы  даже не знаем, что это
такое".
   Я тогда говорю:
   "Странно слышать подобное  от  человека  с  таким  приличным
производственным  стажем.  Вы,  вероятно,  не  здешние?  Вы где
постоянно проживаете?"
   Тот отвечает:
   "Мы сейчас из Аравии".
   Я говорю:
   "Тогда мне все понятно. Вот седьмое купе. Постучите".
   Сразу выходит тот самый старичок, и тут все  его  сотрудники
падают на коленки и протягивают ему свои кушанья и напитки. А я
отзываю старичка в сторону и говорю:
   "Гражданин пассажир, это ваши сотрудники?"
   Старик говорит:
   "Да, мои".
   Тогда я ему говорю:
   "Они  без  билетов  едут,  за это с них полагается штраф. Вы
как, согласны уплатить?"
   Старик говорит:
   "Согласен хоть сейчас. Ты только скажи,  что  это  такое  --
штраф?"
   Я  вижу,  старичок  довольно  благоразумный,  и  шепотом ему
объясняю:
   "Тут у вас один служащий ума лишился. Он говорит, что служит
у вас три с половиной тысячи лет. Согласитесь, что он  сошел  с
ума".
   Старик отвечает:
   "Не  могу  согласиться, поскольку он не врет. Да, верно, три
тысячи  пятьсот  лет.  Даже  немного  больше,  поскольку   мне,
говорит,  было  лет  двести  --  двести  тридцать, когда я стал
повелевать ими".
   Я тогда старику заявляю:
   "Перестаньте надо мной  смеяться!  Это  неприлично  в  вашем
возрасте. Платите немедленно штраф, или я их ссажу на ближайшей
станции! И вообще вы мне подозрительны, что ездите без багажа в
такой дальний путь".
   Старик спрашивает:
   "Это что такое -- багаж?"
   Я отвечаю:
   "Ну, узлы, чемоданы и так далее".
   Старик смеется.
   "Что  же  ты,  говорит, о проводник, выдумываешь, что у меня
нет багажа? Посмотри-ка полки!"
   Смотрю, а на полках полным-полно багажа. Только что  смотрел
-- ничего не было. И вдруг -- на тебе! -- масса чемоданов, уйма
узлов.
   Я тогда говорю:
   "Тут,  гражданин  пассажир, что-то неладно. Платите поскорей
штраф,  а  на  следующей  остановке  я  приведу  сюда  главного
кондуктора -- пускай разбирается. Я что-то перестаю понимать, в
чем дело".
   Старик опять смеется:
   "Какой штраф? За кого платить штраф?"
   Я  тогда  стал совсем злой, поворачиваюсь, пальцем показываю
на коридор. А там никого нет!  Я  нарочно  весь  вагон  обегал,
всюду осмотрел. Даже след моих "зайцев" простыл.
   Старик говорит:
   "Иди, о проводник, к себе в купе!"
   Я и ушел.
   Теперь  ты понимаешь, Кузьма Егорыч, почему я тебя разбудил?
Не веришь?  Хочешь,  я  тебе  дыхну,  чтобы  ты  понял,  что  я
совершенно трезвый? Нет, уж я обязательно... Что? Пахнет вином?
Да  ну  тебя,  Кузьма  Егорыч! Чтобы я когда-нибудь в пути себе
такое позволил! Я и рюмочки со вчерашнего дня не  выкушал!  Что
говоришь: рюмочки не выкушал, а стаканчика два выпил? Ай-яй-яй,
Кузьма Егорыч! Ха-ха-ха! Ух, уморил! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Знаешь
что,   Кузьма   Егорыч?  Давай  споем  песню.  Что?  Пассажиров
разбудим? А мы тихо.
   Бывали дни веселые,
   Гулял я, молодец...
   Ладно, ладно, лягу спать. Я,  брат  Кузьма  Егорыч,  человек
смирный.   Лечь   спать?   Пожалуйста,  с  удовольствием  лягу.
Спокойной ночи, Кузьма Егорыч...
   За час до  прибытия  поезда  в  Одессу  проводник  пришел  в
седьмое купе убирать постели. Хоттабыч его угостил яблоками.
   --  В  Москве, наверно, покупали, в "Гастрономе?"с уважением
сказал проводник и спрятал яблоки в карман для своего  сынишки.
--  Редкая в это время года вещь -- яблоки, -- продолжал он. --
Большое вам спасибо, гражданин!
   Было очевидно, что он ничегошеньки  не  помнил  о  том,  что
произошло с ним на перегоне Нары -- Малый Ярославец.
   Когда он покинул купе, Женя восхищенно крякнул:
   -- А молодец все-таки Волька!
   --  Зачем  это  слово  "все-таки?"-сказал  Хоттабыч.  -- Оно
совершенно излишне. Волька ибн Алеша -- явный  молодец,  и  его
предложение, вне всяких сомнений, достойно похвал.
   Так как читателям нашей повести, возможно, не совсем понятен
смысл приведенной только что краткой беседы, спешим разъяснить.
   Когда  ночью  сбитый с толку проводник покинул седьмое купе,
Волька обратился к Хоттабычу:
   -- Можно ли так сделать, чтобы проводник все забыл?
   -- Это сущий пустяк для меня, о Волька.
   -- Так сделай это и как можно скорее. Он тогда ляжет  спать,
а утром проснется и ничего не будет помнить.
   --  Превосходно,  о сокровищница благоразумия! -- восхитился
Хоттабыч, махнул рукой и сделал так, что проводник  вдруг  стал
пьяным.
   Это произошло как раз в тот момент, когда проводник дыхнул в
лицо своему сменщику, Кузьме Егорычу.




XXXV. НЕИЗВЕСТНЫЙ ПАРУСНИК


   На  прогулочной  палубе  теплохода  "Колхида",  совершавшего
очередной рейс из Одессы в Батуми, стояли, опершись о перила  и
неторопливо   беседуя,  несколько  пассажиров.  Тихо  громыхали
где-то  глубоко,  в  самой  середине  судна,   мощные   дизели,
мечтательно   шелестела  вода,  плескавшаяся  о  высокие  борта
теплохода, наверху, над головой, озабоченно попискивала судовая
рация.
   -- Очень обидно, знаете ли, -- сказал один из пассажиров, --
что исчезли большие парусные суда, эти белокрылые  красавцы.  С
какой  радостью  я  очутился  бы  сейчас  на настоящем парусном
судне,  на  фрегате,  что  ли...   Наслаждаться   видом   тугих
белоснежных  парусов,  слушать  поскрипывание могучих и в то же
время изящных и стройных мачт, восхищенно следить за  тем,  как
по  приказу  шкипера  команда молниеносно разбегается по разным
мачтам, реям... и как их еще там называют. Хоть бы раз  удалось
мне  видеть  настоящий  парусник!  Только  чтоб  был  настоящий
парусник. А то в нынешние времена даже какой-нибудь "дубок"  --
и  тот,  видите  ли,  заводит  себе моторчик, хотя-обращаю ваше
внимание -- считается парусным судном.
   -- Парусно-моторным,  --  поправил  его  гражданин  в  форме
торгового моряка.
   Наступило молчание. Все, кроме моряка, перешли на левый борт
смотреть,  как  совсем  неподалеку  плещется  и  кувыркается  в
ласковом полуденном море веселая стайка неутомимых дельфинов. А
для нашего моряка дельфины уже много лет не были  новостью.  Он
поудобнее  расположился  в  шезлонге и попробовал перелистывать
какой-то журнал. Но вскоре  солнце  его  разморило,  он  закрыл
журнал и стал им обмахиваться вместо веера.
   И  вдруг что-то так завладело его вниманием, что он перестал
обмахиваться журналом, вскочил на ноги  и  кинулся  к  перилам.
Далеко,  почти  у  самого  горизонта,  он  увидел быстро, очень
быстро  мчащееся  красивое,  но  страшно  старомодное  парусное
судно. Оно казалось видением из старинной волшебной сказки.
   --  Товарищи! -- закричал моряк своим недавним собеседникам.
--  Товарищи,  сюда,  поскорее!  Посмотрите,  какой  интересный
парусник!..  Ну  и старина!.. Ого, да у него что-то случилось с
грот-мачтой!.. Нету грот-мачты! Точно корова  языком  слизнула!
Батюшки-и-и!  Да вы только посмотрите, да ведь у него же паруса
не в ту сторону надуты!.. По  всем  законам,  фок-мачта  должна
была уже давно улететь за борт!.. Форменные чудеса в решете!..
   Но  пока  вняли  его  словам  и  вернулись  на  правый борт,
неизвестное судно уже пропало из виду. Мы говорим "неизвестное"
потому, что моряк готов был  поклясться,  что  этот  прекрасный
парусник  не  был  приписан  ни  к  одному  из советских портов
Черного  моря.  И  действительно,  судно,  замеченное  с  борта
теплохода,  не  было  приписано ни к одному из советских портов
Черного  моря.  Не  было  оно  приписано  и  ни  к  одному   из
иностранных  портов.  Оно  вообще  нигде  и  ни  к чему не было
приписано по той простой причине, что появилось на свет и  было
спущено на воду всего несколько часов назад.
   Парусник этот назывался "Любезный Омар", в честь несчастного
брата нашего старого знакомогоГассана Абдуррахмана ибн Хоттаба.




XXXVI. НА "ЛЮБЕЗНОМ ОМАРЕ"


   Если  бы  уже  известный нам проводник международного вагона
скорого поезда Москва -- Одесса  каким-нибудь  чудом  попал  на
борт  двухмачтового  парусника "Любезный Омар", то больше всего
его поразило бы не то, что  он  ни  с  того  ни  с  сего  вдруг
очутился  на  морском  корабле,  и даже не то, что этот корабль
совсем не похож на обычные  суда,  бороздившие  просторы  наших
морей  и  рек.  Больше  всего его поразило бы, что он знаком со
всеми пассажирами и всей командой "Любезного Омара".
   Старик и два его юных спутника только сегодня утром покинули
купе номер семь международного вагона, а экипаж корабля состоял
как  раз  из  тех  четырех  темнокожих   граждан,   у   которых
производственный стаж восходил к XVI веку до нашей эры.
   Надо  полагать, что вторая встреча с ними надолго уложила бы
нашего впечатлительного проводника в постель.
   Уж на что и Волька и  Женя  привыкли  за  последние  дни  ко
всяким   неожиданностям,  но  и  те  были  порядком  огорошены,
встретив на корабле своих  недавних  знакомцев,  оказавшихся  к
тому же очень ловкими и опытными матросами.
   Вдоволь   налюбовавшись   быстрыми   и   точными  движениями
малочисленной команды "Любезного Омара", беспечно шнырявшей  по
снастям  высоко  над палубой, как если бы это гладкий паркетный
пол, ребята пошли осматривать корабль. Он был очень красив,  но
мал, не больше московского речного трамвая.
   Впрочем,  Хоттабыч уверял, что даже у Сулеймана ибн Дауда не
было такого громадного корабля, как "Любезный Омар".
   Все на "Любезном Омаре" блистало  поразительной  чистотой  и
богатством.   Его  борта,  высокий  резной  нос  и  корма  были
инкрустированы золотом и слоновой костью. Палуба из  бесценного
розового  дерева  была покрыта коврами, почти не уступавшими по
своей роскоши тем, которые украшали собой каюты Хоттабыча и его
друзей.
   Тем удивительнее показалось Вольке, когда  в  носовой  части
корабля  он вдруг обнаружил темную, грязную конуру с нарами, на
которых валялись груды всяческого тряпья.
   Пока  он,  поборов   брезгливость,   знакомился   с   убогим
убранством  этого  крохотного  помещеньица  подоспел Женя. Женя
после тщательного осмотра пришел к выводу, что эта неприглядная
конура предназначена для тех пиратов,  которых  они,  возможно,
изловят в пути.
   --  Ничего  подобного,  --  настаивал  на своей точке зрения
Волька. -- Это  просто  осталось  после  капитального  ремонта.
После  ремонта  иногда остается какойнибудь заброшенный уголок,
где и тряпки валяются и разный другой мусор.
   -- Какая может быть речь  о  капитальном  ремонте,  раз  еще
сегодня  утром  этого  корабля  и в природе не существовало? --
сказал Женя.
   На  этот  вопрос  Волька  не  мог  дать  удовлетворительного
ответа,  и  ребята пошли к Хоттабычу, чтобы тот помог разрешить
их спор.
   Но оказалось, что старик  спит,  так  что  увиделись  с  ним
ребята только часа через полтора, за обедом.
   Неумело  поджав  под  себя  ноги,  они расселись на пушистом
ковре, игравшем изумительно яркими  красками.  Ни  стульев,  ни
столов не было ни в этих покоях, ни вообще где бы то ни было на
этом корабле.
   Один  член  экипажа  остался  наверху  у штурвала, остальные
внесли и расставили на ковре множество  разных  блюд,  закусок,
фруктов и напитков.
   Когда  они  повернулись,  чтобы покинуть помещение, Волька и
Женя окликнули их:
   -- Куда же вы, товарищи!
   А Волька учтиво осведомился:
   -- А вы что, разве не будете обедать?
   Слуги в ответ только отрицательно замахали руками.
   Хоттабыч растерялся:
   -- Я, вероятно, недостаточно внимательно слушал вас, о  юные
мои друзья. Мне показалось, будто вы пригласили на нашу трапезу
тех, кто нас об служивает...
   -- Ну да, пригласили, -- сказал тут особенного?
   --  Но  ведь это простые матросы, -- возразил Хоттабыч таким
тоном, будто этими словами вопрос был исчерпан.
   Однако, к его удивлению, ребята все же остались при своем.
   --  Тем  более,  что  матросы,  --  сказал  Волька,  --   не
какие-нибудь  капиталисты,  а  самые настоящие трудящиеся, свои
люди.
   А Женя добавил:
   -- Надо еще учесть,  что  они,  кажется,  негры,  угнетенная
нация. К ним надо особенно чутко относиться.
   --  Тут  какое-то прискорбное недоразумение, -- заволновался
Хоттабыч, смущеный дружным натиском  со  стороны  ребят.  --  Я
вторично  прошу  вас  принять  во  внимание,  что  это  простые
мореходы. Нам не пристало сидеть с ними за одной трапезой.  Это
унизит нас в их глазах и в наших собственных.
   -- Меня нисколько не унизит, -- быстро возразил Волька.
   --  И  меня  не  унизит. Наоборот, будет очень интересно, --
сказал, в свою  очередь.  Женя,  с  вожделением  поглядывая  на
дымящуюся  жареную  индейку.  --  Зови  скорее  матросов,  а то
индейка остынет.
   -- Мне что-то не хочется есть, о юные  мои  друзья.  Я  буду
обедать  позже,  --  хмуро промолвил Хоттабыч и три раза громко
хлопнул в ладоши: -- Эй, слуги!
   Матросы явились в то же мгновение.
   -- Эти молодые господа милостиво изъявили желание  отобедать
вместе с вами, недостойными моими слугами.
   --  О  великий и могучий повелитель! -- промолвил старший из
матросов,  падая  ниц  перед  Хоттабычем  и   коснувшись   лбом
драгоценного пушистого ковра. -- Нам совсем не хочется есть. Мы
очень  сыты.  Мы  настолько  сыты,  что от одной лишь цыплячьей
ножки наши желудки разорвутся на части, и мы умрем  в  страшных
мучениях.
   --  Врут!  --  убежденно  прошептал  Волька  на ухо Жене. --
Голову отдаю на отсечение -- врут. Они не прочь  пообедать,  но
боятся  Хоттабыча... Вот вы говорите, что сыты, -- обратился он
к  матросам,  --  а  скажите,  пожалуйста,  когда   вы   успели
пообедать?
   --  Да будет тебе известно, о юный благородный мой господин,
что мы можем по  году  и  больше  воздерживаться  от  пищи,  не
испытывая  голода,  --  уклончиво  ответил  за  всех старший из
матросов.
   -- Они ни за что  не  согласятся,  --  разочарованно  заявил
Женя. -- Они его боятся.
   Матросы попятились к выходу и скрылись.
   --   Что-то  у  меня,  к  моему  удовольствию,  вдруг  снова
разыгрался аппетит, -- бодро промолвил Хоттабыч.  --  Приступим
же поскорее к трапезе.
   --  Нет  уж,  обедай-ка  ты,  Хоттабыч,  один,  а мы тебе не
компания! -- сердито пробурчал Женя  и  решительно  поднялся  с
ковра. -- Пошли, Волька.
   --  Пошли. Нам тут делать нечего. Эх! Воспитываешь человека,
перевоспитываешь, а толку ни на грош...
   И старик остался, наедине с собой и  нетронутым  обедом.  Он
сидел, поджав под себя ноги, прямой, надменный и торжественный,
как  восточный  божок.  Но  лишь  мальчики скрылись за пологом,
отделявшим  каюту  от  палубы,  Хоттабыч  стал  изо  всей  силы
колотить  себя  по  голове  своими сухонькими, но крепкими, как
железо, кулачками. Горе, горе бедному Гасану  Абдуррахману  ибн
Хоттабу!  Опять  что-то  получилось  совсем  не  так,  как  ему
хотелось. А ведь как хорошо началось путешествие  на  "Любезном
Омаре"!   С   каким  искренним  восторгом  хвалили  ребята  его
убранство, его паруса, игравшие на солнце всеми цветами радуги,
его мягчайшие ковры, в которых босая нога блаженно  утопала  по
самые  щиколотки,  его  драгоценные поручни из черного дерева и
слоновой кости, его могучие стройные мачты, отделанные мозаикой
из прекраснейших и редчайших камней! Почему же вдруг пришла  им
в  голову  такая  странная  причуда? А вдруг это не причуда, не
каприз, а совсем-совсем другое? Сколь удивительны  эти  отроки,
отказывающиеся,  несмотря на голод, от пиршества только потому,
что его слугам не позволено отобедать  с  ними,  как  равным  с
равными! Ах, как непоятно, обидно и голодно, очень голодно было
Хоттабычу!
   Пока  чувство привязанности к Вольке и Жене боролось в груди
старика  с  предрассудками  тысячелетней  давности,  наши  юные
путешественники  горячо  обсуждали создавшееся положение. Слуги
Хоттабыча старались не показываться им на глаза, но один из них
-- не то по рассеянности, не  то  по  неосторожности  --  вдруг
показался  из  той  самой  конуры,  которая,  по первоначальным
предположениям Вольки,  предназначалась  для  пленных  пиратов.
Значит, эта убогая конура служила на роскошном "Любезном Омаре"
кубриком для матросов.
   -- Не-ет! -- возмущенно заключил Волька. -- На таком корабле
мы ни  на  что  не  останемся!  Или Хоттабыч немедленно, сию же
минуту изменит порядки на нем, или пускай старик возвращает нас
домой, а нашей дружбе с ним конец.
   И вдруг они услышали позади себя голос Хоттабыча.
   -- О паруса моего сердца, -- обратился к ним лукавый  старик
так, словно ничего особенного не произошло, -- зачем вы теряете
время   здесь,  на  палубе,  когда  вас  ждет  изысканнейший  и
сытнейший  обед?  Индейка  еще  дымится:  но  она  ведь   может
остынуть,  и  вкус  ее  тогда  неминуемо ухудшится. Поспешим же
обратно  в  каюту,  ибо  и  возлюбленные  мои  матросы   и   я,
покорнейший ваш раб, изнываем от голода и жажды.
   Ребята  заглянули  в  только  что  оставленную  ими  каюту и
увидели матросов, чинно восседавших  на  ковре  в  ожидании  их
возвращения.
   --  Ладно,  --  сухо  промолвил Волька. -- Нам еще придется,
Хоттабыч, очень серьезно с тобой потолковать. А пока  приступим
к обеду!
   Не успела закончиться трапеза, как на море поднялось сильное
волнение: маленькое судно то взлетало на гребень большой волны,
то оказывалось   в   глубоком  ущелье  между  двумя  громадными
водяными стенами. Волны, гремя и свирепо  шипя,  перекатывались
через  палубу  и  уже  давно смыли в море покрывавшие ее ковры.
Водяные потоки то и дело врывались во внутренние  покои.  Стало
холодно,  но  жаровню с горячими угольями так швыряло из угла в
угол, что во избежание пожара ее выбросили за борт.  Посеревшие
от холода слуги-матросы, единственную одежду которых составляли
повязки вокруг бедер, ожесточенно хлопотали у зловеще хлюпавших
парусов.
   Еще  полчаса  --  и  от "Любезного Омара" осталось бы только
печальное воспоминание. Однако  волнение  прекратилось  так  же
неожиданно как и началось. Выглянуло солнце. Снова стало тепло.
Зато  наступил  полнейший  штиль. Паруса безжизненно повисли, и
корабль стал покачиваться на  затихавшей  волне,  нисколько  не
подвигаясь вперед.
   Хоттабыч   решил,   чго   ему  представился  удобный  случай
поправить  пошатнувшиеся  отношения   со   своими   спутниками.
Радостно потирая руки, он сказал:
   --   Штиль?   Да   будет  вам  известно,  о  великодушные  и
справедливые отроки, что штиль для  нас  --  сущая  чепуха.  Мы
прекрасно   обойдемся  и  без  ветра.  Сейчас  "Любезный  Омар"
помчится еще быстрее прежнего... Да будет так!
   И он щелкнул пальцами левой руки.
   Тотчас же  "Любезный  Омар"  с  бешеной  быстротой  рванулся
вперед,   причем   паруса,   встретив   сопротивление  воздуха,
естественно, надулись в направлении, обратном ходу корабля.
   За  все  существование  парусного  судоходства   никому   не
приходилось быть свидетелем столь удивительного зрелища. Однако
ни Волька, ни Женя, ни Хоттабыч, стоявшие в это время на корме,
не  успели им насладиться, потому что силой инерции их сбросило
с кормы в воду. А сразу вслед  затем  грот-мачта,  не  выдержав
чудовищного  сопротивления воздуха, со страшным треском рухнула
на то место, где только что стояли наши путешественники.
   "Любезный Омар" мгновенно скрылся из виду.
   "Сейчас бы очень пригодилась шлюпка  или,  на  худой  конец,
спасательный  круг,  --  подумал  Волька,  барахтаясь  в воде и
отфыркиваясь, как лошадь. -- Берегов не видать".
   Действительно, куда ни кинь взор, всюду  видно  было  только
спокойное и безбрежное море.




XXXVII. КОВЕР -- ГИДРОСАМОЛЕТ "ВК-1"


   --  Куда  ты?  --  окликнул  Волька  Женю, быстро поплывшего
куда-то в сторону. -- Все равно до берега не доплыть. Не  трать
силы, ложись на спину.
   Женя  послушался. Лег на спину и Хоттабыч, бережно приподняв
в правой руке свою шляпу.
   Так началось единственное в  истории  мореходства  совещание
потерпевших  кораблекрушение,  на котором ораторы высказывались
лежа на спине.
   -- Вот мы и потерпели  кораблекрушение!  --  чуть  ли  не  с
удовлетворением  промнес  Волька,  самочинво  взявтаа  на  себя
обязатеств председателя. -- Что ты там задумал? -- спросил  он,
увидев,  что  Хоттабыч  стал  выдергивать свободной левой рукой
волоска из своей бороды.
   -- Я хочу вернуть назад наш корабль.
   -- Успеешь, -- сухо остановил его  Волька.  --  Еще  вопрос,
хотим  ли  мы  на него возвращаться. Мне, например, не хочется.
Прямо скажем: на нем не  человеческие,  не  советские  порядки.
Даже вспомнить противно.
   --  По-моему,  тоже.  "Любезный Омар" отпадает, -- поддержал
его  Женя.  --  Только  вот  что,   Хоттабыч:   надо   поскорее
позаботиться  о  спасении  матросов. А то как бы они не погибли
вместе с судном.
   Хоттабыч насупился:
   -- Меньше всего пусть беспокоит вас судьба моих  недостойных
слуг.  Вот  уже пять минут, не менее, как они в Аравии. Там они
проживают постоянно, там они  и  сейчас  ждут  моих  дальнейших
приказаний.  Но  объясните мне, о мачты моего сердца, почему бы
нам не продлить наше путешествие -- на "Любезном Омаре"?
   -- Кажется, тебе ясно сказано, -- отвечал Волька.
   -- И  вообще,  --  заметил  Женя,  --  парусник  --  слишком
неверный  и  медленный  тип  судна. Зависишь от всякой перемены
погоды... Не-е-ет, "Любезный Омар" окончательно отпадает.
   -- О якоря моего счастья! -- жалостно захныкал Хоттабыч.  --
Я сделаю все, чтобы...
   --   Бесспорно   отпадает,  --  снова  перебил  его  Волька,
поеживаясь. Было очень неприятно лежать в воде одетым и обутым.
-- Остается выяснить, что еще может нам предложить Хоттабыч.
   -- Я могу вас взять подмышки и полететь.
   -- Отпадает! -- отрезал Волька. -- Слуга покорный --  летать
у кого-то подмышками!
   -- Не у кого-то, а у меня! -- обиделся Хоттабыч.
   -- Даже у тебя.
   -- Тогда я осмелюсь предложить вашему просвещенному вниманию
ковер-самолет.   Превосходнейшее   средство   передвижения,   о
разборчивые друзья мои!
   -- Вот уж не сказал бы, что превосходнейшее!  Замерваешь  на
нем,  да  и  летишь медленно и без всяких удобств, -- задумчиво
промолвил  Волька  я  вдруг  воскликнул:   --   Идея!   Честное
пионерское, идея!
   Он  тут  же камнем ушел подводу, так как в припадке восторга
не  придумал   ничего   лучшего,   как   начать   самому   себе
аплодировать.  Он  вынырнул,  сопя и отплевываясь, снова улегся
поудобнее на спину и, как ни в чем не бывало, продолжал:
   --  Нужно  усовершенствовать   ковер-самолет,   --   сделать
обтекаемой  формы, утеплить, оборудовать койками и поставить на
поплавки.
   Труднее всего было объяснить Волькино предложение Хоттабычу.
Во-первых,  старик  не  знал,  что  такое  "обтекаемая  форма";
во-вторых, понятия не имел о поплавках.
   Такая,  казалось  бы,  простая вещь -- "обтекаемая форма", а
объяснять пришлось очень долго, пока не догадались сказать, что
обтекаемый ковер-самолет  должен  быть  похожим  на  огурец,  у
которого, понятно, выдолблена сердцевина.
   Кое-как,   тоже   с  превеликими  трудностями,  растолкована
старику в насчет поплавков.
   И вот ваконец вбмыл в воздух и лег курсом на  зюйд-зюйд-вест
обтекаемый    ковер-гидросамолст    "ВК-1".    В   переводе   с
авиационно-конструкторского языка  на  обыкновеный,  житейский,
"ВК-1" означало: "Владимир Костыльков. Первая модель".
   Похожий  на  огромный  огурец  с небольшим хвостиком позади,
какие бывают у  огурцов,  только  что  сорванных,  этот  крытый
ковер-гидросамолет имел три спальных места и в каждом из бортов
по два окошка, прорезанных в толстой, мохнатой ковровой ткани.
   Летите  качества  Волькиной  конструкции оказались не пример
выше, нежели у обычного ковра-самолета. Быстро промелькнули под
нашими путешественниками Черное море, Босфор, Дарданеллы, Малая
Азия,   иссушеная   палящим   эноем   плоскогорья   Аравийского
полуострова.   Затем  глубоко  внизу  показались  желтые  пески
Синайской пустыни. Узкая полоска Суэцкого канала отделяла ее от
точно таких же желтых песков Аравийской  пустапян,  и  это  уже
была Африка, Египет.
   Отсюда  Хоттабыч  собирался начать свои поиски Омара Юсуфа в
Средиземном море:  с  самой  восточной  его  стороны  до  самой
западной.  Но  еще не успел "ВК-1" снизиться до двухсот метров,
как Хоттабыч в великой досаде  назвал  себя  старым  дурнем,  а
ковер-гидросамолет  снова  стал набирать высоту и лег курсом на
запад. За время, проведенное в сосуде, Хоттабыч позабыл, что  в
этих  местах впадает в Средиземное море Нил, и вода здесь вечно
мутна от ила и песка, которые эта могучая  и  полноводная  река
выносит далеко в море. Какие же поиски могут быть в этой густой
желтой мути? Только глаза засоришь.
   Хоттабыч решил отложить обследование этого неудобного района
на тот  случай,  если  не  удастся  обнаружить  Омара.  Юсуфа в
остальной части Средиземного моря.
   Прошло еще немного времени, и они снизились в тихой  голубой
бухточке, неподалеку от итальянского города Генуи.




XXXVIII. ИНТЕРВЬЮ С ЮНЫМ ГЕНУЭЗЦЕМ


   --  Прежде  всего осторожность! И не болтать! -- скомандовал
Волька, когда все трое выбрались на берег, а ковер-гидросамолет
исчез по мановению руки Хоттабыча. -- Еще неизвестно,  куда  мы
попали.
   Откуда-то с запада летел большой самолет, низко прогудел над
нашими путешественниками и скрылся за ближайшим холмом.
   Пролетел и скрылся за тем же холмом еще один самолет.
   --   Синьоре   Умберто-о-о!   --  донесся  издалека  высокий
мальчишеский голос. -- Синьоре Умберто-о-о! Вас хозяин зовет!
   -- Раз "синьоре"--  значит  Италия,  --  сказал  Волька.  --
Значит мы в Италии!
   Но  как  удивились бы наши герои, узнав, кто прилетел только
что в Италию на том, первом самолете! В  то  время,  когда  они
выражали  свое  восхищение  по поводу того, что они оказались в
этой прекрасной стране, на  аэродроме  за  холмом  подкатили  к
приземлившемуся  самолету  дюралевую высокую лестницу, и по ней
спустился, надменно выпучив маленькие, свиные глазки,  господин
Ванденталлес собственной персоной.
   Но мальчики и Хоттабыч этого еще не знали.
   --  Италия!  Мы в Италии! Вот это здорово! -- не удержался и
крикнул Женя. -- Утром -- в Одессе, час назад  --  над  Суэцким
каналом, а сейчас -- уже в Италии! Правда, здорово?
   Волька замахал на него руками, чтобы он вел себя потише.
   --  Ох,  и  востро же нам надо ухо держать! -- сказал он. И,
главное, поменьше болтать.
   -- Да кто нас здесь поймет? Мы же по-итальянски ни  бум-бум!
-- фыркнул Женя.
   --  Ничего  не  значит,  что не поймут. Это даже, может быть
хуже, что не поймут.
   -- Почему, о юные мои друзья, вас  не  поймут?  --  обиделся
Хоттабыч. -- Раз я с вами, то и вас поймут и вы будете понимать
язык здешних мест, как понимаю его я.
   --  Тем  более  надо держать ухо востро! -- снова подчеркнул
Волька.
   Хоттабыч хотел сразу пуститься  в  поиски  Омара  Юсуфа,  но
мальчики  уговорили  его  пойти  с  ними  посмотреть  город. По
красивой  широкой  дороге,  тянувшейся  вдоль  берега,   только
изредка  с  тихим  шелестом проносились машины да, мягко ступая
копытцами, брели тяжело нагруженные ослики.
   Вскоре показался большой пляж.
   Наши путешественники, не  останавливаясь,  прошли  дальше  и
спустя некоторое время вошли в город Геную.
   Высокие, многоэтажные старинные дома перемежались с не менее
древними  одноэтажными лачугами. Выло жарко и душно. По узким и
грязным  улицам   ходило   множество   людей,   бедно   одетых,
изможденных, но веселых. Они что-то горячо обсуждали, оживленно
размахивали  руками,  пели  песни,  останавливались у раскрытых
окон и, опершись о подоконник, о чем-то  с  жаром  рассказывали
высовывавшимся из окон жильцам.
   --  Очевидно,  сегодня  у  них  выходной  день, -- сообразил
Волька и обратился к мальчику, сидевшему на щербатом  пороге  у
распахнутых  дверей  мрачного  и  сырого  трехэтажного  дома  и
мастерившему из старойпрестарой сигарной коробки пароход.
   -- Скажи-ка, мальчик, у вас сегодня выходной день?
   Юный  генуэзец  недоуменно  посмотрел  на   Вольку   и   его
спутников:
   -- Как ты сказал? Выходной день? Что это такоевыходной день?
   -- У вас сегодня воскресенье? -- взорвался Волька.
   -- Будто ты сам не знаешь, что сегодня пятница -- насмешливо
ответил мальчик.
   --  Тогда сегодня, вероятно, какой-то праздник? -- продолжал
свои расспросы Водька.
   -- С чего это ты решил?  --  удивился  мальчик.  --  Был  бы
праздник, звонили бы в колокола.
   --  Почему  же,  в  таком  случае, так много людей бродяг во
улицам в рабочее время?
   -- Ты, наверно, нездешний, --  сурово  ответил  мадьчнк.  --
Одно из двух: или ты нездешний, или ты ненормальный.
   --  Я  нездешний,  --  быстро проговорил Волька. -- Я вполне
нормальный, но я нездешний. Я из... я из Неаполя.
   -- А разве в Неаполе рабочие не бастуют  против  иностраниых
военных  баз?  --  рассердился  юный  генуэзец.  -- Знаешь что,
иди-ка ты подобру-поздорову! У нас в Генуе мальчики  не  любят,
когда  к  ним пристают с глупыми вопросами?.. Постой, постой! А
может быть, тебе нравятся иностранные военные базы в Италии? --
крикнул он вдогонку уходившему  Вольке.  --  Ты  говоря  прямо!
Нравятся?..
   --  Что  ты! -- возмутился Волька. -- Как тебе не стыдно так
оскорблять незнакомых мальчиков. Да я их попросту ненавижу!
   -- И я их тоже ненавижу, -- сказал Женя. -- Мы, если  хочешь
знать, только что удивлялись, как это вы их терпите...
   -- Кто это -- мы? Генуэзцы?
   -- Нет, итальянцы! Такой прекрасный, боевой народ...
   --  То  есть как это -- итальянцы?! А ты кто -- вавилонянин,
что ли?.. Ребята-а-а! -- закричал вдруг свирепо юный  генуэзец,
обращаясь к соседским мальчикам. -- Ребята, сюда-а-а!..
   -- Пусть мы поскорее исчезнем, Хоттабыч! -- быстро прошептал
Волька. -- Скорее же!..
   Они исчезли, к величайшему изумлению юного генуэзца, который
из-за    этого   непредвиденного   и   никак   не   объяснимого
обстоятельства оказался в чрезвычайно неудобном положении перед
созванными им друзьями...
   -- Я говорил тебе:  держи  язык  за  зубами!  --  с  досадой
выговорил  Волька  Жене,  который чувствовал себя виноватым вне
знал, куда деваться от стыда.: -- Черт знает что может наделать
человек, который брякает первое, что ему нодвериется на язык!..
Вот теперь из-за тебя так и не осмотрели город! И какой  город:
Геную...
   --  Я  льщу  себя надеждой, о рассудярсельнейший из учащихся
двести сорок пятой школы (это  был  увесистый  камень  в  Женин
огород),  что  мы еще будем иметь возможность осмотреть все его
улицы, площади и дома, -- успокоительно заметил Хоттабыч. --  А
если  тебя  смущает  возможность  встретиться  с тем строптивым
мальчиком, который  вас  так  напугал,  то  тебе  стоит  только
сказать  слово,  и  я  его  перенесу  куда-нибудь  в  далекую и
безлюдную пустыню.
   -- Только попробуй! -- вспыхнул Волька.  --  Это  совершенно
замечательный мальчик! Я бы на его месте поступил точно так же.
   --  И  я  тоже? -- сказал Женя, виновато глядя в сторону. --
Давай, Волька, мириться, а?  Я  виноват,  но  больше  не  буду.
Ладно?
   --  Ладно,  --  великодушно  ответил  Волька  и  пожал робко
протянутую руку Жени Богорада. -- Мир так мир...
   -- Пойдемте же  на  берег  моря,  --  нетерпеливо  предложил
Хоттабыч,  --  дабы я смог без промедления приступить к поискам
моего несчастного брата.
   Этот разговор происходил  на  шоссе,  по  которому  они  еще
несколько  минут  назад,  полные  туристских  планов,  шагали в
Геную. Теперь  они  пошли  в  обратном  направлении,  выискивая
укромное местечко подальше от дороги и строений.




XXXIX. ПОТЕРЯННЫЙ Н ВОЗВРАЩЕННЫЙ ХОТТАБЫЧ


   --  Пожелайте  мне  скорой  удачи!  --  воскликнул Хоттабыч,
превратился в рыбу и нырнул в воду.
   Вода была прозрачная, совсем не то, что  у  дельты  Нила,  и
было  хорошо  видно,  как,  быстро  работая  плавниками, старик
устремился в открытое море.
   В  ожидании  его  возвращения   наши   друзья   раз   десять
выкупались,  вдоволь  нанырялись,  до  одурения  нажарились  на
солнце и наконец, сильно проголодавшись,  начали  беспокоиться.
Хоттабыч подозрительно долго не возвращался, хотя обещал больше
часа не задерживаться.
   Уже давно село солнце, озарив горизонт и тихое море красками
поразительной  красоты,  уже  вдали  замерцали тысячи городских
огней, а старика все еще не было.
   -- Неужели пропал? -- хмуро промолвил Женя.
   -- Не может он  пропасть,  --  отозвался  Волька.  --  Такие
старики, брат, не пропадают.
   -- Его могла проглотить акула.
   --  В этих местах акулы не водятся, -- возразил Волька, хотя
твердо он в своих словах убежден не был.
   -- А мне что-то есть захотелось, -- чистосердечно  признался
Женя после короткого молчания.
   В  это  время неподалеку с тихим плеском причалила лодка. Из
нее вылезли трое рыбаков. Один из них принялся раскладывать  из
сухих   сучьев  костер,  а  остальные  стали  отбирать  рыбешку
помельче, чистить ее и кидать в котелок с водой.
   -- Пойдем попросим у них чего-нибудь покушать. --  предложил
Женя. -- Свои ведь люди -- трудящиеся. Они не откажут.
   Волька согласился.
   --  Добрый  вечер,  синьоры!  --  вежливо  поклонился  Женя,
обращаясь к рыбакам.
   -- Подумать только,  как  много  развелось  в  нашей  бедной
Италии  бездомных  детей! -- произнес простуженным голосом один
из рыбаков, седой и тощий. -- Джованни, дай-ка  им  чего-нибудь
покушать.
   --  Хлеба  в  обрез,  но луковиц хватит, а соли имеется даже
больше чем надо!  --  весело  откликнулся  курчавый  коренастый
парень   лет   девятнадцати,   чистивший  рыбу  для  ужина.  --
Присаживайтесь,  ребята,  скоро  будет  готова  вкуснейшая   из
похлебок, когда-либо сваренных в Генуе и ее окрестностях.
   То ли веселый Джованни действительно был поваром-самородком,
то ли  очень уж ребята проголодались, но им показалось, что они
сроду не пробовали  более  вкусного  блюда.  Они  ели  с  таким
аппетитом,  то  и  дело причмокивая от удовольствия языком, что
рыбаки, наблюдая за ними, только посмеивались.
   -- Если хотите еще,  --  сказал  потягиваясь,  Джованни,  --
варите  сами  --  наука нехитрая. А мы пока приляжем отдохнуть.
Только крупную рыбу не берите. Крупная пойдет утром на продажу,
чтобы нам было чем уплатить налоги синьору  министру  финансов.
Вы, наверно, слыхали про этого синьора: он все время заботится,
чтобы  у  нас  в  кошельке не завалялись лишние денежки, а то у
синьора военного министра не будет на что покупать  заокеанское
оружие...
   Женя  тотчас  же начал хлопотать у костра, а Волька, засучив
штаны, пробрался по воде к лодке, заваленной уснувшей рыбой.
   Набрав сколько надо, он хотел  уже  возвращаться  на  берег,
когда   взор   его  случайно  упал  на  сложенные  возле  мачты
рыболовные сети. Одинокая рыбка билась в них, то замирая, то  с
новой силой возобновляя свои бесплодные попытки освободиться.
   "Пригодится  для  ухи",  --  подумал  Волька  и извлек ее из
ячейки сетей. Но в его руках она вновь забилась с такой  силой,
что  Вольке  вдруг стало ее очень жалко, и он, оглянувшись, как
бы не заметили рыбаки, бросил рыбку за борт.
   Рыбка  еле  слышно  шлепнулась  в  темную   воду   бухты   и
превратилась в сияющего Хоттабыча.
   --   Да   будет   благословен   день   твоего   рождения,  о
добросердечный сын Алеши! -- растроганно провозгласил он,  стоя
по  пояс  в  воде.  --  Ты  снова спас мне жизнь. Еще несколько
мгновений -- и я задохся бы в сетях, в которые  столь  беспечно
попал в поисках моего несчастного брата.
   --  Хоттабыч,  дорогой,  ну  какой  ты молодец, что оказался
живой! -- сказал счастливый Волька.  --  Мы  тут  так  за  тебя
волновались!
   -- А меня терзала мысль, что ты, о двукратный мой спаситель,
и наш  юный  друг остались без меня голодные и одинокие в чужой
стране.
   -- Мы совсем не голодные, нас тут рыбаки здорово накормили.
   -- Да будут  благословенны  эти  добрые  люди!  --  в  жаром
произнес Хоттабыч. -- Они богаты?
   -- По-моему, очень бедные.
   -- Пойдем же скорее, и я их достойно отблагодарю.
   --  Я  думаю, что так делать не годится, -- сказал, немножко
подумав, Волька. -- Поставь себя на их место:  вдруг  ночью  из
воды вылезает какой-то мокрый старик... Нет, так не годится.
   --   Ты   прав,  как  всегда,  --  согласился  Хоттабыч.  --
Возвращайся же на берег, а я не замедлю прийти к вам.
   Спустя короткое время  вздремнувших  было  рыбаков  разбудил
приближающийся  конский  топот.  Вскоре  у  догоравшего  костра
остановился необычный всадник.
   Это был старик  в  дешевом  парусиновом  костюме  и  жесткой
соломенной шляпе канотье. Его величественная борода развевалась
по  ветру,  открывая для всеобщего обозрения вышитую украинскую
сорочку. Ноги его  в  вычурных,  расшитых  золотом  и  серебром
розовых  туфлях с причудливо загнутыми кверху носками упирались
в золотые стремена, усыпанные алмазами и изумрудами, Седло,  на
котором  он  восседал, было столь великолепно, что само по себе
составляло  целое   состояние.   Под   седлом   играла   лощадь
неописуемой  красоты.  В  обеих руках старик держал по большому
кожаному чемодану..
   -- Могу ли я увидеть благородных рыбаков, столь  великодушно
приютивших  в накормивших двоих голодных и одиноких отроков? --
обратился он к Джованни, шедшему ему навстречу.
   Не дожидаясь ответа, Хоттабыч слез с лошади и с  облегчением
поставил чемоданы на песок.
   --  А в чем дело? -- отозвался осторожный Джованни. -- Вы их
разве знаете?
   -- Мне ли не знать моих юных друзей! -- воскликнул Хоттабыч,
по очереди обнимая подбежавших к нему Вольку и Женю.
   Потом он обратился к растерянно взиравшим на него рыбакам:
   -- Поверьте, о достойнейшие  из  рыбаков,  я  не  знаю,  как
отблагодарить   вас   за   ваше  драгоценное  гостеприимство  и
добросердечие!
   -- А за что нас благодарить? -- удивился седой рыбак. --  За
ушицу, что ли? Она нам недорого стала, поверьте мне, синьор.
   --  Я  слышу слова поистине бескорыстного мужа, в тем глубже
чувство моей благодарности. Позвольте же мне отплатить вам хотя
бы  этими  скромными  дарами,  --  сказал  Хоттабыч,   протянув
оторопевшему Джованни оба чемодана.
   --  Тут,  видимо,  какая-то  ошибка,  уважаемый  синьор,  --
промолвил Джованни, обменявшись недоуменным взглядом со  своими
товарищами. -- За эти два чемодана можно купить по крайней мере
тысячу  таких  похлебок,  какой  мы  накормили мальчиков. Вы не
думайте, что она была какая-то особенная. Мы люди бедные...
   -- Это ты ошибаешься, о бескорыстнейший из  великодушных!  В
этих   превосходных   ящиках,   именуемых  высокоученым  словом
"че-мо-дан",  заключены  богатства  в  тысячи  раз  превышающие
стоимость  вашей  похлебки,  и  все  же  они, на мой взгляд, не
окупятся ибо нет на  свете  более  дорогого,  чем  бескорыстное
гостеприимство.
   Он   раскрыл  чемоданы,  и  все  увидели,  что  ени  доверху
заполнены  великолепной,  отливающей  серебряной  и  золотистой
чешуей живой рыбой.
   Еще  рыбаки  не  успели как следует разобраться, какой смысл
дарить рыбакам рыбу, как Хоттабыч  деловито  высыпал  на  траву
трепещущее  содержимое  чемоданов. И вот тут-то рыбаки и ахнули
от восторга и удивления: неизвестно, каким путем  оба  чемодана
оказались по-прежнему полны. Хоттабыч снова опорожнил их, и они
снова  наполнились  прекрасными дарами Средиземного моря. И так
было и в третий, и в четвертый, и в пятый раз.
   -- А теперь, -- сказал Хоттабыч,  наслаждаясь  произведенным
впечатлением,  --  если  хотите, можете сами проверить чудесные
свойства  этих  че-мо-данов.  Вам  уже  больше  не  надо  будет
дрогнуть  в  непогоду  и в предрассветный туман на борту вашего
утлого челна. Вам не надо будет больше молить аллаха об  удаче.
Вам  не  нужно  будет  таскаться по рынку с тяжелыми корзинами,
наполненными рыбой. Достаточно будет  захватить  с  собой  один
такой че-мо-дан и вы выложите из него покупателю ровно столько,
сколько ему потребуется... Только, прошу вас, не возражайте, --
сказал Хоттабыч, видя, что рыбаки собираются что-то сказать. --
Уверяю вас, тут нет никакого недоразумения. Да будет безмятежна
ваша  жизнь,  о  благороднейшие  из рыбарей! Прощайте!.. Друзья
мои, за мной!
   Ребята  при  помощи  Джованни  взгромоздились  на  лошадь  и
уселись за спиной Хоттабыча.
   --  Прощайте,  синьор!  Прощайте  ребятишки!  --  растерянно
промолвили рыбаки, глядя вслед быстро удалявшимся  удивительным
незнакомцам,
   --   Если  бы  даже  это  были  обыкновенные,  не  волшебные
чемоданы, -- задумчиво промолвил Джованни, -- и то за них можно
было бы получить немало лир...
   -- Теперь мы, кажется, сможем поправить свои дела, -- сказал
Пьетро, старший из рыбаков, седой человек лет под шестьдесят, с
морщинистым коричневым лицом и  сухими,  жилистыми  руками.  --
Уплатим синьору министру финансов (пусть он двадцать пять раз в
день  давится рыбьими костями!) все наши недоимки, подлечим мой
проклятый ревматизм, а тебе, Джованни, справим, костюм,  шляпу,
ботинки,  Пальто.  Как-никак, ты молодой человек, жених, и тебе
нужно  быть   прилично   одетым...   Вообще   все   приоденемся
немножко... Правильно я говорю, ребята?
   --  "Приоденемся!"  --  сердито передразнил его Джованни. --
Вокруг нас столько нищеты  и  горя!  Надо  будет  прежде  всего
помочь  вдове  Джакомо,  того,  который  в прошлом году утонул.
После него остались трое детей и старуха мать.
   -- Ты прав, Джованни, -- согласился Пьетро. --  Нужно  будет
помочь вдове Джакомо. Это был добрый и верный товарищ.
   Тогда  вмешался  второй  рыбак. Ему было лет тридцать. Звали
его Христофоро.
   -- А Луиджи? Луиджи тоже надо было бы подбросить  деньжонок.
Бедняга умирает от чахотки.
   --  Правильно, -- сказал Джованни. -- И еще Сибилле Капелли.
Ее сына второй год держат в тюрьме за то,  что  он  организовал
забастовку.
   --  И  старику Гульемо Гаджеро. Его сына убили карабинеры во
время демонстрации. Он не хотел отдать  им  знамя,  и  они  его
застрелили  на  месте.  Вы  его  должны помнить: веселый такой,
механик с электрической станции... -- добавил Пьетро.
   -- Подумать только, скольким людям мы сможем теперь  помочь!
-- восхищенно промолвил Джованни.
   И  три  добрых  рыбака  до  поздней ночи обсуждали, кому еще
нужно помочь теперь, когда у них оказались такие  замечательные
чемоданы.  Это  были честные и великодушные люди труда, и никто
из них и в мыслях не имел  воспользоваться  подарком  Хоттабыча
для  того,  чтобы  разбогатеть,  стать крупным торговцем рыбой,
капиталистом. Мне приятно сообщить  это  читателям,  чтобы  они
вместе  со  мной  порадовались,  что  подарок  старика  попал в
хорошие руки. Я уверен, что ни один из моих читателей,  окажись
он на месте этих трех генуэзских рыбаков, не поступил бы иначе.




   ХL. РОКОВОЙ ЧЕМОДАН


   В  это очаровательное летнее утро в Генуе в такой ранний час
проснулись по крайней  мере  пять  человек,  которых  никак  не
беспокоила забота о хлебе насущном.
   Одним  из  них  был  Хоттабыч.  Он бодро вскочил с постели и
разбудил своих юных друзей (вот вам еще два человека),  спавших
на  просторных  деревянных  кроватях. Сам он, по обычаю своему,
переночевал на полу у порога, хотя номеров и свободных  коек  в
гостинице было сколько угодно.
   --  Друзья  мои,  --  обратился  он  к  сладко  позевывавшим
мальчикам,  --  простите  меня,  что  я  нарушил  ваш   крепкий
отроческий  сон,  но  я  вторично отправляюсь в море на розыски
моего любимого и несчастного брата Омара Юсуфа. Не беспокойтесь
за меня. Я буду осторожен и, уверяю вас, ни в какие сети больше
не попадусь. Через два-три часа  я  вернусь.  За  этот  срок  я
вполне  успею  обследовать  все  это море, которое вы называете
Средиземным. Спите, друзья мои, я разбужу вас, когда  ноги  мои
снова ступят на тощие ковры этой комнаты.
   --   Не-е-ет!   --   сказал   Волька.   --  Мы  не  согласны
прохлаждаться в такой серьезный момент. Мы будем ждать тебя  на
берегу. Правильно я говорю, Женя?
   --  Угум,  --  подтвердил  Женя,  потягиваясь.  -- В крайнем
случае, мы вздремнем на берегу моря. На песочке...
   На том наши путешественники  и  порешили.  Быстро  одевшись,
умывшись  и  позавтракав,  они отправились в знакомую бухточку,
которую незадолго до этого покинули гостеприимные рыбаки.
   Четвертым человеком, проснувшимся в такую рань, был господин
Ванденталлес. Ему не терпелось приступить к покупкам.  С  каким
бы  официальным заданием он ни приезжал в ту или иную страну, в
тот или иной город, он первым делом думал: "А нельзя ли тут  по
случаю  купить  что-нибудь  подходящее, что можно будет выгодно
перепродать у  себя  на  родине?"  Как  человек  исключительной
жадности,  он  собрался  до  того часа, когда открывают в Генуе
магазины, пройтись на всякий случай разок-другой и по  местному
рынку.
   Но  Ванденталлес  отлично  знал,  что  честные  итальянцы не
особенно жалуют подобных ему  дельцов,  и  поэтому  захватил  с
собой  на  рынок  телохранителя.  Этот рыжий детина с рябым и в
высшей степени неприятным лицом был "проверенным" человеком  --
он  служил  в  тайной  полиции  еще  во  времена  Муссолини,  и
рекомендовавший   его   комиссионер   гостиницы,   в    которой
остановился  Ванденталлес,  сказал  вчера Ванденталлесу, что на
Чезаре  Санторетти  Ванденталлес  может  положиться,   как   на
собственного  брата.  Это было не совсем удачно сказано, потому
что братья Ванденталлес готовы были за лишнюю  копейку  утопить
друг  друга  в ложке воды. Но у комиссионера, очевидно, не было
братьев. Чезаре Санторетти и был пятым человеком из тех пяти, о
которых мы говорили в начале этой главы.
   Не успел еще Ванденталлес сделать по рынку и  десяти  шагов,
как  убедился,  что не зря поднялся в такую рань. Прямо на него
шел молодой курчавый парень, весьма бедно одетый,  и  держал  в
руке  роскошный  кожаный  чемодан. Уж можете поверить, господин
Ванденталлес знал толк в чемоданах! Это был  в  высшей  степени
красивый    и    оригинальный   чемодан.   Просто   незаурядвое
произведение кустарного искусства: кожа изумительной выделки, с
тончайшим   цветным   тиснением,   великолепная   ручка    была
прикреплена   гвоздиками   со  шляпками,  которые  нельзя  было
отличить от золотых, потому  что  они  и  на  самом  деле  были
золотыми.  Угольники  радовали глаз превосходной гравировкой --
на них были выгравированы  рыбки,  птицы  и  какие-то  арабские
письмена.
   Не  надо только думать, что Джованни (этот курчавый парень и
был, как вы уже догадались, именно он) отправился на рынок,  не
предприняв  необходимых  мер  предосторожности.  Чемодан  был в
чехле из  какой-то  старой  дерюги.  Но  такому  человеку,  как
Ваиденталлес,  достаточно  приметить  один  уголок чего-нибудь,
чтобы сразу  раскусить,  нельзя  ли  это  "что-нибудь"  выгодно
купить и еще выгодней продать.
   --  Спроси  его, -- быстро приказал он своему телохранителю,
-- спроси, сколько он хочет за свой чемодан.
   -- Эй ты, пентюх! -- окликнул Чезаре молодого рыбака. -- Мой
иностранный синьор спрашивает, сколько ты хочешь за твой драный
ящик.
   -- Сам ты пентюх, -- ответил Джованни. --  А  чемодан  я  не
продаю. Он мне самому нужен.
   --  Уж  не  собираешься  ли  ты  ехать  с  ним  в  Ниццу? --
насмешливо  осведомился  Чезаре.  --  Там  по  таким,  как  ты,
соскучились все князья и графы Европы.
   --  Скажи  им,  чтобы  не  скучали.  Как только представится
первая возможность, я обязательно съезжу в Ницду, --  пробурчал
в ответ Джовании и прибавил шагу. -- Будет время -- мы все туда
приедем, и им придется немвожко потесниться.
   -- Эге, да ты, кажется, красный!
   --  Я?  Синий  в  горошинку  и  зелевый в храпинку. А ну, не
трогай чемодан! -- крикнул  Джоваини,  ударяя  по  руке  Чезаре
Санторетти. -- Не трогай, слышишь!..
   --   Ах,   ты   драться?  --  прошипел  Санторетти,  потирая
ушибленную руку. -- Карабинер!
   Подбежали два карабинера. В толпе уже раздавались негодующие
возгласы. Многие знали Джованни как доброго и честного  малого:
еще больше генуэзцы знали Чезаре как старого шпика Муссолини, и
никому  не  внушал  добрых  чувств этот краснорожий иностранец,
из-за которого весь сыр-бор загорелся.
   -- Возьмите его в  полицию!  --  приказал  Чезаре.  --  Этот
прохвост украл чемодан синьора туриста!
   Он   выхватил  чемодан  из  рук  побелевшего  от  возмущения
Джовании и сорвал с него убогий самодельный чехол.
   -- Пусть он скажет, откуда у него такой  роскошный  чемодан!
-- крикнул Чезаре, обращаясь к сгрудившемуся вокруг них люду.
   --  Мне его подарили, синьоры!.. Честное слово, подарили! --
сказал Джованни и увидел, что никто ему не поверил. --  Клянусь
честью!..
   Было  очень обидно, но, кажется, этот проклятый шпик на этот
раз говорил  правду.  Да-а-а!  Значит,  совсем  плохие  времена
наступили,  если бедняга Джованни -- честнейший парень -- пошел
на воровство.
   Толпа медленно разошлась, а  карабинеры  повели  Джованни  в
полицию.
   В  нескольких  шагах позади шли Ванденталлес и его преданный
телохранитель. В руке своей Чезаре нес злосчастный чемодан...
   -- Откуда у тебя этот чемодан? -- спросил инспектор  полиции
молодого рыбака.
   Он  раскрыл  чемодан,  чтобы  посмотреть,  как  он  выглядит
внутри.
   Джованни обомлел: вот сейчас на  паркет  вывалится  полсотни
килограммов  рыбы!  А потом еще и еще!.. Пропал тогда ни за что
ни про что чудесный подарок вчерашнего старика!
   Но, сверх всякого ожидания, чемодан оказался пуст.  Читатели
уже,  вероятно,  догадались,  что  рыба  в  нем появлялась лишь
тогда, когда его раскрывали Джованни,  Пьетро  или  Христофоре.
Для   остальных   он  был  обыкновенням  чемоданом  --  правда,
совершенно исключительной работы.
   -- Мне его подарили, -- но вздохнув.
   -- Ах, подарили? -- издевательски  подхватил  инспектор.  --
Так-таки прямо и подарили?
   -- Ну да, -- простодушно подтвердил Джованни.
   -- Когда подарили?
   -- Вчера вечером.
   -- Кто?
   -- Один старик подарил.
   -- Ах, старик? А как зовут твоего щедрого старика?
   -- Не знаю.
   -- И где он проживает, ты тоже не знаешь?
   -- Нет, не знаю.
   -- И чем он занимается, тоже тебе неизвестно?
   -- Нет, неизвестно.
   -- И давно ты с ним знаком, с этим загадочным стариком?
   -- Мы с ним познакомились вчера вечером, синьор инспектор.
   --  И  он  тебе  сразу подарил этот драгоценный чемодан, это
чудо человеческих рук?
   -- Сразу, синьор инспектор. Только он мне не  один  подарил,
а...
   Тут  Джованни  смекнул,  что  сболтнул лишнее, и замолчал. И
сколько  инспектор  не  бился,  он  не  смог  больше  заставить
Джованни говорить.
   --  Мне  все ясно, -- сказал тогда инспектор, вытирая пот со
своего полного лица  (оно  было  у  него  нездорового,  желтого
цвета;  густые  седые  брови торчали на нем, как усы). -- Никто
тебе чемодан не дарил. Ты его просто украл у нашего  уважаемого
гостя.
   И  он  почтительно  кивнул  головой в сторону Ванденталлеса,
который  сидел  на  бархатном   диване,   шумно   отдувался   и
опрокидывал в себя стакан за стаканом воду из большого графина.
   -- Как вы имеете называть меня вором! -- полез на инспектора
с кулаками  Джованни.  -- Я никогда в жизни и пальцем не тронул
чужого добра!
   -- Ах, ты, оказывается, не только вор, но и  хулиган!  --  с
удовольствием отметил инспектор.
   Он  распорядился, чтобы Джованни отвели пока в тюрьму, и сел
писать протокол.




   ХLI. СОСУД С ГЕРКУЛЕСОВЫХ СТОЛБОВ


   На этот раз Хоттабыч оказался точным.  Он  обещал  вернуться
через  два-три  часа,  и  действительно-без четверти девять его
сияющая физиономия вынырнула из воды.
   Старик  был  счастлив.  Он  быстро  выбежал  на   берег   и,
размахивая   высоко  над  головой  каким-то  очень  большим,  в
полчеловеческого   роста,   металлическим   сосудом,   обросшим
водорослями, орал:
   --  Я  нашел  его,  о  друзья  мои! Я нашел сосуд, в котором
столько веков томится мой несчастный брат Омар Юсуф ибн Хоттаб,
да не померкнет никогда солнце над его головой! Я  обшарил  все
море  и  уже  начал  отчаиваться,  когда у Геркулесовых столбов
заметил в зеленоватой бездне этот волшебный сосуд.
   -- Чего же ты медлишь? Открывай поскорее! -- азартно крикнул
Женя, первым подбежавший к изнемогавшему от счастья Хоттабычу.
   -- Я не смею открывать его, ибо  он  запечатан  Сулеймановой
печатью. Пусть Волька ибн Алеша, освободивший меня, выпустит из
заточения  и  моего многострадального братика. Вот он, сосуд, в
мечтах,  о  котором  я  провел  столько  бессонных  ночей!   --
продолжал  Хоттабыч,  потрясая своей находкой. -- Возьми его, о
Волька, и открывай на радость мне и брату моему Омару!
   Прильнув ухом к стенке сосуда, он радостно захохотал:
   -- Ого-го, друзья мои! Омар подает мне знаки изнутри.
   Женя не без зависти смотрел, как старик передал  сосуд  явно
польщенному  Вольке,  вернее -- положил его перед ним на песок,
потому что сосуд оказался очень тяжелым.
   -- Что же ты, Хоттабыч, говорил, что Омара заточили в медном
сосуде, когда сосуд, оказывается, железный? -- Да  ладно  уж...
Где  тут  печать? Ах, вот она где! -- сказал Волька, осматривая
сосуд со всех сторон.
   Вдруг он побелел и изо всех сил крикнул:
   -- Ложись!.. Женька, ложись!.. Хоттабыч, сию же минуту кидай
сосуд обратно в море и тоже ложись!..
   -- Ты с ума сошел! -- возмутился  Хоттабыч  --  Столько  лет
мечтать  о  встрече с Омаром и найти его только для того, чтобы
снова предать морским волнам!
   -- Швырни его подальше!.. Нет там твоего  Омара!  --  Швыряй
скорей, или мы все погибнем!.. -- молил между тем Волька, и так
как  старик  все  еще  колебался,  он  отчаявно  завопил:  -- Я
приказываю тебе! Слышишь?
   Недоуменно пожав плечами, Хоттабыч поднял тяжелый  сосуд  и,
размахнувшись,  забросил  его  метров  на  двести от берега. Не
успел он после этого обернуться к стоявшему рядом с ним Вольке,
как ва месте падения сосуда раздался страшный  грохот,  большой
водяной  столб  поднялся  над  спокойной гладью бухты и с шумом
рассыпался.
   Тысячи оглушенных и убитых рыбешек всплыли  животами  кверху
на поверхность воды.
   Откуда-то уже бежали к берегу люди, привлеченные взрывом.
   -- Скорей удирать отсюда! -- скомандовал Волька.
   Наши  друзья  поспешно  выбрались  на  дорогу  и  зашагали к
городу.
   Позади всех шел, то и дело оглядываясь  назад,  расстроенный
Хоттабыч.  Он  все  еще  сомневался,  не  зря  ли он послушался
Волькиного приказа...
   -- Что, бомба эта  штука  была?  --  спросил  Женя,  догоняя
далеко ушедшего вперед Вольку.
   -- Мина, а не бомба, -- поправил его Волька. -- Это понимать
надо! Подводная мина!
   Хоттабыч печально вздохнул.




   ХLII "ВОТ ОН, ЭТОТ СТАРЫЙ СИНЬОР"


   -- Будем считать, что все в порядке, -- подвел итоги Волька.
-- С  одной стороны, Омара не нашли. Это, конечно, жалко. Зато,
с другой стороны, чуть не погибли, но спаслись. Это уже хорошо.
   --  Теперь  в  самый  раз  пойти  позавтракать,  --   сказал
запыхавшийся от быстрой ходьбы Женя.
   Женино предложение было признано в высшей степени разумным.
   Проходя  мимо  мрачного  здания  полиции,  они  увидели, как
оттуда  вышел  под  конвоем  двух  карабинеров   их   вчерашний
знакомец, веселый рыбак Джованни.
   Джованни тоже узнал их и крикнул, указывая на Хоттабыча:
   --  Вот он, этот старый синьор, который подарил мне чемодан!
Он кому угодно подтвердит, что я не вор, а честный рыбак!
   -- В чем дело, о Джоваини? --  осведомился  Хоттабыч,  когда
рыбак,  которого крепко держали за руки полицейские, поравнялся
с нашими друзьями.
   -- О синьор, -- чуть не плача, отвечал бедный рыбак, --  мне
не  верят,  что  вы подарили нам чемодан! И вот у меня отобрали
чемодан и сказали, что я  вор.  Сейчас  меня  ведут  в  тюрьму.
Помогите, синьор, объясните синьору инспектору, что я ничего не
украл!
   --  Кто смел обвинить этого благородного рыбака в воровстве?
Кто  этот  негодяй,  который  посмел  забрать  у   него   вещь,
подаренную  мною, Гассавом Абдуррахманом ибн Хоттабом!.. Идем к
этому  недостойному  человеку,  и  я  ему  все  скажу   в   его
подслеповатые глаза!..
   И вот инспектор, не успевший еще составить протокол допроса,
удивленно  поднял  голову,  услышав,  что  кто-то  вошел  в его
кабинет. Он не любил,  когда  ему  мешали.  Он  даже  господина
Ванденталлеса,  которого бесконечно и преданно уважал, попросил
пройти на время, пока он  покончит  с  протоколом,  в  соседнюю
комнату,  где  в  его  распоряжение  были  предоставлены мягкое
кресло и чашка кофе.
   -- Это  еще  что  такое?!  --  проскрипел  он,  увидев,  что
арестованный  рыбак  в  сопровождении  конвоиров снова очутился
перед его столом.  --  Вы  должны  были  уже  к  этому  времени
доставить арестованного в тюрьму!
   --  Синьор  инспектор!  Вот он, этот старик, который подарил
мне вчера чемодан! -- победоносно воскликнул Джованни, указывая
на вошедшего вслед за ним Хоттабыча. -- Он вам  подтвердит  мои
слова.
   -- Интересно, очень интересно! -- протянул инспектор, окинул
Хоттабыча  испытующим взглядом, и коварная улыбка зазмеилась на
его желтом, плохо выбритом лице. -- Значит, этот... как  его...
Джованни  Сапеньо  не  врет? Вы действительно подарили ему этот
чемодан? Судя по вашему скромному одеянию, вы  не  так  богаты,
чтобы швыряться такими дорогими вещами.
   --  Мудрость  учит,  что  тот,  кто судит о людях по одежде,
часто ошибается! Да, это я  подарил  вчера  этому  благородному
рыбаку чемодан, который ты у него без всяких оснований отобрал,
и  еще  один,  который  тебе  не  удалось  и никогда не удастся
отобрать. И я подарил бы  ему  десять,  двадцать,  сто,  десять
тысяч  таких  и даже во много раз более дорогих чемоданов, если
бы он только согласился принять их от меня! -- хвастливо заявил
Хоттабыч, не замечая предостерегающих знаков, которые делал ему
всполошившийся Джованни.
   Но было уже поздно. Инспектор радостно потирал руки.
   -- Прошу прощения, дорогой синьор, -- произнес он, не  сводя
глаз со своего престарелого собеседника, -- прошу прощения, но,
при всем моем уважении к вам, я не могу поверить вашим словам.
   -- Не хочешь ли ты сказать, о лукавый инспектор, что я лгун?
-- побагровел Хоттабыч.
   --  Посудите  сами,  синьор:  вы  более  чем скромно одеты и
заявляете, что вы так просто, за здорово живешь, подарили почти
незнакомому рыбаку  чемодан,  который  стоит  по  крайней  мере
тысячу  долларов, если перевести его на более или менее твердую
валюту.
   -- Два чемодана! И не за здорово живешь, а  за  то,  что  он
накормил моих юных друзей! -- сварливо поправил его Хоттабыч.
   -- Две тысячи долларов за один обед!
   -- За ужин! -- снова поправил его Хоттабыч.
   --  В  данном случае это безразлично. Две тысячи долларов за
ужин! Не кажется  ли  это  вам  несколько  дорогой  платой?  --
хихикнул инспектор.
   --  Нет,  не  кажется! -- запальчиво отвечал Хоттабыч. -- За
хорошее дело, за бескорыстную услугу я всегда плачу щедро.
   Инспектор понял последние  слова,  как  намек  на  возможную
взятку, и у него от жадности заблестели глаза.
   -- У вас много таких чемоданов?
   --  У  меня  их  нет  ни одного, но я могу их дарить сколько
угодно.
   -- Может быть у вас  и  денег  имеется  сколько  угодно?  --
коварно осведомился инспектор.
   Хоттабыч презрительно улыбнулся.
   -- Может быть, у вас и драгоценности имеются, золото?
   --  У  меня  нет ни зернышка, но достать его я могу, сколько
мне заблагорассудится.
   -- У вас собственные золотые прииски? Где они  находятся?  В
Южной Африке?.. Калифорнии?
   --  У  меня в карманах. Стоит мне только захотетьи я заполню
золотом весь этот дом, в котором мы  сейчас  находимся,  и  еще
тысячу таких домов, -- отвечал Хоттабыч, пощипывая бороду.
   -- Не могу поверить, -- сказал инспектор.
   --  А  это  что? -- спросил Хоттабыч и принялся извлекать из
карманов своих парусиновых брюк целые пригоршни золотых монет.
   Уже на  столе  ошеломленного  инспектора  высилась  солидная
горка  золота,  когда  старик  заметил  наконец  знаки, которые
подавал ему Джованни. Тогда он перестал  выкладывать  золото  и
простодушно обратился к инспектору:
   --  Теперь ты, надеюсь, убедился, что этот благородяый рыбак
не лгун и, тем более, не вор? Отпусти же его  немедленно,  дабы
он мог насладиться свободой и покоем.
   --  Увы,  синьор, теперь я убедился, что Джованни Сапеньо --
не вор, -- промолвил  инспектор  с  лицемерной  грустью,  --  и
именно поэтому я не могу его отпустить.
   -- Что такое? -- грозно спросил Хоттабыч.
   --  Прошу прощения, но один синьор, имени которого я не имею
права оглашать, но порядочность которого вне всяких подозрений,
предъявил свои права на чемодан, который -- я охотно  верю!  --
вы  вчера  подарили  этому...  Э--  Э--  Э... Джованни Сапеньо.
Значит, предстоит суд, а  до  суда  --  следствие.  Чемодан  мы
вынуждены  оставить  в качестве вещественного доказательства, а
синьора Джованни в  качестве...  э-э-э...  свидетеля,  а  может
быть, и обвиняемого. Все скажет следствие, синьор...
   -- И сколько оно будет продолжаться, это следствие?
   --  Мы  будем  вести  его самым ускоренным порядком, синьор.
Значит, года через два -- два с половиной, я полагаю,  оно  уже
будет закончено. А там еще полгодика -- и суд.
   -- Ты что же, хочешь три года морить этого славного рыбака в
тюрьме, а потом еще будешь решать, виновен он или нет?
   --   Закон  есть  закон!  У  нас  сейчас  так  много  дел  в
производстве, что раньше просто боюсь обещать... Впрочем...  --
Тут   инспектор  на  минуту  замялся,  кивком  головы  приказал
конвойным удалиться из кабивета и продолжал тихим,  но  твердым
голосом:  --  Впрочем,  есть  и другой, более приятяый выход из
создавшегося крайне невриятного положения...
   -- Какой? -- спросили в один голос и Хоттабыч рыбак.
   --  Пожертвование,  мои  уважаемые  синьоры.  Если   хотите,
иазовите  это  безвозвратной  дачей  взаймы.  Семья  моя  столь
велика, а жалованье столь незначительно...
   -- Ни слова больше, о низкий лихоимец! Мне протявво  слышать
такие  речи!  Сейчас  я  пойду и сообщу об этом твоему главному
начальнику! -- вскричал Хотта6м с вепередаваемым  презрением  в
голосе.
   --  Вы этого ве сделаете по двум причинам, уважаемый синьор,
--  возразил  ему  инспектор,  ничуть  не  повывая  голоса.  --
Во-первых,  вам  в  таком  случае придется дать взятку и ему, а
во-вторых -- и это самое главное --  вы  не  выйдете  из  моего
кабинета иначе, как под конвоем.
   -- Почему?
   -- Потому что я обязан арестовать и вас.
   -- Меня? Арестовать?! За что? Не ослышался ли я?
   -- За то, что вы не выполнили предписания правительства и не
сдали  итальянскому казначейству все золото, которое вы имеете.
Вы должны были бы понимать, что без золота Италия  не  может  с
успехом бороться за западную цивилизацию.
   --  С  какой  стати  я  должен сдавать золото в казначейство
чужой страны?
   -- Должен ли я вас понять, синьор, что вы не итальянец?
   -- Должен, и ты не ошибешься.
   -- Вы иностранец?
   -- Конечно.
   -- Давно ли вы прибыли в Италию?
   -- Вчера под вечер.
   -- А где ваш заграничный паспорт, дорогой синьор?
   --  Что  ты  подразумеваешь  под  неизвестными  мне  словами
"заграничный паспорт", о трижды презренный лихоимец?
   --  Заграничный паспорт -- это тот документ, без которого вы
не имеете права въезжать в Италию и покидать ее пределы.
   -- Могучий джинн Гассан Абдуррахман нбн Хоттаб не  нуждается
в  чьих  бы  то  ни  былф  разрешениях.  Он посещает те страны,
которые  ему  угодно  посетить,  не   унижаясь   доиспрашивания
соизволения  властей,  как  земных,  так и небесных, конечно не
считая аллаха.
   -- Значит вы прибыли в Италию без визы  нашего  министерства
иностранных  дел  и  привезли  с  собой  какое-то,  и  довольно
значительное количество золота? Вот за это я, дорогой синьор, и
должен вас арестовать. Впрочем, есть и другой,  более  приятный
выход.
   -- Взятка? -- догадался Хоттабыч.
   Инспектор  утвердительно  кивнул  головой,  не  зацечая, что
старик выдернул из своей бороды несколько волосков.
   --  Мне  хотелось  бы  вам  указать,  --  прервал  инспектор
наступившую  тишину,  --  что в тюрьме вам придется очень туго.
Вас будут кормить соленым, но пить давать не будут. Каждый день
я  буду  навещать  вас  вот  с   этим   графином,   наполненным
прохладной,  вкусной водой, и вы будете испытывать такую жажду,
что в конце концов отдадите мне все  ваше  золото  я  все  ваши
чемоданы я будете еще благодарны, если мы вас оставим в живых.
   -- А почему ты украл чемодан, который отобрал у Джованни? --
сказал  Хоттабыч,  бросив при этом на пол несколько разорванных
волосков.
   --  Я  никогда  не  ворую  вещественных  доказательств,   --
обиделся инспектор, -- вот он...
   Только  что  чемодан  лежал на стуле справа от инспектора, и
вдруг он словно сквозь землю провалился. Пропала вдруг в  груда
золотых  монет, так приятно волновавшая воображение инспектора,
и, что самое удивительное, прямо из-под его рук неведомо куда и
каким путем пропал протокол допроса Джованни.
   --  Это  ты  украл,  проклятый  старик!  Ты  и  этот  тихоня
Джованни!  Но  ничего,  я  вас  живо  заставлю  понять,  где вы
находитесь! -- взвизгнул инспектор.
   Он нажал кнопку, и вошли  четыре  жандарма  с  необыкновенно
тупыми и свирепыми физиономиями.
   -- Обыщите их! -- приказал инспектор.
   Но обыск ничего не дал.
   --  Куда девалось золото? Где чемодан и протокол? -- завопил
инспектор.
   Хоттабыч молчал. Джованни беспомощно развел руками:
   -- Не знаю, синьор инспектор.
   В  это  время  открылась  дверь,  и   в   кабинет   заглянул
Ванденталлес.  У  него  было  озабоченное лицо. Из-за его спины
выглянул  Чезаре.  Как  переводчик  Ванденталлеса   он   сделал
официальное заявление:
   --  Синьор  инспектор,  мой  синьор  просит передать, что он
очень спешит, потому  что  сейчас  должны  открыться  магазины.
Нельзя  ли  поскорее  поговорить  с  ним?  В  такт  этим словам
Ванденталлес величественно качал головой. И  вдруг  он  заметил
Хоттабыча, который скромно стоял в сторонке.
   --   О-о-о-о!  --  воскликнул  он.  --  Господин  инспектор,
задержите, пожалуйста этого старика!..
   -- Синьор просит, синьор инспектор, чтобы вы задержали этого
старика, -- быстро  затараторил,  переводя  его  слова,  Чезаре
Санторетти.  --  Синьор  обвиняет  этого  старика  в  том,  что
несколько дней назад похитил у него  сто  миллионов  сто  тысяч
долларов  наличными  деньгами  в пачках по сто десятидолларовых
бумажек;  а  также  десять  тысяч  золотых   часов,   усыпанных
бриллиантами,  двадцать  тысяч  золотых  портсигаров, пятьдесят
тысяч  жемчужных  ожерелий,  пятнадцать  старинных   фарфоровых
сервизов   и   одно  совершенно  бесценное  серебряное  кольцо,
оставленное синьору Ванденталлесу в наследство его  величеством
покойным царем Соломоном, сыном Давида...
   --  Вот оно!.. Вот оно, это кольцо! -- взревел Ванденталлес,
заметив на руке Хоттабыча колечко "Носи, Катя, на здоровье". --
Отдай кольцо!
   --  А  ну-ка,  заставьте  старика  заговорить!  --  приказал
инспектор   и   в   предвкушении  приятного  зрелища  поудобней
устроился в кресле.
   Жандармы молча козырнули и неожиданно для инспектора и самих
себя с силой вышибли из-под него кресло, повалили  на  ковер  и
принялись избивать.
   --  Что  вы  делаете, негодяи? -- вопил инспектор. -- Ведь я
вам приказал потолковать с этим стариком, а не со мной!
   -- Так точно,  синьор  инспектор!  --  молодцевато  ответили
жандармы и продолжали наносить ему удары.
   --   Чего  ты  стоишь,  как  дубина?  --  крикнул  инспектор
окаменевшему от удивления Чезаре.  --  На  помощь,  Чезаре,  на
помощь!..
   Телохранитель Ванденталлеса какими-то странными, деревянными
шагами   приблизился  к  избиваемому  инспектору  и  нанес  ему
несколько ударов, от которых тот сразу затих, потеряв сознание.
   Убедившись, что инспектор "готов", жандармы и Чезаре, как по
команде, тяжело вздохнули и принялись тузить друг  друга,  пока
один  за  другим  не  попадали  на пол в полнейшем изнеможении.
Последним  упал  Чезаре  Санторетти.  Но,  уже  падая,  он   из
последних  сил  так стукнул Ванденталлеса, что тот грохнулся на
ковер, словно мешок с картошкой.
   --  Вы  его  знаете,  этого  негодяя?  --  спросил  Джованни
Хоттабыча.  --  Это  как  раз  он  сказал,  что  я у него украл
чемодан... .
   --  Знаю  ли  я  этого  мерзкого  человека?!  --  усмехнулся
Хоттабыч.  -- Да, мы с ним как-то встречались... Ну, добрый мой
Джованни, все как будто в должном порядке.  Покинем  же  скорее
этот негостеприимный дом.
   С  этими словами он взял Джованни за руку и спокойно, словно
сквозь двери, провел его на улицу прямо сквозь толстую каменную
стену,  за  которой   волновались   обеспокоенные   их   долгим
отсутствием Волька и Женя.
   --  Возьми, Джованни, обратно свой чемодан, -- сказал старик
молодому рыбаку, вручая ему невзрачный чемодан,  который  впору
было бы выбросить на свалку.
   Джованни готов был поклясться, что еще секунду назад в руках
Хоттабыча  не было никакого чемодана. А тот, который ему сейчас
передал  Хоттабыч,  не  имел  ничего   общего   с   драгоценным
чемоданом, чуть было не стоившим молодому рыбаку свободы.
   --  Пусть  тебя  не  смущает  его  внешний  вид,  --  сказал
Хоттабыч, поняв удивление Джованни. -- Согласись, что  при  его
чудесных  свойствах  нарядная внешность не только излишня, но и
вредна...
   Они сердечно распрощались.  Джованни  побежал  домой,  чтобы
успокоить  своих товарищей, которые не знали, что и подумать по
поводу его затянувшегося отсутствия. Слухи о его аресте до  них
уже успели докатиться. Можете поэтому себе представить, как они
были  рады  обнять  живого,  здорового  и свободного Джованни и
выслушать из его уст историю его необычных похождений.
   А Хоттабыч тем временем вернулся к своим юным друзьям и, как
вы сами  понимаете,  первым  делом  рассказал   им   со   всеми
подробностями  о  том,  что  только  что  произошло  в кабинете
инспектора полиции.
   -- Эх, -- скаэал Волыка в сердцах, -- я бы этому подлецу еще
такое на прощанье устроил, чтобы он навечжизнь запомнил!
   --  Ты  прав,  как  всегда,   о   Волька   иби   Алеша,   --
глубокомысленно согласился Хоттабыч.
   В  ту же минуту за четыре километра от наших дружно шагавших
друзей, в уже известном нам кабинете, произошло нечто, от  чего
жандарм,  первым  пришедший  в  себя,  тут  же  снова  упал без
сознания: инспектор,  только  что  валявшийся  на  полу,  вдруг
сильно  сократился  в  своих  размерах и неизвестно каким путем
очутился в стеклянном графине, том самом, из которого всю  воду
выпил господин Ванденталлес.
   Так  он  и  по  сей день и томится в стеклянном графине. Все
попытки освободить его оттуда ни к чему не привели, потому  что
графин тот вдруг стал тверже алмаза и разбить его или распилить
не представляется никакой возможности.
   Пришлось,  конечно, уволить инспектора из полиции. Семья его
оказалась бы  совсем  без  средств  к  существованию,  если  бы
супруга  отставного инспектора не догадалась выставить на улицу
тумбочку, а на ней -- графин с отставным инспектором. За  право
посмотреть на своего супруга предприимчивая синьора берет всего
одну   лиру   и  сравнительно  неплохо  живет.  Каждый  честный
итальянец с  удовольствием  заплатит  лиру,  чтобы  насладиться
лицезрением прожженного взяточника и верного капиталистического
холуя, заточенного в графин.
   Не менее достойна внимания я судьба господина Ванденталлеса.
Мы забыли сказать, что одновременно с инспектором был наказан и
он.  Хоттабыч  превратил его в собаку. Чезаре Санторетти в одну
минуту поседел, следя за тем, как этот  алчный  человек  быстро
превращался в облезлую рыжую шавку. Так по сей день и проживает
в своей квартире в собачьем виде. Богатейшие владыки крупнейших
монополий  постоянно  шлют  ему  отборные  кости с собственного
стола. Раз в неделю он выступает за это с двадцатиминутным лаем
в радиопередаче "Голос капитала".
   Что же касается наших друзей, то Хоттабыч, убедившись, что в
Средиземном море Омара ему не найти, предложил  отправиться  на
берега  Атлантического  океана. Само по себе предложение было в
высшей  степени  заманчивым.  Однако  неожиданно  против  этого
возразил Волька. Оа сказал, что ему нужно завтра же обязательно
быть в Москве, по той причине, которую он не может сообщить. Но
причина, мол, очень важная.
   Тогда Хоттабыч с тяжелым сердцем временно отложил дальнейшие
поиски Омара Юсуфа.
   Еще  не  все избитые жандармы пришли в себя, когда взвился в
воздух и мгновенно скрылся за горами ковергидросамолет "ВК-1" "
имея на своем борту Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба, Владимира
Костылькова и Евгения Богорада.
   Спустя десять часов с минутамм "ВК-1" благополучно  снизился
у пологого берета Москвы-реки.




XLIII САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА


   В жаркий июньский полдень от Красной пристани Архангельского
порта отвалил ледокольный пароход "Ладога", имея иа своем борту
большую   группу  экскурсантов.  Духовой  оркестр  на  пристани
беспрерывно играл марш. Провожающие махали  платками,  кричали:
"Счастливого плавания!"
   Пароход  осторожно  выбрался  на  середину Северной Двины и,
оставляя  за  собой  белоснежные  облачка  пара,  поплыл   мимо
множества  советских  и  иностранных  пароходов,  держа курс на
горло  Белого  моря.  Бесчисленные  катеры,   моторные   лодки,
карбасы,  шхуны, траулеры, гички и нескладные, громоздкие плоты
бороздили спокойную гладь великой северной русской реки.
   Толпившиеся на верхней палубе  экскурсанты  на  целый  месяц
прощались с Архангельском и Большой землей.
   --   Волька!   --  крикнул  один  из  экскурсантов  другому,
озабоченно шнырявшему у  капитанской  рубки.  --  Куда  девался
Хоттабыч?
   Из   этих   слов   наблюдательные   читатели  могут  сделать
безошибочный вывод, что среди экскурсантов  находились  и  наши
старые знакомые.




   ХLIV. МЕЧТА О "ЛАДОГЕ"


   Тут   нам   необходимо   сделать   некоторое  отстувление  и
рассказать, как они очутились ва "Ладоге".
   Читатели, конечно, не  забыли,  что  Волька  в  значительной
степени  по  собственной  вине  (не  надо  было рассчитывать на
подсказку) позорно провалился на экзамене по  географии.  Такое
событие  трудно  забыть.  Помнил,  конечно,  и Волька, помнил и
тщательно готовился к пересдаче экзамена. Он решил  обязательно
сдать на "пять".
   Но,  несмотря  на  самое  искреннее желание Вольки как можно
лучше подготовиться к экзамену, это  оказалось  совсем  не  так
просто.  Мешал  Хоттабыч. Ведь Волька так и не решился поведать
старику истинные последствия его роковой подсказки. Приходилось
поэтому также скрывать и то,  что  Вольке  нужно  готовиться  к
переэкзаменовке. Он опасался, как бы Хоттабыч не решил наказать
учителей за Волькин провал на экзамене.
   Особенно   обидно   получилось   в   тот   день,  когда  так
необыкновенно закончилась игра между "Шайбой" и "Зубилом".
   Преисполненный  раскаяния  за  огорчения,  доставленные   им
Вольке  на стадионе, Хоттабыч в этот день не отступал от Вольки
ни на шаг, всячески к нему подлизывался, расточал комплименты и
все время навязывался с самыми соблазнительными  предложениями.
Только  часов  в  одиннадцать вечера Волька получил возможность
взяться за учебник.
   -- С твоего позволения, о Волька, я  лягу  спать,  ибо  меня
что-то клонит ко сну, -- промолвил наконец Хоттабыч, позевывая,
и полез на свое обычное место -- под кровать.
   --  Спокойной  ночи,  Хоттабыч!  Приятных  снов!  -- ответил
Волька, усаживаясь поудобнее за столом и с искренним сожалением
поглядывая на свою постель.
   Он устал и был весьма не прочь соснуть,  как  он  выражался,
минут  пятьсот  --  шестьсот. Но надо было заниматься, и Волька
скрепя сердце углубился в учебник.
   Увы! Шелест страниц возбудил внимание засыпавшего джинна. Он
высунул из-под  кровати  свою  всклокоченную  бороду  и  сонным
голосом осведомился:
   --  Почему  ты  не  в постели в столь поздний час, о стадион
моей души?
   -- Что-то мне не спится. Бессонница, -- соврал Волька.
   -- Тс-тс-тс! -- сочувственно прищелкнул Хоттабыч языком.  --
Это  весьма  прискорбно.  Бессонница  губительна в твоем нежном
возрасте. Но не печалься, ибо для меня нет ничего невозможного.
   Он выдернул из бороды  несколько  волосков,  дунул  на  них,
прошептал  какое-то  слово,  и  Волька,  не  успевший возразить
против несвоевременной и  ненужной  помощи  Хоттабыча,  тут  же
заснул, склонив голову на стол.
   --  Ну  вот,  слава  аллаху,  все  в порядке, -- пробормотал
Хоттабыч, выбираясь из-под кровати. -- Да будешь ты в  объятиях
сна до самого завтрака.
   Он  легко  поднял на руки спящего Вольку, бережно уложил его
на постель, прикрыл одеялом и, удовлетворенно бормоча и кряхтя,
забрался к себе под кровать.
   А свет настольной электрической лампочки всю ночь бесполезно
падал на учебник географии, сиротливо раскрытый на одиннадцатое
странице...
   Можете себе представить, каких трудов и скольких хитростей и
уловок было Вольке подготовиться как следует к переэкзаменовке!
Именно она и была той важной причиной, из-за который Волька,  а
вместе с ним и Хоттабыч и Женя должны были полететь из Генуи не
на побережье Атлантического океана, а обратно в Москву.
   Но  оказалось, что хорошо подготовиться к переэкзаменовке --
это только половина дела. Надо было еще придумать отвязаться от
Хоттабыча на время, которое требовалось для того,  чтобы  пойти
сдать переэкзаменовку.
   Тут   автор   этой  правдивой  повести  считает  необходимым
отметить для сведения читателей, что  в  квартире  Костыльковых
проживали  еще  два  жильца,  о  которых  мы до сего времени не
упоминали  лишь  потому,  что  они  никак  не   участвовали   в
описываемых  нами событиях, да и в дальнейшем никакого интереса
для нас не  будут  представлять.  Если  же  мы  считаем  нужным
отметить их существование, то лишь потому, что как раз накануне
вечером  по их просьбе телефон из кабинета Костылькова-старшего
был перенесен для всеобщего удобства в прихожую.
   Это незначительное, на первый взгляд,  событие,  как  сейчас
убедятся   наши   читатели,  неожиданно  привело  к  серьезному
перелому в настроениях и мечтаниях старика Хоттабыча.
   Итак, Вольку не на шутку волновал вопрос, как ему  незаметно
для Хоттабыча вырваться из квартиры, когда в прихожей раздалась
трель телефонного звонка. Звонил Женя.
   --  Слушаю!  --  сказал  Волька.  --  Здравствуй...  Ну  да,
сегодня. Ровно в двенадцать... Еще спит.  Что?  Ну  да,  совсем
здоров.  Он  вообще  очень  здоровый старик... Что? Нет, еще не
придумал... Что? Ты с ума сошел! Он ужасно огорчится,  обидится
и такого натворит, что и в триста лет не расхлебаешь.., Значит,
ты будешь у меня в пол одинадцатого? Добро!
   Из   дверей   Волькиной   комнаты   высунулся  Хоттабыч.  Он
укоризненно прошептал:
   -- Почему ты, Волька, беседуешь с твоим и моим лучшим другом
Женей ибн Колей в прихожей? Это неучтиво. Не лучше ли было  бы,
если бы ты пригласил его к себе в комнату?
   -- Да как он войдет сюда, если он сейчас у себя дома?
   Хоттабыч обиделся:
   --  Не  понимаю, что побуждает тебя насмехаться над старый и
любящим тебя джинном! Мои уши никогда еще меня не обманывали. Я
только что слышал, как ты беседовал с Женей.
   -- Да я с ним по телефону  разговаривал,  понимаешь  ты  или
нет?  По  те-ле-фо-ну!  Ох,  и  беда  мне с тобой! Нашел на что
обижаться! Идем, я тебе сейчас все покажу.
   Они вышли  в  прихожую,  Волька  снял  телефонную  трубку  с
рычажка, быстро набрал знакомый номер и сказал:
   -- Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Женю.
   Затем он передал трубку Хоттабычу:
   -- На, можешь поговорить с Женькой.
   Хоттабыч   осторожно   прижал  трубку  к  уху,  и  лицо  его
расплылось в растерянной улыбке.
   -- Ты ли это, о  благословенный  Женя  ибн  Коля?..  Где  ты
сейчас находишься?.. Дома?.. А я думал, ты сидишь в этой черной
трубочке, которую я держу у своего уха... Да, ты не ошибся, это
я,  твой  преданный  друг  Гассан  Абдуррахман ибн Хоттаб... Ты
скоро приедешь? Да будет,  в  таком  случае,  благословен  твои
путь!..
   Сияя от восторга, он возвратил трубку ухмыляющемуся Вольке.
   --  Поразительно!  -- воскликнул он. -- Я беседовал, даже не
повышая голоса, с отроком, находящимся от  меня  в  двух  часах
ходьбы!
   Вернувшись  в  Волькину  комнату,  Хоттабыч хитро оглянулся,
щелкнул пальцами левой руки, и на стене, над аквариумом, тотчас
же помялось точное подобие телефона, висевшего в прихожей.
   -- Теперь ты сможешь сколько угодно беседовать  с  друзьями,
не покидая своей комнаты.
   --  Вот за его спасябо! -- с чувством промолвил Волька, снял
трубку, прижал ее к уху и долго тщетно прислушивался.
   Никаких гудков не было слышно.
   -- Алло! Алло! -- крикнул он.
   Он встряхнул трубку, потом стал в нее дуть. Гудков все равно
не было.
   -- Аппарат испорчен, -- объяснил ои Хоттабычу. --  Сейчас  я
открою крышку. Посмотрим, в чем там дело.
   Но коробка аппарата, несмотря на все усилия Вольки, никак не
открывалась.
   --  Он  сделан  из  цельного  куска самого отбориого черного
мрамора! -- похвастался Хоттабыч.
   -- Значит, внутри там ничего нет? --  разочарованно  спросил
Волька.
   --  А  разве внутри должно что-нибудь быть? -- забеспокоился
Хоттабыч.
   --  В  таком  случае,  понятно,  почему  этот   телефон   не
действует,   --  сказал  Волька.  --  Ты  сделал  только  макет
телефона, без всего, что полагается внутри. А  внутри  аппарата
как раз самое главное.
   --  А  что  там  должно быть, внутри? Объясни, и я тотчас же
сделаю все, что необходимо.
   -- Этого так просто не объяснишь, -- важно  ответил  Волька.
-- Для этого нужно сначала пройти все электричество.
   -- Так научи же меня тому, что ты называешь электричеством!
   --  Для этого, -- вдохновился Волька, -- для этого нужно еще
раньше пройти всю арифметику, всю алгебру, всю  геометрию,  всю
тригонометрию, все черчение н еще много разных других наук.
   -- Тогда обучи меня и этим наукам.
   -- Я... я... я сам еще не все это знаю, -- признался Волька.
   -- Тогда обучи меня тому, что ты уже знаешь.
   -- Для этого потребуется миого времени.
   --  Все равно я согласен, -- решительно ответил Хоттабыч. --
Так отвечай же, не томи меня: будешь ли  обучать  меня  наукам,
которые дают каждому человеку такую чудесную силу?
   --  Только  чтоб аккуратно готовить уроки! -- строго отвечал
Волька.
   Хоттабыч низко поклонился, приложив руку к сердцу и лбу.
   Волька  тут  же  разыскал   среди   своих   книжек   старый,
замусоленный   букварь,   по   которому  давным-давно  обучался
грамоте, и, наспех позавтракав, повел Хоттабыча на берег  реки,
подальше от нескромных взоров.
   Хоттабыч  оказался  на  редкость  старательным  и  способным
учеником. Он схватывал все  буквально  на  лету,  и  уже  через
какой-нибудь  час  с  наслаждением  читал  несколько  нараспев:
"Мы-не ра-бы", "Ра-бы-не мы", "Мо-я ма-ма лю-бит ме-ня", "Вот я
вы-ра-сту боль-щой,  по-сту-плю  я  в  шко-лу",  "Я  мо-ю  у-ши
мы-лом", "Дедуш-ка, го-луб-чик, сде-лай мне свисток".
   --  Знаешь, Хоттабыч, у тебя неслыханные способности! -- без
конца поражался Волька,  и  каждый  раз  лицо  старика  заливал
густой  румянец  смущения.  --  Ну, а теперь, -- сказал Волька,
когда Хоттабыч совсем бегло прочел весь букварь, от  начала  до
самого конца, -- теперь тебе нужно научиться писать. Только вот
жалко  --  почерк  у  меня  неважный.  Сейчас  я  сбегаю, куплю
тетрадей  для  арифметики  и  в  косую  линейку.  А  пока   что
попробуй-ка самостоятельно почитать газету.
   Он сунул в руки Хоттабычу свежий номер "Пионерской правды" и
поехал в школу.
   Огромное  здание было непривычно пустынно. Только в кабинете
директора  Павел  Васильевич  с  заведующим  учебной  частью  и
учителем  географии  обсуждали  заключительную  часть отчетного
годового  доклада,  который  они  составляли  для  отправки   в
районный отдел народного образования, да на третьем этаже гулко
раздавались  веселые  голоса  маляров  и  штукатуров: начинался
летний ремонт.
   -- А-а-а, хрустальный купол небес! -- шутливо  приветствовал
Вольку директор. -- Выздоровел?
   -- Выздоровел, Павел Васильевич. Я совсем здоров.
   -- Ну вот и отлично! Подготовился?
   -- Подготовился, Павел Васильевич.
   -- Ну что ж, давай, в таком случае, потолкуем.
   Они толковали по всему курсу географии за шестой класс. Если
бы Волька  догадался засечь время, он убедился бы с удивлением,
что беседа продолжалась почти двадцать минут.  Но  он  не  имел
времени   смотреть   на   часы.   Ему  казалось,  что  директор
недостаточно подробно его спрашивает, ему  хотелось  на  каждый
вопрос отвечать пять, десять минут. Он испытывал томительное, и
в  то же время блаженное чувство ученика, который знает предмет
назубок и больше всего  боится,  как  бы  это  не  осталось  не
замеченным  теми, кто его экзаменует. По лицу Павла Васильевича
он давно уже видел, что тот доволен его  ответами,  и  все  же,
когда  Павел Васильевич наконец сказал: "Молодец! Теперь видно,
что тебя не зря учили", Волька почувствовал, как  по  его  телу
пробежал приятный холодок, а его веснушчатая физиономия, помимо
его желания, расплылась в такую широкую улыбку, что и директор,
и завуч, и учитель географии тоже заулыбались,
   --  Да,  --  сказал  завуч,  --  сразу видно, что Костыльков
серьезно поработал, по-пионерски.
   О, если бы  директор  и  завуч  знали,  в  каких  неслыханно
трудных  условиях пришлось Вольке готовиться к этой беседе! Как
он  хитрил,  прятался,  бегал   от   Хоттабыча,   чтобы   иметь
возможность   спокойно  засесть  за  учебник  географии,  какие
необыкновенно трудные преграды, сам того не ведая,  ставил  ему
Хоттабыч все это время! Насколько возросло бы тогда их уважение
к успехам, достигнутым Костыльковым!
   Волька  хотел  было  похвастать  перед  директором и завучем
своими педагогическими успехами, но вовремя удержался.
   --  Ну,  Костыльков,   --   торжественно   промолвил   Павел
Васильевич,  --  поздравляю  тебя  с переходом в седьмой класс!
Отдыхай до сентября. Набирайся сил! Будь здоров!
   -- Спасибо, Павел Васильевич, -- ответил Волька солидно, как
и надлежит отвечать ученику седьмого класса.  --  До  свидания,
Степан Тихонович! До свидания, Сергей Семенович!..
   К тому времени, когда он вернулся на речку, Хоттабыч, удобно
устроившись  в тени могучего дуба, бойко читал Жене "Пионерскую
правду".
   --  Сдал!  На  "пять"!  --  шепотом  сообщил  Волька  своему
приятелю  и  прилег  возле Хоттабыча, испытывая одновременно по
крайней мере три удовольствия: первое -- от того, что он  лежал
в  холодке, второе -- от того, что он отлично сдал испытания, и
третье  --  не  менее  важное,  а  пожалуй,  и  самое   главное
удовольствие,  --  гордость  учителя,  наслаждающегося успехами
своего ученика.
   Между тем старик, читавший  все  подряд,  перешел  к  отделу
"Спортивные  новости".  Первая  же  заметка заставила приятелей
грустно и завистливо вздохнуть.
   --  "В  средних  числах  июля,  --  читал  Хоттабыч,  --  из
Архангельска  отправляется в Арктику зафрахтованный Центральным
экскурсионным бюро ледокольный  пароход  "Ладога",  на  котором
проведут     свой     отпуск     шестьдесят    восемь    лучших
производственников Москвы и Ленинграда. Рейс обещает быть очень
интересным.
   -- Вот это да! -- мечтательно произнес Волька.  --  Вот  это
поездочка! Все отдай -- не жалко!
   --  Только  прикажите,  о  превосходнейшие  мои друзья, и вы
поедете  куда  только  захотите!  --  пылко  сказал   Хоттабыч,
горевший желанием отблагодарить чем-нибудь своих юных учителей.
   Но  Волька  вместо  ответа  только  снова  вздохнул.  А Женя
печально пояснил старику:
   -- Нет, Хоттабыч, нам на "Ладогу" не попасть: на нее,  брат,
только знатные люди могут рассчитывать попасть.
   -- Ах, только знатные люди? -- протянул старик и еле заметно
усмехнулся.




   ХLV. ПЕРЕПОЛОХ В ЦЕНТРАЛЬНОМ ЭКСКУРСИОННОМ БЮРО


   В  тот же день в канцелярию Центрального экскурсионного бюро
явился старичок в белом костюме,  шляпе  канотье  и  причудливо
расшитых  золотом  и серебром розовых туфлях с загнутыми кверху
носками. Он вежливо справился, имеет ли он счастье находиться в
покоях  высокого  учреждения,  дарующего   людям   благоуханную
радость  путешествий.  Получив  от  удивленной таким витиеватым
вопросом  секретарши  утвердительный  ответ,  старичок  так  же
изысканно  осведомился,  где  сидит  тот  достойный  всяческого
уважения  муж,  от  которого  зависит  поездка  на  ледокольном
пароходе "Ладога".
   Ему  указали на толстенького лысого сотрудника, сидевшего за
обширным письменным столом, заваленным грудами писем.
   -- Только, гражданин, учтите: мест на "Ладоге" уже  нет,  --
добавили ему при этом.
   Старик, ничего не ответив, поблагодарил кивком головы, молча
подошел  к толстенькому сотруднику, молча отвесил ему глубокий,
но полный достоинства поклон, молча вручил  ему  упакованный  в
газетную  бумагу  свернутый  трубочкой пакет, снова поклонился,
так  же  молча  повернулся  и  ушел,  провожаемый  недоуменными
взглядами всех, кто был свидетелем этой забавной сцены.
   Сотрудник  развернул  газетную  бумагу,  и перед его глазами
предстало самое необычное  письмо,  поступавшее  когда-либо  не
только  в  Центральное  экскурсионное  бюро,  но и в какое-либо
другое советское учреждение. Это  был  желтоватый  пергаментный
свиток  с  болтавшейся  на  золотистом  шелковом шнурке большой
зеленой восковой печатью.
   -- Видали ли вы когда-нибудь что-либо  подобное?  --  громко
спросил  сотрудник  и  побежал  немедленно  докладывать  своему
непосредственному начальнику-заведующему сектором особо дальних
экскурсий.
   Тот, сразу бросив все текущие дела, помчался вместе со своим
сотрудником к самому директору.
   -- В чем дело? -- встретил  их  директор.  --  Разве  вы  не
видите -- я занят.
   Вместо  ответа заведующий сектором молча развернул перед ним
свиток.
   -- Что это? -- спросил директор. -- Из музея?
   -- Нет,  из  текущей  почты,  Матвей  Касьяныч,  --  ответил
заведующий сектором.
   --  Из  почты?!  А  что  в нем написано?.. Ну, знаете ли, --
сказал он, ознакомившись с содержанием пергамента, -- всяко  со
мной  бывало,  а  такого  письма  я  в  жизни  не получал! Это,
наверно, писал сумасшедший.
   -- Если  и  сумасшедший,  Матвей  Касьяныч,  то,  во  всяком
случае,   из   любителей  редкостей,  --  отозвался  заведующий
сектором особо  дальних  экскурсий.  --  Попробуйте-ка  достать
пергамент.
   --  Нет,  вы  послушайте  только,  что  здесь  написано!  --
продолжал Матвей Касьяныч, забыв, что  его  собеседники  раньше
его  ознакомились  с  содержанием  этого  послания. -- Это ведь
типичный   бред!   "Досточтимому    начальнику    удовольствий,
неподкупному  и  высокопросвещенному заведующему сектором особо
дальних путешествий, да славится имя его среди  почтеннейших  и
благороднейших   заведующих   секторами!"  --  прочитал  Матвей
Касьянычи подмигнул заведующему  сектором:  --  Это  вам,  Иван
Ивапыч!
   Иван Иваныч смущенно хмыкнул.
   --  "Я  -- Гассан Абдуррахмай, -- продолжал между тем читать
Матвей Касьяныч, -- могучий джинн, великий джинн, прославленный
своей силой и могуществом в Багдаде и  Дамаске,  в  Вавилоне  и
Сумире,  сын Хоттаба, великого царя злых духов, отрасль вечного
царства, которого династия любезна Сулейману ибн Дауру  (мир  с
ними  обоими!),  которого  владычество  приятно их сердцу. Моим
благословенным деяниям возрадовался аллах и  благословил  меня,
Гассана Абдуррахмана, джинна, чтущего его. Все цари, сидящие во
дворцах  всех четырех стран света, от Верхнего моря до Нижнего,
и в шатрах живущие цари Запада -- все вместе принесли мне  свою
тяжелую дань и целовали в Багдаде мои ноги.
   Проведал  я,  о  достойнейший  из  заведующих секторами, что
вскорости имеет отплыть  из  города  Архангельска  без  парусов
идущий   корабль,   именуемый  "Ладога",  на  котором  совершат
увеселительное путешествие знатные люди разных городов.  И  вот
желательно  мне,  чтобы  среди  них были и два юных моих друга,
коих достоинства  столь  многочисленны,  что  даже  краткий  их
перечень не может уместиться на этом свитке.
   Я,  увы,  не  осведомлен,  как  велика должна быть знатность
человека,   дабы   он   мог   удостоиться   этого   прекрасного
путешествия.  Но  сколь  бы  высоки ни были эти требования, мои
друзья все равно полностью и даже с лихвой им удовлетворят. Ибо
в моих силах  сделать  их  князьями  или  шейхами,  царями  или
королями,  знатнейшими  из  знатных,  богатейшими  из  богатых,
могущественными из могущественнейших.
   Семь и семь раз к стопам твоим припадая,  шлю  я  тебе  свой
привет,  о  мудрый заведующий сектором, и прошу сообщить, когда
явиться мне  со  своими  юными  друзьями  на  борт  упомянутого
корабля,  да минуют его бури и бедствия в его далеком и опасном
пути!
   К сему подписался Гассан  Абдуррахман  ибн  Хоттаб,  могучий
джинн".
   В самом низу был дан для ответа адрес Вольки Костылькова.
   --  Бред! -- заключил Матвей Касьяныч, сворачивая свиток. --
Бред сумасшедшего. В архив -- и делу конец.
   -- Все-таки лучше ответить. А то этот свихнувшийся  старичок
будет  к  нам  ходить  по  пять  раз в день -- справляться, как
обстоят дела насчет его  ходатайства.  Работать  нельзя  будет,
уверяю  вас,  --  возразил  Иван Иваныч и через несколько минут
лично продиктовал машинистке ответ,




XLVI. КТО САМЫЙ ЗНАТНЫЙ?


   Конечно, Хоттабыч поступил неосмотрительно, дав  для  ответа
Волькин  адрес.  Это  ведь  была чистая случайность, что Волька
встретил почтальона на лестнице. А что, если бы этой счастливой
встречи не произошло? Письмо Центрального  экскурсионного  бюро
попало  бы  тогда  в  руки  Волькиных  родителей, и начались бы
расспросы, и заварилась бы такая каша, что даже подумать о  ней
неприятно.
   Костыльков-младший  не  так  уж часто получал письма на свое
имя. Не то три, не то четыре раза за всю  свою  жизнь.  Поэтому
он,  узнав  от  почтальона,  что  на его имя есть письмо, очень
удивился.   А   увидев   на   конверте    штамп    Центрального
экскурсионного  бюро,  и вовсе оторопел. Тщательно осмотрел его
со  всех  сторон,  даже  неизвестно  зачем  понюхал   его,   но
почувствовал  только  сладковатый  запах гуммиарабика. Затем он
дрожащими руками вскрыл конверт  и  несколько  раз,  ничего  не
понимая, перечитал короткий, но вежливый ответ Ивана Иваныча:
   "Многоуважаемый гражданин Г. Абдуррахман!
   К великому нашему сожалению, Вы несколько запоздали со своим
ходатайством. Все места на "Ладоге" уже запроданы. Привет вашим
принцам и шейхам.
   Зав. сектором особо дальних путешествий. Ив. Домоседов".
   "Неужели  старик  хлопотал,  чтобы нас взяли на "Ладогу"? --
догадался наконец  Волька  и  растрогался.  --  Какой  чудесный
старик!  Вот  только  непонятно,  каким  это  принцам  и шейхам
товарищ Домоседов передает привет. Впрочем: сейчас узнаем".
   -- Хоттабыч, а Хоттабыч! -- крикнул он, очутившись на берегу
реки. -- Можно тебя на минутку?
   Старик, дремавший в  тени  под  раскидистым  дубом,  услышав
Волькин   голос,   встрепенулся,   вскочил  на  ноги  и  мелкой
стариковской рысцой подбежал к Вольке.
   -- Я  здесь,  о  вратарь  моей  души,  --  сказал  он,  чуть
задыхаясь. -- Я жду твоих приказаний.
   -- Признавайся: писал в Центральное экскурсионное бюро?
   --  Писал.  Я  хотел  сделать  это  для  тебя  сюрпризом, --
смутился Хоттабыч. -- А что, разве уже пришел ответ?
   -- Конечно, пришел. Вот он,  --  ответил  Волька  и  показал
старику письмо.
   Хоттабыч  выхватил  из  Волькиных  рук бумажку, медленно, по
складам, прочитал дипломатичный ответ Ивана Иваныча,  мгновенно
побагровел,  задрожал мелкой дрожью, глаза его налились кровью,
и он в бешенстве с треском рванул вышитый ворот своей сорочки.
   -- Прошу прощенья, -- прохрипел он,  --  прошу  прощенья!  Я
вынужден  покинуть  тебя  на  несколько  минут,  чтобы достойно
наказать этого презренного Домоседова. О, я знаю, что я  с  ним
сделаю!  Я  его уничтожу! Или нет, я его не уничтожу, ибо он не
заслуживает столь милосердной казни. Я  его  лучше  превращу  в
грязную  тряпку,  и  об  него  будут  в  осенние, ненастные дни
вытирать свою грязную обувь перед тем как  войти  в  помещение.
Или  нет!  Нет,  и это слишком мало, чтобы отплатить ему за его
дерзкий отказ...
   С этими  словами  старик  взметнулся  в  воздух.  Но  Волька
властным голосом крикнул:
   -- Назад! Немедленно назад!
   Старик  послушно  вернулся,  обиженно насупив дремучие седые
брови.
   -- Фу ты, в самом деле! -- набросился на него Волька, не  на
шутку  перепугавшийся  за  заведующего  сектором  особо дальних
путешествий. -- С ума ты сошел, что ли? Разве он  виноват,  что
мест  больше  нет?  Ведь  корабль  не резиновый!.. И, кстати, о
каких  это  шейхах  и  принцах  идет  речь  в  ответе  товарища
Домоседова?
   --  О  тебе, о Волька ибн Алеша, о тебе и о нашем друге Жене
ибн Коле, да продлит аллах ваши годы! Я написал  этому  худшему
из  заведующих  секторами,  что  за  знатностью  вашей  дело не
станет, ибо, сколь бы знатны не были прочие пассажиры "Ладоги",
я могу сделать вас, друзья мои, еще знатней.  Я  написал  этому
скудному  умом  Домоседову -- да забудет о нем аллах! -- что он
может  вас  уже  за  глаза  считать  шейхами  или  царями,  или
принцами.
   Несмотря   на   напряженность   обстановки,  Волька  не  мог
удержаться  от  смеха.  Он  расхохотался  так  громко,  что   с
ближайшего  дерева  с  шумом снялись и, возмущенно оглядываясь,
улетели несколько очень почтенных галок.
   -- Позволь, позволь, -- значит, выходит,  что  я  принц?  --
помирал со смеху Волька.
   -- Я не понимаю, сознаюсь, причин твоего смеха, -- уязвленно
отвечал  Хоттабыч. -- Но если говорить по существу, то я звание
принца намечал  для  Жени.  Ты  заслуживаешь,  на  мой  взгляд,
султанского звания.
   --  Ой,  уморил!  Ей-богу,  уморил!  Значит,  Женька  был бы
принцем, а я султаном? Нет, подумать только, какая политическая
безграмотность? -- ужаснулся Волька, перестав наконец смеяться.
-- Нечего сказать, знатные люди --  принц  да  король!  Это  же
самые что ни на есть никудышные люди!
   -- Увы, ты, кажется, сошел с ума! -- забеспокоился Хоттабыч,
с тревогой поглядывая на своего юного собеседника. -- Насколько
я тебя понял, даже султаны для тебя недостаточно знатны. Кто же
тогда, по-твоему, знатный человек? Назови мне хоть одно имя.
   --  Да  взять  хотя  бы Чутких или Лунина, или Кожедуба, или
Пашу Ангелину...
   -- Кто же этот твой Чутких? Султан?
   -- Подымай, брат, выше! Чутких -- один из  лучших  в  стране
мастеров суконной промышленности!
   -- А Лунин?
   -- Лунин -- лучший паровозный машинист!
   -- А Кожедуб?
   -- Один из самых-самых лучших летчиков!
   --  А  чья  жена  Паша  Ангелина, что ты ее считаешь знатнее
шейхов и королей?
   -- Она сама по себе знатная, а не по  мужу.  Она  знаменитая
трактористка!
   --  Ну,  знаешь  ли,  о  драгоценный Волька, я слишком стар,
чтобы позволять тебе так надо мной смеяться. Ты хочешь  убедить
меня, что простой суконщик или погонщик паровозов знатнее царя!
   --  Во-первых,  Чутких  не  простой  суконщик,  а  известный
новатор всей текстильной промышленности, а Лунин --  знаменитый
машинист. А во-вторых, даже самый обыкновенный трудящийся у нас
пользуется  большим почетом, чем самый заядлый царь. Не веришь?
На, прочитай в газете.
   Волька  протянул  Хоттабычу  газету,  и  тот   удостоверился
собственными  глазами,  что  над  десятком фотографий слесарей,
агрономов, летчиков, колхозников, ткачей, учителей и  плотников
большими буквами было напечатано: "Знатные люди нашей Родины".
   --  Никогда не поверил бы твоим словам, -- произнес тогда со
вздохом Хоттабыч, -- никогда не поверил бы, если  бы  не  нашел
подтверждения  им  на  страницах  столь  уважаемой мною газеты.
Умоляю тебя, о Волька,  объясни  мне:  почему  здесь,  в  твоей
прекрасной стране, все не так, как в других государствах?
   --  Вот  это,  пожалуйста,  хоть  сейчас!  --  с готовностью
ответил ему Волька и, удобно усевшись на берегу реки, долго и с
гордостью объяснял Хоттабычу сущность советского строя.
   Излагать  содержание  этой  надолго   затянувшейся   беседы,
пожалуй,  не  стоит,  ибо  нет сомнения, что любой из читателей
нашей повести рассказал бы Хоттабычу на месте Вольки то же, что
и он.
   -- Все сказанное тобою столь же мудро, сколь и благородно. И
всякому, кто честен и имеет справедливое  сердце,  после  твоих
слов   есть   над  чем  подумать,  --  чистосердечно  промолвил
Хоттабыч,  когда   закончился   первый   в   его   жизни   урок
политграмоты.
   Подумав немножко, он горячо добавил:
   -- Тем более я объят желанием устроить и тебе и твоему другу
поездку на "Ладоге"! И, поверь мне, я это сделаю.
   --  Только,  пожалуйста,  без буянства, -- предусмотрительно
подчеркнул Волька. -- И  без  очковтирательства.  То  есть  без
обмана. Не вздумай, например, выдавать меня за отличника учебы.
У меня по трем предметам четверки.
   -- Твои пожелания для меня закон, -- сказал в ответ Хоттабыч
и низко поклонился.
   Старик  честно  выполнил  свое  обещание. Он даже пальцем не
тронул кого-нибудь из  работников  Центрального  экскурсионного
бюро.
   Он просто устроил так, что когда все три наших героя явились
на борт  "Ладоги",  их  очень хорошо встретили, предоставили им
превосходную каюту и ни разу не  поинтересовались,  по  какому,
собственно  говоря,  праву  они  попали  в  состав  экспедиции.
Хоттабыч уж так устроил, что этот  вопрос  просто  ни  разу  не
возникал ни у кого из веселых и дружных пассажиров "Ладоги".
   Зато  за  двадцать  минут  до отплытия на пароход совершенно
неожиданно для капитана были  погружены  сто  пятьдесят  ящиков
апельсинов,  столько  же  ящиков  чудесного  винограда,  двести
ящиков фиников  и  полторы  тонны  самых  изысканных  восточных
сладостей.
   На   каждом   ящике  было  написано:  "Для  всех  участников
экспедиции и  всех  членов  неустрашимой  команды  "Ладоги"  от
гражданина, пожелавшего остаться неизвестным".
   Не нужно быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что
это  были  дары  Хоттабыча,  который  не  хотел, чтобы он и его
друзья даром участвовали в путешествии на "Ладоге".
   И действительно, спросите  любого  участника  экспедиции  на
"Ладоге"все  до  сих  пор  с большим удовольствием вспоминают о
"гражданине,  пожелавшем  остаться   неизвестным".   Его   дары
пришлись всем по вкусу.
   Вот   теперь,   когда  читатели  более  или  менее  подробно
ознакомились  с  обстоятельствами,  при  которых  наши   друзья
очутились   на   "Ладоге",   мы  можем  со  спокойной  совестью
продолжать наше повествование.




   ХLVII. "ЧТО МЕШАЕТ СПАТЬ"


   Погода благоприятствовала  "Ладоге".  Три  дня  пароход  шел
чистой  водой.  Только  к концу третьих суток он вошел в полосу
однолетних и разреженных льдов.
   Ребята как раз играли в шашки в  кают-компании,  когда  туда
вбежал,  придерживая  правой  рукой  свою неизменную соломенную
шляпу, взбудораженный Хоттабыч.
   --  Друзья  мои,  --  сказал   он,   широко   улыбаясь,   --
удостоверьтесь,  прощу  вас: все море, насколько можно охватить
его взором, покрыто сахаром и алмазами!
   Для Хоттабыча эти слова были вполне простительны: никогда за
свою почти четырехтысячелетнюю жизнь  он  не  видел  ни  единой
стоящей глыбы льда.
   Все  находившиеся  в  кают-компании  бросились  на  палубу и
увидели, как навстречу "Ладоге" бесшумно  приближались  мириады
белоснежных  льдин,  ослепительно  блестевших под яркими лучами
полуночного солнца. Вскоре под закругленным стальным форштевнем
парохода закрежетали и загремели первые льдины.
   Поздно ночью  (но  светло  было  и  солнечно,  как  в  ясный
полдень)  экскурсанты  заметили  в отдалении группу островов. В
первый  раз  они  увидели  величественную  и  угрюмую  панораму
архипелага  Земли  Франца--  Иосифа. Впервые они увидели голые,
мрачные скалы и горы, покрытые сверкающими  ледниками.  Ледники
были  похожи  на  светлые острогрудые облака, крепко прижатые к
суровой земле.
   -- Пора на боковую! -- сказал Волька, когда все уже  вдоволь
насладились  необычным  видом  далеких  островов.  -- И делать,
собственно говоря, нечего, а спать никак не  хочется.  Вот  что
значит не привыкли спать при солнечном свете!
   --  А  мне,  о  благословеннейший, представляется, что спать
мешает не солнце, а совсем другое, --  смиренно  высказал  свое
мнение Хоттабыч.
   Но никто не обратил на его слова никакого внимания.
   Некоторое  время  после этого разговора ребята еще бесцельно
слонялись по судну. На палубах становилось все меньше и  меньше
народу.  Наконец отправились в свои каюты и наши друзья. Вскоре
на всей "Ладоге" остались бодрствовать только  те  из  команды,
кто был занят на вахте.
   Тишина   и  покой  воцарились  на  "Ладоге".  Из  всех  кают
доносились мирный храп и сонное  посапывание,  как  будто  дело
происходило  не  на  пароходе,  затерявшемся в двух с половиной
тысячах километров от  Большой  земли,  в  суровом  и  коварном
Баренцовом  море,  а  где-нибудь  под Москвой, в тихом и уютном
доме отдыха, во время мертвого часа. Здесь даже  были,  так  же
как и в палатах домов отдыха, задернуты шторы на иллюминаторах,
чтобы не мешал уснуть яркий солнечный свет.




XLVIII. РИФ или НЕ РИФ?


   Впрочем, очень скоро выяснилось, что между "Ладогой" и домом
отдыха все же существует весьма ощутимая разница. В самом деле,
если не считать крымского землетрясения, старожилы домов отдыха
не запомнят  случая,  когда  их  сбросило бы с кровати во время
сна. Между тем не успели еще экскурсанты по-настоящему  уснуть,
как раздался сильный толчок, и люди посыпались со своих коек на
пол, как спелые плоды. В то же мгновение прекратился ровный гул
машин.  В наступившей тишине послышались хлопанье дверей, топот
ног  экскурсантов,  выбегавших  из  кают,  чтобы  узнать,   что
случилось. С палубы доносились громкие слова команды.
   Волька  свалился  с верхней койки очень удачно. Он тотчас же
вскочил  на  ноги,   потирая   рукой   ушибленные   места.   Не
разобравшись  спросонок,  в чем дело, он решил, что свалился по
собственной неосторожности, и собрался  снова  залезть  к  себе
наверх,  но  донесшийся из коридора гомон встревоженных голосов
убедил Вольку, что причина его падения  значительно  серьезнее,
чем он предполагал.
   "Неужели  мы  наскочили  на подводную скалу?" -- подумал он,
поспешно натягивая штаны, и тут же поймал себя на том, что  эта
мысть  не  только  не  испугала его, но даже доставила какое-то
странное, жгучее чувство тревожного удовлетворения.
   "Как это здорово! -- пронеслось у  него  в  мозгу,  пока  он
лихорадочно  зашнуровывал  ботинки.  -- Вот я попал в настоящее
приключение! Красота! На тысячи  километров  кругом  ни  одного
парохода. А у нас, может быть, и радиостанция не работает!.."
   Вмиг   перед   ним  вырисовалась  увлекательнейшая  картина:
корабль терпит бедствие, запасы пресной воды  и  продовольствия
иссякают,  но  все  экскурсанты  и команда "Ладоги" держат себя
мужественно и спокойно, как  и  надлежит  советским  людям.  Но
лучше  всех  ведет  себя,  конечно  он -- Волька Костыльков. О,
Владимир Костыльков умеет смотреть в глаза опасности! Он всегда
весел, он всегда внешне беззаботен, он подбадривает  унывающих.
А  когда  от  нечеловеческого  напряжения  и лишений заболевает
капитан "Ладоги"-- Степан  Тимофеевич,  он,  Волька,  по  праву
берет руководство экспедицией в свои стальные руки...
   --  Какова причина, нарушившая сон, столь необходимый твоему
неокрепшему  организму?  --  прервал   его   сладостные   мечты
позевывавший со сна Хоттабыч.
   --  Сейчас,  старик,  узнаю...  Ты  только не беспокойся, --
подбодрил Волька Хоттабыча и побежал наверх,
   На спардеке, у капитанской рубки, толпились человек двадцать
полуодетых экскурсантов и о чем-то  тихо  разговаривали.  Чтобы
поднять  их  '  настроение,  Волька сделал веселое, беззаботное
лицо и мужественно произнес:
   -- Спокойствие,  товарищи,  прежде  всего  спокойствие!  Для
паники нет никаких оснований!
   --  Верно  сказано  насчет  паники.  Золотые  слова, молодой
человек! Вот ты и возвращайся к себе в каюту и спокойно  ложись
спать,  -- ответил ему, улыбнувшись, один из экскурсантов. -- А
мы тут, кстати, как раз и не паникуем.
   Все рассмеялись, и только Волька  почувствовал  себя  как-то
неловко.  Кроме  того,  на  воздухе было достаточно свежо, и он
решил сбегать в каюту, чтобы накинуть на себя пальтишко.
   -- Прежде всего спокойствие, -- сказал он дожидавшемуся  его
внизу  Хоттабычу.  --  Никаких  оснований  для  паники  нет. Не
пройдет и двух дней, как за нами придут на каком-нибудь  мощном
ледоколе  и  преспокойно  снимут  нас  с  мели.  Можно было бы,
конечно, сняться и самим,  но  слышишь:  --  машины  не  шумят,
что-то  в  них  испортилось,  а  что именно, никто разобрать не
может. Конечно, нам придется  испытать  кое-какие  лишения,  но
будем надеяться, что никто из нас не заболеет и не умрет.
   Волька  с гордостью слушал самого себя. Он и не предполагал,
что умеет так легко успокаивать людей.
   -- О горе мне! -- неожиданно засуетился  старик,  бестолково
засовывая  босые  ноги  в  свои  знаменитые  туфли.  -- Если вы
погибнете, я этого не переживу. Неужели мы напоролись на  мель?
Увы  мне!  Уж  лучше  бы  шумели машины. А я хорош! Вместо того
чтобы использовать свое могущество на более важные дела, я...
   -- Хоттабыч, -- строго перебил  его  Волька,  --  докладывай
немедленно, что ты там такое натворил!
   --  Да ничего особенного. Просто, заботясь о твоем спокойном
сне, я позволил себе приказать машинам не шуметь.
   -- Ты это  серьезно?!  --  ужаснулся  Велька.  --  Теперь  я
понимаю,  что  случилось.  Ты  приказал  машинам  не  шуметь, а
работать без шума они не могут. Поэтому ледокол так внезапно  и
остановился.  Сейчас  же  отменяй свой приказ, а то еще, того и
гляди, котлы взорвутся!
   -- Слушаю и повинуюсь! -- отвечал дрожащим  голосом  изрядно
струхнувший Хоттабыч.
   В  ту  же минуту машины вновь зашумели, и "Ладога", как ни в
чем не бывало, тронулась в путь. А капитан, судовой  механик  и
все остальное население парохода терялись в догадках, о причине
внезапной и необъяснимой остановки машин и столь же загадочного
возобновления их работы.
   Только  Хоттабыч  и  Волька  знали, в чем дело. но по вполне
понятным соображениям никому об этом не рассказали. Даже Жене.




   ХLIХ. ОБИДА ХОТТАБЫЧА


   К утру "Ладога" вошла в полосу густых туманов. Она  медленно
продвигалась   вперед,  каждые  пять  минут  оглашая  пустынные
просторы мощным ревом своей сирены. Так полагалось  по  законам
кораблевождения.  В  туманную  погоду  корабли  должны подавать
звуковые сигналы -- все равно, находятся ли они на самых бойких
морских путях или в пустыннейших  местах  Северного  Ледовитого
океана, -- чтобы не было столкновений.
   Сирена "Ладоги" нагоняла на пассажиров тоску и уныние.
   На  палубе  было  неинтересно,  сыро,  в  каютах  -- скучно.
Поэтому  все  кресла  и  диваны  в  кают-компании  были  заняты
экскурсантами. Одни играли в шахматы, другие -- в шашки, третьи
читали.
   По  многу  раз  перепели  хором  и  в  одиночном порядке все
знакомые песни, плясали под гитару  и  под  баян,  рассказывали
разные истории.
   Вдруг  снаружи  донесся резкий свисток. От неожиданности все
вздрогнули, а Женя сострил:
   -- Безобразие! Кто-то на ходу вскочил на пароход!
   Но рассмеяться никто не успел, потому  что  "Ладога"  сильно
содрогнулась, что-то зловеще заскрежетало под дном судна, и оно
вторично за эти сутки остановилось.
   -- Опять твои штучки, Хоттабыч? -- прошептал Волька.
   --  Что  ты, что ты, о прелестнейший! Клянусь тебе, я знаю о
причинах столь неожиданной остановки корабля не больше тебя...
   И точно, на этот раз старик был ни при чем.  Заблудившись  в
тумане, "Ладога" наскочила на банку.
   Высыпавшие  на  палубу  пассажиры с трудом могли различить в
тумане бортовые поручни.  Свесившись  над  кормой,  можно  было
все-таки   заметить,   как  от  бешеной  работы  винта  пенится
темно-зеленая неприветливая вода.
   Прошло полчаса, а все попытки снять "Ладогу" с банки, пустив
ее обратным ходом, кончились ничем. Тогда капитан судна  Степан
Тимофеевич  приказал  сухонькому  боцману  Панкратьичу свистать
всех наверх.
   --  Товарищи,  --  сказал  Степан  Тимофеевич,   когда   все
обитатели  "Ладоги",  кроме  занятых  на  вахте,  собрались  на
спардеке, -- объявляется аврал. Для того чтобы сняться с  банки
без  посторонней помощи, у нас остается только одно средство --
перебункеровать уголь с носовой части  судна  на  корму.  Тогда
корма  перетянет,  и  все  будет в порядке. Если потрудиться на
совесть, тут работы часов на десять --  двенадцать,  не  более.
Боцман разобьет вас сейчас на бригады, быстренько переоденьтесь
в  одежду,  которая похуже, чтобы не жалко было запачкать, -- и
за работу... Вам, ребята, и  вам,  Гассан  Хоттабыч,  можно  не
беспокоиться. Эта работа не по вашим силам: ребятам еще рано, а
Гассану Хоттабычу уже поздновато возиться с тяжестями.
   --   Мне  не  посилам  возиться  с  тяжестями?!  --  свирепо
отозвался  Хоттабыч.  --  Да  знаешь  ли  ты,  что   никто   из
присутствующих  здесь  не может сравниться со мной в поднимании
тяжестей, о высокочтимый Степан Тимофеевич!
   Услышав эти слова, все невольно заулыбались.
   -- Ну и старичок! Здоров хвастать!..
   -- Ишь ты, чемпион какой нашелся!
   -- Ничего смешного, человеку обидно. Старость -- не радость.
   -- Сейчас вы удостоверитесь! -- вскричал Хоттабыч.
   Он схватил обоих своих юных  друзей  и  стал,  ко  всеобщему
удивлению,   жонглировать   ими,  словно  это  были  не  хорошо
упитанные тринадцатилетние  мальчики,  а  пластмассовые  шарики
комнатного бильярда.
   Раздались   такие  оглушительные  аплодисменты,  будто  дело
происходило не на палубе судна, терпящего  бедствие  далеко  от
земли, а где-нибудь на конкурсе силачей.
   --   В   отношении  старика  беру  свои  слова  обратно!  --
торжественно  заявил  Степан  Тимофеевич,  когда  рукоплескания
наконец  утихли.  --  А  теперь  за  работу, товарищи! Время не
терпит!
   -- Хоттабыч, -- сказал Волька, отведя старика в сторонку, --
это не дело -- перетаскивать двенадцать часов подряд  уголь  из
одной  ямы  в  другую.  Надо  тебе  постараться  самому стащить
пароход с банки.
   -- Это выше моих сил, -- печально отвечал старик. --  Я  уже
думал  об  этом. Можно, конечно, стащить его с камней, но тогда
продерется днище корабля,  а  починить  его  я  не  сумею,  ибо
никогда не видел, как оно выглядит. И все мы утонем, как слепые
котята в бочке с водой.
   --   Подумай  лучше,  Хоттабыч!  Может  быть,  тебе  всетаки
что-нибудь придет в голову.
   -- Постараюсь, о компас моей  души,  --  ответил  старик  и,
немного  помолчав,  спросил:  --  А  что, если уничтожить самую
мель?
   -- Хоттабыч, дорогой, какой ты умница! -- воскликнул  Волька
и бросился пожимать старику руку. -- Это же замечательно!
   -- Слушаю и повинуюсь, -- сказал Хоттабыч.
   Уже  первая  авральная  бригада спустилась в угольный трюм и
стала с грохотом загружать антрацитом большие  железные  ящики,
когда "Ладога" вдруг вздрогнула и быстро завертелась в глубоком
водовороте,  образовавшемся  на  месте провалившейся банки. Еще
минута -- и пароход разнесло бы в  щепки,  если  бы  Волька  не
догадался   приказать   Хоттабычу  прекратить  водоворот.  Море
успокоилось, и  "Ладога",  повертевшись  еще  немножко  в  силу
инерции, благополучно продолжала свой путь.
   И снова никто, кроме Хоттабыча и Вольки, не мог понять, что,
собственно, произошло.
   Опять  потянулись  увлекательные и один на другой не похожие
дни  путешествия  по  малоизведанным  морям  и  проливам,  мимо
суровых  островов,  на  которые не ступала или почти никогда не
ступала  человеческая  нога.  Экскурсанты  высаживались  и   на
острова,  где  их  торжественно  встречали  ружейными  салютами
зимовщики, и на совершенно необитаемые, одинокие скалы.  Вместе
со   всеми  остальными  экскурсантами  наши  друзья  лазили  на
ледники, бродили по голым, как камни в банной печи, базальтовым
плато, скакали  со  льдины  на  льдину  через  мрачные,  черные
полыньи, охотились на белых медведей. Одного из них бесстрашный
Хоттабыч  собственноручно  привел за холку на "Ладогу". Медведь
под влиянием Хоттабыча быстро сделался ручным и  ласковым,  как
теленок,   и   впоследствии   доставил   немало  веселых  минут
экскурсантам  и  команде   парохода.   Этого   медведя   сейчас
показывают в цирках, и многие из наших читателей его, вероятно,
видели. Его зовут Кузя.




L. "СЕЛЯМ АЙЛЕЙКУМ, ОМАРЧИК!"


   После   посещения  острова  Рудольфа  "Ладога"  повернула  в
обратный  путь.  Экскурсанты  уже  порядком  устали  от  обилия
впечатлений,  от  не заходящего круглые сутки солнца, от частых
туманов и почти  непрестанного  грохота  льдин,  ударяющихся  о
форштевень  и  борта  судна.  Все  меньше  и  меньше находилось
охотников высаживаться на пустынные острова, и под конец только
наши друзья да еще два-три неутомимых экскурсанта  не  упускали
ни   одной   возможности   посетить   угрюмые,  негостеприимные
скалистые берега.
   -- Ну что ж, -- сказал как-то утром Степан Тимофеевич, --  в
последний  раз  высажу  вас  --  и  баста. Никакого нет расчета
останавливать пароход из-за какихнибудь шести-семи человек.
   Поэтому Волька сговорился со всеми, отправившимися вместе  с
ним  на  берег,  по-настоящему  проститься  с  архипелагом и не
спешить с возвращением на "Ладогу". Тем более,  что  Хоттабыча,
торопившего обычно с возвращением, с ними в этот раз не было --
он остался играть в шахматы со Степаном Тимофеевичем...
   --  Волька, -- таинственно проговорил Женя, когда они спустя
три часа, усталые, вернулись на борт "Ладоги", -- айда в каюту!
Я тебе покажу кое-что интересное... Ну вот смотри, -- продолжал
он, плотно притворив за собой дверь каюты, и извлек из-под полы
своего пальтишка какой-то продолговатый предмет. -- Что  ты  на
это скажешь? Я нашел эту посудину на противоположной стороне, у
самого берега.
   В  руках  у  Жени Волька увидел позеленевший от морской воды
небольшой, размером со столовый графин, медный сосуд.
   --  Его  нужно  сейчас  же  сдать  Степану  Тимофеевичу!  --
возбужденно   сказал  Волька.  --  Это,  наверно,  какая-нибудь
экспедиция вложила в него письмо и бросила в воду, чтобы узнали
о ее бедственном положении.
   -- Я тоже сначала так решил, -- ответил Женя,  --  но  потом
сообразил,  что  ничего  страшного  не случится, если мы раньше
сами вскроем эту посудину и первые посмотрим,  что  там  у  нее
внутри положено. Это же очень интересно! Правильно я говорю?
   --  Правильно!  Конечно,  правильно!  --  горячо  согласился
Волька.
   Женя, побледнев  от  волнения,  довольно  быстро  соскреб  с
горлышка  сосуда  смолистую  массу,  которой  оно  было наглухо
замазано. Под  смолой  оказалась  массивная  свинцовая  крышка,
покрытая какими-то значками. Женя с трудом отвинтил ее.
   --  А  теперь,  --  сказал  он,  опрокидывая сосуд над своей
койкой, -- посмотрим, что там...
   Он не успел закончить фразу, как  из  сосуда  валом  повалил
густой  черный  дым,  заполнивший  всю  каюту  так,  что совсем
потемнело и нечем стало дышать. Однако спустя несколько  секунд
дым  собрался,  сжался  и  превратился  в  малопривлекательного
старика со злобным лицом и глазами, горящими,  как  раскаленные
угли.
   Первым  делом  он  упал  на колени и, истово колотясь лбом о
пол, возопил голосом:
   -- Нет бога, кроме аллаха, а Сулейман пророк его!
   После этих слов он еще несколько раз молча стукнулся лбом  о
пол  с  такой  силой,  что  вещи,  висевшие  на  стенах  каюты,
закачались,  как  во  время  сильной  качки.  Потом  он   снова
вскрикнул:
   -- О пророк аллаха, не убивай меня!
   -- Разрешите справочку, -- прервал его стенания перепуганный
и в  то  же время заинтересованный Волька. -- Если не ошибаюсь,
речь идет о бывшем царе Соломоне.
   -- Именно о нем, о презренный отрок! О нем, о Сулеймане  ибн
Дауде, да продлятся дни его на земле!
   --  Это  еще  большой  вопрос,  кто  из  нас  презренный, --
спокойно возразил Волька. -- А что касается  вашего  Сулеймана,
то дни его ни в коем случае продлиться не могут. Это совершенно
исключено: он, извините, помер.
   -- Ты лжешь, несчастный, и дорого за это заплатишь!
   --  Напрасно  злитесь, гражданин. Этот восточный король умер
две тысячи девятьсот девятнадцать лет назад.  Об  этом  даже  в
Энциклопедии написано.
   -- Кто открыл сосуд? -- деловито осведомился старик, приняв,
очевидно, к сведению Волькину справку и не очень огорчившись.
   --  Я,  --  скромно  отозвался  Женя.  --  Я...  но не стоит
благодарности.
   -- Нет бога, кроме  аллаха!  --  воскликнул  незнакомец.  --
Радуйся, о недостойный мальчишка!
   --  А чего мне, собственно, радоваться? -- удивился Женя. --
Это вас спасли от заточения, вы  и  радуйтесь.  А  мне-то  чему
радоваться?
   -- А тому, что я убью тебя сию же минуту злейший смертью!
   --  Ну,  знаете  ли,  --  возмутился  Женя.  --  это  просто
свинство! Ведь я вас освободил из этой медной посудины. Если бы
не я, кто знает, сколько бы еще тысяч лет вы в ней  проторчали,
в дыму и копоти.
   --  Не  утомляй  меня своей болтовней! -- сердито прикрикнул
незнакомец.-- Пожелай, какой  смертью  умрешь  и  какой  казнью
будешь казнен. У-у-у-у!
   --  Попрошу  без  запугивании!  И  вообще,  в чем собственно
говоря, дело?-- вконец рассердился Женя.
   -- Знай же, о  недостойный  юнец,  что  я  один  из  джинов,
ослушавшихся  Сулеймана  ибн  Дауда  (мир  с  нами  обоими!). И
Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот  привел
меня  насильно,  ведя  меня  в  унижении,  против моей воли. Он
поставил  меня  перед  Сулейманом,  и  Сулейман,  увидев  меня,
приказал принести этот кувшин и заточил меня в нем.
   -- Правильно сделал, -- тихо прошептал Женя на ухо Вольке.
   -- Что ты там шепчешь? -- подозрительно спросил старик.
   -- Ничего, просто так, -- поспешно отвечал Женя.
   --  То-то!  --  мрачно  сказал старик. -- А то со мной шутки
плохи... Итак, заточил он меня в этом  сосуде  и  отдал  приказ
джиннам,  и  они  отнесли меня и бросили в море. И я провел там
сто лет и сказал в своем сердце. "Всякого, кто освободит меня я
обогащу навеки". Но прошло сто лет, никто меня не освободил.  И
прошло  еще сто лет, и я сказал: "Всякому, кто освободит, меня,
я открою сокровища земли". Но и на этот раз никто не  освободил
меня.  И  надо  мною  прошло  еще  четыреста  лет,  и я сказал:
"Всякому, кто освободит меня, я исполню три желания". Но  никто
не  освободил  меня,  и  тогда  я  разгневался сильным гневом и
сказал в душе своей: "Всякого, кто  освободит  меня  сейчас,  я
убью,  но  предложу  выбрать,  какой смертью умереть". И вот ты
освободил меня, и я тебе предлагаю выбрать, какою смертью  тебе
желательней было бы умереть.
   --   Но   ведь  это  просто  нелогично,  --  убивать  своего
спасителя!  --   горячо   возразил   Женя.   --   Нелогично   и
неблагодарно!
   --  Логика  здесь  совершенно  ни при чем! -- жестко отрезал
джинн. --  Выбирай  себе  наиболее  удобный  вид  смерти  и  не
задерживай меня, ибо я ужасен в гневе.
   -- Можно задать вопрос? -- поднял руку Волька.
   Но  джинн в ответ так цыкнул на него, что у Вольки от страха
чуть не подкосились ноги.
   -- Ну, а мне, мне-то вы разрешите один  только  единственный
вопрос? -- взмолился Женя с таким отчаянием в голосе, что джинн
ответил ему:
   -- Хорошо, тебе можно. Но, смотри, будь краток.
   --  Вот  вы  утверждаете,  что провели несколько тысяч лет в
этой медной посудине, -- произнес Женя дрожащим голосом,  --  а
между  тем  она настолько мала, что не вместит даже одной вашей
руки.  Как  же  вы,  извините,  за  бестактный  вопрос,  в  нем
умещались целиком?
   --  Так  ты  что  же, не веришь, что я был в этом сосуде? --
вскричал джинн.
   -- Никогда не поверю, пока не увижу собственными глазами, --
твердо отвечал Женя,
   -- Так смотри же и убеждайся! -- заревел джинн, встряхнулся,
стал дымом и начал  постепенно  вползать  в  кувшин  под  тихие
аплодисменты обрадованных ребят.
   Уже  больше  половины дыма скрылось в сосуде, и Женя, затаив
дыхание,  приготовил  крышку,  чтобы  снова  запечатать  в  нем
джинна,  когда тот, видимо раздумав, снова вылез наружу и опять
принял человеческий образ.
   -- Но-но-но! -- сказал он, хитро прищурившись и  внушительно
помахивая крючковатым, давно не мытым пальцем перед лицом Жени,
который спешно спрятал крышку в карман. -- Но-но-но! Не думаешь
ли  ты перехитрить меня, о презренный -- молокосос?.. Проклятая
память! Чуть не забыл: тысячу сто девятнадцать лет  назад  меня
точно таким способом обманул один рыбак. Он задал мне тогда тот
же вопрос, и я легковерно захотел доказать ему, что находился в
кувшине,  и  превратился  в  дым и вошел в кувшин, а этот рыбак
поспешно схватил тогда пробку с печатью и закрыл  ею  кувшин  и
бросил его в море. Не-ет, больше этот фокус не пройдет!
   --  Да  я  и  не  думал  вас  обманывать, -- соврал дрожащим
голосом  Женя,  чувствуя,  что  теперь-то  он  уж  окончательно
пропал.
   --  Выбирай  же  поскорее,  какой  смертью  тебе хотелось бы
умереть, и не задерживай меня  больше,  ибо  я  устал  с  тобой
разговаривать!
   --  Хорошо, -- сказал Женя, подумав, -- но обещайте мне, что
я умру именно той смертью, которую я сейчас выберу.
   -- Клянусь тебе в этом!  --  торжественно  обещал  джинн,  и
глаза его загорелись дьявольским огнем.
   --  Так вот... -- сказал Женя и судорожно глотнул воздух. --
Так вот... я хочу умереть от старости.
   -- Вот это здорово! -- обрадовался Волька.
   А джинн, побагровев от злобы, воскликнул:
   -- Но ведь старость твоя очень далека! Ты ведь еще так юн!
   -- Ничего, -- мужественно ответил Женя, -- я могу подождать.
   Услышав Женин ответ, Волька  радостно  засмеялся,  а  джинн,
беспрестанно   выкрикивая  какие-то  ругательства  на  арабском
языке, стал метаться взад и  вперед  по  каюте,  расшвыривая  в
бессильной злобе все, что ему попадалось по пути.
   Так  продолжалось  по  крайне  мере  пять  минут, пока он не
пришел наконец в какому-то решению. Он  захохотал  тогда  таким
страшным  смехом, что у ребят мороз по коже прошел, остановился
перед Женей и злорадно произнес:
   -- Спору нет, ты хитер, и я не могу тебе в этом отказать. Но
Омар Юсуф ибн Хоттаб хитрее тебя, о презренный...
   -- Омар Юсуф  ибн  Хоттаб?!  --  в  один  голос  воскликнули
ребята.
   Но джинн, дрожа от злобы, заорал:
   --  Молчать,  или  я  вас немедленно уничтожу! Да, я -- Омар
Юсуф ибн Хоттаб, и я хитрее  этого  мальчишки!  Я  выполню  его
просьбу, и он действительно умрет от старости. Но, -- он окинул
ребят победным взглядом, -- но старость у него наступит раньше,
чем вы успеете сосчитать до ста!
   --  Ой!  -- воскликнул Женя звонким мальчишеским голосом. --
Ой! -- простонал он через несколько секунд  басом.  --  Ой!  --
прохрипел   он   еще   через   несколько   секунд   дребезжащим
стариковским голосом. -- Ой, умираю!
   Волька с тоской смотрел, как Женя с  непостижимой  быстротой
превратился  сначала в юношу, потом в зрелого мужчину с большой
черной бородой; как затем его борода быстро поседела, а сам  он
стал  пожилым  человеком,  а потом дряхлым, лысым стариком. Еще
несколько секунд -- и все было бы кончено, если бы  Омар  Юсуф,
злорадно  наблюдавший  за  быстрым угасанием Жени, не выкрикнул
при этом:
   -- О, если бы со мной был сейчас мой несчастный брат! Как бы
он порадовался моему торжеству!
   -- Простите! -- закричал  тогда  изо  всех  сил  Волька.  --
Скажите, только: вашего брата звали Гассан Абдуррахман?
   -- Откуда ты дознался об этом? -- поразился Омар Юсуф. -- Не
напоминай мне о нем, ибо сердце у меня разрывается на части при
одном  лишь  воспоминании  о несчастном Гассане! Да, у меня был
брат, которого так звали,  но  тем  хуже  будет  тебе,  что  ты
разбередил мою кровоточащую рану!
   -- А если я вам скажу, что ваш брат жив? А если я вам покажу
его живым и здоровым, тогда вы пощадите Женю?
   --  Если  бы  я увидел моего дорогого Гассана? О, тогда твой
приятель остался бы жить до тех  пор,  пока  он  не  состарится
по-настоящему,  а  это  случится еще очень не скоро. Но если ты
обманываешь меня... клянусь, тогда оба вы не спасетесь от моего
справедливого гнева!
   -- Подождите в таком случае одну, только одну минуточку!  --
воскликнул Волька.
   Через  несколько  секунд  он  влетел  в  кают-компанию,  где
Хоттабыч   беззаветно   сражался   в   шахматы   со    Степаном
Тимофеевичем.
   -- Хоттабыч, миленький, -- взволнованно залепетал Волька, --
беги  скорее  со  мной  в  каюту,  там  ждет тебя очень большая
радость...
   -- Для меня нет большей радости, чем сделать мат сладчайшему
моему другу Степану Тимофеевичу, -- степенно ответил  Хоттабыч,
задумчиво изучая положение на доске.
   --  Хоттабыч,  не  задерживайся  здесь  ни на минуту! Я тебя
очень и очень прошу немедленно пойти со мной вниз!
   -- Хорошо, -- отвечал Хоттабыч и сделал ход ладьей. --  Шах!
Иди,  о  Волька!  Я  приду,  как только выиграю, а это, по моим
расчетам, произойдет не позже как через три хода.
   --  Это  мы  еще  посмотрим!  --   бодро   возразил   Степан
Тимофеевич.  --  Это  еще  бабушка надвое сказала. Вот я сейчас
немножко подумаю и...
   -- Думай, думай, Степан Тимофеевич! --  ухмыльнулся  старик.
--  Все  равно  ничего  не  придумаешь.  Почему  не  подождать?
Пожалуйста.
   -- Некогда ждать! -- воскликнул с отчаянием Волька и смахнул
фигуры с доски. -- Если ты сейчас со мной не  спустишься  бегом
вниз, то и я и Женя погибнем мучительной смертью! Бежим!
   -- Ты себе слишком много позволяешь! -- недовольно пробурчал
Хоттабыч, но побежал за Волькой вниз.
   --  Значит  "ничья"!  -- крикнул им вслед Степан Тимофеевич,
очень довольный,  что  так  счастливо  выскочил  из  совершенно
безнадежной партии.
   --   Ну  нет,  какая  там  "ничья"!  --  возразил  Хоттабыч,
порываясь вернуться назад.
   Но Волька сердито воскликнул:
   -- Конечно, "ничья", типичная "ничья"! --  и  изо  всех  сил
втолкнул  старика в каюту, где Омар Юсуф уже собирался привести
в исполнение свою угрозу.
   -- Что  это  за  старик?  --  осведомился  Хоттабыч,  увидев
лежащего  на  койке,  жалобно  стонущего  старика,  бывшего еще
несколько минут назад тринадцатилетним мальчиком  Женей.  --  И
это что за старик? -- продолжал он, заметив Омара Юсуфа, но тут
же   побледнел,   не   веря  своему  счастью  сделал  несколько
неуверенных шагов вперед и тихо прошептал:  --  Селям  алейкум,
Омарчик!
   --  Это ты, о дорогой мой Гассан Абдуррахман? -- вскричал, в
свою очередь, Омар Юсуф.
   И оба брата заключили друг друга в столь долгие объятия, что
для  людей  со  стороны  это  даже   показалось   бы   попросту
невероятным,  если  не  знать,  что  братья  были в разлуке без
малого три тысячи лет.
   В   первые   секунды   Волька   был   так   растроган   этой
необыкновенной  встречей  двух  братьев  среди  льдов Арктики и
настолько  доволен  за  Хоттабыча,   что   совсем   забыл   про
несчастного  Женю.  Но  еле  слышный  хрип, донесшийся с койки,
напомнил Вольке о необходимости срочных мер.
   -- Стойте! -- закричал он и бросился разнимать  обоих  сынов
Хоттаба. -- Тут человек погибает, а они...
   --  Ой,  помираю!  --  как бы в подтверждение Волькиных слов
прохрипел дряхлый старец Женя.
   Хоттабыч с удивлением осведомился:
   -- Кто этот убеленный сединами старик и как он  попал  сюда,
на постель нашего друга Жени?
   -- Да это и есть Женя! -- с отчаянием, воскликнул Волька. --
Спаси его, Хоттабыч!
   --  Прошу  прощения,  о  дражайший  мой Гассанчик! -- не без
раздражения промолвил  Омар  Юсуф,  обращаясь  к  своему  вновь
обретенному  брату.  --  Мне  придется  прервать столь приятные
мгновения нашей встречи, чтобы выполнить данное мною обещание.
   С этими словами он подошел к койке,  дотронулся  ладонью  до
Жениного плеча и прошипел:
   -- Проси прощения, пока еще не поздно!
   -- Прощения? У кого? -- удивленно прохрипел старец Женя.
   -- У меня, о презренный отрок!
   -- За что?
   -- За то, что ты пытался провести меня.
   --  Это  ты  у  меня  должен просить прощения! -- запальчиво
возразил Женя. -- Я тебя спас,  а  ты  меня  за  это  собирался
убить. Не буду просить прощения!
   --  Ну  и  не  надо!  --  ехидно согласился Омар Юсуф. -- Не
настаиваю. Но учти, что  в  таком  случае  ты  через  несколько
мгновений умрешь.
   --  И  умру!  И  прекрасно!  -- гордо прошептал обессилевший
Женя, хотя, конечно, ничего прекрасного в этом не видел.
   -- Омарчик! -- ласково, но твердо  вмешался  в  их  страшную
беседу  Хоттабыч.  --  Не  омрачай  нашей  долгожданной встречи
нечестным  поступком.  Ты  должен  немедленно  и   без   всяких
предварительных   условий   выполнить  обещание,  данное  моему
драгоценному другу Вольке ибн Алеше. Учти  к  тому  же,  что  и
достойнейший Женя -- мой лучший друг.
   Омар  Юсуф  в бессильной злобе заскрежетал зубами, но все же
взял себя в руки и промолвил:
   -- Восстань, о дерзкий отрок, и будь  таким,  каким  ты  был
раньше!
   -- Вот это совсем другое дело! -- сказал Женя.
   И   все   в   каюте   насладились   невиданным  зрелищем  --
превращением умирающего старца в тринадцатилетнего мальчишку.
   Сперва на его морщинистных впалых  щеках  появился  румянец,
потом  его лысый череп стал быстро покрываться белыми волосами,
которые вскорости почернели так же, как и  его  густая  борода.
Окрепший  Женя  молодцевато  вскочил с койки, весело мигнув при
этом своим  друзьям.  Перед  ними  был  полный  сил  коренастый
мужчина, на вид казавшийся лет сорока, но отличавшийся от своих
ровесников  тем,  что  его  борода сама по себе становилась все
короче и короче, пока наконец не превратилась  в  еле  заметный
пушок,  который  затем  тоже  пропал.  Сам же он становился все
меньше ростом и все уже в плечах, пока не приобрел обычный  вид
и рост Жени Богорада.
   Так  Женя  стал единственным в мире человеком, который может
сказать: "Когда я еще был стариком", с таким же правом, с каким
многие миллионы пожилых людей говорят: "Когда я  еще  был  юным
сорванцом".




LI. ОМАР ЮСУФ ПОКАЗЫВАЕТ СВОИ КОГОТКИ


   --  Одно  мне  непонятно,  --  задумчиво произнес Омар Юсуф,
поеживаясь от холода, -- я ведь собственными ушами слышал,  как
Сулеймановы джинны сказали: "Давайте сбросим его, то есть меня,
в  волны  Западно-Эфиопского моря". Вот я и думал, что если мне
когда-нибудь посчастливится снова  увидеть  землю  и  солнечный
свет,  то  это  будет  у  знойных берегов Африки. Но это, -- он
показал  на  видневшийся  в  иллюминаторе  быстро   удалявшийся
остров, -- это ведь совсем не похоже на Африку. Не правда ли, о
братик мой Гассан?
   --  Ты  прав,  любезный моему сердцу Омар Юсуф: мы находимся
совсем у иных и весьма отдаленных от Африки берегов, -- отвечал
ему Хоттабыч. -- Мы сейчас...
   -- Понял!  Честное  пионерское,  понял!  --  прервал  Волька
беседу  братьев  и от полноты чувств даже заплясал по каюте. --
Вот это здорово! Понял!.. Понял!..
   -- Что ты понял? -- брюзгливо осведомился Омар Юсуф.
   -- Я понял, как это вы очутились в Арктике.
   -- О дерзкий и хвастливый отрок, сколь  неприятна  мне  твоя
непомерная гордыня! -- произнес с отвращением Омар Юсуф. -- Как
ты  можешь  понять  то,  что  остается  тайной даже для меня --
мудрейшего и могущественного из джиннов!..  Ну  что  ж,  говори
свое  мнение,  дабы  мы с моим дорогим братом вдоволь могли над
тобою посмеяться.
   -- Это как вам угодно. Хотите -- смейтесь, хотите -- нет. Но
только все дело здесь в Гольфстриме.
   -- В чем, ты говоришь, дело? -- уязвительно переспросил Омар
Юсуф.
   -- В Гольфстриме, в теплом течении, котопое и  принесло  вас
из южных морей сюда, в Арктику.
   --   Какая   чепуха!  --  презрительно  хмыкнул  Омар  Юсуф,
обращаясь за поддержкой к своему брату.
   Однако тот осторожно промолчал.
   -- И совсем не ерунда... -- начал Волька.
   Но Омар Юсуф поправил его:
   -- Я сказал не "ерунда", а "чепуха".
   -- И совсем это  не  ерунда  и  не  чепуха!  --  раздраженно
продолжал Волька. -- Я как раз за Гольфстрим получил пятерку по
географии.
   --  Я  что-то  не помню такого вопроса, -- озабоченно сказал
Хоттабыч.
   И Волька во избежание  обид  со  стороны  Хоттабыча  соврал,
будто бы про Гольфстрим он сдавал еще в прошлом году.
   Так  как  Женя  поддержал Волькину научную догадку, то к ней
присоединился и Хоттабыч. Омар Юсуф, оставшись  в  единственном
числе, сделал вид, что согласился насчет Гольфстрима, но затаил
против Вольки и его приятеля злобу.
   --  Я  устал  от  спора  с  гобой, о самонадеянный отрок, --
произнес он, деланно зевая. -- Я устал и хочу спать. Достань же
поскорее опахало  и  обмахивай  меня  от  мух,  покуда  я  буду
предаваться сну.
   --  Во-первых,  тут  нет  мух,  а  во-вторых, какое право вы
имеете отдавать мне приказания? -- возмутился Волька.
   -- Сейчас будут мухи, -- процедил сквозь зубы Омар Юсуф.
   И действительно, в ту же минуту  в  каюте  загудело  великое
множество мух.
   --   Здесь   можно   прекрасно   обойтись  без  опахала,  --
примирительно  заявил  Волька,  делая  вид,  что  не   понимает
издевательского характера требований Омара Юсуфа.
   Он  раскрыл  сначала  двери,  а  потом  иллюминатор. Сильный
сквозняк вынес жужжащие рои мух из каюты в коридор.
   -- Все равно ты будешь обмахивать меня опахалом! -- капризно
проговорил Омар  Юсуф,  не  обращая  внимания  на  все  попытки
Хоттабыча успокоить его.
   --  Нет,  не  буду!  -- запальчиво ответил Волька. -- Еще не
было   человека,   который   заставил   бы    меня    выполнять
издевательские требования.
   -- Значит, я буду первым.
   -- Нет, не будете!
   --  Омарчик!  -- попытался вмешаться в разгоравшийся скандал
Хоттабыч.
   Но  Омар  Юсуф,  позеленевший  от  злобы,   только   сердито
отмахнулся.
   --  Я  лучше  погибну,  но  ни за что не буду выполнять ваши
прихоти! -- мрачно выкрикнул Волька.
   -- Значит ты очень скоро погибнешь. Не позже заката  солнца,
-- заявил, отвратительно улыбаясь, Омар Юсуф.
   В  ту  же  самую  секунду  Вольке пришла в голову прекрасная
мысль.
   -- В таком случае, трепещи, презренный джинн! -- вскричал он
самым страшным голосом, каким только мог. -- Ты меня  вывел  из
себя,  и  я  вынужден  остановить  солнце.  Оно не закатится ни
сегодня, ни завтра, ни послезавтра! Теперь пеняй на себя!
   Это был  очень  рискованный  шаг  со  стороны  Вольки.  Если
Хоттабыч  успел  рассказать  брату,  что в Арктике солнце в это
время светит круглые сутки, то все пропало.
   Но Омар Юсуф в  ответ  на  Волькины  слова  только  глумливо
возразил:
   --  Бахвал  из  бахвалов,  хвастун из хвастунов! Я сам люблю
иногда похвастать, но даже в минуты самой большой запальчивости
я не обещал остановить  ход  великого  светила.  Этого  не  мог
сделать даже Сулейман Ибн Дауд -- мир с ними обоими!
   Волька  понял, что он спасен. И не только спасен, но и может
прибрать к рукам неприятного братца старика Хоттабыча.  Кстати,
Хоттабыч  одобрительно подмигнул Вольке, а о Жене и говорить не
приходилось. Он догадался о Волькином замысле и сейчас таял  от
восторга, предвкушая неминуемое посрамление Омара Юсуфа.
   --  Не  беспокоится  Омар  Юсуф. Раз я сказал, что остановлю
солнце, то можете быть уверены: оно сегодня не закатится.
   -- Мальчишка! -- презрительно бросил Омар Юсуф.
   -- Сами вы мальчишка! -- столь же презрительно возразил  ему
Волька. -- За солнце я отвечаю.
   -- А если оно все же закатится? -- спросил Омар Юсуф, давясь
от смеха.
   --   Если  закатится,  то  я  буду  всегда  выполнять  самые
идиотские ваши приказания.
   -- Не-ет, -- торжествующе протянул Омар Юсуф, --  нет,  если
солнце,   вопреки   твоему   самоуверенному  обещанию,  все  же
закатится -- а это, конечно, будет так, -- то я  тебя  попросту
съем! Съем вместе с костями.
   --  Хоть  вместе с тапочками, -- мужественно отвечал Волька.
-- Зато если солнце сегодня не уйдет за горизонт, будете ли  вы
тогда во всем меня слушаться?
   --  Если  солнце  не  закатится?  Пожалуйста,  с  превеликим
удовольствием, о самый хвастливый и самый ничтожный  из  магов!
Только этому -- хи-хи-хи! -- увы, не суждено осуществиться.
   --  Это еще очень большой вопрос, кому через несколько часов
будет "увы", -- сурово ответил Волька.
   -- Смотри же! -- предостерегающе помахал пальцем Омар  Юсуф.
--  Судя по положению солнца, оно должно закатиться часов через
восемь-девять.  Мне  даже  чутьчуть  жаль  тебя,  о   бесстыжий
молокосос, ибо тебе осталось жить меньше полусуток.
   -- Пожалуйста, оставьте вашу жалость при себе! Вы лучше себя
пожалейте.
   Омар  Юсуф  пренебрежительно  хихикнул,  открыв при этом два
ряда мелких желтых зубов.
   Какие у тебя некрасивые зубы, -- пожалел  его  Хоттабыч.  --
Почему бы тебе, Омар, не завести золотые, как у меня?
   Омар  Юсуф только сейчас заметил необычные зубы Хоттабыча, и
его душу наполнила самая черная зависть.
   -- По совести говоря, братец, я не вижу особенного богатства
в золотых зубах, -- сказал он как можно  пренебрежительнее.  --
Уж лучше я заведу себе бриллиантовые.
   И  точно,  в  ту  же  секунду тридцать два прозрачных алмаза
чистейшей  воды  засверкали  в  его  ехидно  улыбающемся   рту.
Посмотревшись  в  маленькое  бронзовое  зеркальце, которое этот
франтоватый старик, оказывается, хранил у себя за поясом,  Омар
Юсуф, остался очень доволен.
   Только  три обстоятельства несколько омрачили его торжество.
Во-первых, Хоттабыч  не  высказал  никаких  признаков  зависти.
Во-вторых,  его бриллиантовые зубы сверкали, только если на них
падал свет. Если же свет на них не  падал,  то  рот  производил
впечатление  беззубого.  В-третьих, бриллиантовые зубы в первую
же минуту до крови расцарапали ему язык и губы. В глубине  души
он  даже  пожалел  о том, что так пожадничал, но не подал виду,
чтобы не уронить своего достоинства.
   -- Нет, нет! -- хихикнул он, заметив, что Волька  собирается
покинуть каюту. -- Тебе не удастся покинуть помещение до самого
заката.  Я  тебя  прекрасно  понимаю: ты хочешь скрыться, чтобы
избегнуть заслуженной гибели. Я не  намерен  рыскать  потом  по
всему судну в поисках тебя.
   --  Пожалуйста, -- сказал Волька, -- я могу остаться в каюте
сколько вам угодно. Это даже будет лучше. А то  разыскивай  вас
по  всему  ледоколу,  когда  солнце  не закатится! Сколько мне,
по-вашему, придется ждать?
   -- Не больше девяти часов, о юный бахвал,  --  ответил  Омар
Юсуф,   отвесив   издевательский   поклон,  щелкнул  большим  и
указательным пальцами левой руки, и на  столике,  стоявшем  под
самым  иллюминатором,  возникли  громоздкие водяные часы. -- Не
успеет вода дойти до этого вот деления, -- добавил он, постучав
кривым коричневым ногтем по стенке часов, как солнце зайдет,  и
это будет часом твоей смерти.
   -- Хорошо, -- сказал Волька, -- я подожду.
   -- И мы подождем, -- сказали Женя и Хоттабыч.
   Восемь  часов  прошли  почти незаметно, так как Женя не смог
отказать себе в удовольствии и предложил  самоуверенному  Омару
Юсуфу  научиться  играть  в шашки, вернее -- в веселую и хитрую
игру поддавки.
   -- Только я тебя все равно обыграю, -- предупредил его  Омар
Юсуф.
   Женя  обыграл  сварливого  старика несметное число раз. Омар
Юсуф страшно злился, пробовал мошенничать, но  его  каждый  раз
хором  изобличали,  и  он  начинал новую партию, которая так же
печально для него заканчивалась.
   -- Ну, вот и прошло уже назначенное время, Омар  Хоттабович,
-- сказал наконец Волька.
   --  Не  может  быть!  --  отозвался, отрываясь от игры, Омар
Юсуф.
   Бросив  взгляд  на  водяные  часы.  он  изменился  в   лице,
взволнованно  вскочил  с  койки,  на которой сражался с Женей в
шашки, подбежал к иллюминатору, высунул из него голову наружу и
застонал от ужаса и бессильной  злобы:  солнце,  как  и  восемь
часов назад, высоко стояло над горизонтом.
   Тогда он повернулся к Вольке и скучным голосом произнес:
   --  Я наверно, ошибся немного в своих расчетах. Подождем еще
часочка два.
   -- Хоть три! -- отвечал Волька. -- Только это тебе все равно
не поможет. Как я сказал, так и будет. Солнце не  закатится  ни
сегодня, ни завтра, ни послезавтра.
   Через  четыре  с  половиной  часа  Омар Юсуф в двадцатый раз
выглянул в иллюминатор, в двадцатый раз убедился, что солнце  и
не  думает  уходить  за горизонт, побледнел, задрожал трусливой
дрожью и тяжело бухнулся на колени.
   -- Пощади меня, о могучий отрок! -- воскликнул  он  жалобным
голосом.  --  Не  гневайся  на меня, недостойного твоего слугу,
ибо, крича на тебя, я не знал, что ты сильнее меня!
   -- А если я слабее, тогда можно на меня кричать? --  спросил
Волька.
   --  Конечно,  можно,  -- убежденно ответил Омар Юсуф, и всем
стало противно.
   -- Ну и братец же у тебя! -- шепнул Женя на  ухо  Хоттабычу.
--   Ты   меня,   пожалуйста,   извини,  но  он  пренеприятный,
завистливый и злобный старикашка.
   -- Да, -- печально отозвался Хоттабыч, -- братец у  меня  не
сахар.
   --  Да встаньте вы, наконец! -- брезгливо обратился Волька к
Омару  Юсуфу,   продолжавшему   стоять   на   коленях   и   все
порывавшемуся поцеловать Волькину руку.
   --  Каковы  будут  твои  приказания,  о мой юный, но могучий
господин? -- угодливо спросил Омар Юсуф,  потирая  свои  мягкие
ладони и поднимаясь на ноги.
   --  Пока  что  только  одно:  не  смей  без моего разрешения
покидать ни на секунду эту каюту.
   -- С огромным наслаждением, о мудрейший и  могущественнейший
из  отроков!  --  льстиво  ответил  Омар  Юсуф,  со  страхом  и
благоговением глядя на Вольку.
   Как Волька сказал, так и было. Ни в тот день, ни  на  другой
день,   ни   на   третий  солнце  не  скрывалось  за  горизонт.
Придравшись к какому-то мелкому проступку Омара  Юсуфа,  Волька
продлил  круглосуточное  пребывание  дневного  светила  на небе
вплоть  до  особого  распоряжения.  Только  узнав  от   Степана
Тимофеевича,  что  "Ладога" наконец вступила в широты, где день
на короткое, правда, время,  но  все  же  уступит  место  ночи,
Волька сообщил об этом Омару Юсуфу, как об особой его милости к
недостойному и сварливому джинну.
   Омар  Юсуф  вел  себя тише воды, ниже травы, ни разу и ни на
минуту не покинул каюту и покорно влез в  медный  сосуд,  когда
"Ладога"  под  звуки  оркестра  и  крики "ура" пришвартовалась,
наконец к той самой пристани Архангельского порта,  от  которой
она отчалила ровно тридцать дней назад.
   Конечно,  Омару  Юсуфу безумно не хотелось возвращаться даже
на время в медный сосуд, где он провел  в  одиночестве  столько
безрадостных  веков.  Но  Волька  торжественно обещал выпустить
его, как только они вернутся домой.
   Не скроем: у Вольки, покидавшего с медным сосудом под мышкой
гостеприимную "Ладогу", было очень большое  искушение  швырнуть
его  в  воду.  Но,  не  давши слова-крепись, а давши-держись. И
Волька сошел на пристань, подавив в себе минутное искушение...
   Если никто на "Ладоге" ни разу не заинтересовался, по какому
праву Хоттабыч и его друзья участвуют в  экспедиции,  то  ясно,
что Хоттабычу не стоило никакого труда проделать примерно такую
же комбинацию и с родителями и знакомыми наших героев.
   Во  всяком  случае,  и  родители  и  знакомые восприняли как
должное факт отъезда ребят в Арктику, совершенно  не  задаваясь
вопросом,   какими   таинственными  путями  они  устроились  на
"Ладогу".
   Отлично пообедав, ребята долго рассказывали  своим  близким,
почти не привирая, о различных своих приключениях в Арктике, но
благоразумно  не упоминали о Хоттабыче. Только Женя, увлекшись,
чуть  не   проболтался.   Описывая   вечера   самодеятельности,
происходившие в кают-компании во время туманов, он сболтнул:
   -- А тут, понимаешь, вылезает вперед Хоттабыч и говорит...
   --  Что  за  странное  такое имя -- "Хоттабыч?" -- удивилась
Татьяна Ивановна.
   -- Это тебе, мама, показалось. Я не  говорил  "Хоттабыч",  а
сказал   "Потапыч".   Это  нашего  боцмана  так  звали,  --  не
растерялся Женя, хотя и очень покраснел.
   Впрочем,  на  последнее  обстоятельство  никто  не   обратил
никакого  внимания.  Все  с  завистью смотрели на Женю, который
ежедневно и запросто встречался с настоящим, живым боцманом.
   Зато у Вольки едва не произошло несчатье с  медным  сосудом.
Он  сидел в столовой на диване, с большим знанием дела объяснял
родителям разницу между ледоколом и ледокольным пароходом и  не
заметил,  как  из  комнаты исчезла бабушка. Она пропадала минут
пять и вернулась, держа в руках... сосуд с Омаром Юсуфом.
   -- Это что такое?  --  с  любопытством  осведомился  Алексей
Алексеевич. -- Откуда ты это мама, достала?
   --  Представь  себе,  Алеша,  у Воленьки в чемодане. Я стала
разбирать вещи, вижу-лежит вполне приличный кувшин.  Пригодится
для наливок. Его только почистить надо, уж больно он позеленел.
   -- Это совсем не для наливок! -- побледнел Волька и выхватил
сосуд  из  бабушкиных рук. -- Это меня просил помощник капитана
передать его знакомому. Я обещал сегодня же снести.
   -- Очень занятный сосуд! -- одобрительно  отозвался  Алексей
Алексеевич,  большой  любитель  старинных предметов. -- Дай-ка,
Воля,  посмотреть.  Эге,  да  он,  оказывается,  со   свинцовой
крышкой! Интересно, очень интересно.
   Он  попытался  открыть  сосуд, но Волька ухватился за кувшин
обеими руками и залепетал:
   -- Его нельзя открывать!.. Он даже вовсе  не  открывается...
Он  совсем,  совсем  пустой...  Я  обещал помощнику капитана не
открывать... чтобы винтовая нарезка не испортилась...
   -- Скажите, пожалуйста, как он  разволновался!  Ладно,  бери
эту   посудину  на  здоровье,  --  сказал  Алексей  Алексеевич,
возвращая сыну сосуд.
   Волька в изнеможении уселся на диван, крепко прижимая к себе
страшный сосуд. Но разговор уже больше  не  клеился,  и  вскоре
Костыльков-младший  встал  со  своего места и, сказав как можно
непринужденней, что он  пойдет  отдавать  кувшин,  почти  бегом
покинул комнату.
   --  Только  смотри,  не  задерживайся долго! -- крикнула ему
вдогонку мать, но его уже и след простыл.




LII. К ЧЕМУ ПРИВОДЯТ ИНОГДА УСПЕХИ ОПТИКИ


   На берегу Вольку давно уже ждали  Женя  и  Хоттабыч.  Кругом
было  тихо.  Необъятное  ночное  небо простиралось над головами
наших друзей. Полная луна лила с  высоты  неживой,  голубоватый
свет.
   Женя   догадался  захватить  с  собой  бинокль  и  сейчас  с
наслаждением изучал в него Луну.
   -- А ну, товарищи, прекращайте свои занятия астрономией!  --
сказал,   приближаясь,   Волька.  --  Следующим  номером  нашей
обширной программы -- торжественный выпуск  на  волю  всем  нам
хорошо знакомого Омара Юсуфа! Музыка, туш!
   --  Эта  злючка  и без туша не заболеет! -- сурово отозвался
Женя.
   Чтобы подчеркнуть свое презрение к ненавистному  джинну,  он
повернулся  к кувшину спиной и изучал в бинокль Луну так долго,
пока не услышал скрипучий голос Юмара Юсуфа:
   -- Да дозволено будет твоему покорнейшему слуге,  о  могучий
Волька,  осведомиться,  чему  служат  черные  трубки, в которые
вперил свои благородные очи мой горячо любимый господин, а твой
друг Женя?
   -- Кому Женя, а вам -- Евгений Николаевич! -- задорно  подал
голос Женя, не оборачиваясь.
   --  Это бинокль. Это... чтобы ближе видно было, -- попытался
объяснить Волька. -- Женя смотрит  на  Луну  в  бинокль,  чтобы
лучше видеть. Чтобы она крупнее выглядела.
   --  О,  сколько приятно, я полагаю, это времяпрепровождение!
-- подхалимски заметил Омар Юсуф.
   Он  вертелся  вокруг  Жени,  норовя  хоть   краешком   глаза
заглянуть  в  бинокль, но Женя нарочно отворачивался от него, и
самовлюбленный джинн  был  уязвлен  этой  непочтительностью  до
глубины  души.  О,  если  бы  здесь  не было могущественнейшего
Вольки, одним словом  своим  остановившего  на  несколько  дней
движение  Солнца!  Тогда  Омар Юсуф знал бы, как рассчитаться с
непокорным мальчишкой! Но Волька  стоял  рядом,  и  взбешенному
джинну  не  оставалось  ничего другого, как обратиться к Жене с
униженной просьбой дать ему возможность посмотреть  на  великое
ночное светило через столь заинтересовавший его бинокль.
   --  И  я  прошу  тебя  оказать  моему  брату эту милость, --
поддержал его просьбу Хоттабыч, хранивший  до  сих  пор  полное
молчание.
   Женя нехотя протянул Омару Юсуфу бинокль.
   --   Презренный   отрок  заколдовал  магические  трубки!  --
вскричал через несколько мгновений Омар Юсуф, со злобой швырнул
бинокль  на  землю.  --  Они  уже  сейчас  не  увеличивают,  а,
наоборот,  во  много  раз уменьшают лик Луны! О, когда-нибудь я
доберусь до этого юнца!
   -- Вечно ты зря кидаешься  на  людей!  --  сказал  Волька  с
отвращением.  --  При  чем тут Женя? Ты смотришь в бинокль не с
той  стороны.  --  Он  поднял  бинокль  с  травы  и  подал  его
злобствовавшему   джинну.  --  Надо  смотреть  через  маленькие
стеклышки.
   Омар Юсуф недоверчиво последовал Волькиному совету и  вскоре
произнес с сожалением:
   --  Увы,  я был лучшего мнения об этом светиле. Оказывается,
оно  щербатое,  с  изъеденными  краями,   как   поднос   самого
последнего поденщика. Уж куда лучше звезды! Они хоть и во много
крат  меньше  Луны,  но  зато,  по  крайней  мере,  без видимых
изъянов.
   -- Дай-ка мне, о брат  мой,  удостовериться  в  правильности
твоих  слов,--  сказал заинтересовавшийся Хоттабыч; посмотрел в
бинокль и с удивлением согласился: -- На этот раз мой брат  как
будто бы прав...
   По  словам  Хоттабыча нетрудно было заключить, что авторитет
Омара Юсуфа уже давно был в его глазах очень сильно поколеблен.
   -- Какая дикость! -- возмутился Женя. -- Пора бы знать,  что
Луна во много миллионов раз меньше любой из звезд.
   --  Не-ет,  я  больше  не  в  состоянии выдержать постоянные
издевательства этого мальчишки! -- взревел Омар Юсуф и  схватил
Женю  за  шиворот.  --  Уж  не  будешь  ли ты меня уверять, что
песчинки больше горы? С тебя это станет. Не-ет, сейчас-то уж  я
с тобой окончательно покончу!
   --  Остановись!  -- крикнул ему Волька. -- Остановись, или я
на тебя немедленно обрушу Луну, и от тебя даже мокрого места не
останется! Мне это, брат, раз плюнуть. Ты ведь меня знаешь.
   Разъяренный  Омар  Юсуф  нехотя   отпустил   не   на   шутку
перепугавшегося Женю.
   --  Ты  и  на  этот  раз совершенно напрасно взбеленился, --
сказал Волька. -- Женя прав. Присядь, и я тебе  все  постараюсь
разъяснить.
   --  Нечего  мне  разъяснять,  я  сам  все прекрасно знаю! --
кичливо возразил Омар Юсуф, но ослушаться Вольки не посмел.
   На астрономические темы Волька мог говорить часами. Это  был
его  конек.  Он  перечитал  все  популярные  книги  по вопросам
мироздания и с увлечением излагал их содержание всем, кто хотел
его слушать. Но Омар Юсуф явно не хотел  его  слушать.  Он  все
время презрительно хмыкал и наконец, не выдержав проворчал:
   --  Никогда  не  поверю твоим словам, пока не удостоверюсь в
них на деле.
   -- То есть как это "на деле"? -- удивился Волька. --  Уж  не
собираешься  ли  ты  на  Луну,  чтобы  убедиться,  что  это  не
маленький диск, а огромный шар?
   -- А почему бы и не слетать? -- заносчиво спросил Омар Юсуф.
-- Вот возьму и сегодня же слетаю.
   -- Но ведь Луна невероятно далеко.
   -- Омара Юсуфа не пугают большие расстояния. Тем более,  что
я сильно, прости меня, сомневаюсь в справедливости твоих слов.
   --  Но ведь путь к ней лежит в безвоздушном пространстве, --
добросовестно возражал Волька.
   -- Я могу прекрасно обходиться без воздуха.
   -- Пускай летит! -- свирепо шепнул Женя Вольке. -- А  то  мы
еще с ним хлебнем горя.
   --  Конечно,  пускай летит, -- тихо согласился Волька. -- Но
все-таки я считаю, что мой долг предупредить его о том, что его
ждет в пути... Учти, Омар Юсуф, -- продолжал  он,  обращаясь  к
чванливому джинну, -- учти, что там страшно холодно.
   -- Я не боюсь холода. До скорого свидания! Улетаю.
   -- В таком случае, -- сказал Волька, -- если уж ты во что бы
ни стало  решил  слетать  на  Луну,  то хоть в одном послушайся
меня. Обещаешь ли ты беспрекословно подчиниться моим словам?
   -- Так и быть,  обещаю,  --  снисходительно  отвечал  джинн,
заметно выходивший из-под Волькиного влияния.
   --  Ты  должен  вылететь  с Земли со скоростью не меньше чем
одиннадцать километров в секунду. В противном случае ты, уверяю
тебя, никогда не доберешься до Луны.
   -- С радостью и удовольствием!  --  Омар  Юсуф  поджал  свои
тонкие  синие губы. -- А сколько велик километр? Скажите, ибо я
не знаю такой меры длины.
   -- Ну, как тебе объяснить, --  призадумался  Волька.  --  Ну
вот: километр-- это примерно тысяча четыреста шагов.
   --  Твоих  шагов?  -- спросил джинн. -- Значит, моих шагов в
километре не больше тысячи двухсот.
   Омар Юсуф был преувеличенного мнения о своем росте.  Он  был
не выше Вольки, но переубедить его так и не удалось.
   --  Смотри,  не  разбейся  о  небесную  твердь  -- заботливо
напутствовал  брата  Хоттабыч,  сам  не   очень-то   поверивший
Волькиным рассказам о строении вселенной.
   -- Ладно, не учи ученого! -- холодно отозвался Омар Юсуф, со
страшной  быстротой  взвился  в  воздух,  мгновенно  раскалился
добела и исчез из виду, оставив за собой длинный огненный след.
   -- Подождем его, друзья мои, --  робко  предложил  Хоттабыч,
чувствовавший   себя   виноватым   перед   своими  друзьями  за
неприятности, доставленные Омаром Юсуфом.
   -- Нет, теперь уж жди его -- не жди, все равно не дождешься,
-- возразил  Волька.  --  Он  не   послушался   моего   совета,
основанного  на  научных  данных,  и никогда уже не вернется на
Землю.  Раз  твой  Омар  вылетел  со   скоростью   меньше   чем
одиннадцать  километров  в  секунду,  он теперь будет все время
вращаться  вокруг  Земли.  Он  сейчас,   если   хочешь   знать,
превратился в спутника Земли.
   --  Я  все-таки,  с  вашего позволения, немножко подожду, --
прошептал опечаленный Хоттабыч.
   Поздно ночью он незаметно проскользнул в Волькину комнату и,
превратившись в  золотую  рыбку,  тихо  шлепнулся  в  аквариум.
Всегда,   когда   Хоттабыч   бывал   чем-нибудь  расстроен,  он
устраивался на ночь не под кроватью, а в аквариуме. На этот раз
он был особенно расстроен. Он прождал Омара Юсуфа  больше  пяти
часов, но так и не дождался...
   Когда-нибудь  ученые изобретут такие точные приборы, которые
позволят учитывать  самое  ничтожное  притяжение,  испытываемое
землей от прохождения около нее самых крохотных небесных тел. И
какойнибудь  астроном,  бывший,  возможно,  в детстве читателем
нашей повести, установит  в  результате  долгих  и  кропотливых
расчетов, что где-то, сравнительно недалеко от Земли, вращается
небесное  тело  весом  в шестьдесят три с половиной килограмма.
Тогда в объемистый астрономический каталог  будет  занесен  под
каким-нибудь  многочисленным  номером  Омар  Юсуф,  сварливый и
недалекий джинн, превратившийся в спутника Земли  исключительно
вследствие   своего   несносного  характера  и  невежественного
пренебрежения к данным науки.
   Кто-то  узнав  из  наших   уст   о   поучительной   истории,
приключившейся с братом Хоттабыча, серьезно уверял, что однажды
ночью  он якобы видел на небе быстро промелькнувшее светило, по
форме  своей  напоминавшее  старика  с  развевающейся   длинной
бородой.  Что  касается автора этой повести, то он приведенному
выше заявлению не верит: слишком уж мелким существом  был  Омар
Юсуф.




LIII. РОКОВАЯ СТРАСТЬ ХОТТАБЫЧА


   Несколько  дней  Хоттабыч  тосковал  по брату, отсиживаясь в
аквариуме, а потом привык, и все пошло своим чередом.
   Как-то раз наши друзья тихо беседовали с Хоттабычем, который
по случаю раннего часа еще продолжал нежиться под кроватью.
   -- Возможны осадки, -- сказал  Женя,  взглянув  из  окна  на
улицу.
   Вскоре  действительно  все небо покрылось тучами и заморосил
противный дождик.
   -- Может  быть,  послушаем?  --  спросил  Волька,  с  делано
небрежным  видом  кивнув  на новенький радиоприемник -- подарок
родителей за успешный переход в  седьмой  класс,  и  с  видимым
удовольствием включил радио.
   Мощные звуки симфонического оркестра заполнили комнату.
   Удивленный Хоттабыч высунул голову из-под кровати:
   --  Где  находится  это  множество  людей,  столь  сладостно
играющих на различных музыкальных инструментах?
   -- Ах, да! -- воскликнул Женя. --  Ведь  Хоттабыч  не  знает
радио!
   (Как  ни  странно, на "Ладоге" из-за спешки упустили из виду
приобрести приемник для кают-компании).
   Часа два ребята наслаждались, наблюдая за Хоттабычем. Старик
был совершенно потрясен достижениями радиотехники. Волька ловил
для него Владивосток, Тбилиси, Киев, Ленинград, Минск, Ташкент.
Из приемника послушно  вылетали  звуки  песен,  гремели  марши,
доносились  речи  на  самых разнообразных языках. Потом ребятам
надоело радио.  На  улице  проглянуло  солнышко,  и  они  вышли
проветриться, оставив очарованного Хоттабыча у приемника.
   Именно  к  этому  времени относится таинственная история, по
сей день не разгаданная Волькиной бабушкой.
   Вскоре после ухода ребят она  пришла  выключить  приемник  и
услышала   в  совершенно  пустой  комнате  чье-то  стариковское
покашливание. Затем она увидела, как сама по себе передвигается
по шкале приемника вороненая стрелка вариометра.
   Перепуганная  старушка  решила  сама  не  дотрагиваться   до
приемника,  а  бежать  за Волькой. Она поймала его у автобусной
остановки. Волька всполошился, сказал,  что  он  совершенствует
приемник,   автоматизирует  его,  и  очень  просит  бабушку  не
рассказывать об этом родителям, потому что  он-де  готовит  для
них  сюрприз. Отнюдь не успокоенная его словами, бабушка все же
обещала хранить тайну.
   До вечера  она  с  трепетом  прислушивалась,  как  в  пустой
комнате изредка раздавалось странное, приглушенное стариковское
бормотание.
   В  этот день приемник не отдыхал ни минуты. Около двух часов
ночи он, правда, замолк. Но оказалось, что старик просто забыл,
как принимать Ташкент. Он разбудил  Вольку,  расспросил  его  и
снова приблизился к приемнику.
   Случилось   непоправимое:  старик  до  самозабвения  увлекся
радио.




LIV. НОВОГОДНИЙ ВИЗИТ ХОТТГАБЫЧА


   На  зимние  каникулы  Женя  уехал  к  родным  в  Звенигород.
Четвертого  января  на  его  имя  пришло письмо, представляющее
незаурядный  интерес  по  крайней  мере  в   трех   отношениях.
Во-первых,  это было первое в его жизни письмо, адресованное не
Жене или Евгению, а Евгению  Николаевичу  Богораду.  Во-вторых,
это  было  первое  письмо,  написанное  Хоттабычем своему юному
другу. Но еще больший  интерес  представляло  самое  содержание
этого в высшей степени примечательного послания.
   Вот оно с некоторыми сокращениями.
   "О  любезнейший  и  драгоценнейший  друг  мой,  прелестное и
неповторимое украшение школ и спортивных площадок,  упоительная
надежда  отечественных  ваук  и  искусств,  радость  и гордость
родителей и друзей своих, Евгений ибн Николай из знаменитого  и
благородного  рода Богорада, да будет твой жизненный путь усеян
розами без шипов и да будет он столь долог, сколь  желает  тебе
этого твой ученик Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб!
   Ты   помнишь,   надеюсь,  как  велика  была  моя  радость  и
благодарность, когда полгода назад ты, о юный друг мой  и  друг
моего юного спасителя, освободил иэ ужасного заточения в медном
сосуде  моего  несчастного  брата  Омара  Юсуфа  ибн Хоттаба, с
которым  мы  были  так  жестоко  разлучены  в  течение   долгих
тысячелетий.
   Но  сразу  вслед  за  радостью долгожданной встречи пришло и
тягостное  разочарование,  ибо  брат  мой  оказался   существом
неблагодарным,  недалеким,  сварливым  и завистливым. И он, как
ты, вероятно, помнишь, задался целью  слетать  на  Луну,  чтобы
самолично   удостовериться,  действительно  ли  ее  поверхность
покрыта горами, как об  этом,  на  основании  науки,  именуемой
"астрономия",  заявил  наш  высокообразованный  друг Волька ибн
Алеша.
   Увы! Не бескорыстная жажда знаний руководила моим неразумным
братом, не благородное и похвальное стремление познать  мир,  а
суетное  и  невежественное желание унизить и посрамить человка,
пытавшегося удержать его от непоправимого поступка.
   Он не посчитался и  с  данными  другой  науки,  по  названию
"механика",  и  тем  самым  обрек  себя на вечное и бесполезное
вращение вокруг Земли, которая, как мне удалось недавно  узнать
(кто бы мог подумать", в свою очередь вращается вокруг Солнца.
   Четвертого дня получил я от тебя, о Женя ибн Коля, послание,
именуемое  научным  словом  "телеграмма",  в  котором  ты столь
великодушно и приятно поздравил меня с Новым годом. И  тогда  я
вспомнил,  что  день и ночь мотается по небу мой неприятный, но
глубоко  несчастный  брат  и  что  некому  поздравить   его   с
наступающим  Новым  годом. И тогда я собрался и вылетел ровно в
ролдень в далекие  небесные  просторы,  чтобы  навестить  Омара
Юсуфа,  поздравить  его  и, если это окажется возможным, помочь
ему вернуться на Землю.
   Я не буду, о Женя ибн  Коля,  утруждать  твое  благосклонное
внимание  описанием  того, как мне удалось управиться с законом
всемирного тяготения, ибо не  в  этом  заключается  цель  моего
повествования.  Достаточно  сказать, что поначалу и я вылетел с
той примерно скоростью, что и Омар Юсуф, и, так же  как  и  он,
превратился  в спутника Земли, но превратился только временно и
ровно на  столько,  сколько  требовалось  мне  для  свидания  с
Омаром.  А  потом, когда я увидел, что мне пора возвращаться на
Землю, я обратился лицом в ее сторону и придал своему телу  как
раз  такую  скорость,  какая  требовалась для преодоления силы,
которая, вращала меня  вокруг  земного  шара,  как  наполненное
водой ведерко вращается на туго натянутой бечевке в руках иного
мальчишки. Какова эта скорость, здесь писать не место. Когда мы
увидимся, я покажу тебе все расчеты, предварительно проделанные
мною  благодаря  знаниям  математики,  астрономии  и  механики,
которыми я обязан тебе и Вольке ибн Алеше, великодушию вашему и
высокому терпению. Но не об этом сейчас речь. Я хотел навестить
своего братика..."
   Тут Хоттабыч, очевидно, прослезился, потому что на письме  в
этом   месте   расплылись   чернила.  Нам  поневоле  приходится
пропустить несколько строк.
   "Оставив Землю, залитую веселым полуденным солнцем, я вскоре
оказался в кромешной тьме, ужасающей и невыносимо  холодной.  И
блистали  в  этом  ледяном мраке ярким, но мертвым, немерцающим
блеском по-прежнему далекие точки звезд да  слепил  глаза  чуть
желтоватый диск пылающего Солнца.
   И  долго  я  летал среди холода, мрака и тишины и уже совсем
было отчаялся  в  своем  предприятии,  когда  вдруг  на  черном
бархате  неба  появилось  ярко  освещенное Солнцем долговязое и
тощее тело. Оно приближалось ко мне с огромной быстротой, и  по
длинной  бороде,  развевающейся  подобно  хвосту  кометы,  и по
непрестанному злобному бормотанью  я  без  труда  узнал  своего
брата.
   "Селям  алейкум,  Омарчик!  --  воскликнул я, когда мы с ним
поравнялись. -- В добром ли ты находишься здоровье?"
   "Да так, ничего, -- неохотно и неприветливо отвечал мне Омар
Юсуф. -- Как видишь, вращаюсь себе помаленьку вокруг Земли.  --
Он  пожевал  губами и сухо добавил: -- Ну, а теперь говори, что
тебе нужно. Не забывай, что ты прилетел  к  занятому  человеку.
Кончил дело и -- улетай".
   "Чем  же  ты  так занят, о любезный брат мой?" -- вопросил я
его.
   И он мне ответил:
   "То есть, как это  чем?!  Я  же  сказал  тебе,  что  работаю
спутником  Земли.  Вращаюсь,  как  проклятый,  день  и ночь без
минуты отдыха..."
   "О горе мне! -- воскликнул я  тогда  в  великой  скорби.  --
Сколь  печальна и неинтересна твоя жизнь среди вечного холода и
тьмы, в беспрестанном и бессмысленном вращении вдали  от  всего
живого!"
   И  я  залился  слезами,  ибо  мне было бесконечно жаль моего
брата.
   Но Омар Юсуф в ответ на мои сердечные слова только холодно и
снисходительно промолвил:
   "Не жалей меня, ибо меньше кого бы то ни было я  нуждаюсь  в
жалости.  Посмотри  --  и ты убедишься: я самое большое из всех
небесных тел. Правда, Солнце и Луна  светят,  и  даже  довольно
ярко, а я не свечусь, но зато я несравненно крупнее их. Я уж не
говорю о звездах, которые столь малы, что множество их спокойно
уместится  на  моем  ногте.  -- Тут на его лице появилось некое
подобие благожелательной улыбки. -- Если хочешь,  --  промолвил
он,  --  присоединись  ко  мне,  стань  моим спутником -- будем
вращаться вместе. И тогда, если  не  считать  маня,  ты  будешь
крупнейшим из небесных тел".
   Но напрасно я обрадовался этому хоть и необычному, но все же
проявлению  братских  чувств,  ибо Омар Юсуф так обосновал свое
предложение:
   "А то у всех светил имеются спутники, а  у  меня  нет,  Даже
как-то неудобно перед другими светилами".
   Я поразился невежественности и глупой самовлюбленности моего
брата.  Я  понял,  что  он не желает возвращаться на Землю, и с
тяжелым сердцем сказал ему:
   "Прощай, ибо  я  спешу:  мне  еще  нужно  успеть  поздравить
кое-кого из моих юных друзей".
   Но  Омар,  которому,  видимо,  пришлась  по сердцу его идея,
взревел:
   "А спутником моим кто будет? Оставайся лучше добром,  или  я
разорву тебя на куски!"
   С  этими  словами  он  вцепился  в  мою  левую ногу, но я не
растерялся, резко свернул в сторону и вырвался  из  рук  Омара,
оставив в них одну из моих туфель. Он, конечно, пожелал догнать
меня,  но  не мог этого сделать, ибо должен был продолжать свой
бесконечный  путь  по  замкнутой   кривой,   именуемой   словом
"орбита".
   Но,  отлетев  на приличное расстояние, я все же почувствовал
некоторую жалость к моему неприятному и  себялюбивому  брату  и
крикнул ему:
   "Если  тебе  так  уж  требуются спутники, о Омар Юсуф, то за
этим дело не станет!"
   Я вырвал из своей  бороды  пять  волосков,  разорвал  их  на
мелкие  кусочки  и развеял во все стороны. И тогда вокруг Омара
Юсуфа стало  вращаться  много  разноцветных,  красивых  шариков
размером  от горошины до очень большой тыквы. И это были вполне
приличествующиа ему спутники и по размеру и по красоте.
   Брату моему, как существу недалекому,  до  этого  мгновения,
видимо,  просто  не  приходило  в  голову,  что  он  сам  может
изготовить себе  спутников.  Сейчас  же  он,  в  великой  своей
гордыне,  пожелал  себе  спутника  величиной  с  гору.  И такой
спутник у него действительно тотчас же  появился.  Но  так  как
масса  вещества,  заключенного  в  этой  горе, во многие тысячи
тысяч раз превышала вес взбалмошного и бестолкового брата моего
Омара Юсуфа, то Омар Юсуф тотас же  шлепнулся  о  созданное  им
новое  небесное  тело,  упруго, как футбольный мяч, отскочил от
него и с воплями стал быстро-быстро вокруг него вращаться.
   Так Омар Юсуф  пал  жертвой  своего  непомерного  тщеславия,
превратившись в спутника своего собственного спутника.
   А я вернулся на Землю и сел писать тебе письмо, о вместилище
всех  достоинств,  дабы  ты  не  оставался  в  неизвестности  о
случившемся.
   А также спешу тебе сообщить, что  привелось  мне  увидеть  в
магазине  радиоприемников  на  улице  Горького один отличнейший
приемник о девяти лампах,  и  достоинства  его  неисчислимы,  и
видом  своим  он ласкает самый прихотливый взор, и пришло мне в
голову, что если бы к этому приемнику приладить..."
   Но  дальше  начиналось   уже   типичное   письмо   завзятого
радиолюбителя,  и  приводить  его  не представляет ни малейшего
смысла, ибо те, кто увлекается этим  делом,  не  найдут  в  нем
ничего  нового  для  себя,  а  не  увлекающиеся  этой  отраслью
промышленности средств связи не найдут в нем ничего  достойного
их внимания.




ЭПИЛОГ


   Если кто-нибудь из читателей этой глубоко правдивой повести,
проходя   в   Москве  по  улице  Разина,  заглянет  в  приемную
Главсевморпути, то среди многих десятков граждан,  мечтающих  о
работе в Арктике, он увидит старичка в твердой соломенной шляпе
канотье и вышитых золотом и серебром розовых туфлях. Это старик
Хоттабыч,  который,  несмотря  на  все  свои старания, никак не
может устроиться радистом на какую-нибудь полярную станцию.
   Уж один его внешний вид -- длинная седая борода по  пояс,  а
следовательно,   и  бесспорно  почтенный  возраст  --  является
серьезным препятствием для посылки на работу в суровых условиях
Арктики. Но еще безнадежней становится его положение, когда  он
начинает заполнять анкету.
   На  вопрос  о  своем занятии до 1917 года он правдиво пишет:
"Джинн-профессионал". На вопрос о возрасте -- "3732  года  и  5
месяцев".  На  вопрос о семейном положении Хоттабыч простодушно
отвечает: "Круглый сирота. Холост. Имею брата,  по  имени  Омар
Юсуф,  который  до июля прошлого года проживал на дне Северного
Ледовитого океана в медном сосуде, а сейчас работает в качестве
спутника Земли", и так далее и тому подобное.
   Прочитав анкету, все решают, что Хоттабыч не  в  своем  уме,
хотя  читатели  нашей повести прекрасно знают, что старик пишет
сущую правду.
   Конечно, ему ничего не стоило бы превратить себя в  молодого
человека, написать себе любую приличную биографию или, на худой
конец,  проделать  ту  же  комбинацию,  что и перед поездкой на
"Ладоге".  Но  в  том-то  и  дело,  что  старик  твердо   решил
устроиться на работу в Арктике честно, без малейшего обмана.
   Впрочем, в последнее время он все реже и реже наведывается в
приемную   Главсевморпути.   Он   задумал  подзаняться  теорией
радиотехники,  чтобы  научиться  самостоятельно  конструировать
радиоаппаратуру. При его способностях и трудолюбии это не такое
уж  безнадежное  дело.  Вся  остановка  за  учителями. Хоттабыч
хочет, чтобы его преподавателями были оба  его  юных  друга,  и
единственное,  что, как мы уже знаем, они могли обещать, -- это
проходить с ним изо дня в день то,  чему  их  самих  обучают  в
школе.  Хоттабыч  пораскинул  мозгами  и  решил,  что,  в конце
концов, это не так уж плохо.
   Таким  образом,  и  Волька  и  Женя  учатся   сейчас   очень
старательно, на круглые пятерки, чтобы не ударить лицом в грязь
перед своим престарелым учеником. У них уже решено с Хотабычем,
что  он  при  их  помощи  и  одновременно  с ними закончит курс
средней школы. А потом и ему и им прямая дорога --  в  вуз.  Но
тут их пути разойдутся. Женя, если вы помните, давно уже выбрал
для себя медицинскую карьеру, а вот у Вольки те же замыслы, что
и  у  Хоттабыча.  Он мечтает стать радиоконструктором и, уверяю
вас,  будет  не  последним  человеком  в   этом   трудном,   но
увлекательном деле...
   Нам  остается  только  проститься  с  героями этой смешной и
трогательной истории и пожелать им здоровья и успехов в учебе и
дальнейшей жизни. Если вы когда-нибудь встретите  кого-либо  из
них,  передайте  им,  пожалуйста,  привет  от  автора,  который
выдумывал их с любовью и нежностью.